I wish I could
Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще. – Откр. 22:11
Ошибка – но, в сущности, что есть ошибка? Я пробовал превратить это слово в звук, и оно показалось мне далеко не самым чудовищным на свете. Набор шумов и криков где-то за пределами «ошибки», какие-то помехи, пробивающиеся сквозь купол – вот и все. Я чувствовал себя отвратно. Дни сменялись новыми днями, а я просто стоял на месте – бесполезная константа своей же жизни. Бывали дни, когда у меня не хватало сил выйти в магазин или элементарно пройтись, чтобы подышать свежим воздухом. Бывали дни, когда все становилось еще хуже, пробивая и так достигнутое дно. В такие дни я становился наиболее уязвим, прикованный к постели, как будто ремнями, в смирительной рубашке. Пока шаги отплясывали вокруг. Пока стрелки часов безвозвратно бежали, придавливая меня осознанием, что время так и уходило. Шаги совсем потеряли страх, перестав скрываться, прятаться под кроватью; они теперь даже говорили во весь голос, они кричали, они галдели, прежде позволяв исключительно полушепот. Я обессилел настолько, что уже не мог противостоять им и что-либо предъявлять; от моего бездействия они лишь сильнее светились, как взрывающиеся лампочки, и более всего выделялась их враждебность – она обрамлялась светодиодной лентой и рисовалась дешевым неоном. Но самым страшным было не это, и даже не моя пассивность. Куда сильнее по больному било осознание собственной податливости. Я был покорным. Покорён. Я вскоре стал оправдывать зверское поведение шагов, спуская им с рук насилие и подкармливая их злобу, и начал сострадать им. Так я, инертно опускаясь на дно, совершил ошибку. Первая ошибка, вторая, третья… А толку, ведь, ошибаясь, мы не становимся сильнее или слабее? Мы ошиблись уже с первой попытки, дальше – лишь повторение провала при изменении методов, пути, способа получения и результата. А толку? Мы не учимся на ошибках чужих, на своих – тем более. Каждый раз как последний – обещаешь себе, что больше так не будет. Хотел бы я, чтобы это было правдой. Чтобы я был способен на такой подвиг перед самим собой. В моей жизни и без того было достаточно проблем. Я стал безработный – меня уволили из газетной редакции месяца полтора до этого. То, что я едва сводил концы с концами и магическим образом успевал платить за квартиру, – невероятная удача. Я редактировал тексты и иногда писал на заказ, но этого всегда было недостаточно, это все пустое; такой заработок нестабилен, а тут еще и моральный упадок, полный дефицит, нулевая работоспособность. Сегодня я позволил себе такси и бутылку вина, а завтра вновь останусь без ужина. Лотерея. Кто знает, может, послезавтра меня такими темпами могло уже и не стать? Мне не так много лет – всего тридцать три, – но организм уже отказывал. Мое тело будто выселяло меня, отвергало; будь я ребенком своего тела, давно был бы отправлен в детдом – настолько мы с ним не сошлись, так враждуем. Настолько я, видимо, был невыносим. Легкие прокурены, печень посажена, ломит спину, скрипят колени. Что ж я за человек такой? Другие в моем возрасте на Эльбрус горазды забраться – Доминик, например, отчаянный гонщик, а зимой не слезает с горных лыж. А я? Видите ли, в детстве играл в футбол. Моя карьера в нем кончилась, так и не начавшись. Я уже промолчу про психику. Не стану здесь жаловаться, как полетела моя голова. Но скажу, что у меня элементарно не хватало моральных сил вывозить весь этот цирк внутри черепной коробки. Становилось все хуже. И казалось, что это никогда не закончится. Мой личный а-по-ка-лип-сис. Я растерял любые цели и мечты. Я не выяснил своего предназначения и вообще смысла всего существования, какой-то миссии меня как человека, помимо роли кривого звена этой извращенной пищевой цепочки и млекопитающего, призванного размножаться. Экзистенциальный кризис, повлёкший кризис творческий. Усталость и эмоциональное выгорание, повлёкшие депрессию, потому что были запущены, упущенные из виду, не замеченные вовремя. Кто я? Зачем я? Что, черт возьми, я вообще должен был делать и по какой такой причине обязан был искать удовольствие в жизни, когда жизнь – страдание? В отношениях и без того было чёртово безобразие. В моей жизни и без того было много проблем. И Доминик стал моей новой проблемой, но был призван решить все остальные. Кому нужны были такие жертвы? Во имя чего? Я не выбирал Доминика в качестве спасителя и вообще не нуждался в помощи; да я даже не умел эту помощь принимать, не мог позволить такой глупой вещи, бессмысленности, ошибки. Я его не выбирал. И никогда не выбрал бы, зная, насколько сильно могу его ранить, задеть, какую способен причинить боль. Доминик, в свою очередь, не выбирал меня. Однако во всем этом был сакральный смысл. То, что я не считался с фактом необходимой мне помощи, и было сигналом: я болен. Именно это, такая ничтожная деталь, мелкий факт, и делало меня уязвимым. Потому что я отрицал жалкость своего положения, полностью полагаясь на неизбежность – считал, что это никогда не закончится. Потому что я напрочь забыл о том, как мне жилось раньше. Так, с этой нездоровой тягой к трагедиям, медленно, но верно перерастающим в одну глобальную катастрофу, я готов был отдать им все. Документы на съемную комнату в этой квартире, деньги, паспорт и все мои писательские труды одной папкой. А больше у меня ничего и не было. Душу и рассудок из меня они и так уже сосали. Потому что если Доминик и мог меня спасти, ему пришлось бы изобрести в себе самого опасного хищника. Ведь это была игра хитросплетений, в которой я – жертва, упивавшаяся этим статусом и своей ролью и восхвалявшая состояние подавленности, депрессии и страданий. Ведь я влюбился в апокалиптичность своей судьбы. Ведь у меня выработался самый настоящий стокгольмский синдром к трагедиям, шагам и болезни. Я горел. Горели мои последние надежды. Во мне бурлили любовь и ненависть; они еще только закипали, а сам я уже сварился от жажды все разрушить, от параной и лихорадки – будто умирал, бившись в агонии. Я напрочь потерялся в хронологии событий. Дни сменялись все новыми днями, ошибки совершались одна за другой. Все было безрезультатно. И я ошибался вновь и вновь, уверенный, что никогда не смогу все исправить. Мы не учимся на ошибках чужих, на своих – тем более. Каждый раз как последний – обещаешь себе, что больше так не будет. И я обещал, что в последний раз засыпал, оставляя трагедии подле себя, разрешая шагам остаться в комнате. Обещал, что в последний раз забывал о них перед сном, надеясь не вспомнить наутро, когда буду разбужен смертью, Домиником или самим собой. Хотел бы я, чтобы это было правдой. Как же страстно я бы этого хотел.