Чужие судьбы

Любой мужчина может быть отцом. Чтобы стать отцом, нужен кто-то особенный. Неизвестный автор.

      Безжалостные кинжалы неотвратимой разлуки уже терзают моё сердце. Мой единственный источник света в эту длинную безлунную ночь бесследно исчез, и только лишь цепочка мерцающих звёзд может подсказать мне путь к Вашему одинокому сердцу. Я обречена провести все эти бесконечные дни в плену убивающей тоски, что пылает в моей груди не хуже ледяного пламени, бьющего ключом из Ваших прекрасных глаз. Тьма подчинила себе мою волю, забрала мою уставшую душу, но сна так и не подарила, и теперь я знаю, что только Вы сможете развеять мрак внутри меня и засиять на небе над моей головой, подобно солнцу. Эти снующие повсюду тени сделали меня своей рабыней, они внушают мне страх и безутешную тревогу за Вас. Каждый Ваш вздох, который я слышу даже на расстоянии, каждый значимый взгляд, отражающейся в лучах бесстрашной луны, отмерен Вам высшими силами, и даже я не смогу помешать им отнять их у меня, когда придёт время. Поэтому прошу Вас в своей нескончаемой молитве: берегите себя и не забывайте, что есть на этой грешной земле человек, которому не безразлична Ваша священная жизнь. И этот человек – я. Да станет эта погасшая звезда под моим окном и этот трепещущий ветер свидетелями моей глубокой и искренней любви к Вам! Сколько шагов навстречу этой любви было проделано напрасно! Сколько я мучилась и изнывала от страха и безысходности, однако сердце моё Вам открыто и не перестаёт нашёптывать мне слова привязанности, которые я была обязана говорить Вам при каждой встрече! Нет для меня больше препятствий сказать Вам правду: у моей любви к Вам не существует границ и запретов. Я больше не стану прятаться от своих чувств, я подарю их Вам как бескорыстное доказательство этих строк. Михримах.       Опылённые странной сероватой дымкой, в блеске идеально подброшенных в воздух солнечных лучей напоминающей бархатную шубку крошечного зайчонка, облака медленно тянулись под покровом небесного купола, неторопливо и недовольно загораживая собой горизонт. Вглядевшись в их необъяснимую черноту, можно было спутать эти невинные клочки грозового тумана с настоящими предвестниками шторма, но время шло, а небо всё не хотело проливать на сухую землю свои весенние слёзы, словно стесняясь и выжидая более подходящего момента. Недоступный для чужого дыхания слабый ветер носился туда-сюда, запутываясь в кронах взволнованных деревьев, и гонял по пустоши сорванные в спешке листья, ещё налитые свежей силой. Свою мощь он подпитывал витающим вокруг напряжением, но даже этого было недостаточно, чтобы остудить местами нагретую землю. Склонённые к западу кривые пальцы бледного заката, сквозь которые утекала водная гладь перламутровой синевы, бесцеремонно дёргали полотно поступающей ночи на себя, вынуждая алое свечение зажжённых на склоне дня звёзд выделяться среди тусклого тумана необъятных теней.       На пороге шатра, где стреляли из угла в угол молнии недоумения и замешательства, нерешительно мялся закат, робко прорываясь в обитель шехзаде сквозь неплотно задёрнутые ткани. Его тусклые нити уже опоясывали широкие плечи, тоникими полосами переходя за спину молодому наследнику, и тянулись по расписному ковру, постепенно обследуя всё пространство. На смуглой коже заиграли блики прорвавшегося сквозь завесу туч студённого солнца, глаза, привыкшие к полумраку, с досадой прищурились, и расширенный до неправильных размеров зрачок лихорадочно сузился до сгоревшей во тьме крохотной звезды.       Вечерело, ночные отступницы – хитрые неуловимые тени – без спроса проникли в шатёр к ничего не подозревающему шехзаде и смело юркнули прямо ему в руки, превратившись в невидимое изумрудное напыление на его раскрытых ладонях. Мустафа тут же сжал одну из них в кулак, отдёрнувшись от прикосновения настойчивой усталости, и откинулся на спинку своего стула, подпирая костяшками пальцев свой подбородок. Мысли, подобно прытким теням, основали в его голове, спотыкаясь одна об другую, и в конечном итоге приходили к выводу, что это, должно быть, какая-то шутка. Михримах Султан слишком умна и благородна, чтобы осмелиться на подобную глупость, но кто тогда мог так жестоко обмануть его и прислать нечто подобное во время похода? А вдруг это правда? Что тогда?       Потоки опрометчивой ярости вырвались из плена нерушимого самообладания прежде, чем Мустафа успел придержать их под узды. Одна нога непроизвольно дёрнулась в судорожном движении, уперевшись носком сапога в стол, чем вызвала внезапный приступ надоедливой боли. Дыхание сорвалось на частые непрерывные вздохи, но холодный рассудок, лишь на секунду помутнившейся тучами смятения и гнева, разгладил сведённые вместе брови и мгновенно уладил взыгравшееся воображение шехзаде.       «Если это письмо настоящее, – лихорадочно рассуждал Мустафа и даже не заметил, как начал теребить пальцами пуговицы на своём тёмно-синем кафтане, – выходит, Михримах... Любит меня не как брата? Неужели такое возможно?»       Готовое разгореться возмущение было прервано неожиданным проявлением неподдельного волнения, выдавшего себя тишине вместе с шумным глубоким вздохом, резко поднявшим коренастую грудь Мустафы вверх. Необходимо было успокоиться и всё обдумать на свежую голову. Теперь благодаря странному посланию от сестры о сне можно было даже не вспоминать, хотя лёгкое эхо вороватой усталости пыталось пробиться к Мустафе сквозь неприступный барьер тревоги и напряжения и затмить ему ясный взор опьяняющим измождением. Нервные импульсы, стучащие молоточками в висках старшего наследника, разгоняли кровь по всему телу, мешая ему расслабиться, мышцы подёргивались несмотря на тупую боль от полученных за день нагрузок, а сердце выталкивалось из груди поднимающейся волной подозрительных сомнений. Не скоро ему теперь удастся сосредоточиться на военных действиях и как следует выспастья перед завтрашним боем.       Угрюмая туча рассеянной тьмы скользнула за порог, нарушая хрупкое уединение Мустафы столь внезапным появлением. Он мгновенно напрягся и уже потянулся рукой к спрятанному за поясом кинжалу, но быстро узнал в движущейся тени верного Ибрагима, любившего побродить по лагерю при догарающем закате, чтобы напугать зазевавшихся юнцов, забывших, что в это позднее время старшие воины выходят на охоту за невинными страхами своих более младших товарищей. Мустафа расслабился, пожалев о своей реакции, и в молчаливом ожидании уставился на пашу, стараясь скрыть сверкающее во взгляде негодование.       Казалось, сумерки охватили идеально сложенный стан Великого визиря и всё никак не хотели отпускать его, оседая на дорожном кафтане бесцветными пылинками тьмы. Тени вокруг него плотно облегали его крепкое упругое тело, путаясь в плавных движениях и медленно пробираясь ему под одежду, подсвечивая открытую кожу лица и шеи каким-то потусторонним свечением. Если бы не хрустальные осколки уходящего солнца, метко кинутые им в последний момент и дрожащие поверх замкнутого кольца радужки, посеребрянной каплями стальных искр, Мустафа бы никогда не узнал в нарушителе вечернего покоя своего друга. Ибрагим, словно посланник самой луны, осветил темноту шатра, приправленную несколькими умирающими свечами, одним своим взглядом, напоминающим под покровом черноты опасное сочетание невинного любопытства и недоступной таинственности.       – Шехзаде, – просочился сквозь туман и колючий холод тёплый шёпот Ибрагима, лучше любого снотворного склонивший Мустафу в ядовитые объятия сна, – почему Вы ещё не спите?       Первая мысль, стрельнувшая в голове Мустафы, была солгать и отослать пашу прочь, но очарованный ненавязчивой настойчивостью в свистящем голосе визиря шехзаде не смог сопротивляться странной тяге его испытующего взора, который так и подмывал наследника выложить всю правду. Злополучное письмо по-прежнему покоилось на столе перед ним, и ему ничего не стоило взять его и протянуть Ибрагиму, чтобы облегчить себе груз тревоги, но что-то его всё-таки остановило.       – Ибрагим, скажи мне, – вместо ответа проговорил Мустафа, оперевшись одной рукой на гладкую поверхность стола, – как тебе и Хатидже Султан удалось свести свои судьбы в счастливом браке при том, что ваша любовь была запретна?       Этой ночью случилось невероятное: шехзаде стал одним из немногих людей, кому довелось собственными глазами лицезреть смущение прославленного Ибрагима. Некогда серьёзный взгляд, сохранявший хладнокровие и дистанцию с остальным миром в любой ситуации, лихорадочно забегал из угла в угол, искрясь неподдельным удивлением. Мустафа не мог не испытать прилив добродушного удовлетворения при виде того, как паша теряется в словах.       – Раз Вы решили спросить об этом, значит, какая-то девушка нашла путь к Вашему храброму сердцу, – безошибочно догадался Ибрагим, и Мустафу пронзила неуютная дрожь. Уже который раз ему казалось, что визирь умеет читать чужие мысли.       Он встал на затёкшие от длительного сидения ноги и приблизился к Ибрагиму, прищуриваясь.       – Ты, давай, не увиливай, – с лёгкими нотками строгости осадил его Мустафа, спрятав руки за спиной и властно вскинув голову. Такую позу всегда принимал отец, когда собирался показать свои самые твёрдые намерения. – Мне нужно знать, как тебе удалось убедить повелителя в своей любви к тёте. Поверь, это важно для меня.       Молчание продлилось всего секунду, но этого времени оказалось достаточно, чтобы на поверхности глаз Ибрагима рыжей лисой пробежала хитринка. Мустафа хорошо понимал, что означает эта кривая усмешка, умело скрытая под вежливой улыбкой, и уже догадался, что за этим последует. Ибрагим паша славился своим талантом в ловком манипулировании людьми.       – Я отвечу на Ваш вопрос, шехзаде, – с долей высокомерного наслаждения излил Ибрагим, лениво склоняя голову на бок, – но при условии, что Вы откроете мне свои секреты.       Сколько не пытался Мустафа сохранить суровость на лице, невольная улыбка всё равно скользнула по его губам незыблемой тенью. Весь контроль утекал прочь от него через прорехи слабости в отточенном характере, он никак не мог устоять против силы этих заискивающих огней. Попадая под потоки их непокорного пламени, Мустафа словно терял самого себя и становился подвластным любой их воле. Страшно и восхитительно одновременно.       – Михримах Султан, – коротко пояснил старший наследник, справившись с секундным колебанием. – Она написала мне письмо, в котором в открытую призналась мне в своих чувствах.       В подтверждение своим словам Мустафа протянул Ибрагиму аккуратный лист пергамента, на глянцевой поверхности которого красовался и тёк изящными линиями почерк его сестры. Паша быстро вскинул брови, не сумев совладать с изумлением, и бережно принял послание из рук шехзаде, словно оно несло в себе какую-то духовную ценность. Его глаза проскочили по строкам сверху вниз, сосретодоченно мерцая, и вскоре переметнулись на Мустафу, пронизывая теперь насквозь его душу пытливой внимательностью. На одно краткое мгновение шехзаде даже поймал приступ необоснованного испуга, что совершил ошибку, рассказав Ибрагиму об этом письме, но волнение его осталось бессмысленным, поскольку в затяжных омутах паши наконец появилось понимание и даже сочувствие.       – Бедная девочка, – то ли насмехаясь, то ли жалея, констатировал Ибрагим, в изящной небрежности бросая письмо обратно на стол. Бумага всколыхнула близ стоящую свечу, подпалив себе острый край. – Признаться, я впервые сталкиваюсь с чем-то подобным. Её чувства взаимны?       Мустафа отвёл взгляд, не зная, что ответить. Эта новость обрушилась на него так неожиданно, что он не успел разобраться в себе и всё продумать. Судя по всему, Михримах начала питать к нему непозволительную привязанность уже очень давно в то время, как шехзаде даже не догадывался об этом и продолжал свято верить, что его и властную дочь Сулеймана связывает лишь родственная любовь. Значит, он ошибался? И сколько воды утекло до того, как госпожа всё же решилась открыть ему правду?       – Для меня Михримах остаётся любимой сестрой, моим дорогим сокровищем, – уверенно отозвался Мустафа, заглядывая в лицо Ибрагиму. Паша незаметно сократил расстояние между ними, так что теперь неровное пламя свечи парило в воздухе совсем рядом с его сильной рукой. – У меня и в мыслях не было, что она относится ко мне как-то иначе. Я люблю её как сестру.       – Раз она обречена быть несчастной, для чего Вам знать, как сложилась моя судьба? – с плохо скрытым подозрением сощурился Ибрагим       Мустафа нервно сглотнул, внутренне надеясь, что паша не заметил его реакции.       – У меня нет дурного умысла. Я подумал, что таким способом смогу понять как помочь Михримах. Я не могу отвернуться от неё, зная, что она страдает из-за меня.       Ибрагим отвернулся, негромко вздохнув, и твёрдо посмотрел на шехзаде своими умными глазами.       – Напиши ей ответ, – посоветовал паша самым будничным тоном. – Она должна знать только правду. Признайся ей во всём, что тебя тяготит.       – Но мои признания только ранят ей душу, – сокрушённо возразил Мустафа. Его сердце резко сократилось, прогнав по телу неприятную щемящую боль. – Я не хочу делать ей больно.       – Иначе никак, – пожал плечами Ибрагим, не скрывая сожаление в наставительном голосе. – Правда всегда сильнее лжи. Ты не можешь принести себя в жертву ради неё только потому, что её страдания пробуждают в тебе жалость. Мы живём ради себя, а не кого-то другого, ибо подобными жертвами мы обрекаем и себя, и других на несчастье.       В словах Ибрагима, не лишённых философского посыла, прослеживался единственный выход Мустафы, как поступить в такой ситуации. Он не мог соврать Михримах, тем самым внушая ей ложную надежду, но при этом не хотел разбивать ей сердце. Как же ему подстроить всё так, чтобы этого не случилось?       – Ты прав, паша, – признал Мустафа, кивая. – Завтра вечером я обязательно напишу Михримах ответ. Только как мне её уберечь? Как не стать причиной её драгоценных слёз?       Затуманенная лаской улыбка Ибрагима прокралась в душу шехзаде, словно солнечный луч, и обогрела его ноющую грудь уверенностью и благодарностью. Неповторимые ощущения затопили его лишь на долю секунды, и он бы очень хотел испытать нечто похожее ещё раз.       – Ты знаешь, что делать, Мустафа, – мягко ответил Ибрагим. – Ты найдёшь, что сказать, спросив совет у своего сердца. ________________________________________       Просвистев совсем рядом с опалённым стремительным ветром ухом Мустафы, вражеская сабля скользнула по звенящему металу блестящей паутины доспехов, что покрывали его тело и грудь, и отлетела в гущу разразившейся битвы, ловко выбитая из рук противника мощным ударом. До предела собранные в голове мысли вовремя пронесли в его сознание инстинктивное ощущение дрожащего за спиной воздуха, так что в следующее мгновение шехзаде резко обернулся, нос к носу столкнувшись с очередным персидским воином. Вопреки пылающим яростным огнём свирепым глазам врага, прямой взгляд Мустафы прожёг его своим хладнокровием и непроницательностью и оставил после себя витающую во всеобщем напряжении холодную расчётливость. Новый труп бездыханно повалился на окраплённую чужой кровью землю, сражённый метким броском сабли в руках Мустафы, и каждая дрожащая мышца в его теле отозвалась на эту маленькую победу очередной волной бурлящей силы. Тремоло грохочущего под горлом сердца заглушило чьи-то твёрдые шаги, и спустя секунду наследник поплатился за свою невнимательность свежей раной на плече, незащищённом непробиваемой кольчугой. Короткий стон сорвался с сухих губ Мустафы, растаяв посреди поля боя в трезвоне сабель и душераздирающих криках, но почти сразу сменился яростным возгласом османского воина, подоспевшего на помощь своему шехзаде и вовремя спасшего его от смерти. Лишь на долю молниеносного мгновения разъярённый взгляд Ибрагима подцепил преисполненный благодарности взор Мустафы, а потом скрылся в мешанине красок и мелькающих орудий, оставив наследника в одиночестве.       Кровавая пелена застилала Мустафе глаза, сознание затянуло ядовитым туманом, а душа словно вознеслась к небу, наблюдая за столкновением двух армий с высоты. Минуло огромное количество времени, незамеченного шехзаде, неизвестно, сколько таких же пронёсшихся словно во сне минут осталось османам для того, чтобы одержать победу. Тело действовало само по себе, несогласовывая свои действия с разумом, и уже на подсознательном уровне выполняло заученные когда-то в юности боевые приёмы, отражая нападения вражеских воинов с нескольких сторон. Подобное безмятежное течение боя могло бы приносить Мустафе наслаждение, но пока что он чувствовал только мрачную решимость и тихий гнев, оставляющий на языке вкус свежей крови.       Внезапно налетевшая сбоку сабля полоснула Мустафу по руке, однако тот вовремя отдёрнул её, отделавшись лёгкой царапиной. Круто развернувшись в проворном выпаде к своему противнику, шехзаде без труда, хоть и с некоторым удивлением, распознал в высокомерном оскале и властно брошенном взгляде шаха Тахмаспа. Его глаза, ставшие для Мустафы полной загадкой в своей цветовой гамме, вцепились наследнику прямо в сердце, настолько внимательно и неотрывно они прослеживали каждый его шаг во время завязавшейся между ними дуэли. Вражеский правитель был до странности ловок и изворотлив, нельзя было не поддаться восхищению при виде слаженной работы его упругих мышц, но Мустафа чувствовала, как силы незаметно покидают своего хозяина и плавно растекаются по поляне, зарождая под землёй волну пульсирующих импульсов. Этого для шехзаде оказалось достаточно, чтобы в определённый момент обернуть проворство Тахмаспа против него самого и дотянуться рукой до его шеи сзади.       Натянутые сухожилия Мустафы отчаянно взвыли, когда он с силой притянул вражеского шаха к себе так, что их лица оказались совсем близко друг к другу, и без труда приставил к его горлу блестящее от крови лезвие сабли. Они обменялись разгорячёнными потоками сбитого дыхания, замерли, дрожа от напряжения, и встретились взглядами, в каждом из которых другой прочёл решительность и ненависть. Мустафа крепче сжал пальцы на шее Тахмаспа, своими частыми вздохами толкая свою грудь к его груди, и с лёгкостью вонзил острие стали ему в кожу, намереваясь совершить непоправимое, но вдруг что-то заставило его остудить пыл и ослабить давление. Медленно откланяясь от своего врага, Мустафа был сражён недопустимой мыслью о том, что потерялся. Самое страшное для любого воина – понять, что оказался посреди битвы в совершенно трезвом сознании. Внезапно шехзаде понял, что именно остановило его.       Глаза Тахмаспа, прежде такие холодные и яростные, теперь смотрели в растерянности и с нервной дрожащей улыбкой, подкосившей непоколебимость Мустафы своей лаской и нескрываемой любовью.       – Гюльбахар, – часто моргая, прошептал Тахмасп, и постепенно его взор прояснился, уступив место бездонному осознанию и, в самой глубине, умиротворённому счастью. – Мой сын жив.       Мустафа отпрянул, оттолкнув от себя Тахмаспа так, что он непроизвольно сделал несколько шагов назад, чуть не упав. Всё вокруг поплыло в тяжёлом тумане, сердце замерло, вгоняя тело в опасное для жизни оцепенение, а перед внутренним взором всё колыхался потрясённый взгляд вражеского шаха, смотревшего на шехзаде так, словно он был мертвецом, восставшим из Ада. Время будто остановилось, каждое движение другого человека, каждое колебание воздуха замедлилось и потеряло для Мустафы всякое значение перед тем, что он только что услышал.       «Гюльбахар. Мой сын жив».       Силы в руках не было, отчего сабля сама собой отяжелела, сколько бы Мустафа не пытался поднять её и вступить в бой снова. Мгновения, несущие смерть, пролетали одно за другим, будто нарочно обходя его стороной, пока он, загородившись и отвернувшись от внешней действительности, покидал поле битвы, постепенно вступая в поглощающую пустоту. Во всей этой отстранённости лишь один взгляд имел ценность для Мустафы, по чьим летящим в его сторону молниям гнева и замешательства он с неуместным спокойствием понял, что обладатель этого взгляда видел и слышал больше, чем достаточно, чтобы вынести ему приговор.       Сулейман стоял на краю поляны, сжимая в руке саблю, и не сводил блуждающих в плену грозы небесных глаз со своего сына.