Так каким был Кэйа? Кэйа был фальшивым.
Ложь была ему как мать, или может любимая женщина, или даже самый преданный друг. Чайлд чувствовал её ореол, удушающий запах и видел отпечаток во взгляде. Он взрыл носом землю, искал все крупицы настоящего, что ещё остались, что потянуло за собой не один десяток встреч и даже битвы, через призму которых всегда всё было видно. И ведь он не отказывал, сохранял улыбку… нет, не так. Он вторил улыбке предвестника. Смотрел, кажется в самую душу. Чайлд не заметил, как позволил рассмотреть себя, да так пристально, словно бы взгляда от него не отводил сам Дотторе… Он увидел всё, абсолютно всё внутри него. Жажда крови, огромная сила, жизнь, страх и чернь… Он видел. Потянул руки в ужасное, безобразное нутро, окунулся по самые локти и приласкал. Нежно огладил беззащитное сердце. Коснулся его бездны кончиками пальцев. Раззадорил абсолютно всех чертей, пересчитал каждого и дал имя как любимым зверушкам… Он всё видел, но никто не смог разглядеть его. Аякс испугался. Был в ужасе от чужой проницательности. Никто ранее глядя в его глаза не видел в них ничего, кроме пустоты. Он был океаном, холодным и бурлящим подводными источниками одновременно. Все, кто видел спокойную гладь лишь отводили взгляд, или же поглядывали украдкой, им всем хотелось узнать, что же скрывается под толщей вод. Так что же там? Бездна, настолько глубокая, что сам Тарталья не хотел заглядывать вглубь. Он не позволял себе бояться монстров, что поселились там в раннем детстве, сразу после встречи с истинной бездной, но и не желал знакомиться поближе. Все эти глубоководные твари выплывали наружу, показывали клыкастые пасти в пылу битвы. Да, именно тогда бурлили воды, а враги Царицы ложились пачками у его колен. Только мама осмеливалась окунуть в воду руки, только братья и сёстры смотрели вглубь в поисках причин его изменений, только отец не боялся этих чертей. Только… Только Кэйа нырнул с головой и посмотрел в сердце бездны, отыскал нарвалов в бесконечном океане. Чайлд хотел искренности и был до неё голоден и жаден. Глядя на Полярную звезду в чужом зрачке не мог оторваться, подолгу вглядывался, пока не становилось неловко, пока не увидит робкую и мягкую улыбку Альбериха и не услышит провокационное: «Не можешь оторвать взгляд?». Это тот самый Кэйа? Сердце чувствовало, искренне жаждало больше таких моментов, оно хотело больше Кэйи. Но он прятался… Так часто, что Предвестник мешкал, злился и был резок больше, чем можно было себе позволить; безмолвно просил больше доверия, тянулся к нему и прижимал к себе крепко, утыкался носом в тёмные волосы и глубоко дышал родным запахом холода, сцеловывал с кожи жар тела и шептал какие-то глупости, не в силах себя остановить. Подло. Как же это подло, нечестно и обидно, когда ты остаёшься будто бы один в своей беззащитной открытости, абсолютно голый перед ним, без своих клыков, кожи, мышц и костей, не можешь скрыть ни свою тьму ни свет, дрожишь перед нежащей тебя рукой. Ударит или приласкает? Доверится или погонит прочь?Скажи, где кончается твой страх быть искренним?
— Аякс… — синие глаза отлипают от пустого бокала, мажут по говорящему. В них отражается нечто, что заставляет Альбериха сбросить улыбку и посмотреть в ответ настолько осознанно и серьёзно, что начинаешь сомневаться в том, что этот мужчина выпил не один бокал своего любимого напитка прежде. Сейчас он задаёт вопрос, бессловный, но абсолютно ясный, но всё, что может сделать Аякс — промолчать, перевести взгляд на его руки, на свободные от перчаток мозолистые пальцы. В неком замедлении, в чуть опьянённом мареве он видит их движение, как они тянутся к нему и переплетаются с его руками, гладят чутко и просят вернуть взгляд. Глаза в глаза, они как океаны. Когда Тарталья возвращается на родину, всегда выходит на палубу ночью, и тогда он видит тоже самое. Насыщенно синий, почти чёрный океан встречается у горизонта с бесконечно синим маревом, знакомится со звёздами в своём отражении и белоснежным оком луны. В эти мгновения кажется, что звёзды ласково сверкают для него, что их свет эфемерно греет. Гладит выплывших к глади воды косаток. Так бережно, что те забывают о том, что у них есть зубы. И каждый из них ныряет вглубь, на знакомство со звёздами, их обжигающим жаром, с монстрами глубин и их зубами. И это почти страшно. Он дарит смазанный поцелуй с привкусом полуденной смерти на нежной коже губ, горячее, прерывистое дыхание, контакт нос к носу и взгляд в самую душу. И Тарталья дрожит от чувств, давит шумный вздох, хочет ещё. Ещё немного. Чувствует, как чужие губы мажут по подбородку, мягко целуют в уголке и тянутся к скуле; пальцы гладят рыжую макушку и заставляют дрожь прокатиться по телу. На дальний столик, что они заняли, кажется, не упал ни один взгляд. — Пойдём, — тихий шёпот опаляет ухо и ему просто невозможно противиться. Они не торопятся уходить. Кэйа встаёт неторопливо, обводит взглядом помещение и накидывает на плечи свой пуховый ворот, пока его компаньон смотрит на него с такой искренней жадностью, что это тешит самолюбие. Улыбка касается губ, а стройная фигура скользит к выходу, что-то говорит удивлённым его раним уходом постояльцам, манит за собой взгляд каждого. Аякс же чувствует один единственный: жгущие спину алые, но давно потухшие глаза. Холодно. По коже бегут мурашки, но он не понимает от чего. От порывов ледяного ветра, что пробрался под одежду, или же от того, что предстало перед глазами? Ночь не забрала в свои тёмные владения весь город, чернь разгоняли уличные фонари, многочисленные звёзды и луна. Последняя, кажется, справлялась с этим лучше всего. Её бледный свет омрачал выражение чужого лица. Смуглая кожа приобрела холодный блеск, выражение лица стало отрешённым и умиротворённым, а в глазу не так ярко сияла звезда. Тускло. Казалось, этот мужчина был сейчас не с ним и не здесь, а значит и блеск этот был не для него. Но вот миг. Прошло, кажется, не больше пары секунд с осознания, как он оживает, холодный постамент тела движется плавно: Альберих поворачивает к нему корпус, поднимает руку и прячет кончик носа в меху, вскоре выпуская клубок пара. И всё же в это время холодно не только на его родине. Тарталья идёт вперёд, чётко вымеряя шаг по старой привычке, пока украдкой поглядывает на глубоко вздымающуюся грудь и абрис челюсти в пушистом меху. Какую цену заплатил этот мужчина, за божественное благословение? За дар от самой Царицы? Что разглядели в нём боги, чего не мог понять Предвестник? Или же… Что он осмелился показать однажды, из-за чего был избран? Не в фальши ли дело? В этой отравленной маске, которую он теперь носил почти не снимая, храня в душе что-то настолько тяжёлое, настолько его отягощающее, что жизнь с этим бременем пугает его куда меньше, чем возможность открыться?И всё-таки Кэйа был чем-то большим, чем фальшивый человек. В нём была искренность и преданность быть может не себе, но чувствам.
В квартире становится тепло, жарко от того, как в темноте коридора он позволял себе его касаться. Крепкие объятия со спины, ладони на боках медленно скользят по изящным изгибам к бёдрам, пока Чайлда окутывает этот морозный запах. Альберих шепчет что-то совершенно неразборчиво и тянет прочь пуховый ворот, открывая беззащитную шею. Ладонь зарывается в рыжие вихры, ласкает бережно, дрожит, ведь её хозяин медленно млеет и плавится от ощущения прерывистого дыхания на коже. Его будто бы впитывают, пытаются записать на подкорку, одновременно борясь с нетерпением и жадностью. Мужчина физически ощущал то, как любовник сдерживает собственные порывы: дышит поверхностно, невесомо касается губами кожи, гладит с нажимом и тянет, тянет, тянет ближе, сжимает ладонями крепко и совсем не хочет отпускать. Он чувствовал, как в чужой голове разливается полноводная река мыслей и мог разобрать их. Аякс хочет его коснуться. Отодрать от сердца застарелый, голубой лёд вместе с уже приросшими к нему кусками плоти и сжать в ладонях нежное нутро, всё мягкое и чувственное, что в нём было. От одной только мысли об этом спирало дыхание, а он замирал в его объятиях, как кролики мертвеют в пасти волка.Что весьма парадоксально, ведь Аякс не был ни волком, ни охотником. Он был воином, совершенно искренним в своих стремлениях добиться цели.
Охотники выжидают. Они сидят в засадах, ждут удобного момента, чтобы кинуться к своей добыче, убить быстро и чётко, вложившись в один смертоносный удар. Их жертва, неважно, сильнее та или слабее, всегда будет на шаг позади, на голову ниже, чем её убийца. В этом кроется важнейшее отличие. Воин не скрывается, не таит ни себя, ни причин нападения; он выходит один на один, смотрит чётко в глаза и вызывает на бой. Кэйа — не жертва, он равен ему, силен не меньше, а потому не бежит. Он не мог не ответить на этот искренний порыв. Мужчина делает первый шаг: плавно поворачивается, чувствуя, как по талии скользят чужие руки, ладонями касается плеч, едва сжимает и ведёт выше, наслаждается теплом и мягкостью кожи шеи, пальцами прослеживает линию напряжённых мышц и кадык, ерошит рыжие волосы, вплетается у макушки и прихватывает. Слышит совсем тихий вздох, тянет его голову к себе и останавливается в миллиметре от губ, стараясь в темноте отыскать две бездны синих глаз и находит, трепещет от её безмолвного шёпота. От поцелуя уходит, как и из чужих объятий, оставляя Аякса в одиночестве в этой кромешной тьме. — Кэйа, — шепчет так тихо, что сам едва ли может различить. Он, кажется, готов сорваться вперёд, ведь чувствует кожей, шестым чувством копошение совсем рядом, хотя едва ли прошло пару секунд. Но Чайлд ждёт, замирает на месте и уже через пару мгновений видит, как распахивается дверь в хозяйскую комнату, как бежит темнота от света луны. Красиво. Безбожно, преступно красиво. От него нельзя отвести взгляд, пока слабый белый свет едва очерчивает его фигуру. Он манит к себе и сам уходит вглубь. Альберих зашторивает окно, а спустя пол минуты зажигает небольшой светильник у кровати. Его свет приятен глазу и своим теплом окутывает всё, чего касается, и даже мужчина перед ним сразу же приобретает более мягкие черты Тихий хлопок двери словно завершающее звено — ещё раз подчёркивает интимность момента и то, что они остались здесь одни. А перед глазами снова картина стоимостью в миллионы моры: с изящных бёдер падает пояс, жилет больше не сковывает крепкую грудь, а рубашка робко соскальзывает с плеч, как и с ног ботинки. Он не смотрит на него, пока его ладони не касаются брюк, их мужчина не снимает, оглядывается и дарит ему такой взгляд, что трудно не понять. Быть может и ему стоило раздеться? Нет. Кэйа любил обнажать его медленно, слой за слоем обнажая душу. Аякс понимает его без слов, но не двигается, стоит и смотрит на Полярную звезду в его зрачке. Он ждёт, пока первый шаг сделает Альберих, а уже после, пока он думает, что его неопытный любовник не проникся его ужимками, припадает к смуглой коже. Пальцами пересчитывает рёбра и шрамы, губами чувствует пульс, у быстро бьющейся венки на шее, а после ловит прерывистый вздох. Быть может он не опытен, быть может бывает груб, или же навязчив, но действительно горел этими чувствами. Его искреннее желание любить этого человека покрывало всё и будоражило только сильнее. Губы на ключицах, груди, собственных губах, жаркий поцелуй, такой, что в мыслях образуется вакуум и единственное, что теперь хочется, это ощутить его теснее. Укус, болезненный, сорвавший полустон, едва отрезвляет и разгоняет кровь и мысли. Аякс… О этот парень был невероятен. Носитель крио глаза бога всё ещё время от времени вспоминал их первую встречу, тот момент, когда он топил мысли в алкоголе, а Предвестник глянул на него взглядом утопленника. Тёмные, синие и удивительно глубокие провалы куда-то в бездну вещали ему что-то совершенно за гранью обычного. В тот момент он подумал, что отдал бы многое, чтобы разгадать эту тайну. Мог ли он подумать, что спустя время эти глаза будут смотреть на него с нежностью, на которую они, казалось, были не способны. Мог хотя бы предположить, что фатуи может быть таким искренним, что тот был не только воином, но и любящим братом, что тот мог с такой нежностью говорить о семье, шутить что-то такое странное и забавное до колик, касаться ласково, грубо и целовать-целовать-целовать… А мог ли знать, как блестят его глаза обидой? Он понимал на что тот злился, но не хотел заставлять себя следовать его желаниям. Почему? Потому что это сделает ему очень больно, а Тарталья… потеряет к нему интерес. Зачем приносить на блюдечке всю подноготную тому, кто пусть и хочет этого, но был готов сам прокладывать путь к цели? Зачем лишать его удовольствия, когда тот, кто бесконечно дорог, открывается для тебя медленно с новой стороны? Ведь так было с Аяксом. Пусть он и злился на него временами, злился за то, что позволил чувствам завладеть собой и заглянуть в свою бездну, но ведь он был счастлив! Временами Альберих был готов поклясться, что улыбка его не просто радостная, она по-настоящему счастливая. Тогда он и сам не способен удержаться, отзеркалив эмоцию. — Не нападай, — шепчет в самые губы, пользуется его замешательством и подталкивает к кровати, валит на мягкий матрас и гладит ладонями светлые, чуть зарозовевшие щёки, ловит прерывистые вздохи и смотрит глубоко в глаза, — Аякс, — улыбается совершенно обезоруживающе, видя как от мягкого света лампы блестят словно солнце рыжие волосы, а на лбу пляшут нежные тени от взъерошенных вихров. И Тарталью перед ним… Такой искренне жаркий, желающий и удивлённый неожиданной просьбой. Кажется, и его улыбка становится счастливой, — Позволь мне оттянуть этот момент, — снова просит, вплетает пальцы в волосы и наклоняется совсем низко, лбом ко лбу приникает и шепчет, — Пожалуйста. И больше не хочется требовать. Сердце заходится в срывающемся ритме, что приносит боль: в груди страшно ноет, пока Аякс смотрит на Кэйю, искреннего и нежного, показывающего сейчас частичку своей души. Предвестник не торопясь садится на кровати, вплетая ладонь в длинные волосы и вылавливая чужой взгляд. Он чувствовал его дыхание на своих губах, пока жмурился от урагана в груди, пока перебирал тёмные локоны и нежил кожу под лопатками кончиками пальцев. Казалось, он хотел его как никогда раньше. Всего его. Каждый миллиметр смуглой кожи со всеми шрамами и мозолями. Хотел услышать его сбитое дыхание и прерывистый шёпот над ухом, увидеть, как сильные руки стискивают простыни и ощутить давление сжимающих его бёдер. Ох… шикарных, обворожительных бёдер. Сильных, с этими притягательными линиями мышц, что продолжаются вниз, на колени, на изящные икры и нежные ступни, эти беззащитные косточки щиколотки. Тарталья всё ещё помнил, как оказался в удушающем захвате столь манящих его ног, когда посмел подумать, что в рукопашной у него с лёгкостью выйдет одолеть капитана. Вот уж нет. Но знаете что? Он бы ни за что не отказался от ещё одного такого опыта. Помнил он не только это. В память врезался пылающий взгляд, ярко горящая звезда зрачка, чёткие, идеально выверенные движения тела, часто вздымающаяся грудь, капельки пота, очерчивающие линию шеи… — Аякс… — звучит на вздохе, прерывисто и хрипло, пока мужчина жмётся теснее и пальцами запутывается в рыжих волосах, тянет к себе, требуя поцелуя. Так сладко. Желанно. Хорошо. Он кусается, лижет обветренные губы и стонет от удовольствия и от того, насколько этого мало. Гнётся под ладонями, что медленно скользят до поясницы и усмешку давит, ощущая как те невероятно правильно сжимают бёдра. — Хочешь, я скажу?.. — шепчет, задыхаясь от того, как вдруг всколыхнулся океан в глазах, как медленно двинулся кадык на чужой шее и от того, как невыносимо сильно захотелось впиться в кожу чуть пониже него, — Аякс… — произносит словно в бреду, давит тихий смех, когда лопатки встречаются с прохладными простынями, а в его взгляде проскальзывает голод. Кэйа дразнится и чувствует себя совершенно безнаказанным, шепчет его имя с остановкой лишь на хриплые вздохи и поцелуи. Он хочет того самого Чайлда, который не тянет улыбку, что до боли смахивает на его, что груб и от того чувствует себя неловко, а потому ласково проходится пальцами по синякам и засосам позже, который не стесняется делать то, что взбредает в его безумно рыжую голову, не стесняется и неопытности и поднимает океаны глаз на него, в которых все чудовища в панике метаются и мутят воду, пока к самой глади подплывают нарвалы. — Аякс, пожалуйста… — просьба не необходимость и срывается в тот момент, когда предвестник резко, равными и быстрыми движениями скидывает свой пиджак и льнёт к коже. Им облюбована шея, щедро усыпана поцелуями и укусами грудь, а дальше — больше. Смуглые пальцы впиваются в плечи, пока их хозяин теряет крохи рассудка от невыносимо бережных прикосновений губ над линией брюк; они сжимают до синяков, а после словно бы стыдясь грубости слабнут, гладят светлую кожу с россыпью бледных веснушек. Он больше не просит, дышит урывками и медленно, с задержкой, чтобы в голове быстрее укладывались все ощущения: шелест одежды, мурашки на бёдрах от прохлады, а после жара чужого дыхания, натяжение напряжённых мышц, широко разведённые бёдра, жаркое томление в паху и застывший на губах стон. — Молодец… — влажные губы и узость рта, лёгкая дрожь его пальцев на коже, неторопливые движения и потемневший от желания взгляд, — Не торопись… — а ведь он и сам дрожит, смотрит помутневшим взглядом в потолок, боится опустить его на Аякса, но не может справиться с любопытством. Синие глаза едва поблёскивают в свете лампы, они шепчут что-то своё, тихо и нежно, пока губы мучительно медленно, так правильно скользят по возбуждённой плоти. Он чувствует, как они сжимаются на головке, а по чувствительной коже скользит язык, как она трётся о рельефное нёбо, выбивая из мужчины хрипы. Альберих вскидывается, грудь колесом, а бёдра едва не стискивают парня меж ними. Едва ли кто-то за его жизнь хотел сделать ему так искренне приятно, понимание этого выбивало из колеи только сильнее. Мужчина был потерян в этом удовольствии, кусал губы и сжимал простыни в руках, ощущая, как стискивает его жар чужого горла. Аякс так любил мучать его, не упускал возможности получить своего, и сейчас Кэйа, задыхаясь от быстро надрачивающей руки и пальцев, безошибочно нашедших внутри нужную точку, сквозь пелену возбуждения видел, как он слизывает с заалевших губ его вкус и щурит эти невозможные, синие глаза довольно, сыто. И снова хочется просить. Бедра стискивают чужие, пока их хозяин ёрзает на кровати, воплощая собой чистый соблазн и тянется руками к брюкам, выдыхает резко, шипит, когда он прижимается к нему тесно, толкаясь утянутыми в жесткую ткань бёдрами так, что он ощущает то, как горит не он один. И просить он передумывает. Стонет в голос низко и бесстыдно, играя на чужом возбуждении как на музыкальном инструменте, манит к себе, толкается в ответ и наконец меняет положение, придавливая медлящего любовника к кровати. — Снимай, — выдыхает в самые губы, тянет жутко мешающие брюки прочь и вскоре наслаждается жаром его тела, тянет в очередной поцелуй и снова гладит рыжие пряди, скользит по крепким плечам и шее, жмётся грудь к груди и, кажется, слышит, как бешено бьются их сердца. Бьются в разнобой, совершенно не попадая в ритм, но образуя новую, их личную мелодию чувств. Кислород отказывается поступать в лёгкие, а в голове на удивление ясно, мысли мотаются из стороны в сторону, повторяя только одно желание — быть сейчас с ним вместе. Едва вздыхает, прогибается медленно, впиваясь пальцами в плечи всё сильнее, прерывистый выдох в его губы, вид бурлящего океана глаз и чувство, как внутри становится до ужаса тесно. Так хорошо. Жар его пальцев вплавляется в тело вместе с кожей, с каждым поцелуем, что скользит по щекам и шее, с его прерывистым дыханием и тихим, едва разборчивым шёпотом. Он говорит что-то такое тёплое и мягкое, жаркое, что Альберих смеётся, ловит ответную улыбку губами и двигается неторопливо: скользит бёдрами плавно, позволяя ощутить себе всю полноту ощущений, и прочувствовать самого себя. Он наслаждается, когда его бёдер касаются. Он улыбается, когда поддерживают этот медленный, сводящий с ума темп. Он счастлив, когда рядом Аякс. И также горячо, интимно медленно внутри тает лёд у сердца. Оно было согрето теплом нежности и жаром нрава рыжего предвестника. Его сумасбродной бестии. Так хорошо. Вздохи становятся хриплыми, а из груди рвутся стоны жажды, которые вынуждают двигаться резче. С медленного и чувственного переходя на медленно, глубоко и жёстко. Он не просит, лишь тянет на себя и полулежит на локтях, прикусывает его нижнюю губу и длинно выдыхает, ощущая чужой напор. Руки на бёдрах, на талии, а губы на шее, терзают почти больно, позволяя полностью утонуть в нём. Он смотрит в глаза снова и опять захлёбывается, не может справится с собой и жгучим удовольствием и шепчет надрывно, просит больше. Больше прикосновений и больше Тартальи. Хочется его глубже, сильнее, словно бы под собственную кожу, по венам в самое сердце. Хочется стонать под ним в голос. Кто он такой, чтобы отказать себе хотя бы и в этом? Позволить ему насладиться собой сполна, чтобы не утолить голод, а распалить лишь сильнее. Альберих остро нуждался в этой искренней жадности. — Ещё, — и почти больно, искренне больно и до ужаса правильно он вплавляется в кожу, в самое сердце, — Ещё! — жмётся к его шее носом и скулит задушенно, прикусывает, лижет смуглую кожу и впивается пальцами до синяков, потому что слишком близко к краю и слишком мало Кэйи, — Аякс… Милый, — улыбается ему мягко и чувствует, как щемит сердце от этого одуряюще сладкого поцелуя, как предвестник плавится под нежными словами и прикосновениями, — Милый, прелестный… Мой, — шепчет ещё с десяток слов, может глупых, может странных, но приятных настолько, что обоих затапливали чувства. Небо и море смешались у линии горизонта и теперь неясно где верх, а где низ, и никто из них не хочет это выяснить, желание одно — насладиться. Впитать в себя скулёж и стоны, прерывистые дыхание, жар переплетенных тел и удовольствие. Всё что они могут сейчас — это хвататься друг за друга в предоргазменной неге, просить не останавливаться и тяжело дышать. И вот, когда пружина удовольствия наконец раскручивается, а его рыжий беспорядок смотрит океанами глаз влюблённо и всё также голодно, он может позволить себе затушить свет, ещё раз погладить солнечные прядки и прижать к себе свою бездну, насладиться тем, как она дышит в шею, едва целует кожу и обнимает крепко-крепко, всё глубже утягивая внутрь, расширяя свои границы для неба и звёзд, что стали так невероятно дороги.