Поля и луга

сентябрь 1914

Новобранцы светились тошнотворной радиевой зеленцой. Как и предполагалось, никто из них не мог сомкнуть глаз по ночам, а те, кому всё же удавалось уснуть, то и дело мочились под себя. Некоторые засыпали в обнимку на одной койке, подрагивая от страха, и никому и в голову не приходило над ними за это подтрунивать. Они вызвались добровольцами на волне всеобщего героизма, а попали на фронт уже тогда, когда в газетах появились первые сводки отнюдь не радостных новостей. День за днём они морили себя голодом не в состоянии и крошки в рот взять. Эрвин смотрел на их перепуганные безбородые лица в ожидании, когда же в этих детях проявится глупая циничная бравада. Им ещё предстояло придумать причину, по которой каждый из них оказался здесь, на чужой земле, и чем убедительнее, тем лучше. Дети сидели группками, пожёвывая травинки, и в шутку составляли завещания. С их уст сыпались просьбы написать семье, девушке, бывшим одноклассникам, учителю истории. Здесь все поголовно проклинали учителей истории и клялись выпалить смачную жменю брани в посмертных письмах. — Будет вам. — Майк отвесил лопоухому рыжему мальчишке подзатыльник. — Марш затачивать штыки! Эрвин знал, что надобности в этом не было, но, как и Майк, верил — муштра лучше всего отвлекает от несусветной чуши, которой сейчас заняты их головы. Как же ещё заставить этих сопляков поесть, кроме как загнав бесполезной работой до полусмерти? От тренировки по штыковому бою под палящим солнцем тоже было мало проку. До рукопашных сражений дело не доходило, всё решала артиллерия, пулемётные очереди и гранаты. И всё же Эрвин измывался над детьми, пока те совершенно не выбились из сил. Так они перестанут лелеять как мысли о скорой смерти, так и тщедушные надежды на долгую и счастливую жизнь. Они с аппетитом поедят и повалятся спать без задних ног. — Вот же дьявол, ты им спуску не даёшь, — обратился к Эрвину Моблит, отрезая кусок яблока перочинным ножом. В ту ночь во время дежурства они припрятали остатки яблок под мешками с картошкой и держали запасы в строжайшем секрете. — Пускай знают, что их ждёт. Он знал, что новобранцам предстоит совсем не то, чему их учили в воинской части на родине. К сожалению, пока они сами не попадут под обстрел, никто им не сможет рассказать что-то дельное. Бывалые на слух могли отличить какого калибра летит снаряд и куда он приземлится, а по крикам — тип и тяжесть ранения. Такое, даже если бы захотели, не смогли написать в книжках. Кто, прочитав подобное, согласился бы воевать? Добровольцами шли, лишь начитавшись романов о бравых подвигах и учебников по истории, написанных усатыми толстосумами, которые в своей жизни пороха не нюхали. Отец Эрвина был автором тех самых учебников, воспевающих героизм британской армии. Когда он услышал, что его сын, выучивший школьный курс истории от корки до корки, собрался в армию, на людях он стал называть его «будущим страны», смелости которого может позавидовать каждый. Закрывшись же в своём кабинете, он тихо копошился в книгах под укоризненным взглядом с портрета давно почившей жены. Дом, дождливый и туманный, был местом, куда Эрвин мысленно возвращался в поисках тишины. В самые напряжённые моменты, под шквальным огнём в сырых траншеях, Эрвин грезил о доме. У одного из бараков, где сидела группа Майка, парни хохотали во весь голос. Это ещё ничего, думал Эрвин, пускай резвятся, пока могут. — Они затачивают зубцы на штыках, — Моблит поморщился. На их с Эрвином лицах застыло выражение отвращения, смешанного с животным ужасом. Такие штыки были на вооружении немецкой армии. С точки зрения ближнего боя зубцы не давали никакого преимущества, только делали смерть от ранения более мучительной. — Малолетние живодёры, — выдохнул Эрвин и твёрдой походкой направился к новобранцам. За эти семь дней его сапоги разносились и больше так не натирали ноги. — Это что за самодеятельность? Пять пар круглых глаз испуганно уставились на него, их задорный хохот тут же сошёл на нет. Сопляки, отроду не нюхавшие табака, курили и с каждой сигаретой зеленели, покрываясь холодным потом, как болотные лягушки. — Мы хотели сделать зазубрины, — промямлил кто-то из толпы. — Рассказать тебе, чем это грозит? Уши Эрвина побагровели от злости. Ребята растерянно переглядывались, их волосы встали дыбом только от собственных догадок. — Твоё ружьё из-за зубцов намертво застрянет под рёбрами немецкого недоноска. Ты замешкаешься, пока тот будет харкать кровью и, хоп! — Эрвин пальцем ткнул самого впечатлительного из ребят между бровей, думая, как бы он тут же на месте не обгадился от страха. — Пулемётная пуля, прямо в лоб. Новобранцы засуетились и беспрекословно уселись затачивать штыки как следует. Эрвин был бы рад, если бы его история была лишь остроумной выдумкой, эдакой байкой для запугивания желторотых солдатиков. В своём первом бою он встретился взглядом с кареглазым немцем, ружьё которого навеки осталось торчать в груди одного из его товарищей. Растерянный, с перекошенным лицом немец пал на колени, вздымая руки к небу, пока Эрвин выглядывал из окопа с гранатой. Перед ним стоял живой человек. Не враг, просто мальчишка, заливающийся слезами в предчувствии неизбежной смерти. — Ребята, ребятушки! От криков о помощи раненых товарищей, горький ком подкатил к горлу. Тогда Майк стукнул его по каске, мол, очнись, и бросил гранату. Эрвин заворожённо смотрел, как земля, пыль, кровь — всё взлетело на воздух. С того дня он больше не мешкался ни разу. Либо мы, либо они. После дня муштры мнения новобранцев разделились, кто-то поглядывал на Эрвина и Майка с благоговейным страхом, а кто-то с лютой ненавистью. Между собой солдаты подшучивали, что в следующий раз, как их отправят рыть окопы, кого-то из них новички огреют лопатой по затылку и припорошат земелькой прямо там. — Зато им с нами не скучно. — Майк похлопал себя по урчащему животу и направился к кухарю, разнюхать обстановку. Эрвин вызвался чистить картошку, чтобы тайком выудить себе пару плиток шоколада со склада. Посасывать одну корку хлеба в бою, как черти в зелёных касках по ту сторону, он не собирался. Они с Моблитом даже посуетились и подстрелили в лесу пару зайцев к ужину. — Мяса много не бывает, — обрадовался кухарь и принялся свежевать добычу. Эрвин на дух не переносил охоту, особенно на этих ушастых. Если пуля не убивала их сразу, они брались кричать как младенцы. Так громко и жалобно, что сердце разрывалось в груди. Руки Эрвина дрожали, когда он оглушил последнего раненого зайца прикладом. «Либо мы, либо они», повторял он как молитву. Новобранцы вели себя на удивление спокойно в тот вечер, перекидывались в картишки со старшими и травили шутки одна пошлее другой. Физиономия Майка светилась от счастья. Он резво потирал руки, предчувствуя свой вечерний триумф, ведь никто из этих парней ещё ни разу не слышал про его любовные похождения в Африке. Некоторые из зелёных все же набрались мужества и спрашивали о завтрашнем дне, о том, через что им предстоит пройти. — Плохи дела. — Моблит быстро увёл из толпы новобранцев своего школьного товарища, Арчи, который взвыл навзрыд после очередного вопроса. — Не трогай меня, — нервно отмахнулся Арчи, — лучше платок дай. Моблит смущённо протянул ему затёртый платок в пятнах закипевшей крови. Новобранцы, особенно те, которые по большей части помалкивали, прониклись неслыханным самомнением. Мол, они оказались умнее и порядочнее, они знали, что о таком спрашивать нельзя. Но всех их до единого пробирал ужас. Майк тут же вышел во двор, как на сцену, чтобы исправить ситуацию. Он не замолкал весь вечер, пока дети слушали его истории с открытым ртом, порой забывая жевать жаркое. Эрвину не приходились по душе развратные истории. Не было для него в подробных описаниях женского тела ничего примечательного, поэтому сидел, как всегда, вдали от всех под конюшнями, предаваясь мечтам о доме. О шумных улицах, дождливых вечерах, красивых юношах. Он не имел права порицать солдат за их пошлые шутки, скорее он сам заслуживал самых ярых осуждений. В подростковом возрасте в нём теплилась надежда, что его искажённый интерес можно выбить розгами. После воскресных церковных служб Эрвин хлестал себя по ногам отцовским ремнём до изнеможения, надеясь унять трепет сердца и тела. Но каждый раз прогуливаясь по церковному саду, он смотрел на статую юноши эпохи Возрождения среди цветущих роз и ничего не мог поделать с желанием прикоснуться к мраморным губам. Когда солдатам разрешали выбраться в ближайший французский городок покутить, местные девицы извивались вокруг Эрвина, как ядовитый плющ. Ещё бы, голубоглазый красавец, статный, с хмурым взглядом и волевым лицом. Наедине они сладко шептали ему «бедный мальчик». Он припадал ухом к их груди, по-матерински тёплой, и тихо плакал. Девушки сопереживали его горю искренне и после пары поцелуев не рассчитывали ни на что большее, довольные утешать да утирать слёзы с исхудавших щёк тоненькими пальчиками. Так Эрвин порой задерживался в городе часами, окутанный ласками нежных женских рук, которые отдавались в сердце пронзительной жалостью к самому себе. Если бы кто-то узнал его тайну, он бы попал под военный трибунал, но пока французские сердобольные красавицы позволяли ему плакать у себя на плече, он был вне подозрений. С наступлением темноты в небе загорелись прожекторы ослепительно ярко, затмевая луну. Началось. С фронта доносились отголоски рокота артиллерии. Уставшая земля дрожала от взрывов, и так она будет содрогаться до самого утра. Угрюмые солдаты разошлись по баракам. — Ремень затяни. — Эрвин дёрнул за шведку одного из долговязых новобранцев. На них форма несуразно болталась как на огородных пугалах. — И постарайтесь сегодня выспаться как следует. Он проводил их взглядом, закуривая сигарету. Арчи, Моблит и Майк подошли к нему со спины и стали в ряд. Их заострённые лица казались спокойнее обычного. — Завтра на одного убитого нашего придётся пять таких сопляков, — сказал Арчи, сплёвывая жевательный табак на траву. — Твою мать, — Майк скривился. — Мне потом отправлять их семьям телеграммы. С глубоким прискорбием… пал на поле брани… соболезнования их величества. Чёрт бы их побрал. — Если будет много работы, я помогу. — Эрвин выдохнул носом дым, почёсывая бровь большим пальцем. Кивнув друг другу, солдаты молча разбрелись по своим углам. У многих из них не осталось сил переживать о завтрашнем дне, потому они проваливались в сон один за другим, как кости домино. Казалось, что для одного лишь Моблита ночь выдалась беспокойной. В груди засело скользкое плохое предчувствие и он никак не мог его сглотнуть. На фронте, так или иначе, становишься суеверным, начинаешь прислушиваться внутреннему голосу или, упаси Господь, полагаться на волю случая. — Ведь твоя жизнь не в твоих руках, — сказал ему как-то Майк, — кажется, это уже и не твоя жизнь вовсе. Приходилось уповать на любые высшие силы, а их наплодилось — выбирай не хочу. Моблит верил в интуицию, добровольный самообман — называйте как хотите, но других богов он не признавал. Интуиция всегда подсказывала ему, что когда он думает о Зоэ, она непременно в эту же секунду думает о нём, и это его успокаивало. Он не знал, как трактовать своё плохое предчувствие, но на всякий пожарный под подушкой у него лежало прощальное письмо. Моблит написал его ещё два месяца назад и с тех пор переиначивал несколько раз. Перечитывая в голове по памяти это самое письмо, он думал, что он мог упустить и, наконец, уснул, не дойдя и до половины. Наутро солдат разбудили на два часа раньше положенного. Ранние подъёмы никто не любил. — Значит, плохи дела? — дрожащим голосом спросил рыжий конопатый новобранец, аккуратно складывая вещи в рюкзак, словно собирался в детский лагерь. — Значит, нужна подмога, — ответил ему Эрвин, запрыгивая в грузовик. Они ехали недолго. После битвы на Марне линия фронта сместилась на восток и была в каких-то пяти километрах от их лагеря. Фруктовые сады вдоль дороги были давно заброшены, ветки деревьев ломились от тяжести плодов и припадали к земле. Людей в этих местах почти не осталось. Эрвин вспомнил о вкусных и сочных яблоках. Если посчастливится вернуться, они с Моблитом точно их прикончат. — Коль черви до того их не поедят. — Или нас. Они угрюмо засмеялись. Новобранцы и вовсе посмотрели на них, как на сумасшедших, им было совсем не до смеха. По прибытии все четверо товарищей забрались в один блиндаж. Майк опрометчиво отпустил комментарий, что не хотел бы он быть с зелёными в одном укрытии, мол, устал он смотреть, как они мрут один за другим, пока трое новобранцев понуро шли вслед за ним. — Паршиво! Ни единой крысы! Либо здесь еды не осталось, либо же в поле нашли чем поживиться. — А что они в поле едят? Ничего же не посеяли, — спросил кто-то из зелёных. В тот же миг у него под ногами проскочила крыса. Жирная, с лоснящимся мехом, морда у неё была вся крови. Новобранец стал бледнее слоновой кости и тихонечко сполз по стенке. Майк протянул ему флягу, и тот не отказался. Бои не утихали пять дней кряду. Вчера им даже подкинули сыра и водки. От щедрой подачки плохое предчувствие Моблита только усилилось. Уж больно это походило на последнюю трапезу. В убежищах под вечер становилось зябко, сырость оседала на металлических светильниках и по капле стекала на солдатские каски. Отдежурив, новобранцы, потные и грязные, сидели понуро уставившись в бетонные укрепления. Их уже не выворачивало наизнанку каждые полчаса и то хорошо, от гула снарядов они чуток оглохли и вели себя смирно. Эрвин поглядывал из-под прикрытых век на отцовские часы, стрелки которых топтались на месте. Им нужно дотянуть до утра. — Недолго осталось. — Моблит пытался растормошить одного из зелёных. — Как только стихнет огонь, мы выберемся отсюда к машинам и мигом домой, отдыхать. — Если не будет пересменки, — отметил Майк. Он больше всех не любил внушать ложные надежды. Спустя пару часов до них дошли плохие вести: обстрелы велись беспрерывно и если так будет продолжаться, то подкрепления можно не ждать. — Никто не проскочит. Пригвоздят к земле пулями, как не враги, так свои же пулемётчики, глазом не успеете моргнуть. — С водкой же как-то пробрались. Снаряды, словно оспа, избороздили землю воронками вдоль и поперёк. Равнина теперь походила на холмистое предгорье. Казалось, под таким шквальным огнём никто не мог уцелеть, но стоило только этой мысли промелькнуть в голове, как тут же из окопов выныривали зелёные вражеские каски. По обе стороны солдаты клубились под изрытой землёй как кроты и высовывали нос только тогда, когда пахло жареным. Слушая отчёт об их гнусном положении, Эрвин положил кусочек шоколада себе под язык. Время играло против них. Он злился. Совсем недалеко раздался хлопок и вихрь земли взлетел в небо. С оглушительным свистом снаряд попал в ближний окоп, и воздух пронзили истошные крики. Один из новобранцев ринулся на помощь, но Эрвин успел схватить его за рукав: — Сядь, где сидел. Ноги подкосились, и он упал обратно на деревянный ящик, подрагивая всем телом, из обезумевших глаз покатились слёзы. Его нужно как можно скорее перебросить в тыл, а то ещё наделает глупостей, подумал про себя Моблит, обменявшись с Эрвином обеспокоенными взглядами. Серый промозглый вечер сменился ночью, которой не было конца и края. Грохот не утихал ни на секунду. Без еды и воды протянуть ещё можно было, но без сна дела обстояли совсем паршиво. Лица солдат все меньше походили на человеческие. Как дикие животные, они сбились в один угол, прижимаясь к друг другу, чтобы согреться. К груди Эрвина припал тот самый лопоухий конопатый паренёк, Теодор. Он не стал его отталкивать, лишь успокаивающе похлопал по спине. Глупые наивные дети, чего ж вам дома у мамки под юбкой не сиделось, порицал он его, но без злобы. Он сам, в порыве глупой жажды познать жизнь, вызвался добровольцем на фронт, где царили разрушение и смерть. С каждым новым ударом укрепления содрогались и трещали по швам. В любую секунду свод мог обрушиться и они бы все оказались похоронены заживо в братской могиле. Эрвин ловил себя на мысли, что уже готов умереть, лишь бы это всё прекратилось. Злой от усталости и напряжения, он мысленно метался между парой тройкой счастливых воспоминаний. Он снова грезил о доме. Он вспоминал, как в один из знойных летних дней проливной дождь настиг его в самом центре Лондона. Спрятавшись под навесом, Эрвин надеялся переждать дождь на ступенях галереи, но разбушевалась самая настоящая гроза. Промокший до нитки, он проскользнул в приоткрытую дверь. Второй этаж, два поворота направо, один — налево. Ноги шагали быстро, зная на память, куда им идти. Сердце колотилось в предчувствии встречи с той самой картиной, перед которой он замирал в немом очаровании. Двое молодых мужчин на пляже, залитые медовым светом заходящего солнца. Любование живописью лишено предрассудков, думал Эрвин, отметая все свои страхи. Чем старше он становился, тем меньше стыда испытывал, смакуя взглядом оголённые юношеские тела. Хотя вопросы без ответов все ещё бороздили просторы его сознания, он давал волю фантазиям и наслаждался ими впрок. Каждый волен добывать запретный плод, как ему вздумается, в конце концов он будет так же сладок. — Красивое произведение. — К картине подошёл ещё один молодой человек. Эрвин с опаской оглянулся на него, заметив в его глазах тлеющий зелёный свет. — О чём вы думаете, когда смотрите на них? — О детстве. — Эрвин поспешно промокнул лицо от капель платком и отошёл в сторону, к другому полотну того же художника. Одинокий юноша с распростёртыми руками, словно распятый лучами солнца. Взгляд скользил по плавным линиям молодого тела, от щиколоток до колен по бёдрам к плоскому животу. Если бы Эрвин посмотрел на себя со стороны, он бы тоже заметил мерцающий зелёный свет в своих глазах — восхищение. Кожей чувствуя пристальный взгляд, Эрвин всё же не мог найти в себе силы оторваться от картины. Он ночами грезил о том, когда же ему посчастливится ощутить подобное ликование, и ни за что не хотел лишать себя этой радости. — Вы что-то ищете? — учтиво спросил он, не до конца понимая проявленный к нему интерес. Незнакомец следовал за Эрвином по пятам. На весь этаж галереи их было всего двое. — Извините, если смутил вас. Никогда не видел, чтобы кто-то смотрел на эти картины так же, как вы. Юноша подобрался к нему вплотную и прикоснулся его груди, которая тяжело вздымалась при каждом вздохе. Эрвин с удивлением вспомнил, что тогда в багровом зале галереи он ощутил до тех пор неведомый ему страх сильнее страха самой смерти. Тогда, оказавшись так близко к другому мужчине, он оцепенел. — Подъём! — Моблит похлопал его по щеке. Шум, гам, крики — пересменка. Новобранцев приходилось тащить за шиворот прочь из блиндажа. Они упирались и распускали руки. Усмирить их удалось лишь Майку: — Я прострелю вам колени и брошу тут подыхать! Обстрелы немного стихли. Они пережили эту чёртову ночь и выбрались на поверхность встречать новый день. Солдаты приветствовали солнце низким поклоном, ползком пробираясь вперёд. Над полем стоял густой туман и только у бывалых срабатывала чуйка, куда держать путь. Новобранцы же мешкали, вместо того чтобы броситься врассыпную, они следовали за Эрвином как утята за мамой уткой. Землю заволокло молочной дымкой. Эрвин уповал на удачу, иначе как им вслепую удастся добраться до первой линии и закрепить позиции на этом клочке земли. Если повезёт, к шести утра их сменят и они отправятся домой, в родные бараки. Новобранцы елозили по земле, как слепые котята. Перед глазами — белая пелена, ни черта не видно. Где-то рядом разорвался снаряд. Солдаты вжались лицами в сырой грунт, словно в подушку. Им несказанно повезло, они оказались за стеной из наваленных друг на друга бездыханных тел, которые защитили их от осколков. При виде трупов, изъеденных крысами, одного из новобранцев стошнило. Раздался ещё один взрыв. Чья-то окровавленная рука прилетела прямо под нос Теодору и тот от испуга вскочил на ноги, как полоумный. — На землю, живо! Тео уже ничего не слышал, он скрипел зубами и пятился назад в панике. — Падай, кому говорят! — Эрвин схватил новобранца за щиколотку. Над их головами послышался тихий характе́рный свист, и к ногам Тео упала немецкая жестянка. Зарево осветило его испуганное лицо, и через секунду война для него закончилась. Эрвина откинуло взрывной волной в сторону. Даже испуг не заглушал адской боли в правой руке. Глаза засыпало грязью, песок хрустел на зубах. Он не решался кричать о помощи, лишь тихо скулил себе под нос. Туман стоял стеной, его никто не найдёт. Истекая кровью, он смирно ждал, когда же потеряет сознание. Его веки тяжелели с каждой секундой и, наконец закрыв глаза, Эрвин отдался спокойствию. Сладкие несбыточные мечты пылью осели на подрагивающих ресницах: вот бы он был так же спокоен в тот дождливый летний день в галерее, тогда он непременно бы поцеловал того юношу.