***
— Старое водное сооружение, — обдав Зиндро мокрой мерзостью кашля, ответствовал нищий. — Но за ним еще несколько мужиков туда поперлось. Похоже, мальчику не повезло. — Давно это было? — спросил Тараэль, машинально перепроверив маску на собственном лице. — Пару часов назад. Может… Может три… Кто его разберет, это проклятое время. — И… Сколько их за ним поперлось? Нищий показал правую ладонь с растопыренными четырьмя пальцами и левую — со средним, в сторону чертыхающегося Зиндро: — Столько. — Ясно, — кивнул Тараэль. — Идем, нужно поторопиться, если хочешь хотя бы его кости собрать. — Еще посмотрим, чьи там будут кости, — буркнул Зиндро и нехотя двинулся за ралаимом вдоль по переулку, который был кратчайшим путем к сооружению и к тайному выходу из подземелий, ведущему прямиком в верхние кварталы Арка. Предчувствие Прорицателя было мерзким — хуже дыхания нищего, которое будто бы осело вязкой слизью на его лице. Хуже чувства бессилия. Хуже блуждания по казавшимся бесконечными переулкам Подгорода вслед за Тараэлем. Казалось, в воздухе повис тяжелый запах крови. Зиндро облизнул губы и тут же почувствовал удушающую тошноту. Убийца богов мог бы убить Отца. Тени скользнули по почти скрытому маской и капюшоном лицу нетерпеливо оглянувшегося Тараэля — это сквозь сплетение корней мерцало барахлящее световое устройство Барнабаса, превращающее улицу в клеть терновника, или Зиндро вновь увидел укор на лице ралаима? Тот разговор в приюте, та страшная ночь в заброшенных и пыльных, словно склеп, комнатах, неожиданно дали Прорицателю понять одну вещь: он ввязался в это не ради пригоршни серебра и не ради мести призрачному Отцу. А потому, что это казалось верным. Потому что увидел, как это нужно одному, конкретному человеку. И если теперь нечто злое, холодное, бессердечное и безумное отнимет у него эту возможность, то какой смысл пытаться спасти этот гребаный мир? Нет. Какой смысл пытаться обмануть себя.***
Холод сковал меня резко и бесцеремонно. Это место было гробницей воды. Я это понял, как только вошел под свод заплесневелых грязных стен и услышал раскатистый плеск водяных колес. Здесь не было жизни со дня основания, мертвые личинки уже не глодали пустые глазницы домов. Черные лики смотрели из окон, какая-то тень следовала за мною, насмешливо копируя мои движения и раздваивая каждый из моих голосов. — Эй ты. Да, я к тебе обращаюсь, этерна! Я вздрогнул и оглянулся на преследовавших меня через весь Подгород головорезов: — Простите, мессиры. Я не понимаю, чего вы от меня хотите. — Понимаешь. Отдавай оружие и кошель, а там — посмотрим. — Я лишь алхимик, мессиры. В моем кошельке только паутина, в мешке — сердце демона, а оружие… Лишь кинжал для срезания побегов. Поверьте, мессиры… — Ага, и именно поэтому ты сыплешь монеты направо и налево! Трое впереди. Из закоулков позади меня вышли еще трое. Двое затаились за нагромождением бочек и думают, что я не вижу их. Все грязные, оборванные и худые, кто-то тяжело и хрипло кашляет, кто-то нездорово бледен, минимум двое пьяны или одурманены дрога. Всего восемь, будет легкий бой. Я уже прикинул, кому воткну в глаз кинжал, кому полосну по горлу, кому распорю брюхо, а кого обезглавлю безжизненно тусклым мечом Гота, но какое-то неприятное ощущение в пустой груди заставило меня помедлить. — Мы ждем! — визгливо напомнил один. — Я алхимик, а не мясник. Но убью вас всех, если не уйдете с дороги, поэтому — уйдите. — О, а ты храбрец, — гаркнул кто-то позади. — Но вообще-то нас восемь, а ты один. Тебе все же придется отдать деньги, если хочешь жить. — Не хочу. Уже не хочу, мессиры. Но… У вас-то еще есть выбор. Уйдите. Один из них, высоченный, крепкий, с закрывающей один глаз грязной повязкой, подался вперед. За спиной его я увидел хлипкий, облезлый лук. — А то что? Свет моих глаз неожиданно погас снова. — А то струна лопнет! Маленький городок Сарнор заметала снежная буря, а внутри самой уютной таверны в моей жизни было тепло и шумно. Здесь пахло тушеным мясом, наивной элементальной магией, пропотевшей дорожной одеждой и горными травами. Застигнутые непогодой посетители грелись у очага, оживленно разговаривали, пили, смеялись и пели. Вусмерть пьяный бродячий бард попытался заказать еще кабаэтского, но отключился раньше, чем договорил. Я аккуратно позаимствовал бардову лютню в надежде сыграть одну из своих печальных песен, но обнаружил ее расстроенной. Это не остановило меня, и вот уже несколько минут я тщетно крутил колки и пробовал струны — лютня явно была стара и повидала множество таких таверн и горе-музыкантов. Моя спутница смотрела на меня с обожанием и ждала музыки, забыв про еще теплую чашку травяного чая в своих руках. В тот вечер буря не дала нам пройти дальше, к старой крепости на севере Нерима, и мы остались на ночь в Сарноре; тогда моя жизнь еще казалась мне простой и радостной жизнью мальчишки, сбежавшего из затхлого монастыря навстречу приключениям. Невозможно отрицать, что тот мальчишка получил своих приключений сполна. Я едва ли хорошо настроил лютню, но, перебирая струны, в последний раз в своей жизни почувствовал умиротворение. В тот вечер я надеялся на ее поцелуй. Темный бог взирал на это с изумлением и нехотя отступил назад, оставив меня наедине с улыбающейся и милой Ким. В таверне назревала драка: какой-то алхимик нахамил нескольким местным и те явно намеревались научить его манерам. Это не сулило ничего хорошего для моей песни, и я оставил эту мысль. — Можно я сегодня буду спать с тобой? — Я положил лютню рядом с безмятежно храпящим бардом и пригубил из своей кружки. Ким опешила, но, покраснев, все же справилась с изумлением: — Нет. — Все равно у них нет двух свободных комнат, — нарочито равнодушно ответил я. — Впрочем, сомневаюсь, что есть хотя бы одна. Ляжем на сене, в передней, если повезет. Если не повезет, то на конюшне. Или… А, точно! На чердаке. Порознь там спать довольно холодно. — Ну и глупый же ты, — она смущенно отвела взгляд в сторону драки. — Я надеюсь, за ночь метель уляжется и мы продолжим путь. Арантеаль просил… особенно не задерживаться. Она мило прикусила губу, явно зацепившись за какую-то неприятную мысль — я не хотел использовать псионику и лезть ей в голову, так что момент остался неопределенным. Мне почему-то захотелось сказать ей, что она очень красивая, захотелось приблизиться к ней, поцеловать в момент, когда она не ожидает, почувствовать руки, сплетенные на моей шее, горячее дыхание у моей щеки, ее тепло под моими пальцами. Алхимик закричал и, отброшенный ударом, угодил в стену. — Знаешь, все это так странно. У меня просто не укладывается в голове, — так и не узнав моих постыдных мыслей, она рассеянно смотрела, как чей-то кулак размазывает лицо алхимика, — я имею ввиду то, чем мы стали. Я всегда думала, что умру рабыней и что мир несправедлив, но незыблем. Я думала, что не бывает выбора. — Да, реальность всегда сложнее, чем наши представления о ней, — усмехнулся я. Алхимик сорвался на отчаянный вопль и попытался извиниться, свернувшись на полу и безуспешно закрывая руками окровавленное лицо. Его усердно били сапогами по голове и ребрам. — Мне нужно, чтобы ты кое-что знал, — продолжила Ким, не глядя на меня. — Я не уверена, что хочу быть частью этого. События в Эрофине казались такими… многообещающими… Но сейчас… Всё, что происходит — сплошная жестокость. — Мы помогли окончить гражданскую войну, Ким, — я придвинулся к ней поближе и осторожно погладил по ладони, заставив ее отвернуться от драки и удивленно взглянуть на меня. — Города по всей стране уже не горят, перестала литься кровь. Жестоко было бы оставить Нерим гнить в собственных помоях. — Ты не понял, Альто, — она отдернула руку, и я не стал препятствовать. — Я про перспективу. Неужели Наратзул правда собирается убить богов! — Они не боги. — Кем бы они ни были, это положит конец всякому порядку, который еще остался в этом мире. Войны разгорятся с новой силой, придут новые фанатики, желающие поклоняться любой безумной идее — люди неисправимы! В конце концов, кем станет Арантеаль? Очередным тираном с рассказами о светлом будущем без боли и зла? — она запнулась, испугавшись собственной дерзости; рабыня еще не до конца покинула ее душу. — Кем во всем этом будем мы с тобой? Я помедлил с ответом. Казавшийся мертвым избитый алхимик из последних сил приподнялся на локте и сотворил заклинание. Всё. Время оборвалось, замерло, а затем, сорвавшись, ускорилось. Темное божество превзошло снежную бурю; кто-то включил его, и оно, издавая жуткий низкий гул, ударило столбом света в пасмурное небо. Разгоняясь, оно сжирало время, оно кипело, рвало, беспощадно уничтожало, сжигало дотла и не могло насытиться разрушением. Всё, что было дальше, казалось мне чередой картинок, чужой предсмертной памятью. Мы нашли ту крепость, мы освободили Остиан, мы пошли в Арктвенд, в ту самую башню Штормвенда и окончили там эпоху порядка на Вине. Время, быстрей! Я помню тот момент, когда алхимик стоял в ужасе перед неизбежностью, не понимая, что произошло, — кто-то умолял меня сохранить ему жизнь и предлагал выбор, — затем я шел один, бесконечно долго в бездушных камнях Инодана, а потом я увидел сон. Скорее! Осталось мало! Там она была со мною. Я наконец сказал ей, что она очень красивая. Она ответила, что я глупый мальчик. Я вспомнил, как в одной из ненастоящих реальностей она погибла страшной, нелепой смертью — но такого просто не могло случиться! Она что-то кричала, просила пощады, а я бежал, боясь не суметь, боясь не успеть, сквозь бесконечно растянувшееся пространство и истекающее кровью и водой время. А потом она стала иллюзией и пустой могилой. Еще быстрее, быстрее, Темный бог! Вот рука Прорицателя едва успевает коснуться лишь кончиков пальцев того, кто только что спрыгнул с обрыва, что когда-то был комнатой картин. Вот темный оборачивается на скрип костей в башне Штормвенда, и смерть бьет его наотмашь. Вот он в последний раз видит отблеск своего заклинания в распахнутых глазах мертвой Ким. Вот Светорожденный в предрассветный час плачет над могилой Мерзула, как не плакал ни по матери, ни по Зеларе. Вот клинок входит в шею обезумевшего Константина, и воздух в Живом храме дрожит он ужаса, словно от холода. Прости… Прости. Прости! Сколько еще боли нужно, чтобы спасти этот гребаный мир?! Что-то взорвалось внутри, и яростное пламя поглотило меня. Все мои надежды, последний удар моего сердца, моя любовь — все сожрано этой безликой жестокостью. Я не сумел. Я не успел, не успел к тебе! Но как хорошо, что это была всего лишь одна из реальностей, не правда ли? В ней все очень просто: зло наказано, тьма отступила, сама судьба побеждена смелыми героями — великая справедливость восторжествовала и уравняла всех, свет перестал бить в небо, черные камни иссякли, осталась тишина. После третьего раза в башне Штормвенда я вернулся из старых руин и продал те драгоценные стрелы Мальфаса, все до единой, чтобы купить себе расположение грязных и больных нищих, чтобы ты, несбывшаяся любовь моя, не разочаровалась во мне и гордилась мной. Чтобы память о тебе не исчезла вместе с этим миром, а осталась последним проблеском солнца среди тяжелых штормовых туч. Чтобы меч, оставшийся со мной и испивший крови моей, принял жертву, и жертва моя — мое сердце. Но если и сердца будет мало, я волью в него всю боль до капли, всю, что породил этот мир, всю, что убила дорогих нам людей — и тогда его алчущий клинок захлебнется этой кровью, а я — открою дверь туда, где три реальности станут одной. Я знал, где все должно было закончиться: в осиротевшем Эндерале, в темных уголках старческой памяти, у ложа умирающего мира - на теневых путях Подгорода или в огненном зените пред Оком Богов. Алхимик кроваво выплюнул собственные зубы и вытер рот. Снежная буря, в ужасе затихая, не могла отвести от него восхищенный взгляд своих синих глаз. Да, милая леди. Реальность сложнее, чем кажется. То, что мы считаем объективным взглядом на нее — лишь одна из точек зрения. Я желал навсегда избавиться от порочного круга беспочвенных суждений. Осуди других — и будешь осужден сам. А я не знал тогда и не знаю сейчас, что правильно, а что ложно, что такое грех, а что такое добродетель, что есть свет, а что есть тьма. Да и существуют ли они теперь, когда дорога пройдена? И когда Темный взирает на исчезнувший в тенях путь позади него, дорога не возникает под шагами идущего. Реальность взяла меня за горло, подняла высоко над землей и, встряхнув, швырнула в стену. Реальность разбила мне лицо, сломала мне ребра и вонзила в меня клинок. Реальность вырвала мне сердце, и я лишился всяких чувств — тусклый, опустошенный черный камень. Их было восемь. Восемь напали на меня. Восемь было на самом деле светорожденных. Какой нелепый бред! И сумасшедший не сочинил бы такого. Разве всегда мы — те, кем себя видим? Наше истинное Я — то, что предстоит перед Высшей силой в вечности — какое оно на самом деле? Кто-то всегда думал, что он Светорожденный и имеет право судить, не познав добродетели, но оказался обычным смертным магом, и мерзкий черный пар проклятия — все, что осталось от его величия. Кто-то считал себя Тель’Имальтатом, но оказался Светорожденным, и хоть у него действительно был шанс все исправить, он получил от судьбы больше бед, чем мог пережить. А еще один человек считал, что он умрет монахом, что его жизнь будет долгой, размеренной и грустной: бросал бы он по семечку полыни, по одному каждый день, на дорогу к смерти. И перед самым ее ликом, там, в конце пути, он посмеялся бы над ней и сбежал бы в обратном направлении по следам из семян, чтобы начать заново и снова следовать по этой дороге — вечному пути Мальфаса. Однако тот человек не умер монахом: он стал Темным богом, растерзавшим божественный лик, и вместо семян он посадил в эту землю свое сердце. Он нашел его там, в башне Штормвенда, в тот самый, третий раз. «Когда я успел потерять здесь сердце?» — думал Темный бог. В детстве он был здесь со сне. Да, во сне он и потерял его, в одном из видений, когда Аркт впервые заговорил с ним. Сердце сопротивлялось, оно хотело принадлежать монаху, оно не было создано для всего этого безумия, потерь и жестокости, оно мечтало жить той жизнью, что есть у простых людей, оно мечтало любить одного человека всю оставшуюся вечность и не думало, что погибнет вот так — не думало, что станет жертвой, принесенной тьме, чтобы вернуть хоть крупицу света из небытия ледяной стали. И вот теперь, когда я встретил его наяву, разбитое и растоптанное, лежащее на холодных камнях башни Штормвенда, я не смог сдержаться. Тьма пришла впервые и погасила последнюю надежду на то, что я еще мог бы сделать что-то… правильное? — Ты стал безумцем. Плохо. Плохо, когда такая сила — и такая дурная голова. — Я похоронил свое сердце. Аркт. Я… Теперь пусто в груди. Жертва принесена, но ничего не изменилось. Я не знаю… Что мне теперь делать… Где… Где мне взять столько боли? — Мы все через это прошли. Не получается стать кем-то вроде нас и остаться невредимым. Чем-то приходится жертвовать. В твоем случае это не сердце, оно вполне осталось в твоей груди. Это — рассудок. — А чем пожертвовал ты, Аркт? — Тебе не нужно знать. Его голос дрожал в моей голове бесконечно повторяющимся звоном стекла. Холод затхлой воды объял мое лицо, когда я набрал полные ладони тьмы из канавы Подгорода и плеснул ее на себя. После стычки в водном сооружении меня все еще била дрожь. Я добрался до заветной цели и оставил книгу на нужной полке, а затем пошел к выходу. Мне нужно было как можно скорее заснуть и поразмыслить внутри сна — так я успокаивал тьму, когда она доходила до определенной точки. Сейчас тьма ее частично пересекла, и это было опасно: распадающиеся мысли и чувства искажали реальность. Бродячий алхимик с окровавленным лицом нес на себе Темного бога и его сердце в стеклянной банке. Сердце ни на минуту не переставало пульсировать, издавая низкий жуткий гул древней пирийской машины. Хватит. Надо найти последнее место и уходить.***
Зиндро в замешательстве оглядел поле боя, которым стала небольшая улочка у старого водного сооружения между водяных колес. — Этот еще жив, — услышал он голос Тараэля, и, едва оторвав взгляд от жутких, залитых кровью камней мостовой, поспешил в ту сторону. Зиндро приметил, что оставшийся головорез был совсем юным, рыжим, неестественно бледным, тонким и маленьким, словно звездник — или подросток. — Мразь, — прошипел Прорицатель, сверкнув над бурлящей кровью раной на животе мальчишки исцеляющим заклинанием. — О, только попадись мне, только найдись, проклятая тварь! — Он положил восьмерых, — задумчиво проговорил Тараэль. — Этому мальчишке… меньше всех повезло, другие умерли быстрей. Тебе в открытом бою с ним явно не выжить. — Я убью эту тварь. — Они были грабителями, за кого ты мстишь? В Подгороде такое случается довольно часто. Одна банда лезет на другую, кто-то не поделил добычу, оскорбил кого-то. Да и светопыль не делает их более мирными. Бывает. — Бывает?! — Зиндро видел, как неумолимо гаснет свет в глазах мальчика, а заклинание ничего не могло с этим поделать. — Эй! Не уходи! Скажи мне, куда он пошел? Этот… Эта мразь, которая перебила всех? В горле парня что-то неотчетливо проклокотало, и Зиндро приблизил к нему лицо, чтобы услышать хоть что-то, но не разобрал ни слова. — Я видел, куда он пошел, — дрогнуло эхо нерешительного старческого голоса. — Бал Хес’Зел? — изумился оглянувшийся на вышедший их теней силуэт Прорицатель. — Ах да… Здесь ведь твоя мастерская. Я забыл. Как там… Грибы? — Если это всё, что тебя сейчас интересует, — прошелестел старый аразеалец, — то подумай, не скорбен ли ты рассудком так же, как и человек, что сделал это. Зиндро перевел взгляд на едва дышащего мальчика, затем на нахмурившегося Тараэля, затем — снова на Бала. — Я хочу знать, — наконец изрек Прорицатель. — Они окружили его, требовали деньги. Он что-то лепетал, и тогда один из них ударил его, а после — и все остальные. Били ногами в живот. В лицо. Схватили за волосы и отволокли к воде, а кто-то выхватил у него сумку. Когда его начали топить, что-то… Что-то сверкнуло, и стало темно, как будто все разломы на потолке закрылись и все фонари и свечи погасли одновременно. И тогда я услышал вопли, словно резали по живому. Сталь звенела, и сверкала какая-то магия. Я молился всем богам, чтобы он не обрушился и на меня. А потом… Мальчишка захрипел сильнее, и заклинание Зиндро дало сильный сбой. Тот усилил магию как мог, но дыхание ускользало между его пальцами, как горячая кровь или вода. — Ненавижу, — сквозь зубы прошипел Зиндро. — И все же, скажи куда он делся, — бесцветным голосом произнес Тараэль. Бал указал на лестницу, ведущие в жилые помещения.