Your last chance has arrived
Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу. – Мф 5:25
В рассвете находил отголоски счастья. Солнечные лучи ласково пробивались через стекло и рассеивались по лицу Доминика, озаряя его кожу, высветляя скулы, губы и горбинку носа. Его ресницы слегка дрожали, непобедимо освещённые. Лирика. Истинно поэтичный момент – такими я запомнил те секунды. К сознанию я был возвращён довольно скоро после пробуждения – все будто встало на свои места. Прекратился крик, в груди селилось новое чувство, напоминающее былое, что-то потерянное, казавшееся навсегда забытым. Еще не до конца понятное, оттого доставляющее странность. Но переполняло – я чувствовал себя таким живым! И сказанные в ночи слова, и укрытый сумраком шепот – все обретало какой-то вознесенный смысл. И мы делились друг с другом. Откровением, душой, телом. Затмение прошло, настал час солнца. Высокое небо стучалось в окно. Лучи продолжали нежиться на лице Доминика, Доминик – на моей груди. Дремал. Я измотал его своим состоянием, этой почти что первобытной яростью, в которой проснулся, как в огне. И мое безумие, подкрепленное новоизданной болезнью, и забытье, которое было сравнимо со спуском в ад… Я был виноват перед ним. Но, быть может, еще сильнее я все же был виноват перед самим собой. На телефоне не было пропущенных звонков. В реальном мире я отсутствовал двое суток, так что предоставлялась возможность меня потерять. Но никому, кроме Доминика, не было дела. Кристофер вынужденно участливо справлялся о моем здоровье утром и вечером, но это было не в счет. А почему вынужденно – вы и сами способны ответить. Кристофер был священником. Милосердие входило в его обязанность. Даже как-то являлось базовым навыком. Вот так я и достиг этого самого момента. Скажем, я к нему буквально проснулся. Точь-в-точь, секунда в секунду, как по будильнику. Вышел, чтобы поиграть в наблюдателя. Граница морали и этики, мой последний шанс не переступать черту, остаться при жизни, при здравом рассудке. Я машинально сжал руку на плече Доминика, осознавая, что он верно становился да стал мне спасением. Благодаря ему, быть может, я до сих пор дышал, функционировал. Мне в мгновение захотелось стать ближе, рассказать о своих чувствах сполна, поделиться душой. Но, вроде как, я уже вылил достаточно. Но, вроде как… Наблюдал. Что я мог сделать? Пялился в потолок. Думал. Что делать? Чтобы сжечь страхи, панику, чтобы вспомнить, чем было мое вечное «хорошо», мое «стабильно», куда я забыл дорогу? Как на моем месте поступают нормальные люди, если выдумать норму? Ходят к психотерапевтам, исповедуются или плачутся в жилетку друзьям, напиваясь в хлам? Но если мне не подходил ни один из методов, приходилось изобретать свой, изощрённый. Хотя, по сути, я изобретал колесо. Застыть, влюбляясь вместо трагедий в статику? Прекратить страдания и отречься от драм? Принять, что мне хочется жизни спокойной, вне адского пламени безумия, вне этих стен, пропитанных шагами и криками? Разве же это было возможным? Неужели существовала эта утопичная жизнь – неужели имела право на существование вообще любая утопия? Неужели так живут люди? Нормальные. Спокойные. Счастливые… Я многое слышал про радикалов. Я знал, что, в какой-то мере, и сам теперь являлся таковым – имел взгляды радикальные. Отрекаясь и прячась во тьме, я автоматически был объявлен диссидентом. Статус сменился, моральные принципы рухнули, болела голова. Слегка мутило, плясали галлюцинации. Но в том был парадокс: не изменилось ничего. Все те же стены вокруг, тот же стол и гадкие рукописи, какое-то время даже лежавшие в обнимку с Евангелием. Моя кровать. Раскрытое окно. И Доминик меня не предал. Он остался, как осталось безумие. Не отверг меня, как я отвергал мир. Разумом я понимал: мне не нужны страдания. Я не хотел этой боли, я мечтал вырваться из депрессии, хотя бы выходя на плато, в лучшем (утопическом) случае – приближаясь к счастью, мечтая об эйфории. Я самолично наносил себе раны, терзал свое сердце, рвал душу. Во имя чего? Разумом я понимал. Но сердце требовало тех самых драм. Душа желала страданий. Хотелось поместить себя в состояние депрессии, нервно биться там, во тьме. И салютовать мраку, скандируя: ура! Наверное, я никогда не пойму, почему и отчего боль доставляла мне удовольствие. Почему я мчался к ней на скоростях – зачем я думал о ней, вспоминал, фантазировал? Почему не мог смириться, найти любовь в спокойствии и наконец обрести единое, познать радость жизни? Почему отвергал Гайю, отказывая ей в простом человеческом? Рушил планы создать семью? Почему втягивал Доминика, который слепо шел на свет моего полыхающего юродства? Почему калечил тех, кого любил? И почему не мог объясниться, ведь всего-то навсего нуждался в надежде и вере? Надежда и вера. Надежда была, но слабо горела; едва ли хватит такому, как мне. Однако была. Но вера… Тут все сталось сложнее. Я уже открылся вам и признался: религия считалась обретенной. Она не постучалась, но вломилась в мои двери. Я распахнул перед ней всего себя, только вот… Она появилась не тем, что было мне нужно. И единственным, что я мог себе позволить. Саморазрушение как необратимый процесс, жизнь на дне, уничижение себя на ежедневной основе. В конце концов, без страданий и душевной боли оказывалась невозможной вся моя писательская деятельность. Но продолжаться так не могло – такое губительное вдохновение в своей болезненности достигло апогея. Вот до чего меня довело. До мыслей о том, что вокруг да около бродили шаги. До мыслей, будто катастрофа конструировалась из трагедий, имела человеческие очертания и медленно трансформировалась в настоящий апокалипсис. Будто драма шепталась в моем рту своим вечным вкусом. Танцевала на кончике языка и билась в глотку. Будто фазы сна делились на забвение, забытье и затмения. А крики? А сны? А паранойи? А желание убить? Давно ли я стал относиться к себе, как к прокаженному? Давно ли вообще случилась эта проказа? Откуда взялись мои паранойи, сперва бывшие страхами? Я так уязвим – и был таковым с того самого дня, с той ночи, как впервые не услышал шаги и крик в конце, а принял их наличие – смирился. Все мои атомы дрожали, я расщепляюсь прямо сейчас, я почти что туман. От забытья к забвению, после в агонию – моя жизнь. Жизнь, которая может быть последней. Вот только хорошего я в ней не разглядел. Я хотел быть лучшим. Изменить мир. И я мог использовать случившийся момент как шанс все исправить – истинно. Но оказался так слаб. Хуже – выскочил безбожным. Мои руки опускались. Бесконечные недели тому назад я упал духом и так и не нашел сил поднять голову. Мне было тяжело. Невыносимо жить такой жизнью. Страдать, вечно страдать! – почему? Моя грудь содрогалась, тело немело вновь и вновь. Я в последний раз сжал руку на плече Доминика и ощутил, будто был вынужден встать. Смотреть в потолок больше оказалось невозможным, хотя спокойствие и в некотором смысле умиротворение достигалось рядом с Домиником. Я аккуратно освободил постель и накрыл его одеялом. Слегка ворочался, он был таким утихомиренным, даже не проснулся. И словно отпустил меня к столу – хоть на пару мгновений. Случилось чудо. Я вынул листы из ящика, раздобыл ручку и вдруг бросился писать. Один лист, второй, третий – из меня кидалось слово за словом! Строчки, абзацы, я только и успевал менять страницы, марая бумагу… И руки были в пасте, как я всегда любил. И голова очищалась. Пело сердце. Гналась душа. Отрада. Я находил отголоски счастья… В рассвете. И выливал их через свой посредственный талант. Поглядывал на Доминика – черпал вдохновение. Вгрызался в черты его лица, заимствовал мягкость, сходил с ума. Вбивал слова. Почерк скакал из стороны в сторону, голова воображала быстрее, чем были способны транслировать руки. Дрожь в пальцах – блаженство! Залп! Я почти задыхался, когда… Разлетелись занавески. В окно ворвались. Совсем безропотно и даже безмятежно. Но влетели, хлопая крыльями, и потревожили мою лихорадку, что было состоянием излюбленным для творческого порыва. Заинтересованно улеглись на моих рукописях. Изучали. Может, успели урвать пару строчек. – Что же ты тут забыла? – спросил я, улыбаясь в стол. Синяя бабочка. Ее крылья глубочайшего оттенка меня поразили. Хрупкая, с необычайными узорами, будто сошла с полотен великих художников. Она не осознавала своей уникальности и сидела совсем недвижно, лишь пару раз попыталась вспорхнуть, но решительно осталась. Хотела сказать мне что-то, шепнуть своим небесным шорохом. Такая непревзойденная. Нашедшая себе место рядом с неистово взъерошенной бумагой, пострадавшей от моих мыслей. – Здесь не осталось ничего святого, прелестное создание, – я умолял ее уйти и не позорить меня, одним своим существованием напоминая о моем безобразии. – Ты слишком хороша, чтобы находиться рядом со мной. Она и не думала покидать стол. Забвенно устроилась на рукописях, будто ждала, когда же я наконец кончу. Создание прелестное и глупое… До боли красивое и до умиления наивное. О, чудо. О, золото. Ведь мне в жизни не закончить ни один свой труд… – Вы вместе, – кивнул я, осознавая прекрасное. – Ты красота, что создана небесами. А он… – мой взгляд коснулся спящего Доминика, – он – самое человечное земное, но сошедшее от тебя, с небес. Улыбка пробилась сквозь мою печаль. Что, неужели таковой была надежда? Значит, вскоре я мог обрести веру? Ту, что будет единственно верной для меня? – Вас мир не может ненавидеть, а меня ненавидит, потому что я… Синяя драгоценность вспорхнула. Поднялась под потолок, не дав мне закончить, и сделала вираж прямо над постелью, едва не пощекотав Доминика своими изящными крыльями. Этот цвет совершенно выбивался на фоне тусклого мрака моей комнаты. Как Доминик освещал все пространство, эта синева, заключавшаяся в двух хрустальных крыльях, была знамением. Божественным даром. Путеводной звездой. Я онемел от торжественности момента. Слова исчезли, и я в жизни не смогу подобрать их, чтобы действенно передать каждое мое чувство в отдельности. Не соберу их в охапку, чтобы обозначить восторг. Дышать – как это? Я замер. Любовался. И чуть не плакал от эйфорического помешательства, когда достиг идефикса. Так я и оставил комнату: свет надежды и Доминика, порхание веры и синюю бабочку. Знамение было принято, и принятым осталось решение. Мне хотелось провалиться сквозь землю, но я сошёл с ума. Шанс сыграл против меня. Имея его, чтобы повернуть все вспять и предотвратить безумие, я совершал ошибку. Ту, что была предначертана звездами и всеми моими созвездиями. Ту, что являлась сестрой ошибок, которых уже не исправить. Я встал на колени подле кровати, прислоняясь лбом к груди Доминика. Без стыда, такой безбожник и изгнанный до конца веков, я был вынужден склониться. Прикрывая глаза, зажмуриваясь. Крепко сжимая простынь. Скрипя половицами, но поднимаясь, чтобы поцеловать Доминика в лоб. Посмотреть на его благословенное лицо. И в слезах произнести свое самое чистосердечное: – Спасибо… Проигнорировал вздох. Не различил биение сердца. Был тверд. И страстно ненавидел себя, но спускался к апатии. – Прости мою грешную душу, если сможешь… Время пришло. Синяя бабочка осталась охранять Доминика и весь мой труд. И я знал, что она будет здесь, когда я его покину. Когда предам самого себя. Но выплесну мысль. Но приму саморазрушительное вероисповедание. И научусь отделять забытье от забвения, агонию от катастрофы. И, быть может, свершу правосудие или же Апокалипсис. Моя надежда. Моя вера. Моя религия. Жестокие времена были еще только впереди. В одно мгновение пред рассветом начиналась и здесь же кончалась моя битва. Свет и тьма. Добро и зло. Отмщение. Небесная кара. Я уходил, плотно запирая дверь. Напоследок избавляясь от Евангелие, так и не открыв его.