And I know the moment's near and there's nothing we can do
Итак бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш придет. – Мф. 24:42
По улицам я не бежал – летел. Сложно было назвать мое состояние эйфорией, да и до «хорошо» еще не дотягивало. Нечто в балансе между маниакальной вспышкой и вторым дыханием. Что касалось дыхания – были трудности. Видимо, вдохновленным лицом я привлекал внимание прохожих. Выскочил за поворот, едва не врезаясь в велосипедиста. Посмеялся, извинился перед ним, даже сделал какой-то разворот с претензией на праздник. Душа пела – либо же пело то, что могло остаться или быть на ее месте. Там, в груди, распускались листья. Не мог назвать цветами. Разве что лавандой. Но я вдруг почувствовал запах весны в грозовом августе. До меня так и не достучались, на пропущенные звонки Гайи я не отреагировала. Я написал ей письмо, которое вот-вот вложу в почтовый ящик, чтобы доставили. Вы можете посчитать меня трусом или романтиком. Но я не смог бы сказать все то и так красноречиво-емко, как изложил на бумаге. И я не хотел видеть Гайю. Не теперь. Больше нет. Думал. Хотел закурить, но вспомнил, что мог замарать пеплом письмо для Доминика. Не хотелось, чтобы мое второе откровение ему еще и насквозь прогрелось табачным дымом. Это я с точки зрения эстетики. Уже ерничал. Признаюсь-признаюсь, слегка пошел театр. Но, в конце-то концов, после стольких недель апатии ко всему, к миру! Вдруг проснулся во мне этот нежный писатель. И вот я. Не слишком-то нежный, на самом деле, да и титулован как писатель довольно сомнительно. Плащ, чёрная рубашка, брюки… Я, право, извините, даже не представился вам в самом начале. Не описал внешность, привычки, только изложил свою лихорадку. А мало-помалу близится конец моей исповеди. И вы так и не имеете понятия, как я выгляжу. Может, вам-то и не нужно? Плащ, чёрная рубашка, брюки. Темно-русые волосы, раскиданные ветром, нечесаные. Щетина. Осунувшееся лицо. Неаккуратные брови, кривой нос. Вот такой вот портрет. Я не был даже хоть на йоту привлекателен. Еще более отталкивающим я был как душа. Напоминаю: если душа у меня имелась, либо не была продана. Выбросил письмо для Гайи в ящик. Выбросился в проспект от почты. Прыгнул в метро. На север – решительно. Дорога до Доминика занимала около сорока минут, но сегодня поезда будто ходили реже, и я умудрился заблудиться на платформах, утопая в мыслях. Сжимал оставшееся письмо под плащом. Улыбался, как влюбленный подросток. Дурак. Зато в тот момент я совсем забыл о чем-то, хоть как-то связанном с религией. Освободился. Может, это и считалось отпущением грехов? Может, и так. Может, я погибал, и кто-то надо мной сжалился. Помиловали, поцеловали в лоб на прощание, озарили. Позволили мне идти дальше, существовать, подышать ещё немного. Я ведь даже забыл, что за мной должны были прийти – и ведь точно придут! За убийство – тяжко. Но я не мог иначе. Я предупреждал. Я знал, что мог. Я проверил. Получилось. Я не ошибся, но совершил ошибку. И в этом был парадокс человеческой жизни. Может, я погибал. Может, жить мне осталось совсем немного. Но, господа, представьте… Слушая мою исповедь, примерьте мою обувь. Что бы вы стали делать, окажитесь на моем месте? Я знаю, что сейчас вы в одной со мной комнате. Где я дописываю последние листы, высказываясь, взмаливаясь. Я слышу ваше слабое дыхание, даже если вы очень стараетесь создать иллюзию отсутствия. Никто не знает моей комнаты лучше меня. Этот стол, окно, смятая постель. Лаванда в стекле. Рукописи. Растекшаяся паста. Я отрёкся теперь от любой религии. И это опустошение подарило мне свободу, истинную свободу, хотя и укололо вначале. Произошло это в момент убийства. Когда я так зверски сжал руки, выбив остаток из священника. Я был дьявол и Сатана, и я был отец мрака. Но встал на сторону света, когда лишил жизни того, кто был лжецом и отцом лжи. Между нами состоялся бой на равных. Победил сильнейший. Я был первый последний и последний первым… Моя станция. Подошел вплотную к дверям, и в отражении, пока за стеклом вагона ускользал туннель, разглядел свои черты. Взгляд читался тускло, но я впервые за долгое время взглянул на себя. Мутный, потасканный. И правда: хаос на голове, исхудавшее лицо. Но меня поразила одна бесконечно торжественная деталь, удивительно распознанная даже в таких незеркальных условиях. Глаза. Мои глаза. В них не было веры, и я заглянул глубже, впился, врезался! – не было веры. И гадкий шепот сорвался с моих губ: – Ты боишься умирать? Отголосок ответил без промедлений. Нет. Не боялся. Не было в моей жизни религии – не существовало более сказок о загробной жизни. После смерти ничего не наступит. Мое тело распадётся на атомы в течение определённого времени. Чисто биологический процесс. Ничего личного. Усмехнулся. И когда я выдумал себя рациональным? А как же писательская жилка? Где же во мне рвение романтизировать все и всюду, приписывать сансару, реинкарнацию? На неё я не надеялся. И уже не верил в абсолюцию, как писал изначально. Ведь это стало мне не нужно в тот самый момент, когда в городе стало на одного жителя меньше. Из-за меня. Ни в коем случае не благодаря мне – своего мнения на этот счёт я не менял, в спасители не заделывался, действовал вне благих намерений. Поезд остановился. Раскрылись двери, забирая оба моих отражения. Две пары безбожных глаз остались в стекле, вонзившись, хищные, от дьявола. А я усмехался, сжимая письмо. Пройдет пару минут – и я увижу Доминика. Кварталы, перекрёстки, переходы – изученная дорога. Я обожал этот путь и зазубрил многие годы тому назад, еще до знакомства с Гайей – до той своей поездки в Палермо. Но, по глупости, по боязни и по робости своей, я ни в коем случае не позволял себе не то что мечтать, а даже думать – будто имел большее право на Доминика. Дивные обстоятельства, пугающие последствия. И если бы мне сказали, чем все кончится, я бы не стал менять ни одной чертовой детали. Я бы прожил каждую секунду, чтобы пройти этот путь по жизни, проходя путь от метро к Доминику снова и снова. Даже столько лет спустя. Сжал письмо в который раз. Вдохнул поглубже. Шею давило, все ныло. Наклонил ее вбок до хруста – едва не взвыл, но сдержался. Поднял руку над дверью. Был тверд. Непоколебим. И постучался. Раздались шаги. С недоверием проверили глазок. Молчание. Ступор. Мгновение – и дверь едва не слетела с петель, задевая и меня. Ее одержимо снесли. И смяли письмо в моих руках, когда кинулись обнимать. Доминик бросился на меня, когда я еле удержал его, и тут же разрыдался. Его тело билось и страдало, мучения от души передавались физически. Грудь колотилась, я слышал, как бешено гналось его сердце, пытаясь успеть навстречу моему. Его пальцы были горазды оставить борозды на моих плечах и спине, если бы я не оказался в плаще и плотной рубашке. Но были слезы. Оторопевший я. Письмо. – Мэттью! – закричал Доминик, отстраняясь, только чтобы посмотреть мне в лицо. – Мэттью! И он кинулся обнимать меня снова и снова, роняя на кафельный пол, заставляя пойти туда вместе с ним. Мы упали вниз, путаясь в моем плаще. Я был ошеломлен, растерян и напуган, но понимал, что появлением своим ошеломил, напугал и ввел в растерянность Доминика. Это читалось по глазам. За его зрачками писалось оцепенение. В метафорах я разбирался. И в Доминике тлели угли, такие серые, мои любимые дымчатые угли. Потушенные слезами. Угли, которые еще смогут раскалиться. – Мэттью… – Доминик, Доминик, – попросил я. Мы поменялись местами. Пару недель назад мы также вели игру имён, но Доминик успокаивал меня. Клал руку мне на плечо, говорил крепкие слова. Не нашлось верных фраз, и мы продолжили сидеть так, на холодном полу. И я брал его лицо в свои ладони и целовал его воспаленные эмоциями губы. И он целовал меня, сдерживая слезы, часто прерываясь, когда не хватало дыхания. Я улыбался. Я любил его. Я так его любил. Поднял его на руки, занёс в квартиру, закрыл дверь. Скинул плащ, избавился от ботинок. Вверил письмо. Поцеловал для верности. Доминик открывал медленно и с нервным трепетом. Его пальцы дрожали, улыбка рисовалась едва ли не конвульсивная, но смех выбился искренний, живой. Письмо оказалось в руках, лист, словно хрупкую вещь, разогнули. И я наблюдал вспышки, блеск и мерцания, пока мои любимые дымчатые глаза шагали по тексту. – Мэттью… – где-то глубоко в груди я слышал дрожь. – Это же… – Все правда, – кивал я. – Не может так быть, ты… Ты в своем уме? На разрывное мгновение я умер. И был готов, что меня вот-вот отвергнут, выставят за дверь. Господа, я повторяю: мною совершенно не улавливалась цепь событий. Связь с миром не восстановилась окончательно. И даже вы сейчас знаете больше, чем я имел возможность разгадать тогда. – Да конечно же нет, не в своём, знаю, помню, знаю… Терпеливо. – Мэттью, я думал, ты погиб, – едва не прохрипел Доминик. – Думал: все… Что больше не увижу. Я звонил Гайе, никто не знал, где ты. И… О господи! Зачем ты все это сделал! Зачем ты это!.. На меня обрушились слова, значение которых я пойму лишь некоторые недели спустя. Но Доминик весь побледнел, он старался взять меня за руку каждый раз крепче, дублируя действием – он боялся. – Мы знакомы чертовы двадцать лет, Мэтт, мне… – он задыхался, но не мог прекратить касания, теснясь, вжимаясь в меня. – Мне было четырнадцать, когда я познакомился с тобой, и ты уже тогда и сразу был весь… Ты и я… Я отрывал от себя последнее, надеясь дать максимум. Вскоре дыхание Доминика начало успокаиваться, он позволил мне обнять его и упал мне на грудь, цепляясь пальцами за мою рубашку. – Почему, ну почему? – он сошел до шепота, остаточно на эмоциях. – Так глупо, двадцать лет – так просто потерять двадцать лет, Мэтт! Секунда в секунду я думал о том же, и мне становилось тошно при этой мысли тогда и даже ранее. И меня будет мутить еще долго, однако я выяснил, что такова была закономерность жизни. Простые уловки, игры, ирония. Но судьбоносные встречи не проходят просто так, а образовавшаяся связь не исчезнет более и ни за что не сотрется бесследно. Это тончайшее переплетение нас. Доминик отпрянул, хватая меня за плечи. Его взгляд хаотично ползал по моему телу, изучая то лицо, то шею, то руки. Письмо давно выпало, оказавшись где-то между нами. Все то, что требовалось, я донес. Все то, что было важным, Доминик знал прежде, но теперь достоверно получил. В конверте. От моей руки. Моими руками. – Обещай, обещай, что ты никогда больше, никогда!.. – Доминик на мгновение вернулся к мотиву истерики, но я обнял его крепче прежнего. – Никогда, – выдавил я, в сущности, еще совсем не понимая, что я не должен был делать. Но твердил: – Никогда. Его глубокие разбитые горем глаза поднялись на меня. В них я читал трагедии и катастрофы, но они ни разу не походили на те, что выпали мне страданием. Я прошел через свой мрак, в котором Доминик был моим путеводным светом. Теперь выпал мой черед вести Доминика из тьмы. – Но… Гайя? – только спросил он, до этого момента будто совсем забыв, что я, вроде как, был наполовину окольцован. – Вы, и… – Ее больше нет в моей жизни, – выдохнул я не без тяжести. – Я глупец, я был глупцом, и ты прав. Как вообще мог позволить все эти двадцать, двадцать лет… Договорить мне не дали. Мы установили пленительное безмолвие поцелуем, так и вовсе падая на пол, распластавшись посреди комнаты. Зашторенные окна, частичный свет от рассеянного пасмурного неба. Запах дождя. Покой. В любви не было страха – совершенная любовь изгоняла его. Именно это я и написал Доминику ещё тогда, унесённый вином, разбивший свой рассудок вдребезги. Тот самый лист, что был почти смят в перегибе, дерзновенно рассечен. Прошло несколько недель – и слова были венчаны, они оправдали себя и появились в новом письме. В знак, что я был там и был вселенски везде и с признанием чистосердечным. – Я здесь. И я твой, – я провел ребром ладони по щеке Доминика, улыбаясь как мог светло и чисто. Мне хотелось говорить и верить, и чтобы он верил каждому моему слову. – И я больше не в огне – я нашёл спасение. Замерло. Не дышали, не шелохнулось сердце, но застыло мгновение. Момент – тот самый величественный момент! Я ждал его двадцать лет… – Я теперь навечно твой, – прошептал я в окончание. – Ведь мое спасение – ты. Это всегда был ты. В это биение сердца мы были бесконечны. Отрекшиеся, изолированные, наперегонки проигрывающие в саморазрушение. Такие темные для мира и столь светлые самим себе, друг перед другом. С откровениями, с собственно изобретённой системой забвения и отныне беспамятного блаженства, с надеждами на будущее. С обещаниями. Так мы и лежали. Между смертями, напуганные возможностью выбиться к лучшему и по-прежнему находя свою прелесть в худшем. В этой комнате, где было место только для нас двоих. Чтобы предать мир и совершить акт отступничества, но остаться вне трагедий. Поворачивая вспять случившийся апокалипсис. Ожидая, когда настанет час, чтобы наша непобедимая вера вновь обрелась.