Making the same mistakes again
Кто делает грех, тот от дьявола, потому что сначала дьявол согрешил. – 1Ин. 3:8
Я толком и не помню, бывало ли когда-нибудь в моей жизни то заветное «хорошо», к которому я так упрямо стремился. В какой-то момент все ограничилось негативным мышлением, упадком, надеждой на худшее – и я давно перестал чего-то ждать. Все счастливые мгновения ускользали от меня, в переплетении воспоминаний я все больше находил болезненные кадры, тление старой киноленты, загнивание. Может, я просто недопонял жизнь. Но разве ее возможно понять? Бесконечное лето становилось атомным. Я буквально разлагался. Моя комната начинала жать, трещать по швам; здесь становилось все меньше места, ведь с некоторых пор я не был один. По-прежнему одинокий. Такой одинокий… Я открывал окно под утро, нервно курил, стряхивал пепел, ложился в кровать. Украдкой подглядывая под одеяло, я уже не удивлялся: простынь проминалась, а в ногах у меня грелись шаги. Может, эти шаги даже были моими. Они все переплелись – как воспоминания, в которых совсем безвыходно горело мое темное прошлое. Становилось все хуже. Мое прошлое по мраку вот-вот готово было уступить настоящему; о будущем я попросту боялся задумываться, как-то замахиваться, строить теории и предположения – я ведь сказал, что уже ничего не ждал. Раньше я летал в облаках, потому же как был молод и глуп: строил планы, такой уверенный в себе, полный энергии, энтузиазма. Но время шло. Я деформировался. Я страшился того, кем становился. Все реже смотрелся в зеркало, а когда заглядывал – не узнавал человека в отражении. Щурился, всматривался: вроде как мои черты, лохматые волосы, знакомая одежда. А взгляд… Чужой. Корящий меня за все безрассудство, собранное по жизненному пути. Давящий и скандирующий, что я предал свою веру. А ведь в какой-то момент мне даже показалось, что жизнь только-только начинается. Что она только-только началась… Гайя приходила все реже. Она приноровилась закатывать истерики по телефону и обвинять меня в том, что мы совсем перестали видеться, куда-то ходить. Она просила от меня ужин в ее любимом ресторане, прогулку в парке, съездить к ее родителям на выходных – довольно рутинные вещи, стандарт. Таким и занимаются в отношениях, для этого отношения и заводят. Но Гайя совершенно не понимала, что просила о невозможном. В каждом случае, из раза в раз, она требовала, чтобы я вышел из дома. Но я не мог. Я не мог себе этого позволить. Я не мог. Я падал. Моя жизнь разрушалась и распадалась на атомы, подобно мне, подобно моему организму, протестующему против той самой жизни. Все крошилось, разлеталось, а я так и продолжал сжиматься в этом душном пространстве. Открывал окно, курил, мазал себя пеплом, пел колыбельную шагам. Изредка поглядывал на стол. Один раз даже сел писать. Выдавил из себя пару строк – и разрыдался. Представляете? Взрослый мужчина – рыдал! – Что с тобой? – трещало в трубке. О, она бы никогда не поняла моих трагедий! Ведь сколько же раз я кидался к телефонной трубке, я прикладывался к ней, с истомным криком в грудной клетке высматривая ее номер среди контактов! – и ни единожды не смог позвонить. Это было выше моих сил. Это было даже выше Гайи, как бы хорошо я к ней ни относился, как бы ни обязан был ее любить. Любил ли – уже не знал. Она бы не поняла, она бы посчитала меня сумасшедшим. Хуже – она бы стала тем человеком, кто сдал бы меня. Сперва врачам. А после и… На свете был лишь один человек, способный разделить ту тьму, что клубилась в моей голове. И этот человек знал о глубине проблемы, он почти что разглядел ее корень и уже начинал грубо, но честно копать с целью устранить, вырвать, искоренить. Этот человек понимал меня с полуслова и прочитал всю лихорадку, когда я дрожащими руками открыл ему дверь и вылил о своих паранойях. Этот человек не сдаст меня – я это знал. Никогда не сдаст. Ни врачам, ни власти, даже будучи поставленным в известность о том, что я собрался сделать. Даже зная, что я мог сделать это. И сделаю.До-ми…
– Что же с тобой стало, Мэттью? – не унималась Гайя, вновь требуя от меня; чего – я еще не услышал. Я вырисовывал безалаберщину на листе бумаги. И выписывал имя Доминика по слогам, пока Гайя беспокоилась обо мне, моем здоровье, но коренным образом все-таки о наших отношениях. Ей хотелось семью и детей. Счастливый брак и мою фамилию. И чтобы у нашего сына были мои глаза и ее улыбка. Я все это прекрасно понимал, и еще пару месяцев назад я был на это согласен – я горячо кидался в эти туманные грезы, ослепленный счастьем. Я сделал ей предложение. В ее любимом ресторане после прогулки в парке, прежде съездив к ее родителям на выходных. Но суть была в том, что моя фамилия у ее имени ничего не значила. И что мои глаза не дали бы ничего хорошего нашему сыну. И что благословенный брак со мной был невозможен, также как благополучная семья, а теперь еще и здоровые отношения. Потому что я не был предназначен для этого. Потому что Гайя хотела простого семейного счастья, а мне нужна была драма. Потому что я был зависим от трагедий. Потому что Гайя не была той женщиной, от которой я хотел детей. Потому что единственное имя, возле которого я хотел бы видеть свою фамилию помимо собственного, было именем, которое я выписывал на проклятом листе бумаги.До-ми-ник…
Потому что мне уже было все равно. – Тебе ведь совсем стало безразлично. До всего, – Гайя давила. Знала, что я мог сломаться, ведь обмяк и звучал жалко. – Я не узнаю того Мэттью, который был так амбициозен и целеустремлен! Я не узнаю своего Мэттью… Пожалуй, здесь я мог точно сказать: слова «что с тобой стало» и «я тебя не узнаю» были куда более адовыми, чем «ошибка». – Тебе совсем стало наплевать, что у нас с тобой были какие-то планы, цели, мечты… Планы, цели, мечты. Некогда возможно любимая женщина, вроде бы моя невеста, так сладко ударяла меня по обеим щекам простыми словами. Мой мрак вновь лип ко мне, смазывал меня собой, будто дегтем. У меня совершенно не было планов. Все мои цели обратились бессмысленными. Я растерял все мечты. – Но, Мэтт… Чтобы достигнуть какой-то мечты, ее нужно преследовать, нужно за ней гнаться! А чтобы гнаться за мечтой, нужно оставаться в реальности. В здравом рассудке. Быть бодрым, ощущать, что вокруг тебя реальный воздух, чувствовать, чем дышишь, чем живешь… Я понятия не имел, о чем она пыталась мне сказать. Был ли в ее словах смысл? Могли ли вообще ее слова быть начинены смыслом, если они явно не были важнее и не могли быть фундаментальнее моих сгнивших целей? Планы, цели, мечты… Говоря это, она наверняка смотрела на обручальное кольцо. Да, припоминаю. Мы хотели семью. Сына и дочку. И дом с персиковым садом и белыми розами у неё на родине, в Италии. Все это рисовалось мне таким сказочно-идиллическим, что я верил в осуществимость; больше – я верил, что это было мне нужно. Когда-то. И тогда я отчаянно обещал Гайе, что все будет так – в точности так. Обещал никогда не сойти с нашего пути, не бросать в беде, держать крепко. Молиться за нас. Молиться за неё. В пустом листе, пока эмоциональный голос Гайи лился мне в уши, я увидел, как все эти мечты враз распались. Ветхие, такие тленные, они смотрели на меня и уже даже не пищали. Они уже ничего не говорили, не напоминали о себе. А я тупо пялился в этот чертов лист, зациклившись на линиях и одном-единственном верном для меня имени. – …именно. Надеюсь, что я ничего не забыла, – Гайя говорила стервозно, надменностей в ее речи было хоть отбавляй. Она ощутила своё превосходство или мою слабость, что, в общем-то, было одним и тем же. Я не слушал. Она выдержала небольшую паузу, предполагая, что я переваривал объёмный поток информации, который она внедряла в мое сознание. Довольно опрометчиво. Ведь в себя я не впускал более никого, лишь тех, с кем был связан стокгольмским синдромом на практически договорной основе. Никого. Кроме шагов, трагедий, катастрофы и Доминика. – Ты ничего не хочешь мне сказать? – напомнили о себе в трубке, раздражительно забытые. – Не хочешь сделать каких-нибудь выводов? Ничего и никогда уже не будет прежним. Единственный вывод, который я был способен описать словами. Единственный, что вонзился в меня как нож в горло. До-ми-ник. Я прошептал по слогам самое красочное и читаемое, что было вычерчено на листе. Остальное больше походило на записки сумасшедшего. Если я и мог писать, то лишь одно имя. Имя, которое стало моим самым ценным романом, филигранно сочиненной поэмой. Если бы я мог написать симфонию, то безоговорочно назвал бы ее этим именем. Если бы я мог быть столь наглым, я бы взял Доминика с собой. В свое падение. Чтобы гнаться за мечтами с ним. Чтобы рухнуть в бездонное будущее. Где, вероятно, будет смысл. Гайя сбросила трубку. Я так ничего и не смог ей ответить. В этот момент я даже как-то облегченно выдохнул. Встал. Открыл окно. Закурил. Представил, с какой горечью она смотрела на кольцо. Сняла его в порыве гнева, кидая на тумбочку и точно промахиваясь. И она была права. С таким, как я, ей вообще не следовало его надевать. Все было так. Я только что наплевательски выкинул в форточку всю нашу любовь, которую мы копили несколько лет. Я растоптал все наши мечты, которые мы так лелеяли, нежно думая о них, пока потягивали бокал вина в любимом ресторане Гайи после прогулки в парке. Осуждайте меня, право, осуждайте! Я совершил ошибку – очередную и одну из, – и я не ищу себе оправданий. Закидывайте меня камнями и расскажите о моих деяниях супругу, не забывая уведомить соседей и коллег! Я еретик! Я сошел с праведного пути, я наплевал на план Божий! Но как я мог поступить иначе? Так я вплетал очередную боль в букет воспоминаний. Эти ядовитые цветы стояли в вазе моих хрустальных глаз. Я любовался ими день ото дня, забывая поливать, совсем запустив, не ухаживая. У некоторых воспоминаний были шипы, которые кололи мои веки – бессонница. Одно я знал точно: этот букет я возьму с собой, когда объявят похороны, что случатся исключительно по моей вине. Не благодаря – ни в коем случае. Я заранее ощущал себя виноватым, лишь вынеся мысль на обсуждение, лишь генерируя ее и осознавая, сопоставляя со своими силами, намерениями и возможностями. Я еретик. Отступник. Я так низко пал. Но совершал одни и те же ошибки. Раз за разом. В надежде на воспоминания, которые я никогда не найду.