И будут знамения в солнце и луне и звездах. – Лк. 21:25
Глубокий вдох. Совсем немного, чтобы ослабить хватку паники. Закрой глаза, утихомирь сознание. Представь, что ты в безразмерных объятиях вселенной, убаюканный шепотом звезд и черных дыр. Медленно концентрируйся на дыхании, отпуская прошлое и будущее. Здесь и сейчас. Ты есть. Ты жив. Знаю, трудно. Знаю, в этот момент тебе кажется, будто все кончилось. Не дождаться света в конце туннеля и не рассмотреть солнечных лучей над горизонтом. Как будто поглощенный тьмой, загнанный в угол. Впереди безызвестность. Страшно. Холодно. Накатывает вновь и вновь. Но ты сильнее. Ты выше этих шумов, криков и помех на заднем плане. Ты лучше, чем все твои совершённые ошибки. Ты грамотнее каждой трагедии, пусть даже те построены искусно, с отточенным мастерством. Паранойи – твоя фальшивая тень. Создай свое солнце, будь солнцем; будь звездой и кометами, собери парад планет и пробегись по млечному пути, проложи свой. Сияй – все ярче и живее. Внутри тебя твой свет. Ты способен обогреть миллиарды инопланетных миров. Быть религией для самого себя. И верить в абсолюцию. Кипит. Какая жизнь и сколько красок! – а эти разбросанные брызги по галактикам напоминают созвездия. Видишь? Чувствуй, воображай, прислушайся: они все шепчут о тебе. И самое расписанное, воинственно, но триумфально выжигающее все пространство вокруг, – твое. Трагедии сплелись и очертились в катастрофу. Грядет апокалипсис. И созвездие пусть будет зваться Армагеддоном. Его звезды будут вершить судьбу.***
Feeling my faith erode
Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. – Мф. 6:24
Шаги шептали мне во сне, я бредил. Показалось, будто и кричал. К утру нашел сон, выпил последнюю таблетку аспирина. Думал вызвать врачей – испугался. Обошлось. Забвение спало, наступала агония. Я обнаружил в себе адский взрыв, который уже невозможно было держать взаперти. Это пламя внутри меня росло, оно распространялось и задевало собой целые гектары непаханых полей моей души. Все сгорало в клочья. Сухое и истощенное, молившее об огне. Не осталось бы ничего, если бы я не успел прекратить этот пожар. Успел ли? Наиболее болезненные моменты всегда гиперболизируются и ощущаются эффектнее. В моем случае, при помешательстве на трагедиях – я сделаю акцент: при помешательстве, – тем более. Сперва начало трясти. Я честно попытался отвлечься и перенаправить зарождавшуюся агрессию, предпринятые попытки даже увенчались успехом. Я вышел на улицу – представьте! В тот чертов день, весь взвинченный собственной бесчувственностью к жизни и безразличием к Гайе и нашей судьбе, я буквально вытолкал себя за двери. Купил новую пачку сигарет по пути, нервно потряхивал рукой, сбивая пепел. Прогулка в одиночестве – я этого желал. И, что сводило с ума, я впервые за продолжительное время оказался один. Шаги не составили мне компанию. Очевидно, своим отступничеством я напугал и их; обидел, оскорбил – об этом они скажут мне позже. Они, в отличие от Гайи, разложат все структурировано и до болезненного грамотно. Применят манипуляции. Будут давить на жалость. Обвинят меня во всех бедах да так, что я не найду в себе гордости противоречить. Об этом я сообразил, взвесил, стоя у дверей. В общем-то, меня это устроило. И я закрыл их в своей комнате, наказав не хулиганить. Доверял. А они доверяли мне. И мне тоже следовало довериться самому себе, ведь, черт возьми, как же я оказался прав, прогнозируя манипуляции и обвинения. Но исповедь должна быть постепенна, не стану забегать вперед. Застыл момент: я, отложенная на пару часов истерика, одиночество прогулки. Улицы вокруг не приносили удовольствия, я едва узнавал окрестности; пришлось вспомнить, где я жил, что вообще существовало вокруг меня. Оно-то продолжало кипеть и куда-то бежать, пока я спал для социума, бодрствуя наедине с собой. Сомнительные заметки по пути не сбивали, было в них даже что-то приятное: вот в этой пекарне я раньше любил брать кофе по утрам, а чуть подальше, в паре кварталов, был чудесный парк с прудом. Мои мысли заканчивались чем-то таким. Я даже не грыз себя, не расшатывал нервы. Показалось, будто прогулки и были нужны мне, чтобы избавиться от навязчивых идей, отмахнуть их. Расслабило. Взял кофе, закурил. Было пасмурно и прохладно, и моя путанная головоломка неизбежно упиралась в одно. Я подумал о том, что Доминик был бы счастлив гулять под этим облачным небом. Предположил, что он надел бы свою любимую куртку. Даже вообразил, каким наслаждением резонировала бы его улыбка в этот холодный июльский день. Сразу после представил, как бы ворчала Гайя, жалуясь на нехватку солнца, потому что до смертельного любила жару. Потому что «у нас в Италии даже зимой теплее». Промолчал про себя – пустота длилась пару блаженных секунд. При повторной мысли о Доминике испытал благодарность за свежесть и ветер. Обещали дождь. Я притушил сигарету, допил кофе и теперь думал только о нем. О Доминике. Да и о дожде. Так прошло несколько часов, с непривычки я валился с ног и еле дотащил себя до дома. Несмотря на физическую усталость, я ощущал невероятный подъем сил. Я даже вдохновился, представьте! Внутри рождались картинные сюжеты, строилось все довольно театрально, логично. Я претендовал на непредсказуемость, динамику. Пообещал: вот сегодня! – точно. Напоминаю: наиболее болезненные моменты всегда гиперболизируются и ощущаются эффектнее. Поэтому то, что произошло со мной в тот вечер, я помню с точностью до секунды. Как в кино. Где я самый бездарный режиссер и самый талантливый актер, ведь ставил такую высосанную из пальца драму и играл с максимальной отдачей. Поднялся на свой этаж, открыл дверь, предварительно проверив: моя или нет. Улыбнулся – а сразу после улыбнулся, осознав, что все-таки еще умел улыбаться. Заслышав царапающие ключи в замочной скважине, шаги всполошились и стали биться в моей комнате, радостные возвращению. Вошел к ним, здороваясь. Они все сразу бросились обнимать меня, в один голос запищав: скучали. А я вот не скучал. Наоборот. Угомонил их, посадив читать свои старые книжки. Ей-богу, какие же дети. Трагедии под потолком косились – ревновали. А катастрофа все-таки притаилась под дверью. Собиралась вломиться без стука. Но я еще ничего не подозревал, создав вокруг себя идиллию: комфортная обстановка, приятный свет, чистый стол. И идейное вдохновение, которое я принялся переписывать. Сел. Начертил схематично на листе: что, как, где – моя привычка и способ противостоять дефициту внимания. Встал на перекур, сел обратно. Шаги удивились: обычно после сигареты я ложился к ним. Но только не в тот вечер. Я принялся строчить и истязал свое автоматическое гелевое перо, как умалишенный: поток слов исторгался из меня, и в тот момент я посчитал себя гением всего мира. Как тонко, многогранно, какой текст! – но… Перечитываю сейчас – вот прямо-таки сейчас, в данную минуту, изливая вам душу. За все тем же столом, вокруг которого завязаны описываемые события. Передо мной два листа: текущий с исповедью и тот, где не труд, а сплошная фантасмагория. Хаотичные буквы, выплясывающие между кляксами и незаконченными словами. От каждого абзаца пахло неистовым расстройством, маниакальным синдромом. Это я сейчас осознаю, анализирую, вижу: здесь всего-то ничего. Но казалось, чудилось, виделось… Оставлю вам, судите, критикуйте и не забудьте приложить в мой анамнез. Цитирую: «Мне ничего не оставалось. Я закрыл глаза и представил себя в объятиях вселенной. Безразмерный. Я слышал шепот черных дыр. Чуть поодаль мерцали молчаливые звезды. Здесь и сейчас я был жив, в том была моя заслуга и моя вина. Жизнь была как есть: дар и проклятье. Об этом я думал, одиноко стоящий на краю пропасти. Впереди – пустота. Внутри – лед. Казалось, все кончилось. Я даже знал. Не будет света в конце туннеля, не появятся солнечные лучи. Над горизонтом застыла тьма. Она меня глотала. Впереди – безызвестность. Внутри – холод. Я все еще верил, будто я сильнее. Сильнее тьмы, холода и пустоты. Сильнее мертвых криков за спиной. Выше всего остального. Может, трагично ошибался. Или даже хотел ошибиться. Но было нужно вперед. Чтобы узнать, что внутри. Я сделал шаг. Враз передо мной зажглось солнце, и я сам был солнце. Звезда и кометы, я был парад планет в своих же руках. Я побежал босиком по млечному пути. Солнце сияло, жгло и слепило. Звало к себе, грело. Я гнался. Наискосок, по кривой! В этот момент я стал религией для самого себя. Я верил в освобождение. Я был освобождение. Вокруг меня рождались новые миры. Я был галактикой и сотворил себе созвездия. И все они шептали обо мне, не черные дыры, но звезды. Нашедшие в себе слова. Избравшие меня. Посвятившее мне самое яркое созвездие. Армагеддон. Это было место, где кончилась война миров внутри меня. Добра и зла. Света и тьмы.» А теперь вообразите все это максимально сбитым почерком. Жутко – не то слово. Чудовищно. И этим чудовищем – не солнцем, не галактикой, не религией, каким сделал своего героя, – был я. Натурально. Спасти себя я уже не мог – и не смогу спасти даже этой исповедью. Но это все, что у меня осталось. Я горел. Агония хотела сжечь меня дотла. Развалившиеся ржавые механизмы внутри еще что-то крутили сами собой, пытались компенсировать. Рука дрожала. С меня шел пот – я приложу тот исчерченный бредом лист бумаги, чтобы вы могли наблюдать эти горячечные следы. Сперва начало трясти… Каждый звук вокруг обратился скрежетом. Раздражительные скрипы требовали моего внимания, начав стучать по стенам. Шаги вскочили и стали прыгать на кровати – заскрипели еще и пружины. Вслед за ними вскочил и я – от стола, роняя стул, разбрасывая листы, вымазываясь гелевой пастой. Схватился за голову. Был атакован криками. Зашуршало. Трагедии свалились на пол и принялись шипеть. Мой вакуум наполнялся ядовитым газом. Звон в ушах не прекращался – это катастрофа ворвалась, изобрела себе сцену и пела фальцетом. Я задыхался. Еще немного – гибель. Я почти услышал шепот черных дыр. Я пересекал линию Кармана. Я переложил на себя героя страниц: я становился галактикой, я обжигался солнцем… Все сходило с ума. Меня сводили с ума. Хуже – я сам был в этом замешан. Я был предводителем шагов, трагедий, криков. Я был повстанцем среди них и я был королем, катастрофа – моей королевой. Я шел против своей же религии и против самого себя. Я свергался и я молил, чтобы быть свергнутым. Восстание. Мятеж. Здесь разрушались стены, падал потолок. Вершились судьбы. Боролись добро и зло, свет и тьма… Я бился. Выл. Стонал. Я взял лицо катастрофы в свои грубые ладони и выпрашивал у нее разрешение на поцелуй. Она была холодна, испепеляя меня взглядом, а после отвергла. Дала пощечину. Я упал навзничь, разбитый на полу. Волнение. Безначалие. Зло и тьма… – Беспредел! – вопила катастрофа, кидаясь в меня. Так я впервые услышал ее голос, по-настоящему всесокрушающий и тлетворный. – Беспредел! – повторила она, повысив интонацию. Я кричал. Я отмахивался. Я более не хотел с ней близости, она стала мне омерзительна, хотя ведь именно этого я и добивался. Эта власть катастрофы надо мной рисовалась созерцательно и возвышенно лишь в моей голове. Я романтизировал всю эту гибель, а когда столкнулся – пал. Я жаждал ее сердце и душу, но не справился с управлением, детонировав душу собственную, взорвав сердце свое. Катастрофа рассеивалась и удалялась, даже не закрывая за собой двери. Она оставила меня так, жалким и беспомощным. Ощущая превосходство и пользуясь моей слабостью. Что, в общем-то, было одним и тем же… Агония обратилась. Это была победа жизни, но не добра и света. Вернулось забвение, накрывшее меня. Оно обрело человеческие очертания и было теперь самым человечным, что осталось в моем разлагающемся мире. Забвение нивелировало противоречия. Оно гладило меня по щеке и что-то шептало, но я проваливался, не уловив ни слова. Амортизировался бред. Настиг сон. Я не сломался, но вырвался. Со знанием того, что потерял контроль и последнюю власть. Я взалкал деструкцию. Я сам совершал диверсию и бил по больному. И только здесь я понял, с чем столкнулся. Это, пожалуй, и было самым чудовищным звуком. Теперь его можно было слышать из стен, он капал с потолка и расплывался по полу. Этим звуком была молитва. Хуже – она была моей. Я обрел религию, которую так долго искал. Я абсолютизировал саморазрушение. И потому моя вера фатально превращалась в развалины.