I'm a priest God never paid
Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. – Откр. 13:10
Раннее утро. Суббота. На улице было до безбожного пусто, и я брел, словно потерялся между сном и реальностью. Ни души вокруг – и вряд ли у меня была душа. Голова была чиста, когда моя мысль должна была заниматься чем-то кровожадным, мстительным и была бы горазда меня опустошить, однако этого не случилось. Откуда-то из груди даже билась улыбка. Я все вспоминал бесподобное: этот мраморный свет от окна, кремовые тени, невинного Доминика и синюю бабочку, ставшую знамением. Была бы у меня душа, сколь пригодна она бы оказалась? И если была бы, могла ли она принести мне хоть каплю света в эту мрачную жизнь? Существовала бы она отдельно от меня или во мне; может, мы бы и подружились? Существовала ли она вопреки моим отрицаниям? Осталась ли в ней эта дрожь, на которую я надеюсь? Будь я способен (были бы еще силы да была бы душа!), я пошел бы на сделку с дьяволом и продал бы ему свою душу. Он встречал бы меня не с самыми распростертыми объятиями, принялся бы отчитывать, а после – отказал бы. Это я гарантирую. Не каждому подвластно выдержать столь истерзанную мраком душу. Моя же, являясь таковой, была бы дьяволу ни к чему. Ее не продать: хорошего мало, никчемные дни проще выкинуть, темное – вернуть обратно, укладывая в чемоданчик с моими вещами в ад. Пятнадцать фунтов за год – не больше. Вместе со всеми воспоминаниями, грехами. И оболочку в подарок. Я смеялся над самим собой. Такой наивный и глупый, я был ребенок в теле взрослого человека, мои тридцать прожитых лет ничего, в сущности, не значили. Мой труд, призванный изменить ход истории – об этом я мечтал когда-то, – стоил теперь да и вообще не больше года моей жизни. Пятнадцать фунтов за книгу – и это будет считаться удачей. Меня одно за другим выкидывали издательства, в самиздат пускаться боялся. Вроде как нашел призвание. Вроде как выбрал себе спутницу, даже решился взять ее в жены. Я был на полпути к счастью и спокойствию. И привел себя к пропасти. Так и шел: пустые улицы, субботняя рань, одинокий я. Трагедии остались в квартире, но не имели иммунитета к свету Доминика, а потому клубились возле соседских дверей. Я вспоминал о бабочке, что должна была предостеречь Доминика от любой беды, оставленная вместо меня. Шаги, наверняка, еще спали, либо на цыпочках бегали по коридору. Интересно, где же обитала катастрофа? И утащил ли я с собой за пазухой незримо апокалипсис? Смеялся. Все думал о дьяволе, своей душе, мраке и свете. Противостояние веков, что случилось на поле в моей груди. Заранее проигранная битва, ведь я вызывал на бой самого себя. Выбыл после первого же раунда. Как очевидно. Я брел не бесцельно – четко держал намеченный путь. Несколько кварталов вперед, на площади повернуть к тени, а там дворами – так быстрее. Даже не курил, в легких подозрительно не зудело, голова так и держалась спокойной. Не тряслись руки. Не отнимались ноги. И не подводило сердце. Дорогу перебежал черный кот, нахально мяукнув, – ничего. Я эти суеверия уже давно не воспринимал, хотя и посчитал создание с синими крыльями, например, знамением и чудом. Фортуна была на моей стороне, даже солнечно поцеловала в обе щеки. Не стал брать в голову глупостей, держался. Дышал полной грудью. Достиг цели. Вспомнил кота, оглянув двери, к которым пришел. Закурил. Закрасил легкие черным и справился быстро. Выдыхая последний дым, мечтательно прикрыл глаза. Подумал о солнечно-пшеничных волосах, тумане любимых глаз и этом имени, которое я готов был шептать до скончания веков – До-ми-ник. Поправил себя. Вернулся на землю. Втоптал окурок в тротуарную плитку, даже не постыдившись. И – вперед! Передо мной засиял атриум. Знакомые своды, будто из сна, и подозрительная горечь на небе. Я ждал подвоха, но ничего дьявольского не происходило. Не закрадывалось сомнений: я бодрствовал. Однако… От атриума – к алтарю. Я плохо ориентировался, но на всякий случай обошел зал по периметру, осматриваясь, даже щурясь. Искал врагов, был готов принять нож в спину, но первее – актуализировать свою главную атаку. Но я был один. Совсем одинокий и теперь даже один. Раннее утро субботы. Я не был уверен, что в такой час проводились службы, что в церкви хоть кто-нибудь присутствовал – едва рассвело. Сквозь витражные стекла по-детски нелепо пробивался солнечный луч, падая на пол узором оконной рамы. Было прохладно, откуда-то издали (кажется, все-таки от алтаря) веяло ладаном. Мерещился запах лаванды. Пока не горели свечи, но чувствовал – я вовремя. Скрипнула дверца, закрывшись через силу. Словно меня не хотели впускать, но все же помиловали: раскайся, мол, да соверши уже свои деяния, сознайся во всем! Решетчатая вставка. Тёмное дерево. Усиленный запах ладана и веточка лаванды, спрятавшаяся где-то по ту сторону. Некоторое напряжение, в нем мы молчали. Потели ладони. Полумрак. И до омерзения распознанный мною голос, однажды пришедший во сне: – Сын мой, – говорили бесстрастно, чуть ли не сонливо. – Ты пришел исповедаться? – Кажется, что так, – я кивнул, ещё не до конца осознав, где и зачем находился. Об этом я думал несколько дней, о том же увидел в забытье. – Скорее вынужден, отец. Вздохнули. Благо, не стали упрекать за столь ранний визит. Я утихомирил себя, успокоил дыхание. Вытер ладони об брюки. Сглотнул. И вы, кем бы вы ни были, выслушайте, как меня выслушал священник. Будьте терпеливы. Помню – уверял, что толерантность ко мне и моим трагедиям невозможна. Но будьте же не только терпеливы, но и снисходительны. Дослушайте мою исповедь здесь и далее – до конца. А там уж вам судить. – Отец, я согрешил, – слова давились моей глоткой. – Быть может, столь много раз, сколько вообще неподвластно человеческому разуму. Ошибка за ошибкой без шанса на исправление. Молчали. Слушали. Вы слушаете? Как я говорил тогда, так вот и пишу вам здесь, дублируя. Слово в слово, ровно как было обещано мной в самом начале. Без утайки, отрывая всю свою правду от прожженного сердца. Детализируя. И, ей-богу, мне в некоторые моменты до ужаса стыдно за себя. Я не ищу оправданий в ваших глазах, как и не ждал прощения, как и с первых строк не верил в абсолюцию. Однако оправдываю свое состояние его тяжестью. В небытие пребывать не очень-то благообразно. Чудо чудесное, что я вообще способен соединить цепочку событий хронологически грамотно и достаточно справедливо. Но так мы имеем возможность оценить мои грехи. – Мои грехи заключаются во многом и в то же время они едины. Все стало взаимосвязано донельзя, да и я сам превратился в звено этой путаницы. Сюда меня привели мои же шаги, мои же крики, мой же шепот. Все то, что был не в силах озвучить, я выговаривал стенам по ночам. Не мог писать. Не мог даже выстрогать хоть строчку на бумаге. Заметил блаженную щель в перегородке. Прервался на такую же блаженную улыбку. Кажется, в этот-то момент и начало происходить нечто от дьявола. – Однажды в день меня сковало в страхе, а страх перекочевал в параноидальные и тревожные судороги. Наступила апатия, руки ослабли, опустело в груди. Сколько грехов я буду перечислять сейчас – одному Богу известно. Однако есть кое-что, стоящее впереди всего, и это – мысль. Сначала была мысль. Порочная и грешная. Очень, очень грязная мысль… Перевел дух. От нервов вцепился в дерево перегородки совсем вблизи от щели. Ухмылочка росла. Велика вероятность, господа, что вы уже и сейчас вольны строить свои предположения… – Отец, я согрешил, – повторял я, как на смертном одре. – Не ищу и не стану впредь искать себе оправданий, потому что мотивы ускользают, я совсем не знаю, где породился грех. Я нарушитель правил и сам себе тщеславнейший кумир! – воскликнул, ударяясь пальцами об решетку. За ней вздрогнули. – И, быть может, я должен собой гордиться, ведь не только нарушил правила общие, но и создал свои, а после – пошел против. И против себя я завёл дело. Да и против кого угодно. Задыхался. Тонул. Вновь задыхался. Все-таки шаги увязались за мной. И апокалипсис я прихватил. Вот он – высыпался пеплом прямо мне на ноги… – Но грех мой более состоит в том, что я действовал осмысленно. Сознательно выбирал небытие. Я был на предел. Все взвинтилось, вот-вот взлетит на воздух, я – вместе! – Я сделал прыжок в преисподнюю, отец, – завершал я, даже не надеясь на решение в свою сторону. Не ждал молитв. Не верил в отпущение. – Ведь я пришел, хотя меня не звали. Момент истины. Затаилось, молчало, даже без шорохов. Шаги-шепоты-крики нависли над ухом. Я бесчувственно вцепился в решетку. Завистливые трагедии ленно наполняли собой мое тело. Похотливая катастрофа покрывала меня поверх, как лава, выжигая по коже каждое слово не исповеди, но неуслышанных молитв. – Я жрец, так и не отблагодаренный Богом, – почти шипел, подогревалась кровь, бушевал. – Но я дойду до конца. Чего бы это ни стоило. Поднялся. Возрос. Хватка была сильна – меня не победить, не сломить, никакого сопротивления! – Я знаю: будет свет тому, кто увидит его хоть однажды, и в начале своего пути или же при смерти. Многие будут первые последними, а последние первыми… – сокрушался, стойко держась на немых ногах. – Однако истина не будет искажена. Я обращался в змею – настолько лихорадка шепталась. Прямо здесь, пред отражением! Пропащий, безбожный! Я еретик! Я предал все и всех! Какой акт богохульства! – Я выбьюсь в свет и стану светом, даже если должно теперь спуститься в преисподнюю. Но сохраню себя и спасу, созерцая пространство, куда прибуду, и возмещая мировую жадность. Ибо какая польза человеку, если он завладеет миром и преисподней, а душе своей повредит? Трепетались. Знал: здесь более никого, лишь мы вдвоём. Я да голос за перегородкой. Загорались свечи. Все погружалось во мрак. – Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, – шептал я на износ. Глядел исподлобья. Гневно рвал волокна. – И без греха не обрести свободу, а после не налакомиться ей. Ведь свобода в том, чтобы являться везде и всюду и иметь волю. Ломать врата и расчищать путь. Раннее утро. Субботний святой час. И бой, что заставлял гноиться даже то мертвое, что было в моей душе. – Выставить цену надежде. Вере. Перекроило. Щемило нерв. Над ухом раздавался вопль. Волокна терлись. Выбивая слова, я нещадно думал о Доминике. Не переставая и так до боли, что почти кипели слёзы. – Безумию. Рушилась перегородка. Мои грязные пальцы вбивались под дерево, что оставляло занозы. Баррикады. И их громкое падение. – И познать блаженство, сгорая в огне. Я выбил перегородку ногами, прежде полностью сломав решетку. Все было как в тумане, но я сорвался, словно зверь, и стал крушить все на своём пути. Знал: я желал этого. Разрушения, саморазрушения, самоуничтожений! Ведь я взалкал! Я жаждал! Я кричал во сне, лишь бы, лишь бы!.. Прорвался сквозь брешь. Ввинтился глазами, что были могущественны и взглядом могли убить. Я был вмиг коронован, сам Сатана поднялся ко мне, чтобы наградить нечеловеческой силой. Передо мной, стоя на коленях, дрожал священник. И у меня не осталось выбора. Вы осознаете, что произошло? Наваждение. Искушение. Ажитация. Я грыз его глотку своими бездушными руками. Я рвал его на части, на кусочки, я сосал из него жизнь. Тело слабело, овладевала дрожь. Эти стеклянные глаза напротив в какой-то момент показались мне моими, но этих трещин я не узнал. В том взгляде не было моих идей, не было моих параной, моих трагичных изгибов судьбы. Взгляд священника был лишен тяжести. Эти зрачки уже никогда не познают всей боли, что упрятал в себе я. Пульс не пройдет, по венам не заиграет кровь. Пульс был моим. Я впитал в себя всю кровь, хотя убил, не пролив ни капли. Но извлёк чистейшее блаженство – я полноправно и всецело ощутил первую смерть. Будто сам душил себя. Я убил. Затмение, забытье, забвение. Я балансировал где-то между второй смертью и агонией, обращаясь из одной крайности в другую. Все враз потеряло смысл, и я упал, закопав себя в этих развалинах. Похоронив свою душу под обломками исповеди, молитв, пения церковного хора. Пред последним вздохом успев главное: подумать о Доминике и вспомнить его светлый образ. Капал воск. Пахло ладаном. Рвались волокна. Огонь метался по спирали к своду и совершал самосожжение. Темнело. Ласковыми объятиями соблазняла тьма. Вспышки. Марево. Кружился пепел. Мерещились синие бабочки. Шуршали шаги. И в конце был крик. Точно был крик…