Чужие судьбы

Мы склонны верить незнакомым — ведь они нас никогда не обманывали. Сэмюэл Джонсон.

      Заботливо скрытые с глаз греющими лучами медно-жёлтого солнца листья никому не являли свой истинный цвет, словно боялись всеобщего осуждения. Их мягкая поверхность, защищённая от холодов бархатистыми ворсинками, стала пристанищем для бродячего в поисках утешения ветра, для изнеженных капель преждевременной росы – единственным местом, где можно было спастись от вездесущих солнечных лап. Весна незаметно вступала в свои права, подгоняя звонкоголосых птиц распространять свои песни по всей округе, дабы больше никто не сомневался, что зимние дни, затянутые стужей, наконец-то подошли к концу. Пархая над землёй изящными тенями, легкокрылые посланницы тепла бесцеремонно разрывали сотканное из покоя и мира полотно гибкой тишины, оставляя его потрёпанные края печально оседать на поверхности, чтобы набраться сил для восстановления. Перепуганные столь внезапным вторжением в личное пространство другие обитатели лесных чащоб вылезали из своих укрытий, подставляя лоснящуюся шерсть под водопады невидимого света, и подстраивались под беззаботной течение нового дня, поддаваясь первому порыву своих желаний. Где-то между высокими соснами, задевающими своими колючими ветвями верхушку неба, с равномерным плеском и рокотливым шуршанием бежала грациозной, прозрачной струёй дикая река, омывая водами скалистые берега и оттачивая в меру бурными волнами высокогорный рельеф. Тянувшаяся вслед за ней тонкая полоса облаков, аккуратно истерзанная порывами ветра, уходила до самого горизонта, разделяя иллюзию плотности небосклона на равные части, одинаково нежно выкрашенные в пастельный оттенок лазурного сияния.       Рассекая удушливый воздух, лишь слегка разбавленный принесённым с моря прохладным бризом, лезвием острозаточенной сабли, Мехмед прилагал все свои имеющиеся силы к тому, чтобы дрожащие в напряжении мышцы удовлетворено затрещали от полученной нагрузки. Его сбитое изорванное в тяжёлые клочья навалившейся усталостью дыхание с шумом вырывалось из груди, дополняя каждый его удар непроизвольным возгласом ярости, лёгкие, обожённые свежестью в попытке остудить разгорячённое тело, разрывались от усиленной работы диафрагмы, из-за чего под боком время от времени появлялась колющая боль. Но шехзаде не сдавался на милость измождению и упорно продолжал изводить себя изнурительной тренировкой, пока в его душе не поселится знакомое чувство одобрения. Рука, судорожно сжимающая рукоять смертоносного оружия, жалобно ныла, разгоняя по другим конечностям неприятную судорогу, стремительные выпады Мехмеда, направленные на невидимых врагов, слабели и постепенно теряли своё безупречное исполнение, напоминая, однако, о бессоной ночи, проведённой за этим занятиям вместо заслуженного отдыха.       Лишь однажды за все эти томительные часы, потраченные на отработку боевых приёмов, Мехмед позволил себе сделать перерыв и набраться сил: навеянный скорым рассветом лунный туман слишком хорошо напоминал шехзаде об Ибрагиме, поэтому он предпочёл опуститься на мягкую землю и понаблюдать за восходящим солнцем, позволяя потокам умиротворения и позабытой усталости вновь взять над ним контроль. Рассеяный разум тут же посетили непрошенные мысли, внушившие наследнику отброшенные в пылу тренировки чувства разочарования и досады. Каждый раз, стоило ему вспомнить о том, что он проиграл самоуверенному паше в очередной гонке спустя неделю практики, как всё его существо охватывала злость на самого себя. Обида разъедала ему душу беспощаднее змеиного яда, поселяя в груди противное ощущение беспомощности и принуждения. Ибрагим сдержал своё слово, и теперь Мехмеду приходилось расплачиваться за свою излишнюю уверенность, подвергая своё истощённое тело настоящим пыткам. Конечно, пользы от этого могло появиться куда больше, но точно не для моральной устойчивости шехзаде, который отчаянно нуждался в отдыхе.       Сделав над собой последнее усилие, Мехмед ещё немного времени провёл на тенистой поляне и ближе к полудню наконец решил вернуться в лагерь, чтобы отчитаться Ибрагиму в своих успехах. Всю дорогу назад он в негодовании скрипел зубами, представляя, с каким наслаждением посмотрит на него паша, застав его в таком потрёпанном виде. Самой лучшей наградой для визиря будет редкая возможность увидеть в глазах подопечного желанную усталость, и от осознания этой жестокой правды Мехмеду захотелось провалиться сквозь землю, чтобы только не испытывать подобного унижения вновь.       Разбитый на открытой пустоши лагерь встретил своего наследника привычной суетой и ненапряжным шумом от слияния гулких голосов множества воинов. В надёжно скрытом выстроенными покругу стволами деревьев пристанище османов вовсю кипела жизнь, янычары в спешке сновали туда-сюда, занимаясь какими-то приготовлениями. Те, кто были на ногах с раннего утра, покидали свои посты, уступая место бодрым и полным сил товарищам, чтобы ни на миг не оставлять окрестности без присмотра. Мехмед замер перед открывшемся ему зрелищем и вопреки угнетающему осадку взметнувшихся негативных эмоций испытал прилив гордости и ликования. Наблюдая за слаженной работой объединённых общими целями воинов, шехзаде даже забыл о своём недавнем раздражении и смело шагнул в толпу янычар, как никогда жалея, что они почтительно расступаются перед ним и прячут сверкающие азартом глаза в прилежном поклоне. Наследник услышал за спиной прославляющие его выкрики, наперебой сотрясающие воздух нескрываемым благоговением и признательностью, и неосознанно ускорил шаг, двигаясь навстречу Ибрагиму.       Облочённый в кожанную накидку без рукавов поверх светло-серого кафтана паша с завидной уверенностью пересёк отделяющее их друг от друга расстояние, ни на миг не изменяя в лице холодной сосредоточенности и властной непроницательности. Его отточенный военной выучкой шаг оставался беззвучен, развивающиеся за спиной полы своеобразного плаща призрачно шелестели на ветру и придавали ему сходство с угрюмой тенью какой-нибудь грозовой тучи. Мехмед сам не заметил, как вся его смелость куда-то испарилась под метким прицелом выжидающего взгляда, что расчищал путь к своей мишени языками кроваво-алого в прямых лучах солнца пламени. Шехзаде остановился, в заворожённом оцепенении следя за каждым верно брошенным движением визиря, и едва поймал себя на мысли, что непристойно залюбовался гармоничной игрой поджарых мышц на теле Ибрагима, отвечающих за гордую походку и твёрдость в каждом шаге.       – Паша Хазретлери, – тише, чем хотелось бы выдавил приветствие Мехмед, подпустив опасного хищника почти вплотную к себе. – Я как раз хотел с Вами увидеться.       Ибрагим замер непозволительно близко, стесняя шехзаде своей беспардонностью, и несколько довольно длительных мгновений, за которые оторопевшее сердце наследника не сделало ни одного удара, с явным оцениванием разглядывал его с ног до головы, придирчиво нахмурившись. Мехмед невольно съёжился, бегло пробежавшись по себе быстрым взглядом, и затаил дыхание в ожидании услышать наставительный вывод, но Ибрагим только неопределённо фыркнул, посмотрев на него чуть ли не с жалостью. От проявления подобной небрежности в груди шехзаде взбурлило негодование, почти сразу же сменившееся бессильным гневом. Сколько бы раз паша ни унижал его и ни насмехался, Мехмед всё молчал и терпеливо сносил оскорбления несмотря на то, что был сыном самого падишаха и по статусу стоял выше, чем Великий визирь. Вот только почему-то этот факт не останавливал Ибрагима, а, кажется, только забавлял возможностью поиграть вблизи от опасного огня.       – Ну здравствуй, шехзаде, – слегка улыбнулся паша, и голос его прозвучал мягко и сдержанно, лаская уставший разум потаёнными нотками нежности. – Что, вымотался? По тебе видно.       Мехмед раздражённо прикрыл глаза, из последних сил сопротивляясь готовому сорваться с языка язвительному ответу, но оттого, насколько приятно прозвучал глубокий тембр Великого визиря, у него предательски ёкнуло сердце.       – Я сделал всё так, как Вы просили, – стараясь прогнать усталый вид, отчитался шехзаде, смело вскидывая голову. Что-то настойчивое непристанно билось у него в висках, побуждая снять вызывающую позу, но задетое достоинство требовало вернуть справедливость. – До самого рассвета не сомкнул глаз.       – Я доволен, – одобрительно пророкотал Ибрагим и с наслаждением расправил плечи, словно ощутив какое-то превосходство. Его глаза смотрели донельзя пытливо и даже недоверчиво, что не могло не встревожить Мехмеда. – В следующий раз дважды подумай прежде, чем бросать мне вызов. Ты ещё легко отделался.       Шехзаде кивнул, прогоняя непрошеный испуг, вызванный проникшим в самую душу подозрительным взглядом паши. Преданно прячущий его загадочное существо от неудержимого любопытства туман недосказанности всё плотнее сгущался вокруг своего хозяина, оставляя на всеобщее обозрение лишь горящие огни тёмных омутов бесстрашия. Мехмед пытался не обращать внимание на такие явные изменения в поведении визиря, убеждая себя, что это совсем не его дело, но из головы не уходили закрадывающиеся сомнения. Вдобавок ко всему, от его внимания не ускользнули постоянные отлучки Ибрагима из лагеря на долгое время, которые для каждого присутствующего здесь, даже для повелителя, оставались покрытой мраком тайной. Вот уже который день Мехмед замечал эти странности за своим наставником, но до последнего не предавал этому значения, списывая всё на какие-то важные дела, выполняющиеся по приказу Сулеймана. Лишь тогда, когда нехорошое предчувствие надвигающейся угрозы стало по-настоящему невыносимым, Мехмед твёрдо решил во что бы то не стало разузнать, куда именно отлучается паша на протяжении всего похода.       – Ступай, отдохни, как следует, – строго повелел Ибрагим, веско вскинув подбородок. – А у меня сейчас дела.       – Постой! – выпалил Мехмед и шагнул в сторону, преграждая паше дорогу. Великий визирь выразительно посмотрел на него сверху вниз, не скрывая своего недовольства, но шехзаде не собирался отступать, хотя внутри всё похолодело и сжалось в приступе невольного страха. – Куда ты идёшь? Я думал, мы продолжим наши занятия. Честное слово, я ничуть не устал!       Это не было правдой, но Мехмед упрямо подавил слабое угрызение стыда, напомнив себе, что иного выхода нет. Ему казалось, что упустив возможность удержать Ибрагима в лагере, он допустит какую-то серьёзную ошибку, за которую в дальнейшем придётся расплачиваться. Разве мог он допустить, чтобы кто-то проворачивал свои скверные дела за спиной падишаха? Что бы не скрывал ото всех Ибрагим, он, отныне старший наследник трона, обязан был это выяснить.       – Не сегодня, шехзаде, – холодно отозвался Ибрагим, метнув на него леденящий взгляд, так что Мехмеду сделалось неуютно. – Идите к себе. Обещаю, я вернусь вечером и уделю Вам должное внимание.       Поняв, что отговаривать пашу дальше не имеет смысла, Мехмед тяжело вздохнул и отступил, пропуская визиря. Наградой за эту услугу ему стал испепеляющий блеск пронзительных глаз, заставивший его опустить голову, и безучастные порывы воздуха, обдавшие его лицо из-под всколыхнувшихся в резком движении полов накидки. Смотреть вслед уходящему против солнца Ибрагиму было похоже на смирение и расставание в жизни с чем-то очень ценным и дорогим по не понятным никому причинам. Мехмед чувствовал зарождающуюся внутри необъяснимую тоску, толкающую его к удаляющейся фигуре великого воина, словно от этого зависела его судьба. Будто ему ни при каких обстоятельствах нельзя было его отпускать.       «Интересно, такое чувство одолевает всех, кто смотрит ему вслед? – почему-то подумал вдруг Мехмед, по первому зову взволнованного сердца сорвавшись с места. – Или я один так странно реагирую?»       Стараясь не терять под покровом густой листвы и в ослепительном свете дневного солнца, нещадно выжигающего траву огненными лучами, резвый силуэт проворного Ибрагима, Мехмед на всей скорости нёсся за ним через лес, продираясь сквозь колючие кусты ежевики. Приходилось призвать на помощь всю свою ловкость и удачливость, чтобы чуткие уши паши не уловили за спиной трепетную поступь преследователя. Оставаться в тени и при этом неотрывно следить за каждым шагом визиря почти не представлялось возможным для шехзаде, который совсем не знал эту часть степи. Повсюду его обступали толстые деревья, примятая звериными боками трава постепенно сменялась непроходимыми зарослями, пейзаж вокруг оставался прежним, так что скоро у Мехмеда зарябило в глазах от разнообразия зелёных тонов. Ибрагим уверенно пробирался вперёд, словно какая-то неведомая сила подсказывала ему дорогу, а в душе шехзаде поселилась тревога, и сознание заволокло испугом, стоило только подумать о весомой вероятности заблудиться и ничтожных шансах на возвращение в одиночку. Несколько раз Мехмед успел крупно пожалеть о принятом решении, но пути назад уж точно не было, поэтому пришлось довести начатое дело до конца. Подгоняемый страхом быть замеченным за таким постыдным занятием и вгрызающейся в плоть тревогой, шехзаде спотыкался, врезался в стволы деревьев грудью и плечами, но не упускал из виду пашу, чья бешеная гонка постепенно превращалась в настороженный шаг.       Первые признаки спускающихся на землю сумерек подсказали Мехмеду, что он вот уже несколько часов преследует Ибрагима в огромном лесу, уходя всё дальше и дальше от лагеря. Его лоб блестел от проступившего пота, одежда неприятно липла к телу и холодила под ветром, ноги налились свинцовой тяжестью и отказывались идти, и лишь присутствие почти животного страха не давало шехзаде поддаться усталости и позволить себе отдохнуть. Глубокая чаща, куда почти не проникал солнечный свет из-за плотного навеса древесных крон, была наполнена пугающей тишиной, в которой Мехмед боялся дышать и лишний раз шевелиться. Ибрагим до сих пор шёл прямо перед ним, но продвигался вперёд хищной рысью, умело подкрадываясь к невидимой жертве, словно искусный хищник на охоте. Его плечи плавно двигались в угрожающем напряжении, мышцы спины ритмично сокращались, выдавая готовность к нападению, и шехзаде был уверен, что если бы мог видеть его глаза, они бы смотрели на него со зверским голодом.       Деревья окутала тьма, дневное светило спрятало свой лик под покровом наступающей ночи, и на небо взгромоздилась полная луна. Прозрачный свет, рассеивающий тёмно-синее пространство вычерного неба, проливал своё равнодушие на плечи и шею оцепеневшего от налетевшей прохлады Мехмеда, как бы вынуждая его поскорее вернуться в лагерь и забраться под уютное одеяло в своём шатре. Слипающиеся сами собой отяжелевшие веки навевали непрошеную усталость, затёкшие от долгого пребывания в сидячем положении конечности сводило судорогой, и шехзаде снова попытался бесшумно сменить позу, чтобы случайно не спугнуть внезапным шумом Ибрагима. Из груди облачком нагретого пара вырывался студённый воздух, на мокрой одежде оседал бледным инеем хрустальный свет луноликой красавицы, а тело одолевала слабая дрожь при каждом неожиданном крике недовольной совы или шорохе опавших листьев под грузным шагом мохнатого волка. Прямо перед ним в засаде поджидал кого-то Ибрагим и, в отличие от своего преследователя, ни разу не шелохнулся, что бы вокруг ни происходило. Завыла в норе лиса, всколыхнул шумные листья прохладный ветер – паша и ухом не ведёт и всё продолжает неподвижно сидеть в одной позе, словно каменная статуя. Ни один мускул не дрогнул на его напряжённом теле, ни одна капля в чаше его терпения не пролилась напрасно, казалось, жизнь покинула его тело, оставив после себя бесчувственный призрак ночного странника, выражающий несгибаемое равнодушие ко всему, что происходит. Мехмед наблюдал за ним и замирал в немом восхищении, поражаясь предельной сосредоточенности визиря на своём задании.       В тот момент, когда ночь уже без стеснения властвовала над лесом, погружая мир в атмосферу подстерегающей ото всюду опасности и пугающего присутствия чего-то бесконтрольного и неподдающегося уговорам здравого смысла, Мехмед вздрогнул оттого, что где-то совсем рядом раздался новый шум, не похожий на все остальные. Если другие посторонние звуки дополняли спящее царство тишины и умиротворения, то этот, напоминающий чьи-то осторожные шаги, выглядел совсем неестественно и надуманно, выдавая появление на территории османов чужака, всеми силами пытающегося оставить себя незамеченным. Непонятное сердцу беспокойство накрыло Мехмеда подобно сгущающимся теням, и его взгляд невольно пал на Ибрагима, чьё тело заметно подобралось, словно изготовшись к прыжку. Поборов приступ сумасшедшего страха, шехзаде прокрался ближе, нащупывая заледеневшими пальцами рыхлую землю, и принялся до боли всматриваться во тьму, силясь разглядеть того, кто посмел нарушить границу.       Напряжение, застывшее в воздухе, с угрозой потрескивало, подобно заряженной молнии. Ощущая на себе волны чужой настороженности, Мехмед затаился в густых зарослях, с замиранием сердца выхватив сквозь прорехи в ветвях бледное лицо вражеского воина, который боязливо пробирался через чащу в его сторону и затравленно оглядывался. Видимо, преступник наивно полагал, что сможет отыскать хорошо скрытый лагерь османов в этом непроходимом лесу, но его планам не суждено было воплотиться в жизнь, так как они разрушились вмешательством непредвиденных обстоятельств. Мехмед уже хотел было подать знак Ибрагиму, чтобы предупредить его, но внешность приближающегося воина показалась ему смутно знакомой и выделялась среди драгоценного, изумрудного блеска светлым отливом расширенных от испуга глаз. В мыслях его что-то ослепительно щёлкнуло, и спустя секундное замешательство шехзаде безошибочно узнал в нарушителе покоя шаха Тахмаспа.       Неизвестно откуда взявшаяся растерянность придержала под узды готовое вырваться наружу возмущение, и Мехмед внезапно ясно понял, кого именно приследовал Ибрагим в лесу на протяжении стольких дней. Если объектом его ненависти стал именно вражеский правитель, заимеющий неосторожность попасться ему на глаза, то шехзаде обязан был предотвратить нападение, чтобы не давать персидским воинам повода для ярости. Какую бы цель не приследовал паша, его следовало остановить, иначе волнения на стороне вражеского государства могут обернуться для Османской империи большими потерями. Зачем подбрасывать дров в костёр вражды, если он и так уже на пике своего развития?       Отбросив последние сомнения, Мехмед набрал в грудь побольше воздуха, намереваясь спугнуть Тахмаспа своим криком, но его взгляд выхватил из темноты движение со стороны Ибрагима, а затем под косо брошенным светом безмолвной луны опасно блеснул заострённый конец изогнутого кинжала, с лёгким звоном покинувшего ножны своего обладателя. Прежде, чем испуганный вздох шехзаде прорезал воздух, паша метнулся вперёд, выскочив из укрытия, и набросился на вражеского правителя со спины, застав того врасплох. В душе наследника навеки отпечаталось искажённое слепым ужасом лицо Тахмаспа, чей дикий, преисполненный боли вопль превратился в булькающий хрип, почти сразу заглушённый треском разрываемой лезвием плоти. На остывшую землю брызнула свежая багровая кровь, окрапляя горячими пятнами уходящей жизни посеребрённую траву, и несколько священных капель скатились по кинжалу, отливая жутким сиянием смерти в лучах гордого полнолуния. Мёртвое тело с широко распахнутыми глазами с глухим стуком повалилось к ногам Ибрагима. Мирно дремлющие в дуплах деревьев летучие мыши выпархнули прочь, пронзительно пища и предупреждая спящее зверьё о надвигающейся опасности. Крик леденящего душу ужаса застрял в горле Мехмеда вместе с трепещущим от страха сердцем, пока ещё бегущая кровь застыла в жилах, разгоняя по спине чудовищный озноб, в пространственном оцепенении времени шехзаде безвозвратно потерял связь с реальностью, и перед глазами всё поплыло, рассыпаясь на мелкие кусочки слабого навождения затуманенного рассудка о кошмарном сне, от которого ему никак не удаётся проснуться.       Ибрагим медленно опустил окровавленное оружие, тяжело дыша, и резко вскинул голову, метнув в сторону потерянного Мехмеда совершенно безумный взгляд. Горящие огнём неостывшей страсти глаза убийцы светились изнутри эхом хладнокровной решительности и чем-то куда более зловещим, вгоняющим шехзаде в трепетную дрожь и одновременно пронизывающим скоплением острых осколков. Это была неутолимая жажда крови, от манящего всплеска которой Мехмед не мог оторвать глаз.