This life could be the last
…ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы. – Ин. 3:19
Вчера в седьмом часу горячка оставила меня. Я провел в забытье несколько дней, но это не было забвением. Скрывшись от света, я понял, что этим забвением был Доминик, пришедший ко мне как настоящее спасение. Как Агнец. Но все же оказался таким же далеким от этой религии, подобно мне. Если вам кажется, будто я сильно отвлекаюсь на лирику и вечно мечусь, соскакивая с темы на тему, – вы совершенно правы. Мой фокус плывёт, концентрации ноль. Как толерантности к саморазрушению. В этом и суть моего безумия, в этом суть помешательства вообще. Эти дни забвенной агонии наглядно показали мне: таков и есть принцип душевной болезни. Она базируется на перепадах: забирает от света и не выпускает из тьмы. И во тьме болезнь вытягивает по песчинкам тот сгусток, что по глупости принято звать душой. Душа же моя скорбела смертельно. В действительной реальности было невыносимо, и я все сильнее углублялся в свою, в воображаемую, продолжая выстраивать ее все более изощренно. Я изобрел ей каркас, а после поместил под купол – так надежнее. Моя абсолютная зона комфорта, собственноручно сконструированный карцер, изолирующий меня от мира. Я выдумал себе небо, нарисовал дом и пруд с золотыми рыбками; и вместо садовых роз у меня были раскиданы рукописи, пахнущие не цветами, но безумием. Если бы валютой была способность уходить от реальности, я, безусловно, был бы самым богатым человеком на земле. Однажды я проснулся, и мой взгляд уперся в до боли знакомый свод. Он не был прозрачным, каким я его создавал, а будто отсвечивал, переливаясь, оттеняя дымчато-синим. Мой безупречный каркас не показался мне столь непогрешимым, да и не показался моим – я его не узнал. Все в секунду потемнело, мои стеклянные нервюры обваливались, превратившись в резной камень, и в глазах зудело от пыли. Я видел перед собой серость, сошедшую в темноту, а после стали зажигаться свечи. Подо мной холодело, луговая трава зачахла, твердея. Веяло ладаном. И я услышал шаги, а вскоре меня с головой накрыл шорох… Я не двигался, весь оцепеневший, и продолжал вдавливаться в пол позвоночником. Фокус настраивался, я концентрировался как мог. Взгляд вверх, к неродному своду; провести параллель, зацепить пару деталей… Все как в тумане. Но запах ладана… И этот потолок… – Мэттью, – позвали меня. Этот голос был таким же неродным, как и стены, в которых я проснулся. Как стены, в которых я удержим сейчас, но продолжаю вести запись – потому что обязан. В один момент мне показалось, будто я перепутал тела, возвращаясь душой обратно. Словно вырвался из своей реальности и был определен в иной мир. Болью в сердце ощущалось – смерть! Меня словно подменили, ведь я никак не должен был здесь находиться. Абсурд! Беспредел… – Мэттью. Голос взывал встать, оторваться от пола и посмотреть говорящему в глаза. Меня просили настойчиво, но все же это не было приказом. И я не был скован, но лежал недвижно, гостеприимно пущенный под этот свод насладиться своими грезами – теми, что уже были развеяны, прогнаны, позабыты. Стоило мне подняться – тьма. Объял мрак, будто пригласив на танец, когда враз потухли свечи. Запах не прекращался, но становился ближе, и я слышал его прямо перед собой – горело. Кружило голову, покалывало в висках. Я попытался сорваться с места, бежать, но тело сковывало, я тонул, мои ноги вязли в воде. Тянуло на дно, но чем было это дно? – Не обманывайся и не заблуждайся, – шептали по сторонам. Эхо касалось стен и сливалось с ними в страстных объятиях – я ощущал напряжение. Сквозь анфиладные проемы крался шорох, проникая в незримую глубь. На моем теле грелся шепот. Дуновение чьего-то дыхания щекотало шею и плечи. – Не рвись в будущность, но и не принимай прошлое, – наговаривали над ухом, почти гипнотизируя. Я дернулся, от паники готовый биться, но никого не задел. Мое плечо вмиг опустело, слова пропали. Я принялся искать источник звука, неосторожно бросаясь с места, и мои ноги заскользили. Воздух ронял меня, но я будто летел – и вверх. Ослепший, оставленный во мгле, я нагло хватался за стены, но они растворялись. В один момент казалось – светлеет, сразу после – муть, дымка. От страха сбоило дыхание – задыхался. – Эта жизнь слишком хороша, чтобы быть вечной, – объявились справа. Обернулся, испытал испуг, вновь дернулся. Поток направил меня наискось вниз, я начал видеть очертания. – И она может стать последней, – сошли на шепот. Я больше не боялся, внемлющий. Мерцало. Мелодично протянули спичкой – слабое свечение озарило излом. – И она будет последней. Вновь вниз – пламя ускользало, оставшись левее. – А ты, юнец, не можешь разглядеть… Я потерял его из виду. – Не видишь? Метал взгляд – пусто. Все бесцельно, тщетно… – Но кто ищет, тот найдет. И выступили вспышки – вдруг, со всех сторон! Терялось осязание потока, воздух разжижался. Густое облако, несшее меня, вдруг начало душить, и совсем пропал звук. Туман. Я был помещен в вакуум и возвращен к недоброй тьме. Сознание меня покинуло. Шепот, как и позабытые шаги, остались где-то за пределами марева конструкций. Я помню огонь – меня прожгло. Но нашел себя нетронутым в лавандовых полях, и цветы щекотали меня вместо шепота; вместо шагов вокруг кружился ветер. Воздух был чист и будто слегка солоноват – должно быть, рядом оказалось море. И серость сверху не бежала в черноту, лишь синеватая дымка – под моим куполом. Сорвали свет. Исчезло. Секунда – мне хотелось провалиться. Видел, будто отражение: я на коленях перед алтарем. Стою, безбожник… Нет! Бежать! Я вновь скользил, воздух толкал меня прочь, он не желал мне больше помогать, он ополчился – был горазд перекрыть дыхание, выколоть глаза. Я рвался, выл, почти стонал – я перешел на плач и был готов сдаваться, падая на ледяной пол атриума, чтобы зайтись от рыданий. Навечно заточенный под церковными сводами с осыпающимися нервюрами, оскорбленный, оскорбивший… Но вдруг я замер. Пришло озарение, меня облепило. Вдруг по всему телу стали ползать руки, и они ласкали меня, и эти пальцы трепетно касались моей воспаляющейся кожи. Даровалось тепло. Кровь приливала. О, трагедии, как я мог о вас забыть! О мои родные, мои драгоценные шаги! И паранойи: ты, прекрасная о времени, и другая, твоя сестра, такая хрупкая, но о тяжелой судьбе. Помешательство. Влюбленность. Жажда крови. И… О, катастрофа… – Убей! – злословили за моими плечами. – Но кого? – спросил я вполголоса, совсем бесстыдный, уже и не стесняясь предстать душевнобольным. Глядите, внимательнее… Ни тени сомнения: убивать или нет. Единственным вопросом был выбор – кого убивать. Не зачем, не как, не почему. Кого. – Убей! – мерещилось шипение змей. – Кого? – я уперся в пол и нашел силы подняться, будто меня наделяли, накачивали ими извне. Оглянулся по сторонам – пустота. – Кого я должен убить? Мрак. Пламя. Алтарь. – Убей! Я начинялся ненавистью, я возгорался подобно фитилям свечей, что вряд поджигались – они же шипели. Они освещали мне путь – раз навсегда установленный. По льду пола заскользили ноги. Возможно, эти шаги даже были моими… Не обманывайся и не заблуждайся. Пахло ладаном. Зачиналась молитва. Чернел потолок. Не рвись в будущность, но и не принимай прошлое. Руки отнимались от дрожи, я был на взводе. Один только взгляд к алтарю – пожар. Искал – нашел! – и вот гневно жег глазами того, кого должен был убить. Наблюдая исподлобья. Ощущая, как пальцы ломались, заранее готовые вцепиться и… – Убей! Я сорвался с горячей головой. Необузданный порыв погасил во мне рассудок, все воспалилось, и пламя заняло мои ладони. Хищный вопль раздался громом и ушел под своды. Я онемел, но успел из последних сил сжать глотку. Мои пальцы стали переплетением веревки. Петля. Вымученный последний вздох… Эти стеклянные глаза напротив в какой-то момент показались мне моими, но трещин в них я не узнал. Чужое. В том взгляде не было моих трагедий. Тело слабело, овладевала так и не унявшаяся дрожь. Бездушные руки упали. Сковало по швам. Алтарь. Пламя. Мрак… – Мэттью! Воззвали из реальности. Я выпал из видений и прошел сквозь тысячу слоев забытья – вырвался вперед. Откашлялся. И моя глотка – так першило в горле. Пальцы, петля… – Священник! – выбросилось изнутри. Я не различал, в кого кричал, но ретиво доказывал: – Священник! – Кто, кто… – Священник… – голос сорвало. Едва не упал с постели, но меня поймали. Такими родными и знакомыми руками, не запятнанными ни одной вселенской религией. – Он… – Мэттью, – просили меня вновь и вновь. Ощущения – ладонь к щеке, так мягко, боязливо. – Мэттью, ты слышишь меня? Доминик. Он держал мое лицо и умолял вернуться, выйти на свет. А я не мог остановиться – должен, должен был не убить, но сперва сказать! – Священник, – не сходило с языка. Я разглядел глаза Доминика ясно: такие уставшие, замученные, от беспокойства побледневшие. Неужели он звал меня бесперебойно? Сидел здесь всю ночь, пока мое забытье сменялось забвением? Пришел… Я так хотел проснуться, но уже не помнил, как засыпал. И, может, спал до сих пор, пока говорил ему доказательным тоном, склоняя… Убей. – Священник не тот, кем кажется. Он лжец и отец лжи. И он должен умереть. В забвенных глазах Доминика я прочитал все то, что говорилось мной о моих же паранойях, трагедиях и бесноватых страхах. Подобно тем свечам, что вспыхнули во сне над алтарем, за зрачками Доминика догорало сострадание. Он был так милосерден. И печален. И я почти различил, как скатилась первая слеза. – Я должен убить священника.