«Я здесь»
— Тома, — он чувствует кожей эти импульсы, слышит мысль, что вертит в голове слуга и зовёт вновь. Поворачивает голову, смотрит в бесконечно преданные зелёные глаза и шепчет всё тот же вопрос, — Был ли ты счастлив в этот день? Зелень блестит, переливается множеством оттенков и говорит с ним, шепчет словно листья дуба в тёплое ветренное утро. Даже сейчас, кажется, почти слышно этот ласкающий шелест.«Почему вы спрашиваете?»
Бледная рука выпутывается из плена пальцев, а другая пугается, уже хочет уйти, будто гонят её, но нет, длинные пальцы касаются ладони, указательный словно кисть ведёт по раскрытой руке, выводит какие-то символы, заходя на фаланги.«Мне интересно»
Теперь все четыре ведут вверх, едва касаясь, почти щекотно гладят запястье у вен, чувствуют ровный, спокойный пульс, что азбукой Морзе твердит всё тоже, что и зелёные глаза в тот день фестиваля; подушечки ведут вверх, нежно гладят местечко на сгибе локтя.«Я беспокоюсь»
Ещё выше, короткострижеными ногтями по одежде, шебуршат приятно до самого плеча, а там сжимают, мягко, но уверено, а большой палец гладит выпирающую из-под ткани одежды ключицу.«Хочу знать как можно больше о тебе»
Это всё ещё не конец, они двигаются до нежной светлой кожи, ласково подушечками скользят по мышце и ощущают всё тот же пульс, но теперь зачастивший, лепечущий искренне, громко и открыто. Улыбка расцветает на лице, а рука касается челюсти, подбородка, чёткой линии губ.«Ведь я тоже…»
Поцелуй. Он прерывает проповедь его пальцев и тоже хочет говорить.«Люблю»
Совершенно искренний, нежный, невинный. Лёгкие прикосновения, сопровождающиеся тихим причмокиванием, ни на что не настаивающие, бережные,«Люблю так сильно»
Смещаются на уголок губ, а сами становятся дрожащими, умоляющими. Едва касаются линии, что разграничивает молочную кожу и нежно-розовую, обещающую ярко заалеть, и любимую точку-родинку.«Прошу»
Пальцы их рук переплетаются, смешивая благородную, светлую словно луна кожу и солнечную, такую тёплую и нежную, несмотря на мозоли. А губы продолжают разговор, соединяются и бережно мнут, приоткрываются, делают ласку медленной, бережной и такой желанной. Камисато тянет его на себя, ведёт в комнату и отпускает, смотрит в блестящую зелень и с улыбкой ослабляет пояс кимоно; оно не спадает, нет, лишь появляется возможность подтянуть полы, открыть грудь и плечи, спустить до локтей и раскрыть руки, позвать стоящего на пороге, растерянного Тому, с этим милым, не лезущим совершенно ни в какие рамки, совершенно щенячьим взглядом «я могу?» — Ты можешь, — едва различимый шёпот, в котором нет необходимости. Вот он идёт в руки, обнимает бережно и крепко, дышит в висок и едва касается губами скул, скользит руками по складкам кимоно у локтей, по широким плечам к его крыльям, этим изящным лопаткам и гладит, невыносимо нежно своими ладонями, этими мозолистыми пальцами, согревает жаром. Бледные пальцы зарываются в пшеничные локоны, снимают бандану и треплют, гладят кожу головы и загривок, одобряют. Губы касаются виска и шепчут, невозможно разобрать слов, но это не столь важно. Аято даже не пытается прислушаться, лишь податливо ложится в его руках, вытягивается, позволяет целовать шею и ключицы, крепкую грудь, каждую родинку объединить в созвездия. Тома млеет каждый раз, когда держит его в своих руках, когда он подставляет всё новые участки кожи, молча просит ласки, а сам треплет русые волосы, спускается поглаживаниями на шею и проминает плечи, ноющие после рабочего дня. Очень приятно. Камисато жмёт на массажные точки и так хорошо гладит сильными руками, что он не может не расслабиться, облегчённо вздохнув. На короткое мгновение Тома замирает, остановившись руками на пояснице, вскоре получая одобрение ввиде лёгкого поглаживания макушки. И вот Аято жмётся теснее к бёдрам, ощущая, как спадает пояс, а любимые руки скользят на оголённые бёдра. — Холодно же, — розовеют щёки, ведь ладони не находят ткани белья, сразу же сталкиваясь с тёплой кожей. Это не может не смутить его, но едва ли смущает Комиссара. Он касается локтей нежащих его рук и подталкивает ниже, к ягодицам, молча просит быть смелее. — Я хочу тебя, — шёпот над зарозовевшим ухом, ласковый поцелуй в линию челюсти и его собственная дрожь от оглаживающих ложбинку пальцев. Мужчина расслабляется, его ведёт от ощущений того, как замер Тома, мягко оттянул ягодицу и прошёлся пальцами там, с нажимом, с явным желанием проник вглубь, вынудил обнять себя крепко за плечи, цепляться за тепло и вести бёдрами в поисках большего удовольствия. Он готовится каждый раз именно ради этих жадных движений внутри, ради того, чтобы распалять ещё сильнее, — Ещё, — проникает глубже и давит, давит на нежные стенки и заставляет дыхание сбиваться с ритма, бёдра дрожать и жаться к нему всё ближе, горячо шептать на розовое ухо, — Вот так… У Томы искры из глаз, а в ушах шум белый от всего этого, он просто не может отказать ему, никогда бы не смог. Сильнее алеют щёки с ушами, грозясь превратить их владельца в спелый томат, а по коже прокатывается жар от каждого действия своего Господина. Пусть в груди зародилось смущение, оно не способно перебить ту волну чувств, что он испытывает. Он успел поплыть от этих ощущений: податливые мышцы, готовые принять его уже сейчас, сжимающие пальцы так, что хотелось заскулить от желания, гибкое и крепкое тело, вжавшееся в него так сильно, что можно было ощущать трепыхание чужой груди и возбуждение, проступающее сквозь тонкую ткань. Поплыть, а потому не ощущать, как его подталкивают назад, а после и того толкают на мягкий футон, оставляя в растерянности смотреть вверх. Блондин смотрит, слюной давится от вида быстро сползающего вниз халата, этой прекрасной белой кожи с россыпью родинок, идеального тела. Неловко ещё больше становится. Рот рукой прикрывает, чуть склоняя голову, то ли от стыда, то ли из некоего уважения. А что Аято? Он вздыхает с лёгкой улыбкой, поднимает правую стопу и касается чужой щеки. Отличный способ привлечь внимание. Слуга не может взгляда отвести, всё смотрит на фигуру, застывшую в прекрасной позе и уже собирается поцеловать пальцы, эту чудную выпирающую косточку, да её уводят, упирают в грудь, но не придавливают, скользят ниже, ниже и ниже, до самых брюк, заставляя его дыхание задержать. — Может и ты наконец разденешься? — тихо вздыхает, улыбается мягко и садится на колени чужие, пока пальцами скользит по ткани футболки. Что же Тома так смутился? Смотрит своими изумрудами на него и выглядит безумно влюблённым, потерянным в этом чувстве. Улыбка касается его губ, и он тянет с себя мешающую ткань, а после сам пытается прижаться к Камисато, — А брюки? — от поцелуя убегает, смотрит с прищуром. И ведь это работает. Тома суетится, дрожащими руками вцепляется в пояс и пытается снять. — Всё, не трогай, — замирает от неожиданности и смотрит в чужие глаза с вопросом, вскоре губы поджимая и опуская голову вниз. Зря опустил. То, что он видит, перебивается с ощущениями и заставляет застонать. Аято придвинулся преступно близко, тесно прижимая ладонью эрекцию к своему бедру. — Убери руки назад, — выдыхает в самое ухо так, что не выходит ослушаться. Не сомневается и исполняет даже под гнётом собственного желания, дышит через раз, ёрзая бёдрами, лишь бы усилить трение. Влажная от смазки головка так приятно скользит между ладонью и упругими мышцами, кажется, сейчас ему будет достаточно и этого для того, чтобы достичь экстаза. С Аято было возможно всё. Вот сейчас. Сейчас перехватит дыхание, а поцелуи, которыми ласкают шею, загорят огнём, обожгут самое нутро… Но нет. На плечи давят, вжимают в футон и приводят в чувства. Спину прогибает, смотрит снизу вверх на него и замирает, едва дрожит от напряжения, от того, что его ждёт… Пытка. Сладкая, мучительная пытка, удовольствие награни с помешательством и болью, сумасшествие. Это безумие, до которого его способен довести только один единственный человек, смотрящий на него сейчас так голодно и нежно. И вот сейчас. Головку зажимают между пальцами, даже больно, и он шикает, дыхание задерживает, смотрит в потолок загнанно и впервые стонет громко; ладонь скользит до основания, оглаживает выпирающие венки и вновь ведёт вверх, быстро, набирая темп, выбивающий всхлипы постыдные, жалобные и умоляющие. Он уже не может терпеть, уже ощущает, как всё внутри натягивается струной и чувствует себя пьяным. — Комиссар… — шепчет и облизывает пересохшие губы, стонет без перерыва, смешивая громкие бесстыдные ноты с тихими задыхающимися, грудь колесом выгибает и вскидывается. А чужие руки щедры на ласку. Бёдра гладят и мнут жадно и ласково, щипают и трут чувствительную кожу у паха, шлёпают, когда он поднимает колени у самых ягодиц, надрачивают быстро, стремительно доводя до пика, но не дают сорваться, заставляют замереть там, наверху и умолять позволить наконец упасть вниз, вдребезги разбиться и потом долго собирать себя по крупицам чувств в его тёплых объятиях. Нет-нет-нет.Дойди до пика и замри, задыхайся от недостатка кислорода на такой высоте и найди в этом новое удовольствие. Вновь заберись выше, настолько, насколько сможешь, пока в мыслях не останется ничего кроме блаженства, а после упади вниз и разбейся на миллиарды осколков-звёзд и собери себя вновь, для следующего захода на вершину.
— Тс… — оставляет его собирать оставшиеся силы, бросив вначале намеченного им самим пути, оставив словно слепого котёнка, с надеждой на то, что близок финал. Пальцы влажные, горячие от ласк ведут к напряжённому животу, игнорируя прижавшийся к нему член, обводят рельеф и давят выше, уже на грудь. Быстро вздымающуюся, крепкую и покрытую красными пятнами от смущения, — Сейчас… А ведь он хочет не меньше. Позволяет себе наконец ощутить Тому полностью: одним медленным, слитым движением опускается вниз, опирается о чужую грудь, ведёт неторопливо бёдрами, притирается тесно и губы поджимает, услышав восхитительно-голодный, будоражащий до кончиков пальцев стон. Глаза, возведенные к потолку, опускает, смотрит за чужими метаниями с тихим восторгом. Тома спину гнёт, за предплечья собственные себя держит так крепко, что грозится синяки оставить и смотрит… Смотрит и смотрит, впитывает каждую деталь, умирая от того, что не может коснуться. А Аято не делает лучше. Он не стыдится показать себя: вытянуться струной, ладонью по шее и груди провести, коснуться соска и огладить крепкое бедро. Мужчина получал отдельное удовольствие от поддразнивания своего возлюбленного. Толчки медленные и глубокие, он принимает до конца и позволяет прочувствовать каждый миллиметр нежных стенок, в очередной раз задохнуться от желания. В какой-то момент Тома отводит от него глаза, больше просто не может выносить вид своего господина. Это ведь сравнимо с тем, чтобы поставить перед умирающим от жажды полный кувшин чистой воды и не давать напиться. Издевательство, не иначе. Глумление и пытка. Но архонты, как это было хорошо, правильно и желанно. В блестящих изумрудах, на самом их дне, за искренней любовью, нежностью и мольбой о большем, скрывается едва различимая просьба не прекращать.«Прошу… Помучайте меня ещё немного»
Кажется вот, пальцы на ногах поджимаются, а перед глазами мельтешат цветные мушки. Он близок, так близок, что был готов умолять не останавливаться… Но который это уже раз? Мысли спутались, не о какой хронологии и речи не идёт, только какие-то всполохи. Вот медленные толчки ускоряются, становятся частыми, а после по новой, но уже жёстче, добавляя к звукам тяжёлого дыхания и стонов шлепки кожи о кожу; он специально сжимает его внутри, а в момент, когда у парня вновь ломается что-то внутри, по швам трещит, поднимается, оставляя ни с чем. Он снова сбился с мысли, глаза жмурит в момент пика своего мучительного удовольствия, а после чувствует, как за подбородок берут и тянут. — Посмотри, — он чувствует, как о торс быстро трётся чужая эрекция, как стал задыхаться уже его господин, — Посмотри же, — это не похоже на приказ, смешиваясь с низким стоном, походит на просьбу, а потому он не может отказать, распахивает глаза после очередного, прерывистого вздоха и смотрит вниз. Белые бёдра часто двигаются, трутся о его живот, а ноги специально широко разведены, чтобы он видел всё, видел и хотел ещё больше. Тома дыхание задерживает, когда Комиссар наклоняется, лбами с ним соприкасаясь и теперь уже совершенно бесстыдно выдыхая стоны в чужие губы. Один мягкий поцелуй, два, три. Он прижимается к нему и мажет по подбородку, по самому уголку, а после прихватывает зубами раскрасневшуюся кожу, целует мокро и пошло, у корней самых пшеничные волосы прихватывая, через раз отстраняется, стараясь поймать хоть немного воздуха. Как же он жаден. Двигается беспрерывно и губы мнёт, облизывает и кусает не оставляя и шанса. Заливает белёсыми каплями живот и замирает, дыхание с ним одно на двоих делит и взгляд глаза в глаза, под пальцами ощущает дрожь Томы и влажный след на бёдрах от чужой смазки. — Хорошо… — улыбается уголками губ, такой ласковой и одновременно таинственной улыбкой, в руки берёт его лицо и целует в лоб, гладит пальцами румянец и влажные уголки глаз, — Ты молодец, хорошо справился, — шепчет в самые губы и касается поцелуем бережно, лишь лёгким касанием, детским совсем. Глянул в глаза и увидел в них нежность, прильнул ещё раз и не смог отстранится, покрывая всё новыми и новыми поцелуями, позволяя ему собрать себя по кусочкам. Пальцы же ведут ниже, неторопливо повторяя недавний маршрут, но теперь в другой конец. Берёт его ладони в свои и кладёт на бёдра, а потом скользит вверх к бокам, озвучивая немую просьбу. Тома вздыхает прерывисто, ощущая в руках тепло тела, и медленно садится на месте. Наконец ведёт по рёбрам, касается пресса и груди, ощущает сердцебиение кончиками пальцев и млеет. Глаза закрыты, разум заполняет множество ощущение и звуков: тепло человека, шелест скольжения рук по молочной коже, звуки соприкосновения губ и дыхания — это невероятно интимно, момент, когда желания сердца выходят на первый план, и это прекрасно. Чувство единения с ним полностью захватывает разум, а сам он жмётся к нему в объятия и улыбается. Совершенно счастливый Волос касаются робкими поглаживаниями, пока юноша осыпает его плечи поцелуями, пока носом жмётся к изгибу шеи и вдыхает глубоко запах, такой любимый и родной. — Могу? — спрашивает, но понимает, что больше не запретит. Заглядывает в сиреневые глаза и видит одобрение. — Да, — улыбается снова, хмыкает по-доброму и тянет на себя, пока собственные лопатки не лягут на прохладный, мягкий футон, а сверху не придавит тёплый Тома, — Иди ко мне, — он уже здесь и уже рядом, уже к губам льнёт и ласкает, уже обнимает как самую большую в мире ценность. Смешиваются руки, губы, вздохи и стоны. Кажется никто из них не разделяет где Я, а где Он. К чему границы? Зачем отдавать себе отчёт в том, он гладит и мнёт бёдра, или же его ягодицы сжимают, подгоняя, его ли руки трогают грудь, или за шею обнимают крепко, ну а может всё-таки он прикусывает кончик чужого языка в очередном глубоком поцелуе?.. Ощущения. Кажется, он чувствует его везде. Губы сладкие припухли, ежесекундно подаваясь на ласку, а тело с крепкими контурами мышц податливое и мягкое словно пластилин. А знаете, это идеальное сравнение. Он такой же холодный поначалу, твердый, не поддающийся, но стоит лишь согреть, как в руках у тебя оказывается нечто приятное и ласковое. Ноги, бёдра, живот, руки, грудь, шея, лицо — он ничего не упускает, позволяя себе насладится человеком рядом, этим тесным контактом. Но Тома не такой, как Комиссар, он не может мучать так, как делает это он. Парень делает иначе. Они спутываются узлом из тел, грудь к груди, так, что первое проникновение ощущается невероятно. Господин вздрагивает, трётся о чужое тело и стонет длинно на низкой ноте, захваченный чувствами. Куда делась та развратная уверенность? Она сдалась под натиском чужой ласки. Аято вплетается сильнее. За плечи обнимает и бедро чужое стискивает в руках, носом в щёку утыкается и дышит горячо и прерывисто, ногу закидывает и ощущает себя потерянным. Хорошо. Так хорошо, что он не ощущает своего тела. В какой-то момент они перекатываются, Камисато жмётся сверху и поддерживает этот медленный темп, наслаждается от распирающего грудь жара и не может вздохнуть глубоко. Едва приподнимает бёдра, зацикливаясь на том, чтобы вжиматься крепче. Ёрзает и стискивает в руках бёдра чуть повыше колен, вцепляясь в свою точку опоры так, будто она единственная. Он хочет его всего и без остатка… Снова зажимают между футоном и горячим телом, держат крепко, словно мужчина готов вырваться в любой момент, медленно доводит его до беспамятства вновь и не позволяет так просто сорваться. Казалось бы, он даёт ему всё, но этого недостаточно. Мало-мало-мало. Никогда не отличавшийся жадностью и ни чем не обделяемый по жизни Комиссар сходил с ума от этого чувства, не знал, как добиться полного его удовлетворения. Хотя возможно ли удовлетворить голод по человеку (он просто не находит иного определения одному из комплекса снедающих его чувств)? По его прикосновениям, по ласке и взглядам? Он смотрит в помутневшую зелень и видит в них то же самое, убеждается в том, что проклят навсегда этим голодом. Проклят? Что же… Стоп. Нет, Совсем нет! Не так. Он был награждён этим чувством. Этой любовью и этим человеком. Ведь оно раскалывает тебя на множество частей, самое нутро щекочет болезненно-ласково и должно преследовать его. Он не мучим им, наоборот, ждёт каждый раз, когда вновь сердце заколотится быстрее, а лицо придётся держать с усилием от улыбки, что появляется на его лице лишь для одного Томы. Аято хочет, чтобы каждый раз при виде этого человека она просилась на лицо, а всё его нутро тянуло вперёд, к нему; чтобы было это желание обнять и ощутить тепло, собрать его и себя по кусочкам, перепутать множество деталей, запутаться и перепутать абсолютно всё, чтобы у каждого осталось по частичке-звёздочке от другого… Это личная пытка главы дома Камисато… Его маленькое, личное счастье. Жар тела рядом, так тесно прижатого к нему, охватывает и его, забивает мысли и лёгкие ватным-маревом. Член трётся меж животов, острая нехватка воздуха и всего Томы стала ощущаться столь остро, что даже больно. Она заёрзала под кожей, затрепетала в животе бабочками. Хочется ощущать его каждой клеточкой тела и чтобы только он блуждал в мыслях и как же хорошо, когда он достигает этого. Тома даёт ему ровно то, что нужно и так, как нужно, медленно и чувственно доводит до хрипов и стонов на грани крика. Так хорошо. Так правильно. Он больше не может, просто не способен сдерживаться, ощущает, как вдруг сплетаются их пальцы и в секунду наконец затихает, губы раскрывает и дышит тяжело, ощущая, как рассыпается на части, на грани уже слыша восхитительно искренний всхлип рядом. Тома жмётся теснее, сбивчиво движется, дрожит и наваливается сверху. Это единство? Союз двух душ и тел, открытые друг другу сердца? Кажется, этому нельзя найти определение ни в одном языке мира. Можно попробовать подобрать лишь нечто похожее. Может радость, удовлетворение, умиротворённость и… — Аято, — шепчет спустя минуты тишины, хрипит едва заметно и улыбается тепло, обнимает бережно изящное крепкое тело, — Думаю, я счастлив. Улыбается в ответ, снова пальцами гладит мягкое пшено и тёплую кожу шеи и головы, чувствует, как такой дорогой для него человек уже вдыхает поглубже, чтобы произнести вопрос. — Я тоже счастлив, — говорит наперёд и ощущает, как снова расслабляются его плечи.