Чужие судьбы

Если каждому воздавать по заслугам, кто избежит кнута? Уильям Шекспир.

      Единственным источником света в тусклой, сжатой со всех сторон молчаливыми стенами комнате были несмелые лучи уходящего за горизонт солнца, что пробивались сквозь узорчатые шторы и прозрачное стекло. По полу ненавязчиво плясали дребезжащие блики золотистого мерцания, расплываясь по краям и проподая каждый раз, когда какая-нибудь неуклюжая туча задевала их своим широким боком. Несмотря на устоявшуюся летнюю погоду, в воздухе совсем не чувствовалось тепла, будто бы ветер забрал все прелести этого времени года себе и не намеревался делиться им с другими. Даже листья на деревьях поникли раньше срока, отчаявшись от такой несправедливости, понурые головки тонконогих цветов, что прекрасно просматривались из окна санджака, безвольно колыхались в пространстве, устав, видимо, бороться со своей судьбой. Природа словно скорбела вместе с Мустафой, позволяя вечному холоду, поселившемуся с недавних пор в его душе, ворваться в мир простых людей, тем самым лишив их надежды и тепла. Сердце, покрытое ледяной коркой печали, едкого страха и растерянности, сопровождало каждый бессмысленный вздох шехзаде томительными ударами, слушать которые в образовавшейся тишине было невыносимо. Одиночество всё ощутимее прижималось к телу молодого наследника, отбирая у него свободу, и вскоре напускное безразличие, призванное когда-то, чтобы избавить Мустафу от боли, рассыпалось вдребезги, так и не выполнив свою задачу. Мгновения утекали одно за другим, не щадя умирающую день ото дня израненную душу шехзаде, и почти любое из них беспощадно напоминало ему о приближающейся смерти. Она уже подстерегала его за каждым углом, стучалась в дверь его покоев, дышала в затылок и обнимала его опущенные плечи своими холодными могильными пальцами, так что стужа, исходившая от них, пробиралась к телу и выкладывала по коже оцепенение.       Выстроенная перед входом в санджак вооружённая стража ни разу не шелохнулась, сколько бы Мустафа не глядел на неё через приоткрытое окно. Положение его было до крайности унизительным и безвыходным, что невольно толкало его на абсурдные мысли, какие прежде никогда его не посещали. Что он мог чувствовать, находясь на ничтожном расстоянии от своей неминуемой смерти, кроме отчаяния, боли и равнодушия ко всему, что происходит? Когда-то этот Дворец был завещен ему самим султаном как знак бесконечного доверия, а теперь он же стал для шехзаде тюрьмой, откуда он не может сделать ни шагу в ожидании собственной казни. Не утешало и то, что вместе с ним под горячую руку разгневанного повелителя попала и Махидевран, на которую сразу же, после возвращения из неудачного похода, пали подозрения падишаха в её измене с вражеским правителем. Отныне они двоём являлись предателями Османского государства, приговорёнными к справедливому наказанию.       Маниса купалась в водопаде солнечного света, бесстрастно бросающего свои воды на ядрённого цвета траву, но с тех пор, как весть о предательстве старшего шехзаде разлетелась по всей стране, город словно окаменел и закрылся от реальности, пугая Мустафу своим молчанием и мрачностью. Ему казалось, что мир погрузился во тьму, настолько явно и болезненно ощущал он на себе малейшие перемены, принёсшие с собой тяжёлые испытания для Великой империи. Поход закончился для османов поражением, оставшиеся без награды за свой труд воины всё чаще высказывали недовольства, приводившие к беспорядку и восстаниям. Количество смертей за минувшие месяцы резко возрасла, так как Сулейман заставлял замолчать раз и навсегда любого непокорного слугу, осмелевшегося напрямую обратиться к нему с возмущением. Мустафа не видел отца уже очень давно, но с каждым проведённым взаперти днём всё больше сомневался в том, что ему уже когда-нибудь доведётся снова посмотреть в его небесно-голубые глаза, всегда глядевшие на него с любовью и справедливостью. Как же ему хотелось убедить отца в своей невиновности, однако краешком не затуманенного болью разума шехзаде понимал, что повелитель и слушать его не станет, а только ускорит исполнение приговора, не посмотрев на пережитое вместе прошлое.       Истома в сердце Мустафы безжалостно терзала ему стенки лёгких, затрудняла вдох, давила на слабость и вынуждала бороться с приступом недопустимых слёз. Распирающая грудь волна отчаяния и подстерегающего отовсюду страха наливала его мышцы напряжением, сводила тело дрожью и грозилась вырваться наружу, уничтожив бренную оболочку его грешной души. Мустафа не пытался да и не хотел бороться со своей уязвимостью, осознавая неопровержимую истину. Совсем скоро ничего, что столько лет окружало его и превратилось из чего-то волшебного в самое обыденное, не останется. Всё сменится непроглядной тьмой, где не будет ни света, ни тепла, ни возможности почувствовать боль. Зачем же лишать себя последнего шанса прочувствовать эмоции обычного человека, которые все считают проявлением слабости ровно до того момента, пока не узнают о своей близкой смерти? Лишь тогда они начинают ценить каждый миг своей жизни, жалеть о том, что было сделано или не сделано вовсе, и главное – молиться. Под конец своего тернистого пути все люди становятся верующими.       Та же участь постигла и Мустафу. Не имея позволения к прогулкам, он проводил всё время в своих покоях, любуясь ожившей природой из окна, пропускающего внутрь струи бесценного кислорода. Когда-то заброшенные и отставленные на второй план книги внезапно приобрели для него смысл и были сейчас же прочитаны за пару коротких вечеров и ночей без сна, когда лик светлой госпожи-луны прилизывал страницы сверкающим инеем звёзд. Ни один день у шехзаде не обходился без утренней молитвы и признаний самому Аллаху в совершённых грехах. Теперь это казалось ему таким важным, что он на мгновение даже начал забывать о страхе и просто пытался насладиться новой секундой угасающей жизни.       Позволяя драгоценным камням золотых лучей милосердного ко всем страждущим солнца сыпаться на его тонкие ресницы, Мустафа уже по обыкновению выглядывал из окна своей спальни, с удивлением обнаружив этим утром, что всё ещё может дышать. Угнетающее ощущения чьего-то опасного присутствия доводило его до напряжения и тревоги, словно любое его движение было в тот же миг замечено самим Сулейманом и оценено его же пронзительным взглядом затянутых тучами гнева глаз. У шехзаде постепенно обострялось чувство, что за ним кто-то усердно наблюдает, при чём смотрит со всех сторон одновременно, никак этого не стесняясь. Может, султан подослал к нему палачей, которые в одну беззвёздную ночь ворвутся к нему в покои и безжалостно задушат шнурком?       От звука открывающейся с тихим скрипом двери Мустафа вздрогнул и резко обернулся, так что в шее что-то неумолимо хрустнуло. За долю секунды, позволившей понять ему, что вошла Махидевран, он успел мысленно попросить прощение у Аллаха за свои грехи и пережить конвульсивную атаку зажатого в тиски страха расшалившегося сердца. Прежде, чем оказаться во власти слепого ужаса, шехзаде был остужён и успокоен стеклянным взором своей матери, в упор брошенным прямо ему в глаза. По осунувшемся щекам госпожи по-прежнему катились неиссякаемые слёзы, плечи и руки исхудали и покрылись бледным полотном безутешного горя, во взгляде, смотревшем на всех вокруг словно из тумана и густых теней боли, читались глубокое сожаление и отголоски бессильной любви. Этот чужой, но всё ещё самый дорогой для Мустафы взгляд больше не мог подарить ему нежность или улыбку, потому что у той, что была подвергнута такому страшному горю, не было на это сил. Неухоженный вид Махидевран яснее всяких слов говорил о бессонных ночах и голодных днях, которым подвергла себя госпожа под натиском навалившихся потрясений. С тех пор, как Мустафа вернулся из похода, они ни разу не разговаривали, поскольку матери требовалось время на смирение, но, набравшись наконец смелости и придя в покои к сыну, Махидевран оставила после себя настоящей лишь призрачную тень.       Нетвёрдые, налитые тяжестью и усталостью шаги медленно приблизились к Мустафе, создавая едва слышный шорох по выстланному ковру. Шехзаде замер, не смея пошевелиться под прицелом умершего взгляда своей матери, будто от одного лишь неосторожного вздоха она могла разбиться на тысячу мелких осколков хрустальных слёз. Ему потребовалось немало усилий, чтобы заставить себя сохранять спокойствие, но при виде измождённой Махидевран у него самого под веками собиралась солёная жидкость. Сердце в исступлении требовало от него дать волю волнениям и беспокойству, однако Мустафа умело сдерживал их при себе, накапливая нервную дрожь и холод в своём невесомом теле. Прошло не мало секунд до того, как Махидевран остановилась почти вплотную к своему сыну и принялась изучать его всё тем же любящим взглядом, из-за блуждающих в нём усталости и боли казавшимся бесстрастным и потухшим. У Мустафы разрывалась душа каждый раз, когда слабые волны былой материнской ласки касались его мокрых глаз.       – Я знаю, что ты хочешь узнать сейчас больше всего, – хриплым, надтеснутым голосом бросила в пустоту Махидевран, с явным усилием напрягая сухие связки.       Как бы сильно Мустафе не хотелось признавать, что мать права, он должен был прежде всего беспокоиться о ней. Поэтому, сделав бесшумный, к тому же, бесполезный вздох, он смело шагнул к ней навстречу и бережно, не без опаски, взял её безжизненную руку в свою ладонь. Его кожу обожгло холодом.       – Я хотел узнать, как ты, – с трудом вымолвил он, заставив прилипший к нёбу язык подчиниться.       Махидевран покачала головой, закрывая опухшие глаза, отчего тёмные тени под ними стали ещё заметнее на полотне бледной кожи, обтягивающей выпирающие кости.       – Мы с тобой оба понимаем, что ты хочешь услышать правду, сынок, – перейдя на близкий к плеску волн шёпот, возразила Махидевран, слабо сжимая руку Мустафы тонкими пальцами. На её шее проступили бугорки напряжённых мышц оттого, что она старалась говорить чётче. – Не надо винить себя за это желание. Ты имеешь право знать всё, что я когда-то скрыла от тебя.       Рассеянный взгляд Мустафы наконец смог сфокусироваться на лице матери. Он через силу кивнул, проклиная себя за этот эгоистичный порыв: сердце его не могло прибывать в покое до тех пор, пока ему не известна правда. Странные слова Тахмаспа, сказанные ему тогда во время роковой битвы, всё не покидали мысли шехзаде, сопровождая каждый его кошмарный сон. Пришло время положить этому конец.       – В тот день, когда я не смог убить вражеского шаха, – тихо заговорил Мустафа, стараясь не отрывать глаз от Махидевран, – он сказал мне что-то очень странное. Я до сих пор не могу это забыть.       – Что он тебе сказал? – спросила Махидевран, чуть подаваясь вперёд. Шехзаде не мог не заметить, как блеснули её глаза странным огнём ожидания при одном упоминании Тахмаспа.       Не мало настороженный странной реакцией госпожи, Мустафа поспешил отбросить непрошеные догадки.       – Гюльбахар. Мой сын жив.       Только Мустафа успел договорить запавшую в память фразу, как Махидевран опасно покачнулась назад, закатив глаза, и непременно бы упала, если бы шехзаде, сражённый уколом внезапного страха, не подхватил её под локоть и не помог присесть. Его сердце пропустило несколько отведённых ударов, внутри всё заледенело, подброшенное в перевёрнутом состоянии всплеском испуга.       – Мама! Мама, что с Вами? – с тревогой вопрошал Мустафа, вцепливаясь в плечо Махидевран и пытаясь навести на себя её блуждающий взгляд.       Госпожа судорожно сглотнула, жадно хватая ртом воздух, и спустя несколько растянутых мгновений, наполненных переживаниями шехзаде, смогла отыскать его застланным пеленой взором. На месте замешательства остался неизгладимый след какого-то странного выражения, так и оставшегося для наследника тайной.       – Объясните, что это значит? – дрогнувшим голосом потребовал он, опасаясь отпустить материнское плечо. Ткань платья под его пальцами стремительно нагревалась и становилась скользкой от пота.       – Гюльбахар... – медленно повторила Махидевран и подняла затуманенные воспоминаниями глаза к потолку, перекатывая незнакомое имя на языке. – Так назвал меня Тахмасп в день нашей первой встречи. Весенняя роза... Он любил называть меня так.       Каждое новое слово заточенным наконечником метко пущенной стрелы вонзалось в грудь Мустафы, разгоняя по телу липкий яд растерянности. В конец потерявшись среди правды и лжи, он готов был закричать на мать, чтобы она поторопилась в объяснениями. Нетерпение впивалось в него изнутри, словно голодное змеиное отродье.       – Я любила его, – приглушённо продолжала Махидевран, слегка улыбнувшись. Но в этой улыбке было столько любви и какой-то неоправданной надежды, что у Мустафы защемило между рёбрами. – О, да, любила... И сама была любима. К тому моменту, как Сулейман наконец пришёл, чтобы спасти меня из плена, я уже считала персидскую крепость своим домом. Там я обрела счастье, любовь и... тебя.       Смысл услышанного дошёл до Мустафы не сразу, будто бы все слова стали расплываться на отдельные звуки, а родной язык вдруг сделался чужим и непонятным. Глубоко потрясённый открывшейся ему первой сумасшедшей правдой, шехзаде даже не мог заговорить. Сколько времени он прожил в полной уверенности, что являлся сыном самого султана Сулеймана, а теперь всё это рухнуло и потеряло всякое значение. Кто же он тогда, если не наследник Османского трона? И неужели тот, кого он собирался убить, в самом деле был его настоящим отцом?       – Матушка, скажите мне правду, – уже не сдерживая дрожь в голосе, попросил Мустафа, до последнего стараясь не потерять связь с реальностью. – Кто я такой? Кто мой отец? Это шах Тахмасп, да?       Махидевран не ответила, но потому, как сверкнуло в её глазах болезненное сожаление, Мустафа сам понял, что это правда. Не имея больше сил контролировать рвущееся замешательство, он рывком встал с места и подлетел к окну, подгоняемый инстинктивным желанием сделать глоток свежего воздуха. Немыслимое осознание, потрясение и неверие душили его, разъедали укусами тысячи хищных собак, разрушали его прошлое, настоящее и будущее прямо на глазах, будто преследуя цель свести его с ума. Мустафа задрожал всем телом, ноги подкосились, и он в изнеможении облокотился на стену, учащённо дыша. Все звуки слились в неразборчивый гул, повышая давление в крови, в горле пересохло, подталкивая к шее тугой ком, а рёбра сдавила ноющая боль, пробежавшая по каждой косточке в судорожном оцепенении.       – Мустафа, – словно из тумана донёсся до него тихий голос матери. – Ради спасения твоей жизни мне пришлось солгать. Пришлось сказать, что ты сын повелителя. Иначе бы ни меня, ни тебя не пожалели! Если бы я знала, к чему это приведёт... Прости меня.       Но Мустафа уже не слушал. Ему вдруг стало тесно в просторных покоях окутанного духом смерти Дворца, захотелось во что бы то ни стало выбраться за пределы давящего одиночества и постоянного страха, чтобы снова почувствовать в себе жизнь. Шехзаде больше не мог мириться с тем, что кто-то решает за него его судьбу. Если он не положит этому конец, то кто-нибудь другой обязательно разрушит идиллию его собственного мировоззрения без шансов на возрождение из пепла тьмы и пустоты. Именно эта тьма, подхваченная лёгким ветром невидимой тишины, поглощала разум шехзаде. Пока что он сопротивлялся, переживая неожиданно обрушившейся удар беспощадной правды, но совсем скоро силы его иссякнут, и тогда уже никто не поможет ему найти в этой темноте самого себя. ________________________________________       Окутанная мглой беспростветных теней, скрывающих собой безжизненное звёзды, ночь выглядела мирной и спокойной в бледном одеянии лунного света. По изумрудной траве рассыпались искринки тёмно-синего мерцания, исходящего откуда-то из пустоты, ни один листик на дереве не дрогнул, словно заранее был предупреждён о необходимости не нарушать воссоздавшуюся тишину. Где-то за плотным туманом молчания и таинственности можно было различить причудливый возглас ночной сипухи, царапающей длинными загнутыми когтями ветку старого дерева, шорох от взмаха её крыльев был похож на взметнувшейся порыв прохладного ветра, беспрепятственно гуляющего в шерсти податливых затемнённых облаков.       Такая же тьма царила и в сердце неспящего Мустафы, различающего под покровом ночных звуков мерное дыхание уснувшей в соседней комнате матери. Сегодняшний разговор порядком утомил её, так что проведённые в бодроствовании ночи наконец дали о себе знать и сморили госпожу настоящей усталостью. Мустафа хотел бы остаться рядом с ней в это не простое для них обоих время, но отныне каждый миг, разделённый с Махидевран, превращался для него в пытку и служил горьким напоминанием о том, что он здесь совсем чужой. Теперь, когда ужасающая правда больше не прячется от него в мыслях дорогого ему человека, шехзаде мог сам распоряжаться этой правдой и сделать выбор: остаться здесь и ждать своей смерти или воспользоваться подкинутым по случайности шансом, который прямо сейчас прятался в кустах под окном его покоев и время от времени заглядывал в душу своим пронзительным взглядом.       Находясь во власти темноты, глаза Ибрагима приобрели свойственный им потусторонний оттенок лунной бледности, превратившись в две прозрачные звезды, затерявшиеся в листве. Огни этих звёзд по-прежнему холодили сердце Мустафы опасением и тревогой, но что-то мешало ему воспротивиться их немому зову. Притаившаяся надежда на дне вычерных по центру омутов замёрзшего океана так и просила шехзаде совершить отчаянный шаг в неизвестность и тем самым спасти себе жизнь. Но с другой стороны манящий блеск этого опасного взгляда мог его погубить. Что если это ловушка?       По прошествии потерянного впустую времени Мустафе начало казаться, что следящие за ним через шторы требовательные глаза Ибрагима ни разу не моргнули, отчего его одолевал непрошеный, благоговейный страх, выжигающий в его груди зиящую дыру. Его тело уже окончательно затекло и потеряло способность двигаться, а он всё стоял у окна, не в силах оторваться от каменного изваяния, на которое походила скрытая в тени фигура визиря. Внутри него боролись лихорадочные мысли, спорили в сердце голос разума и ненавязчевое эхо интуиции, но сильнее всего этого было осознание того, что каждая секунда бездействия может оказаться для шехзаде последней. Как бы сильно его не изводило волнение, необходимо было выяснить, чего хочет Ибрагим.       Чувствуя, как кровь в висках ускоряется, а голова наливается тяжестью, Мустафа дрожащими руками распахнул окно, предварительно оглянулся и, с трудом контролируя ватное тело, выбрался из окна, спрыгнув наперёд трезвого сознания прямо в кусты. Очнулся он лишь тогда, когда колючие ветви зацепили его лицо, разрывая кожу, ноги с неожиданной твёрдостью, выработанной за годы тренировок, встретили студённую землю. Из груди вышибло весь воздух от глухого падения на бок, кожа горела холодным огнём от резкой встречи с порывами ветра, а перед глазами плыл туман. Мустафа, по-прежнему не веря в происходящее, приподнялся и осмотрелся по сторонам в поисках Ибрагима. Сдавленный вздох удивления против воли сорвался с его губ, стоило нечёткому взору остановиться на пылающих в листве кустов ледяных искрах.       – Чщ-щщщ, – сразу же прошипел в темноте паша, выныривая из тени и хватая Мустафу за ушибленное плечо, – тихо. Я и так головой рискую.       Убедившись, что всё это ему не снится, Мустафа с трудом подобрался к Ибрагиму, пригибаясь к земле и не обращая внимание на ломоту во всём теле. Их взгляды оказались на одном уровне, струи выходящего из груди воздуха переплелись между собой, разбавляя свежесть ночного дыхания. Только сейчас, оказавшись лицом в лицу с Великим визирем, Мустафа внезапно поймал себя на мысли, что безумно рад его видеть, но сковывающий напряжением страх и одурманивающая тревога мешали ему выдавить хотя бы тень от улыбки. Ибрагим, похоже, в этом и не нуждался, поскольку бесцеремонно затащил шехзаде в кусты, с проворностью кошки теряясь среди сплетений тонких ветвей. Мустафа сам не знал, почему, но это место вселило в него чувство безопасности, так что он позволил себе перевести дух.       – У нас мало времени, – лихорадочно зашептал Ибрагим, хотя взгляд его вопреки торопливому голосу оставался нетронутым. – Ты идёшь со мной.       – Что? – живо спросил Мустафа, подавляя невольный испуг. Земля под ногами стремительно покачнулась, и от ещё одного падения его спасло то, что приходилось сидеть на коленях, дабы полностью скрыть себя в листве. – Куда?       – Делай, что тебе говорят! – рявкнул Ибрагим, и по близкому шуршанию полов одежды на опавшей листве подсказало шехзаде, что паша собирается встать. Мустафа с неожиданной для самого себя резкостью схватил визиря за первую попавшуюся в темноте часть тела, которой, судя по упругим мышцам, оказалась рука.       – Ибрагим, я с места не сдвинусь, пока ты не объяснишь мне, что происходит, – требовательно, и пытаясь скрыть дрожь, отрезал Мустафа.       Паша снова пошевелился, но на этот раз для того, чтобы вернуться на место и пронзить шехзаде острием пристального взгляда. Борясь с желанием отвести взор, Мустафа чуть опустил голову, выражая тем самым своё упрямство.       – Я здесь, чтобы помочь тебе сбежать, – терпеливо пояснил Ибрагим, сохраняя удивительное самообладание. – Этой ночью за тобой придут, чтобы убить, но я не могу этого допустить. Когда-то я пообещал твоей матери, что буду защищать тебя от смерти в любой ситуации. Иди со мной, и останешься жив.       – Паша, я не представляю, как ты можешь меня спасти, – теряя контроль над возрастающей тревогой, прошептал в ответ Мустафа, отгоняя прочь торжество и вспыхнувшую надежду. – Здесь повсюду стража!       – Ты забыл, кто я, раз считаешь, что какие-то воины могут стать мне помехой, – невозмутимо парировал Ибрагим, глядя на шехзаде из-под покрова знакомой хитрости. – У меня есть план, тебе просто нужно следовать за мной. И быстрее, потому что мы должны успеть до рассвета.       Самые разные мысли наполняли сознание Мустафы, разрывая ему сердце противоречивыми чувствами. Какая-то неведомая сила порывала его согласиться и сбежать вместе с Ибрагимом, полностью доверившись ему, но на подкорке разума слабо блестели сомнения. В первую очередь паша служил повелителю, а тот желает шехзаде смерти. Значит ли это, что друзья объедененны общей целью, Мустафа догадывался лишь несколько мгновений, а потом развеевающий тревогу пронизывающий взгляд Ибрагима покорил его своей чистотой и открытостью, не оставив в его груди даже тень от пережитого волнения.       – Хорошо, – кивнул Мустафа, но руку не отпустил. Для начала ему нужно было кое-что для себя прояснить. – Один вопрос: ты знаешь, кто я?       Какое-то время, защекотавшее Мустафу своими тягучими волнами, они молча смотрели друг другу в глаза, а потом губы Ибрагима разъехались в слабой загадочной улыбке, почему-то заставившей шехзаде содрогнуться.       – Да, – просто ответил паша и первый сорвался с места, незаметной тенью проскочив из кустов за темнеющие на фоне освещённой травы стволы деревьев.       Мустафа даже глазом моргнуть не успел, как поджарый силуэт Ибрагима с прытью молодой косули преодолел расстояние от Дворца до дикого леса, умело скрывшись в густой чаще. Не имея больше времени колебаться, шехзаде с замирающим от страха сердцем проделал путь своего спасителя, судорожно оглядываясь по сторонам и забывая, как дышать. Ибрагим терпеливо поджидал его под ветвями молодого платана и, стоило только Мустафе подойти совсем близко, как паша тут же бросился в лес, ловко петляя среди деревьев и с лёгкостью огибая колючие кусты. Его шаги, бесшумные и невесомые, будто скользили над поверхностью травянистой земли, мышцы упруго сокращались, а гибкое тело двигалось подобно изворотливой змее. Залюбовавшись на один сумасшедший миг этим плавным бегом, Мустафа отогнал непрошенное навождение и пустился следом за Ибрагимом, догоняя его и порой спотыкаясь о торчащие из земли корни. В отличие от паши, уверенно передвигающемуся по лесу словно хищник, шехзаде приходилось терпеть хлёсткие удары кривых веток по лицу и плечам, рвать подол кафтана о цепкие лапы ежевики и задыхаться в попытке преуспеть за своим сопровождающим в то время, как с губ визиря не сорвалось ни одного неосторожного вздоха. Сделавшись тенью среди теней, Ибрагим растворился во мраке, безошибочно угадывая направление, будто знал этот лес лучше любого коренного жителя Манисы. Его глаза сверкали подобно звёздам, смотря только вперёд, и преломляли слабые лунные лучи, словно обладая способностью видеть в кромешной тьме. Под его шагом не всколыхнулось ни одной неверной травинки, ни одна натянутая до предела струна тишины не дрогнула, принимая незваного гостя в объятия рассеянного тумана.       Раздавленный тупой болью в расширенных от глубоких вздохов рёбрах, прежде встретивших твёрдость земли своей поверхностью, Мустафа чувствовал, что силы покидают его несмотря на то, что безумная гонка в темноте уже завершилась. Ибрагим, лишь слегка запыхавшийся, напряжённо вглядывался в расступающуюся тьму, изучая неизменно расчётливым взглядом видный за кромкой чащи порт. Там, где штормовые волны с шумом разбивались о берег, стояли уснувшие корабли, равномерно покачиваясь на воде. Разделённое зародившемся на востоке восходом небо теперь лишь с одной стороны темнело под куполом растворяющейся ночи. Другая его сторона уже утопала в розоватых лучах солнца, медленно выползающего из-за горизонта. Звёзды меркли, отражаясь в морской глади непреметными бликами, луна по-прежнему висела на своём месте, отбрасывая на необъятное водное пространство дорожку своих лучей.       Тело Мустафы сковал жуткий холод вдобавок к расцарапанному лицу, изорванному в некоторых местах кафтану и саднящей боли в обожённых лёгких. Морской бриз, приятно обдувающий разгорячённую бегом кожу шехзаде, ерошил ему волосы и донёс слабое дуновение только что утихшего шторма.       – Заберёшься на тот корабль так, чтобы тебя не заметили, и на нём доберёшься до Ирана, – принялся объяснять Ибрагим, показывая пальцем на самое большое и крепкое судно в порту. Он наклонился к Мустафе так близко, что наследник непроизвольно вздрогнул, ощутив на шее его страстное дыхание. – Будет три остановки. Всего три. На четвёртой ты прибудешь в другую страну, а оттуда сможешь добраться до Тахмаспа.       Мустафа резко повернулся к Ибрагиму, растерянно бегая глазами по его лицу, но паша остался совершенно спокоен. Непроницательный взгляд царапал душу, заставлял сердце безудержно трепетать, но при этом излучал скромную преданность и надежду. Шехзаде был готов воспользоваться любой возможностью, чтобы вернуться туда, где ему самое место, но кое-что не давало ему покоя с того самого момента, как Ибрагим повёл его с собой в лес.       – Почему ты помог мне? – не удержавшись, спросил Мустафа. – Я думал, ты выполняешь приказы повелителя и тоже считаешь меня предателем.       Ибрагим чуть улыбнулся, словно препятствуя рвущемуся смеху.       – Не твоя вина в том, что Махидевран совершила ошибку, – тихо ответил паша, кладя руку на плечо еле стоявшего от усталости Мустафы и подходя к нему вплотную. Выразительные глаза оказались так близко, что можно было сосчитать на их поверхности все кристаллики серого льда. – Ты не должен расплачиваться за её грехи. Я посчитал нужным спасти тебе жизнь и привести к счастью.       – Ну, а что ты скажешь повелителю, если он узнает? – прямо поинтересовался Мустафа, не отклоняясь. Ладонь Ибрагима проскользила по его плечу, спускаясь вниз, по его руке.       – Не думай об этом, – беспечно отозвался паша. – Я всё улажу. Он ничего не узнает.       Немного подумав, Мустафа кивнул и, не давая себе времени отказаться от затеи, аккуратно пробрался к указанному кораблю, чьи толстые канаты тянулись от пирса до самой кормы. Провожаемый внимательным взглядом Ибрагима, шехзаде как можно быстрее взобрался по верёвке прямо на пустующую палубу, стараясь не смотреть на плескавшееся под ним море и не обращать внимание на стёртые до мозолей руки. С того момента, как нога наследника коснулась лакированной поверхности деревянного судна, его слух наполнился скрипом и шумом волн, как нельзя кстати заглушившим его шаги. Корабль перехватывал дыхание своим величием и красотой, но Мустафа лишь недолго простоял на виду пролетающих мимо чаек, любуясь статными мачтами, а затем прокрался в трюм, изнывая от боли в натруженных мышцах.       Укромный уголок, заваленный пустыми бочками и поржавевшим оружием, оказался единственным надёжным укрытием для сбежавшего наследника. Там было сухо, относительно тепло, и можно было прилечь, чтобы отдохнуть. Аромат свежей древесины, смешанный с солёным запахом моря, клонили Мустафу в сон, но постоянное ожидание неизвестной опасности мешало ему поддаться искушению. Спина и затылок горели холодным пламенем в том месте, где их коснулся прощальный взгляд Ибрагима, и, только подумав про своего друга, шехзаде вспомнил, что в спешке забыл поблагодарить его.       Пол немилосердно впился деревянными извилинами в бок Мустафы, однако он был слишком уставшим, чтобы думать об удобстве. Лёгкость во всём теле, обусловленная, как он думал, долгожданным покоем, внезапно обрела для него более доступную причину, кроевшуюся в отстутсвии его верного кинжала, который он захватил с собой на всякий случай. Подскочив и обшарив рукой складки в своей одежде, Мустафа с пугающим осознанием вывернул на мысль, что где-то далеко, возможно, уже за пределами дикого леса, Ибрагим степенным шагом уходит прочь от восходящего солнца, вращая в сильный пальцах его кинжал.