Our wrongs remain un-rectified And our souls won't be exhumed
Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. – Мф. 6:21
Доминик ушел ночью – в рассвете я был уже один. В этих по странности синеватых сумерках, в кратчайший тёмный час я лежал в своей постели, исступленно глядя в потолок. От окна шел ледяной порыв, холодели губы. Я не отрицал страх, но я не боялся. Шаги прокрадывались в мою комнату на цыпочках. Так мелко-мелко, они совсем кокетничали со мной, игрались, как детки. Это, в каком-то смысле, и были дети – соседские. Подворовывали мою еду из холодильника забавы ради, любили носиться по коридору, как оголтелые. Но я их за это не ругал. Так, лишь иногда делал замечания от бессилия. Так я и лежал, а они прокрадывались возле меня. Я упорно делал вид, что не слишком замечал присутствие посторонних. Наверное, в тот момент я все еще отрицал факт, что был не один. Стены начинали давить, слегка покалывало в висках. Я потянулся в постели, поймав очередной поток воздуха с улицы, и сделал глубокий вдох. Легкие сковало, пробирало до дрожи. Голова задралась на подушке, что-то зашуршало, звуки синхронизировались. Я посмотрел к столу – думал сесть и выбить из себя хоть пару строк; так, спортивный интерес. Вдохновение часто просыпалось под утро, но… Подумал: как-то не сегодня. В том-то была проблема. «Как-то не сегодня» – и это состояние длилось уже несколько недель, а недели, пока я сам того не замечал, превращались и в месяцы. Это было самое страшное. Но, что было сказано мной ранее, я не боялся. Ни шагов, ни сумеречной тишины, ни депрессии. То мгновение, пойманное случайно, и показалось мне сказочным. Я осознал всю прелесть своего бессилия; так мне чудилось. Я ощутил приятное жжение в мышцах, дрожь обратилась теплой, желтой, мягко тянущейся субстанцией, крадущейся по моему телу. Хрустнули суставы. Я снова выгнулся навстречу льду воздуха. Мозг ошибочно решил, будто мне стало лучше. Так бывает, когда выпьешь. Я откуда-то соорудил себе дозу серотонина. Как глупо. На деле же я признался своей депрессии в любви. А вместе с депрессией вдруг спокойно принял, что я, подобно своему мозгу, способен был ошибаться. Так отчего же было не выдвинуть пару предположений? Допустить, что я хочу. Что я могу. Я не окончательно отошел от алкогольного опьянения, поэтому моя мысль кололась. Она была дробной и представала передо мной ну слишком иррациональной, однако ей хотелось верить. Я бы даже поцеловал эту мысль – я бы впереди всего обвенчался с депрессией! – но этот поцелуй был бы чересчур абсурдным, неразумным импульсом. Он бы не спас ни меня, ни мои похолодевшие губы, ни эти затаившиеся перед оконной рамой шаги. И трагедии начали бы ревновать. Так чего же, в сущности, я хотел? Мне больше не от кого было прятаться, никто не мог меня подслушать, ведь я полностью доверился туманно-рыхлому пространству вокруг. Любая правда прогнулась бы, просочилась бы глубоко, попадая в мою кровь, чтобы разлиться по венам. Любая правда стала бы моей. Я возжелал этого. Свято веря путанице в голове, я чуть было не позвонил Гайе. Думал, вдруг она поняла бы, вдруг стоило рассказать все ей, как выпалил Доминику такой вдребезги пьяный… Вдруг только ей я и мог доверить свою глобальную катастрофу, все до последней паранойи? Той, которую, как мне казалось, я любил… Но как я мог любить ее, если трагедии и переломы жизни обнажали передо мной свои безупречные тела, а после облачались в самые дорогие наряды? Как я мог любить женщину, которая не в силах была меня понять, когда я наблюдал величайшее расстройство, танцующее на моих костях? Гайя приходила не слишком часто, во многом была стеснительна и требовала от меня набор несуразных вещей – так принято в отношениях. А трагедии, ну? Они охмуряли меня, они возбуждали меня одним только видом. Седлали мои бедра. А я становился податливым. Падким на все. Мечтал я теперь только о них. О своих прекрасных, потрясающих, о своих безукоризненно убийственных трагедиях. Они виражировали, они размахивали в моей комнате церемониальными лентами, которыми после душили. И мне нравилось. Тонуть. Задыхаться. Снова тонуть. Светало. Я думал о том, как мне жить дальше. Ничего сносного в голову не приходило; ничего более глупого, чем «бывало и хуже», я вытянуть не мог. Бывало и хуже, а то. Но все-таки… Не выдержал. Вскочил с постели, кинув гневный взгляд на пустой стол. Напомнил себе, что был писателем, в конце-то концов, и неужели во мне не было хоть капли стыда перед своим детищем? Застопорил всю работу этим чертовым состоянием. Недописанные идеи прогнивали в ящике. Тысячи слов были выброшены в пустую. Сделать их значимыми у меня попросту не было сил. Приложился к сигарете. Сыроватая оказалась на вкус, но это ничего. Прохлада предрассветного безмолвия била меня по щекам, продувало. Я щурился от светлой серости, стряхивая пепел куда-то мимо окна, едва ли не себе на ноги. Тоже ничего. Почти протрезвел. Шаги все приближались. Трагедии подтянулись и приобняли меня со спины. Я ощутил, как весь груз моих травм и психических расстройств улёгся мне на плечи. Ответственность за это нес один только я. Я был собственной администрацией, своим начальством и даже сыграл себе подчиненного. Впоследствии, очевидно, стану себе еще и судьей. Но трагедии – вы даже не представляете! – они были чем-то выше. Чем-то вне моего понимания. Наш разум стал коллегиальным. Трагедии драматично просочились сквозь клетки моего организма и стали целовать меня изнутри. Они любили меня. А я любил их. Свои прекрасные, потрясающие, свои безукоризненно убийственные трагедии. Которые виражировали и разрабатывали внутри меня устройство, способное вызвать системный кризис. Все же есть ошибки, что уже не исправить. В конкретно описанный момент я еще имел возможность предотвратить события, что последуют далее, – практически со стопроцентной вероятностью. Но мои руки были связаны. Ведь те, кто умело обнимают сзади, могут мастерски сковать все тело и обездвижить парой касаний. Докурил. Протрезвел. Вспомнил о том, что задумал. Вспомнил о том, что хотел позвонить Гайе, но передумал второй раз. Вспомнил слова, сказанные Доминику несколькими часами ранее. Поцелуй. Письмо. Откровения и послание. С ногами, испачканными пеплом, я лег в постель, даже не отряхнувшись. В ту ночь шаги впервые легли подле меня, забираясь под одеяло. Они пожелали мне добрых снов, а я как-то машинально ответил им, не сочтя за безумие позаботиться о несуществующем. Светало. Я остаточно думал о том, как жить дальше. Все же есть ошибки, что уже не исправить. И даже если луч надежды пробьется сквозь мрак, наши души уже были запятнаны. Они – черные дыры, и неизвестно, как в них поступает свет. Их не эксгумировать. Нас не спасти. Меня не спасти.