Чужие судьбы

Мы не можем предать то, чему не были преданы. Этель Лилия Войнич.

      Слабые листья, предчувствующие свой скорый конец, по-прежнему горели огнём, словно тысячи игривых свечей, в объятиях солнечного света. Рыжие искры равномерно пылающего пламени постепенно перепрыгивали с одного дерева на другое, охватывая собой всё больше и больше территорий и вытесняя пронизывающий холод и непроглядную тьму. Молчаливые тени в страхе разбегались по свинцовому небосклону, как только своеобразный огонёк пытался достать до их плечей своими длинными тёплыми пальцами. Сменяя алые сгустки свежей крови на тягучие воды сверкающей медянки, дневной пожар разгорался всё быстрее и набирал силу, оставляя неизгладимые шрамы своих прожорливых языков на пожухлой траве и засушенных деревьях. Окраплённые рыжинкой кроны платанов и молодых осинок синхронно танцевали на подхвате осеннего ветра, поочереди оставляя на земле тёмный след своего огруглого силуэта, и один за другим неизбежно теряли часть своего богатого убранства в пылу разыгравшегося пламени. Птицы, чьи юные изнеженные существа привыкли искать приют под защитой некогда зелёных листьев, незаметно и бесшумно покидали владения величественного леса, чтобы отправиться в открытый лишь для них таинственный путь и переждать где-то вдали, за линией горизонта, наступление жестоких холодов. На смену заливистым трелям поющего соловья пришло робкое щебетание белогрудой синицы, запальчивые порывы дерзкого суховея уступили под натиском пронизывающей плоть морозной свежести, взрыхлённая горячим воздухом почва из последних сил впитывала в себя оставшееся тепло, что на границе своих возможностей давало умирающее летнее солнце, и готовилась делиться накопленным имуществом со всеми страждущими. Молодые звёзды безмятежно дремали за мутной дымкой предстоящего рассвета, и вскоре тусклая ночь выпустила из незримых пут своего покровительства израненное полосами зари небо, проливая над горизонтом странную смесь спокойствия и тревоги.       Это время, когда властелюбивая луна поворачивается своим бледным ликом к заколдованному тьмой морю, прошло для Мехмеда во власти бессонного волнения и пугающих мыслей. Пропуская сквозь себя невидимое присутствие хладнокровного полуночного света, шехзаде не ведал усталости и минувших в стремительном темпе мгновений, унёсших с собой, в бескрайние воды тишины и пустоты, его страхи и несбыточные надежды, но оставившие после себя угнетающий осадок порочного наваждения. Его разум будто оказался в плену злорадных опасений, так и норовивших лишить его самообладания при любом удобном случае, здравый рассудок чуть помутился от постоянной, необъяснимой тревоги, тело неприятно покалывало, как в предвкушении чего-то ужасного и неотвратимого. Сердце без видимой на то причины заходилось в бешеном галопе, подобно непокорному скакуну с петлёй на шее, и в исступлении боролось с каждым прерывистым вздохом, вместе с которым в лёгкие проникало надсадное напряжение. Выводящий из себя приступ напущенной паники сам собой подстегнул Мехмеда покинуть окутанный мраком шатёр и проникнуться обманчивым молчанием всевидящей ночи, чьё по истине загадочное присутствие отпугивал встающий из-за пиковых гор плоский диск бронзового солнца. Тонкие травинки неустанно поклонялись представшим под самым куполом бескрайнего неба двум светилам, одновременно проливающим свои лучи под степенный шаг молодого шехзаде и смешивающим в пространстве холодное мерцание лунного хрусталя и огненные потоки солнечных искр.       Захваченный в плен предрассветными тенями военный лагерь встретил своего хозяина затравленной тишиной, и пусть с первыми лучами его обитатели уже входили во вкус утреннего пробуждения, Мехмед не встретил ни одной живой души по дороге к заветному шатру, куда подсознательно вела его неведомая тяга, неподдающаяся логическим рассуждениям. Туда влекла его невидная глазу аура непрекрытой мощи и какой-то потусторонней власти, привлекающей его наивное сердце своим величием. Он самозабвенно следовал на зов особенного, слышного лишь ему одному голоса, усыпляющего внутри своей жертвы бдительность и всякий страх. Шехзаде отбросил прочь последние сомнения, имеющие превосходство над его желаниями, и словно во сне переступил порог обители тщеславного Ибрагима, пробираясь выискивающим взглядом в самую глубь его спрятанных в сумраке тайн.       На границе стеклянной ночи и туманного рассвета господский шатёр внушал ещё большее восхищение непрошенному гостю, чей любопытный взор зацепился за каждую деталь, подсвеченную изнутри лунными тенями. Дыхание в спешке перехватило, в сердце закрался навеянный подозрительной тишиной невольный страх, словно где-то во тьме притаилась смертельная опасность. Даже оказавшись в непроходимых водах благоговения и обворажительной тревоги шехзаде не побоялся себе признаться, что мог бы вечность вот так бродить по закоулкам чужого шатра, выискивая всё новые и новые мелочи, скромное существование которых прежде он не замечал. Отливающая тусклым серебром отпалированная мебель, выстроенные вдоль тканевой стены свежеочищенные сабли, при одном взгляде на которые можно было ощутить трепет мотыльковых крыльев в груди, – каждая вещь, идеально подстроенная под всеобщую композицию, задевала Мехмеда до глубины души и почти уже забросила его намерения в пропасть забвения, если бы не кроткий блеск заточенной стали, бесцеремонно ворвавшейся в поле зрения османского наследника.       Завораживающее сверкание переливчатого в игре света и тени кинжала, дорого отделанного драгоценными камнями по периметру рукояти, привлекло внимание Мехмеда, заставив его безвольно обернуться. Его взгляд тут же упал на смертоносное оружие, в отличие от своих старших сестёр, сабель, всё запятнанное высохшей кровью. Тёмные от беспощадного течения времени и неумолимо греющих лучей вкрапления оставленной на лезвии чей-то жизни вселили в душу шехзаде леденящий ужас. Пульсирующие жилы его охлодевшего тела сузились и подверглись атаке мёртвого оцепенения, вопреки которому он все же нашёл в себе силы сойти с места и неустойчивой походкой приблизиться к столу Великого визиря, на чьей поверхности в немом величии покоился кинжал. Рваное дыхание Мехмеда разбилось о зеркальную гладь загнутого на подобие стального померанца лезвия, всколыхнуло неосторожными струями волнения единственную догорающую свечу и наполнило нетронутый воздух вибрациями липкого страха. Ослепительная молния быстро проносящихся в памяти воспоминаний на мгновение сбила шехзаде с толку и обделила возможностью избавиться от того наводнящего ужаса, который ему пришлось испытать тогда в лесу, наблюдая за жестоким убийством шаха Тахмаспа. Пронзительный крик умирающей жертвы, свист клинка и равнодушные тени, нашедшие себе пристанище в безумных глазах Ибрагима, вихрем закружились в его голове, сбивая друг друга и норовя свести его с ума. Дрожащие, словно в агонии, пальцы Мехмеда с особой осторожностью коснулись грани, едва ощутимыми перебираниями обследуя острое лезвие. В районе затылка что-то взбудораженно подскочило, отвечая на непередоваемые ощущения лёгким покалыванием под кожей, по рукам прошла слабая дрожь, а пальцы начинали гореть потусторонним холодом, стоило им только дотронуться до чужого оружия. Шехзаде казалось, что рельеф богатого кинжала до сих пор хранит в себе дух Ибрагима, дышит его теплом и питается чужими страхами, что рукоять его всё ещё помнит мёртвую хватку своего хозяина, а лезвие, вкусившее свежей крови, жаждит пролить её ещё раз. Душа Мехмеда разрывалась на части, одна из которых требовала от него немедленно уйти, но другая – остаться и выждать подходящего момента. На пике перехода таинственной ночи к пробудившемуся рассвету шехзаде остался наедине с драгоценным кинжалом и всё продолжал вглядываться в пленительное зеркало его окровавленного корпуса, желая отыскать в нём лишь одно отражение. Руки сами собой подняли тяжёлое оружие в воздух, позволяя наследнику получше рассмотреть его изысканное сложение и ощутить грациозную ловкость османского клинка, способного без труда перерезать плоть вражеского воителя. Под властью опытного бойца, славившегося своей проворностью и искусными умениями, этот простой на первый взгляд кинжал мог превратиться в ангела смерти.       Пёстрые тени плотных тканей в изящной небрежности поддались порывистым движениям твёрдой руки, сообщая Мехмеду о том, что кто-то посмел нарушить его уединение. Земля под ним дрогнула, потревоженная гордой поступью благородного воина, удерживаемый в плену пространства воздух беззвучно задребезжал от бесцеремонного вторжения чужого дыхания, тело Мехмеда внезапно охватило невидимое пламя странного нетерпения и мимолётного испуга, как только обворожительный взгляд необычно тёмных глаз безошибочно наткнулся на него в полумраке. Мышцы свело неукротимым напряжением, но в груди сладко забилось благоговение, так что шехзаде вдруг сам ужаснулся своей странной реакции, поселившей внутри него не то спокойствие, не то наслаждение.       Ни слов приветствия, ни шелеста дорожного плаща, по которому можно было бы угадать безупречное исполнение традиционного поклона, так и не последовало, хотя бесшумная, крадучаяся поступь дикого зверя с каждой секундой приближалась к застывшему на месте Мехмеду, своим характером выдавая лёгкое замешательство. Сильнее этого, вполне предсказуемого чувства, витающего вокруг Великого визиря, было разве что неприкрытое понимание происходящего, что убивало шехзаде быстрее самого сильного яда. Он хотел развернуться к другу, хотел накричать на него, упрекнуть в предательстве, но тело и язык его не слушались, отказывались подчиняться сигналам мозга, а в это время опасность подбирались к нему всё ближе, утяжеляя и без того невыносимый взгляд своего обладателя.       – Когда ты собирался сказать мне правду? – незнакомым голосом осведомился Мехмед, не узнав самого себя под маской хрупкого равнодушия. Кинжал несколько раз прокрутился в его руках, раздражая кожу щекотливыми уколами.       Воздух над ними сгустился, напоминая по консистенции напряжения и угнетающей тревоги грозовую тучу, несущую с собой страшную бурю. Тысячи невидимых стрел впились в грудь Мехмеда, когда он осмелился и перехватил излучающий холодное осуждение взгляд Ибрагима.       – Эта правда Вас не касается, шехзаде, – ровным тоном отчеканил паша, поражая наследника своим непоколебимым самообладанием. Рядом с ним все решительные убеждения меркли и безвозвратно теряли свой вес, превращаясь в необоснованные доводы. – Раз я посчитал нужным скрыть её, значит это необходимо.       – Не смей ровнять меня с остальными, – неожиданно резко отрезал Мехмед, в дёрганном жесте рассекая воздух свободной рукой. Дыхание сбилось, вырвав наружу неровный вздох волнения, сердце против воли сорвалось с места. – Не забывай, кто я такой, Ибрагим. Я шехзаде, а ты... ты всего лишь солдат, в чьи обязанности входит беспрекословное подчинение правящей семье!       Ему стоило остановиться гораздо раньше, когда жгучая обида и ранящее чувство несправедливости не взяли над ним верх и не позволили выплеснуть роковые слова в адрес Великого визиря, но было уже поздно. Ибрагим стоял, ни разу не шелохнувшись, его взгляд оставался прямым и бесстрастным, не прерванным мимолётным смыканием век. Всё его тело упругими толчками отражало атаки со стороны шехзаде, словно заведомо предвидя каждую фразу.       – То, что ты сделал, по праву можно считать государственной изменой мне, нашему повелителю и всей империи, – с трудом контролируя бурлящий в груди поток гнева и обвинений, процедил Мехмед, до боли в костяшках сжимая рукоять злополучного кинжала и поворачивая его к свету таким образом, чтобы потемневшие пятна крови стали заметнее. – За такую вольность султан имеет все основания казнить тебя или лишить всех полномочий. Ты хоть представляешь, что будет, если он узнаёт о твоих грязных делах, что ты проворачиваешь за его спиной?       – Он ничего не узнает, если ты поможешь мне сохранить произошедшее в тайне, – всё тем же непроницаемым голосом возразил Ибрагим, крепко поставленным шагом сокращая расстояние между ними. Мехмед не тронулся с места, хотя сердце безвольно замерло и обмякло в объятиях воркующих ноток, что проскочили в чужой интонации. – Что бы ты не увидел той ночью, об этом не должен узнать никто.       Ещё шаг, и тут Мехмед отпрянул, поднимая кинжал на вытянутую руку. Смертоносный конец изогнутого оружия нацелился прямо в грудь Ибрагима, нервными подрагиваниями сотрясая воздух напротив его сердца.       – Не подходи! – с шумным предыханием вырвалось у шехзаде.       Паша нахмурился, но послушно остановился, смотря в глаза наследнику то ли с сожалением, то ли с отчаянием. Лезвие, отделявшее их друг от друга, принимало на себя неукротимую дрожь, проходящую по телу Мехмеда, шехзаде громко и часто дышал через рот, будто сильные челюсти сдавили ему горло, мешая насытиться кислородом. Перед глазами замелькали чёрные точки, взгляд приобрёл затравленное выражение загнанной в угол добычи, что не в силах была изменить даже доля щемящей нежности, вдруг затеплившаяся в привлекательных глазах отважного воина.       – На твоих руках невинная кровь, Ибрагим, – глухо и надтреснуто вымолвил Мехмед, с трудом владея ватным языком и онемевшими губами. – Для чего? Зачем ты это сделал?       Возникла нестерпимая тишина, в тягучих водах которой было отчётливо слышно загнанное сердцебиение шехзаде и тяжёлое дыхание Великого визиря, не знающего, что ответить. Сейчас Мехмед как никогда желал услышать от паши хоть слово, чтобы только не прислушиваться к звенящим переливам напряжённого молчания, не предвещающего ничего хорошего.       – Я сделал это ради тебя, – запальчиво бросил Ибрагим, с какой-то потаённой печалью посмотрев на наследника. – Всё, что я делаю, я делаю для того, чтобы защитить тебя.       – Защитить? – недоверчиво переспросил Мехмед, борясь с подступающим отчаянием. – От чего?       – От жестокости этого грешного мира, – негромко отозвался паша. – От смерти, от несправедливости и предательства.       Горький смешок против воли сорвался с уст шехзаде, вынудив кинжал в его руке опасно дрогнуть.       – От последнего ты не смог уберечь меня, – чуть слышно выдавил он, почувствовав острый укол разочарования. – Ты хочешь отгородить от меня весь мир, но сам же становишься мне врагом! Ты скрыл от меня убийство Тахмаспа! Ты предал меня! Я доверял тебе, а ты...       Чёрная молния стремительнее бестелесной тени сорвалась с места и за долю мгновения очутилась перед Мехмедом, едва его мозг успел осознать случившееся. Подкашивающая боль в области запястья заставила его пальцы безвольно ослабить хватку, слух пронзил неприятный звон отлетевшего в неведомом направлении кинжала, его лицо стало пристанищем для горячего дыхания освирепевшего Ибрагима, чьи глаза оказались совсем близко к его собственным и теперь безжалостно терзали душу своим невозможным, царапающим сиянием. Мехмед дёрнулся от испуга, но даже не смог как следует проанализировать атаку, на миг потеряв себя за стеной туманного грохота, рождённого необузданным сердцем.       – Следи за своим языком, юнец, – угрожающе прорычал Ибрагим, нависая над наследником, однако его взгляд оставался спокойным. – Существуют слова, которые тебе лучше никогда не произносить в моём присутствии. Не то ты можешь об этом пожалеть.       Потоки воздуха, согретого разгорячённым дыханием паши, застряли в горле Мехмеда непроходимым комом страха и дурманивающего ужаса, убийственной силе которого так и подмывало сдасться несмотря на здравое эхо внутреннего голоса. Шехзаде не успел ответить, как Великий визирь резко, но оттого не менее твёрдо и проворно, развернулся и целеустремлённо направился к выходу. Гнев, едкое чувство вины, ядовитые цепи безысходности и осторого отчаяния одновременно восстали в груди Мехмеда, поднимая внутри него жаркую волну бесконтрольной ярости, и вырвались на свободу, сбросив оковы хладнокровия и рассудительности. К горлу подкатил мощный крик неудержимой боли, и шехзаде не стал подавлять его, следуя необъяснимому порыву разбитого сердца.       – Кто дал тебе право рушить чужие судьбы!?       Волны его надрывного голоса, дрожащего в воздухе, словно свистящее лезвие сабли, ударили Ибрагима в спину, из-за чего он замер, но не обернулся. Его плечи и лопатки равномерно вздымались в такт частому дыханию, мышцы беспокойно заиграли под тканью кафтана, приковав к себе взгляд молодого наследника. Ему показалось, что прошло несколько лет прежде, чем паша удостоил его словом.       – Тебе не понять, – сухо проронил он, смешивая звучание ледяного тона с гуляющим по шатру студённым ветром. – Такова моя участь, мой удел. Я вынужден так поступать ради тех, кем дорожу.       – Ты сам выбрал свою участь, паша, – тихо отозвался Мехмед, всё ещё приходя в себя после потрясения. – Что тебе моя жизнь и другие невинные жизни, которые ты сломал? Прежде всего ты думаешь о себе.       Тело шехзаде обдало свежестью и внезапным холодом, сообщившими о том, что Ибрагим вновь подскочил к нему и теперь, не отрываясь, сверлил его яростным взглядом. Под прицелом плескавшихся в глубине него метких молний Мехмед съёжился, но не отступил, с трудом заставляя себя не поддаваться унизительному желанию опустить глаза.       – Не смей говорить со мной в таком тоне! – взревел Ибрагим, оглушив наследника своим громким голосом, похожим на раскаты низкого грома, а бархатное полотно его глаз когтями свирепой кошки разорвал гнев. – Ты ничего не знаешь, а потому даже не думай обвинять меня в таких постыдных вещах! Клянусь, я не стану закрывать глаза на подобные оскорбления!       Мехмед отшатнулся, однако его взор подёрнулся язвительным ядом прежде отчуждённой жажды причинить Ибрагиму такую же сильную боль, какую паша причинил ему. Действуя впереди здравого смысла и непомутнённого порочным рвением сознания, шехзаде смело сделал шаг навстречу визирю, дерзко вскинув голову.       – Правду говорят о тебе наши воины. – На языке Мехмед почувствовал горький привкус отравы. – Ты ненасытен, жесток и жаден до чужих ценностей! Ты не знаешь, что такое преданность и никогда не поймёшь, что такое любовь!..       Сильная рука взметнулась вверх, прорезав сухой воздух, и шехзаде с криком пригнулся, в страхе накрыв голову руками и сведя плечи. Его тело пробила крупная дрожь, внутри всё сжалось в ожидании болезненного удара, но его так и не последовало. В шатре снова воцарилась безмятежная тишина, загнанное дыхание разъярённого воина и трепетные вздохи испуганного наследника слились в унисон, сталкиваясь на перекрестье совершенно разных взглядов, один из которых, самый тёмный, загадочный и невероятно красивый, впервые выражал растерянность и настоящий ужас. Рука Ибрагима, застывшая над головой Мехмеда в попытке нанести удар, медленно опустилась вниз, не снимая напряжение с натянутых до предела сухожилий и проступивших вен. Шехзаде попятился, запутавшись в собственных ногах, и едва не упал, переживая сокрушительное головокружение. Он во все глаза смотрел на пашу, не в силах поверить, что это всё-таки случилось. Пустота, образовавшаяся в его груди с момента, когда его сердце сорвалось в зиящую пропасть, разбившись на остроконечные осколки, беспрепятственно заполняла его душу.       – Уходи, – прохрипел Мехмед, не сдерживая рыдание. – Пожалуйста, уйди.       Лишь оторвав опустошённый взгляд остекленевших глаз от персидского ковра под ногами, Мехмед понял, что ткани шатра давно уже сомкнулись за спиной Ибрагима, чьё неуловимое, неподвластное чужим чувствам и воздыханиям существо ни в чём не нуждалось, в отличие от него. Шехзаде позволил жгучим слезам оставить влажный след на его щеках и честно признался самому себе, что, не задумываясь, отдал бы всё на свете, лишь бы снова вызвать в непреступном взгляде Ибрагима особенное, ласковое выражение, созданное когда-то на дне тех пленительных очей для него одного. ________________________________________       Цепляясь мёртвой хваткой за каждое препятствие, встающее на пути, бесцеремонный ветер снова затеял свои безобразные игры в паре с сияющим под самым небосклоном солнцем. Отступающие под неумолимым натиском скорой осени последние тёплые деньки стремились как следует наверстать упущенные в дождливую погоду возможности и одарить каждое живое существо своим бесценным вниманием. Позволяя стеснительным лучам зенитного светила ласкать женственными касаниями смуглую кожу на лице и шее, Мустафа гордо вышел под тень искривлённого платана, веским кивком приказав сопровождающим его воинам остановиться на границе. Те беспрекословно подчинились немому повелению молодого шаха и ни слова не сказали, когда новоиспечённый правитель Сефевидской Династии переступил священную линию, за которой трава сменялась песком, а впереди величественно раскинулся крутой обрыв, уходящий в непрогляную глубину остроконечными, горными пиками. Оттуда веяло могильным холодом и пустынной безнадёжностью, так что разом в душе появлялось какое-то неприятное чувство, объяснение которому также не находилось. Мустафа ничуть не боялся этой пропасти, так похожей на пропасть злости и слепого гнева в его груди, и поэтому демонстративно остановился под ветвями старого дерева. Он ждал того, кто нашёл в себе смелость назначить ему встречу среди бела дня. Он ждал грациозную лань в шкуре свирепого тигра, чьи клыки и когти могли безболезненно причинить вред или в самых страшных мучениях подвергнуть жестокой смерти.       Предчувствие заигрывающей с эмоциями жертвы опасности нахлынуло на Мустафу, и он весь приосанился, настраиваясь и пытаясь вытеснить прочь все посторонние мысли. На той стороне пропасти всколыхнулись заросли спелой ежевичной ягоды, и спустя мгновение к самому краю обрыва пущенной стрелой пронёсся чей-то крепко сложенный силуэт, без всякого страха или промедления преодолевший расстояние между двумя отвесными скалами в гибком, продуманном прыжке. Мустафа моргнул, запрещая себе ловить тень восхищения, а, когда снова открыл глаза, Ибрагим уже стоял перед ним во всём своём великолепии, ничуть не уставший, словно подобные игры со смертью для него были обычным делом. Его неизменно прямая осанка, имеющая по своим идеальным изгибам некое сходство с ловким станом стройной кошки, поддерживала господский разворот широких плечей, сильная шея, скованная мнимым напряжением, всегда была видна из-под властно приподнятого подбородка, взгляд, густой, смотревший будто каждый раз по-новому, вбирал в себя любую беспросветную тень, упавшую под неверным углом, тонкие губы, приправленные лёгкой усмешкой, не оставляли ни единого шанса разгадать выражение его скрытого под маской равнодушия и безмятежности лица. За равномерным шагом таилась тяжёлая угроза, отсутствие какого-либо оружия должно было напугать сильнее, чем его существование, желание распознать его намерения и замыслы с треском разбивалось о мощные волны недоступности и отстранения.       Сердце Мустафы, не спрашивая его разрешения, покинуло своё законное место и принялось тревожить неусыпными толчками крепкие рёбра, словно выражая свою непокорность. Персидский шах, как мог, старался унять внутри тревожные признаки пока ещё слабого страха, и вскоре ему удалось. Дерзко вскинув голову в ответ на притворно вежливое приветствие паши, Мустафа спрятал руки за спину, показывая свою уверенность.       – Кто ты такой, чтобы назначать встречи персидскому правителю? – резко спросил он, недорбро сощурив глаза. – Просто неслыханная дерзость!       К удивлению шаха, Ибрагим остался совершенно спокоен и лишь чуть улыбнулся, словно подобная вспыльчивость его забавляла.       – Раз ты здесь, значит любопытство сильнее чести, – соблюдая тонкую грань между насмешкой и непринуждённым замечанием, вильнул Ибрагим, к большой досаде своего собеседника не оставив ни одной зацепки, благодаря которой его можно было обвинить в проявлении неуважения к вражескому господину. – Я знал, что ты обязательно появишься.       Эмаль заскрипела на зубах оттого, насколько крепко Мустафа сжал челюсти в попытке сдержать вспышку агрессии. То, с какой высокомерной смелостью Ибрагим держался в разговоре с ним, немало выводило его из себя, но, как шах иранских земель, он не мог позволить себе сорваться. Приходилось терпеть и усмирять в себе излишнюю дерзость, чтобы не дать паше повод насладиться чужим бешенством.       – Зачем ты позвал меня сюда? – требовательно, и чуть ли не приказывая, спросил Мустафа, ничем не выдавая нарастающего нетерпения.       – Чтобы объявить тебе войну, – громогласно откликнулся Ибрагим, простирая рокочущие переливы своего глубокого голоса по просторам раскинувшейся позади Мустафы открытой пустоши. – Советую донести мои слова до твоих воинов и без кровопролития сдасться на милость нашему повелителю.       – Это вызов?! – взорвался Мустафа, делая грозный шаг вперёд и сжимая руки в кулаки. В груди вскипело негодование, смешанное с острой ненавистью.       На губах Ибрагима заиграла маслянистая улыбка, никак не гарманирующая с прочным льдом в его глазах.       – Нет, пока что предупреждение.       Мустафа рывком подался вперёд, вытягивая шею навстречу Ибрагиму, и со всей злобой, на какую только было способно его почерневшее сердце, вперился в него сверкающим взглядом. Ему казалось, что ещё немного, и он потеряет контроль над собой, совершив непоправимую ошибку.       – Да кто вы такие, наглые османы, чтобы препятствовать мне?! – вскричал он, повышая голос. – Я шах Мустафа I Хазретлери, и я никого не боюсь!       – Неужели? – с наиграным восхищением протянул Ибрагим, скучающе прикрывая веки. Его смеющиеся глаза так и стреляли хитрым огнём. – Вот только, наши войска это не остановит. Оглянуться не успеешь, как они разнесут твою хвалёную крепость в мелкие камни.       Взгляд Мустафы полыхнул свирепым пламенем ненасытной жажды мести, от чего по венам растеклось долгожданное удовлетворение. Кровь забурлила в жилах, подобно пробудившемуся вулкану, и прогнала по телу опьяняющее тепло, несравнимое по своей терпкости ни с одним иностранным вином.       – Не советую вставать у меня на пути, лис-Ибрагим, – с расстановкой прошипел молодой шах, захлёбываясь пышущим дыханием. – За моей спиной целая армия опытных воинов. Мне стоит только приказать, и они от тебя живого места не оставят. Убирайся!       Ленивый прищур выжидающего в засаде охотника, исказивший мрачной тенью лицо Ибрагима, яснее всяких слов говорил о том, что он не собирается подчиняться. Его самоуверенность ничуть не угасла несмотря на то, что он был в меньшестве. Паша будто играл с чувствами Мустафы, вынуждал его терять самоконтроль, а потом упивался этим зрелищем. Подобное оскорбление, нанесённое в самое сердце Персидского государство, не могло остаться незамеченным.       – Предупреждаю последний раз, – медленно, но чётко пригрозил Ибрагим, – отныне любой из твоих воинов, кто без разрешения окажется на территории османов, будет убит.       Великий визирь повернулся спиной к обезумевшему Мустафе и уже собрался уйти, как вдруг молодой шах шагнул вслед за ним, сокращая должную дистанцию. Златогривые жеребята, покинувшие свой окольцованный огненным светом загон, игриво скакали по траве и плечам бывшего шехзаде, отливая бронзой на его кафтане.       – Так же, как был убит мой отец?       Его слова попали точно цель: Ибрагим остановился и обернулся, с нескрываемым интересом посмотрев на него. Если бы не зарождающейся на дне мутных омутов верный гнев, он мог бы казаться удивлённым.       – Я знаю, это ты его убил, – продолжил Мустафа, не обращая внимание на то, с какой болью ему давалось любое напоминание о Тахмаспе. Каждый звук саднил и царапал горло, но он не смел показывать слабость.       Выпрямившись, Ибрагим в упор направил на него смешанный взгляд, значение которого колебалось между сожалением и торжеством. Душа молодого шаха покрылась болезненными волдырями едкой скорби и ядовитого отчаяния. Захотелось сбежать и дать волю безысходности, однако долг правителя перед государством требовал от него достойно вынести уготованное беспощадной судьбой испытание.       – Да, я, – не стал лукавить Ибрагим, с лёгкостью открывшись Мустафе в этом грешном замысле. – Если не хочешь разделить его участь, уходи, да поскорее. Ты стоишь на земле османов.       Вырвав из груди последние сомнения, Мустафа свирепо оскалился, напрягшись всем телом, словно в ожидании внезапного удара. Он и не мог понять, что движет им – боль или злоба, – но чувствовал острую необходимость в том, чтобы отомстить, пролив чужую кровь.       – Ты пожалеешь о том, что сделал! – в исступлении прокричал он, разрывая висящее в воздухе обманчивое спокойствие. – Клянусь, пожалеешь!       Но вибрация его взъярённого голоса расстаяла в пустоте, разбившись о мускулистый стан уходящего прочь Ибрагима, не удостоившего шаха даже прощальным словом. Ухватившись за мимолётное осознание открывшейся ему возможности, Мустафа скорее инстинктивно, нежели обдуманно, освободил из узорчатых ножен свой кинжал, перехватив рукоять так, что его можно было запросто всадить в упругую плоть паши с небольшого замаха. Он не успел даже испугаться своему хладнокровному настрою, а Великий визирь, по звону обнажившегося клинка, безошибочно догадался, что его ждёт и теперь не пытался сбежать, со всей покорностью оставаясь на месте, под прицелом чужого оружия. Мустафа на краткое мгновение пожалел, что не может увидеть его лица и посмотреть в его наглые глаза последний раз, чтобы точно запомнить их испуганное выражение, полное смертельной боли. Но Ибрагим не обернулся, как если бы его удерживали тяжёлые оковы, и молчал, похоже, чувствуя себя в наступившей тишине совершенно расслабленно. Молодой шах не мог не позавидать его безупречной выдержке, отточенной многими годами верной службы в рядах османских воитель, поскольку его всего трясло от внезапно накатившей слабости.       – Ну давай, – ласкающим слух чистым шёпотом проворковал Ибрагим, не двигаясь. Ни шум ветра, ни шорох листьев на головой Мустафы не могли заглушить его шёлковых переливов, прячущих под собой самую настоящую ярость. – Всади в меня этот кинжал. Прямо между лопаток. – Паша мягко прогнул верх спины, являя миру всегда спрятанные в правильной постановке корпуса гладкие кости, прежде сведённые вместе сильными мышцами. – Сможешь?       Рука Мустафы задрожала, грудь сдавила невидимая тяжесть, прижимающая его к земле, сердце то подпрыгивало, то надолго замолкало, пока мгновения позорного бездействия утекали одно за другим. Начищенное лезвие персидского кинжала заманчиво блестело в волнах перемежающегося солнечного света, и оставалось только представить, как с него закапает тёплая кровь, чтобы почувствовать приступ тошнотворного отвращения к самому себе. Молодой шах, мучаясь в потоке противоречивых мыслей, не мог заставить оцепеневшую в одном положении конечность сделать бросок, но также не мог позволить ей дать слабину и опустить оружие, проявив снисхождение к убийце. Он неустойчиво балансировал на краю коварного рока, где по одну сторону его ждала пропасть Ада, а по другую – спасительная твёрдость Райских земель, и только он один мог сделать выбор, от которого, так или иначе, умрёт одна из сторон. Добровольно поставленная под удар мишень по-прежнему не шевелилась, однако отзеркаливающему чистое небо серебру было суждено остаться непорочным.       – Трус, – равнодушно бросил Ибрагим, бесшумно сходя с места. – Такой же, каким был твой отец.       Пальцы разжались, и кинжал с глухим стуком примял под собой высохшую траву, вдруг оказавшись непосильно тяжёлым для своего хозяина. Мустафа почувствовал, что его ноги неудержимо дрожат, из груди подымается дикий вопль, распирающий стенки лёгких в попытке себя подавить, но подобное упрямство могло оказаться для молодого шаха смертельным, поэтому он не стал ему сопротивляться. Ощущая стекающую по сердцу отравленную болью и ненавистью кровь, он в изнеможении упал на колени, запрокидывая голову. Из глотки вырвался нечеловеческий, душераздирающий вой, преисполненный жестокими стенаниями. В висках запульсировали расширенные сосуды, вены на шее взбухли, покрывая кожу голубоватыми линиями жизни, а мышцы свело судорогой, отчего находится в сознании становилось сродни адской пытке. Однако никто не мог ему помочь, лишь только небо в немом бесстрастии узрело происходящее на границе двух враждующих государств. ________________________________________       Призрачные ткани переливающегося лунного света, дрожащего на любого вида поверхности словно морская гладь, бережно укрывали собой ночной лес, окутанный дымкой таинственного молчания и пугающей темноты. Яркие фонарики застенчивых звёзд, зажжённых на размытом чёрными мазками полотне бескрайнего неба, холодно мерцали равномерными лучами, окрапляя в завораживающем беспорядке весь небосклон. Эта ночь выдалась светлой и безмятежной, чьё непрерывное течение порой прерывали внезапные крики диких сов, неслышная поступь изворотливого ветерка тревожила примятую траву, умирающие листья и клочья перистых облаков, запутавшихся в колючих кронах самых высоких сосен.       Воссоединившись с потусторонним одиночеством стеклянной луны, Мехмед без страха и грызящих сомнений терялся среди объятых когтистыми тенями стволов деревьев, соперничающих в праве прилечь под их ветвями с ползучими змеями прозрачного тумана, чьи серые хвосты цеплялись за торчащие из земли корни и обхватывали крепкое тело шехзаде. Наследник, однако, совсем не обращал на них внимание и продолжал упрямо пробираться сквозь стоящую в тишине чащу, применяя на практике уроки своего наставника. Вряд ли опытный боец, ещё до заката бесследно исчезнувший из лагеря, догадывался, что его ищут в искажённой лунными опалами тьме.       Впервые за столь долгое, неисчислимое время Мехмед чувствовал себя совершенно успокоенным и до странности равнодушным ко всему, что могло бы ему помешать исполнить задуманное. Его разум будто окончательно и бесповоротно оборвал связь с окружающим миром, а заодно и с такими отравляющими хладнокровный настрой чувствами, как страх, отчаяние и беспомощность. Теперь его сердце равномерно и твёрдо стучало в расправленной груди, мышцы в свободном движении сокращались, делая корпус податливым и гибким, лёгкие во всю мощь выполняли комбинацию вдоха и выхода, до каждой живующей клетки в организме наследника доносся приятную, ночную свежесть, спукающуюся с горных вершин. Его мысли были свободны, беспрепятственно покидали пределы его разума, но ещё ни одна из них не была удостоена его внимания. Умело выстроив из твёрдой уверенности и неукротимой решимости высокую стену, шехзаде ни на что не отвлекался, и ничто отныне не могло остановить наследника в погоне за неуловимым духом его дорогого друга, что до сих пор витал где-то рядом, скрытый от посторонних глаз и в то же время способный напомнить о себе одним лишь призрачным присутствием. Всё его существо безропотно подчинялось велению развитой интуиции, каждый шаг, так или иначе приближающий Мехмеда к цели, словно парил в стремительном полёте над землёй, едва касаясь шелестящей травы. В душе бодрствовало упрямство, какое раньше было неспободно устоять перед страхом, и оно подгоняло наследника вперёд, всё дальше и дальше от лагеря.       Тернистый путь казался долгим и нескончаемым, однако Мехмед не чувствовал даже намёка на усталость. Его дыхание, как и прежде было ровно, ветер с лёгкостью разбивал несущиеся в неведомом направлении потоки о его мощную грудь, звёзды незаметно наблюдали за ним, не сходя со своих мест. Неизвестно, сколько бы ещё смог продержаться шехзаде, если бы пронзившая его на ледяной озноб безвольная дрожь не набросилась ему на плечи, стрельнув в голове внезапной мыслью, что чей-то покровительствующий во тьме взгляд вонзился ему в спину, заставив разом ослабевшее сердце испытать смешанный прилив страха и радости. Знакомая, крепкая цепь, сотканная из незримых звений лютого холода, проползла вдоль его позвоночника, медленно обтекая собой всё тело наследника и лишая того возможности пошевелиться. За долю секунды Мехмед осознал, что вновь оказался в плену непокорного ночным соблазнам взгляда, отобравшего у него всякую волю, снова подчинился его власти, но на этот раз добровольно и без малейшего желания обрести свободу. Он снова чувствовал на себе болезезненные уколы острого равнодушия, однако теперь не пытался помешать им проникнуть под его одежду, чтобы обследовать каждый участок его тела и через плоть подобраться к самому сокровенному. К тому, что Мехмед тщательно прятал ото всех и всегда, к тому, что он мог прятать от кого угодно, но только не от Ибрагима.       – Заблудился? – прострелил его насквозь бесцветный голос своенравного паши, в густом тумане беспростветной темноты сумевший обрести новую окраску изысканной насмешки.       – Я искал тебя, – машинально отозвался Мехмед, круто развернувшись и позволив сточенным волнами промелькнувшей ласки глыбам льда без труда впиться в его глаза.       – Меня? – переспросил Ибрагим, не меняя своей по истине господской позы на гладком камне, стоящем под ветвями большого, величественного дерева, чья верхушка упиралась в самое небо. – Это зачем же?       Не смея более сопротивляться обворожительному свету, лучи которого излучал открытый взор Ибрагима, Мехмед сделал несколько шагов к нему, откровенно любуясь его безупречной осанкой и ровными изгибами поджарого тела. Подобная беспардонность уже бы обязательно смутила любого, но паша был слишком прям и горделив, чтобы придавать большое значение таким вольностям.       – Ты так внезапно пропал, что я начал о тебе беспокоиться, – немного приврал Мехмед, надеясь, что всевидящее око Великого визиря не настолько проницательно, чтобы разгадать его маленький обман. – Я думал, что ты вернёшься после заката, но...       – Довольно этих игр, юнец, – нетерпеливо перебил его Ибрагим таким тоном, будто его только что утомили бесполезным докладом. – Мы с тобой оба знаем, почему нам так важно искать друг друга.       Двусмысленное значение этих слов прочно поселилось в мыслях Мехмеда, заставив его замолчать и в какой-то неоправданной надежде посмотреть в глаза паше. Один лишь Аллах ведал, что хотел сказать Великий визирь, но почему-то шехзаде очень важно было укрепить или разрушить внутри себя зародившиеся убеждения.       – Ты... тоже искал меня? – тихим голосом спросил Мехмед, осторожно подкрадываясь к источнику неоспаримой силы, притягивающей его к себе.       Ответом ему была продолжительная пауза, под угнетением которой Ибрагим вёл себя даже слишком уверенно. Возможно, то была коварная игра света и тени, но Мехмеду показалось, что на какой-то сумасшедший миг глаза паши полыхнули неопознанным огнём. Как понимать эту странную реакцию, шехзаде решительно не знал и лишь попытался побороть растерянность, в чьих водах он тонул каждый раз, когда замечал за своим другом нечто подобное. Новый вопрос уже был готов сорваться с его языка, как Ибрагим неожиданно пошевелился и выпрямился на камне во весь свой рост, задевая плечами и затылком низкие ветви скрипучего дерева. Мехмед отпрянул, мгновенно разозлившись на себя за такую трусость, и с непрекрытым удивлением запрокинул голову, чтобы восстановить прерванную связь их взглядов. Плотные тени, словно по какому-то неведомому приказу, обступили пашу со всех сторон, надёжно сберегая от шехзаде его эмоции.       – Иди со мной, малыш, – утробно пророкотал Ибрагим, пустив по телу наследника приятный трепет. – Я тебе кое-что покажу.       Эта невинная просьба прозвучала как высочайший приказ, которого нельзя было ослушаться, поэтому Мехмед, без колебаний и лишних вопросов, приблизился к Ибрагиму, взбираясь на валун рядом с ним. Он надеялся перехватить успокаивающий взгляд своего наставника, понять, что не напрасно ему доверяет, но паша уже отвернулся и встал лицом к дереву, поднимая руки. Прежде, чем шехзаде смог опомниться, цепкие пальцы Великого визиря крепко вцепились в тонкие ветви почти полностью облетевшего платана, а спустя ничтожное мгновение паша подтянулся, создавая себе опору, и с удивительной ловкостью забрался на одну из них, ничуть не испугавшись того, что хрупкое пристанище засушенных листьев угрожающе прогнулось под его весом. Затаив дыхание Мехмед в немом восхищении наблюдал, как Ибрагим, с проворным изяществом юркой птицы и твёрдым умением осанистого ягуара, скользит в плавных прыжках по ветвям поросшего мхом дерева, поднимаясь всё выше и выше. Скоро шехзаде пришлось прищурится и запрокинуть голову, чтобы разглядеть ладно сложенную фигуру паши среди дрожащих на ветру лепестков, что находили последнее успокоение на матовой поверхности чужого кафтана. Его сердце благоговейно подпрыгивало и горячо стеналось в грудной клетке, воздуха не хватало, а окрылённая внезапным желанием душа поднималась внутри него, порываясь навстречу прыткому воину. Прерывисто дребезжащие в ночной тишине вздохи приводили рёбра в бешеное движение, ладони заставляли покрываться холодом и служили единственным доказательством того, что Мехмед на самом деле взбудоражен до самой глубины чувствительных струн своего существа.       – Теперь ты, – раздался откуда-то свысока, как и прежде, отрывистый голос Ибрагима, затерявшегося под покровом изумрудных пятен затемнённых листьев.       Внутренне содрогнувшись от нахлынувшего испуга, Мехмед судорожно втянул в себя морозный воздух, позволив ему зацепиться струями свежести за пересохшее горло, и, ничуть не стесняясь своего страха, поднял глаза на пашу, чьи багровые огни метали горячие искры прямо в него с высоты самой толстой ветки.       – Я боюсь, – честно признался шехзаде, позабыв, что паша вряд ли услышит его свистящий шёпот. – Я никогда раньше не лазил по деревьям.       – Всё когда-то происходит первый раз, – безмятежно подбодрил его Ибрагим, уверенно балансируя на твёрдых ногах. Шехзаде даже почудилось, что он расслышал в его интонации расслабленную улыбку. – Не бойся. Смотри только на меня и доверься своим инстинктам. Если что, я поймаю.       При этих словах загнанное сердцебиение наследника стало таким громким, что он забеспокоился, как бы паша его не уловил своим чутким слухом. Мехмед и сам не понял, каким образом, но от осознания того, что рядом с ним всегда будет Ибрагим, мгновенно его успокоило и внушило давно позабытую веру в самого себя. Отбросив прочь беспочвенные страхи, вдруг показавшиеся ему до смешного неуместными, шехзаде решительно кивнул в темноту и, не давая себе времени поддаться сомнениям, влез на первую ветвь, которая тут же задрожала под ним, едва не уходя из-под ног. Непревыкшие к такой изматывающей нагрузке мышцы натруженно затрещали, протестующе ноя после каждого подтягивания, но Мехмед не обращал на эту местами приятную боль никакого внимания. Его тело оцепенело в неподвижном напряжение, пальцы лихорадочно цеплялись за кору и листья платана в попытке поддержать равновесие, полусогнутые колени тряслись и, казалось, вот-вот должны были подогнуться, скинув юного храбреца на землю. Мехмеда одолевал приступ противного ужаса, как только перед глазами вставали картины его собственного, изуроданного тела, лежащего в траве в бездыханном состоянии. Каждая секунда, проведённая в опасном риске для жизни, превращалась для него в настоящую борьбу внутренних предубеждений, то и дело разрывающих нить разумных мыслей. Когда внизу осталось почти половина искривлённых временем ветвей, до сих пор колыхающихся после вторжения неловких прыжков, шехзаде почувствовал головокружительную усталость и колкие судороги в области шеи и спины. На чудовищное мгновение, сумевшее установить между ним и Ибрагимом невидимый мостик переплетённых вместе взглядов, наследник подумал, что не выдержит и потеряет сознание, поскольку под рёбрами сжималась тугая боль, сердце с опозданием подхватывало рваные вдохи, захлёбываясь яростными скачками. Под веки пробрался чарующий туман забвения, во всех конечностях чувствовалась усыпляющая слабость, но в груди по-прежнему горело пламя решительности, погаснуть которому не давали лишь пронзающие лезвия экзотических глаз наверху.       – Держись, – ворвался в оглушённый биением пульса разум Мехмеда требовательный голос Ибрагима. Ловя на слуху его аккуратные переливы, шехзаде поймал себя на мысли, что никогда ещё не был так счастлив их услышать. – Я верю в тебя.       Мир перед внутренним взором стремительно покачнулся, но Мехмед не дал себе упасть, выброшенный из омута измождения трогательным признанием скупого на подобные фразы паши. Отследив каждой напряжённой клеточкой своего тела степенные перемены в своём состоянии, наследник собрал последние силы и подпрыгнул, вынося руку на уровень ветки, где с завидным самообладанием его дожидался Ибрагим. Слепой ужас сперва швырнул, а затем парализовал Мехмеда, как только его мокрые пальцы соскользнули с шершавой древесины, и беззвучный вопль вырвался из его груди, когда корпус неестественно быстро откинулся назад, разбивая стоячие потоки невесомого воздуха, а в голове стрельнула мысль, что он падает. Всё произошло настолько быстро, что Мехмед даже не успел подготовить себя к адской боли в переломанных конечностях: чьи-то сильные руки заученной во всех подробностях хваткой впились ему в плечи и молниеносным рывком возвратили на место, помогая преодолеть последний подъём. В ушах шехзаде всё ещё гудело, так что он неосознанно цеплялся за одежду Ибрагима, стараясь как можно быстрее оказаться рядом с ним и почувствовать под собой надёжную опору. Его кожа отозвалась обжигающим холодом на коснувшееся его уха глубокое дыхание паши, в груди сразу поселилось спокойствие несмотря на то, что сердце всё никак не могло прийти в себя после потрясения.       – Как ты? – заботливо осведомился Ибрагим, сажая Мехмеда сбоку от себя. От него веяло убаюкивающее тепло, ткань кафтана равномерно поднималась в такт бесшумным странствиям ночного воздуха, выходившего из мощных лёгких с частичкой его существа. – Сильно испугался?       Сделав над собой последнее усилие, Мехмед отрешённо покачал головой, как заворожённый вслушиваясь в хорошо поставленный тембр паши, и окинул необъятным взглядом раскинувшейся под ним лес, выстроенный по долине ровными рядами кое-где обнажённых деревьев. Ночь учтиво одела его в хрустальный наряд, сотканный из лунного серебра и туманных теней, вдали виднелись грозные силуэты величественных гор, принимающих на своих плечах своды небосклона. Лёгкий толчок под рёбра отвлёк шехзаде от столь прекрасного вида, и он тут же повиновался немому призыву, встретив на границе света и тьмы удивительно красивые глаза своего друга.       – Смотри туда, – призрачно шепнул Ибрагим, хитро блеснув вишнёвыми очами, и кивком указал ему в небо.       Переживая мимолётное предвкушение, Мехмед послушно поднял взгляд и только ощутил рождённый очарованием огонёк в груди, поскольку вздох восхищения застрял у него в горле. Ему и раньше приходилось наблюдать безмерное количество маленьких звёзд, щедро усыпавших тёмно-синюю лазурь безжизненными лучиками бликов, но в эту особенно ясную полночь они висели так низко и так пленительно, что хотелось дотянуться рукой хотя бы до одной из них. Собираясь в поле сновидений и незыблемого пространства в причудливые фигуры, преданные стражи строгой луны бережно окантовывали небесную гладь, наполняя её дымчатым распылением неподвижного мерцания. Мехмед и не заметил, как начал дышать тише и реже, словно побоявшись, что любое неосторожное дуновение взволнованного его дыханием ветерка способно разрушить независимую идиллию цикла бесконечности. Прижавшись узким плечом к крепкому плечу Ибрагима, шехзаде не мог налюбоваться на это волшебное зрелище, лишь мельком заострив внимание на том, что паша не отстранился, а, казалось, только ближе прильнул к его боку, заставляя мысли теряться. Подчиняясь несуществующему сигналу, Мехмед повернулся к Великому визирю и с лёгким замешательством осознал, что это внезапное желание посетило не его одного.       – Ты снова поразил меня своими способностями, проныра, – улыбнулся шехзаде, наслаждаясь возможностью рассмотреть идеально построенные глаза Ибрагима вблизи. Это занятие оказалось весьма интересным и затягивающим, поскольку каждый раз, окунаясь в эти омуты с головой, Мехмед находил в них нечто совершенно новое и до дрожи любопытное. – Спасибо, что привёл меня сюда и помог побороть страх.       С губ паши галантно сорвалась утончённая усмешка, оставившая после себя загадочную полуулыбку. Ибрагим довольно вскинул голову, подставляя лицо под потоки холодного света, и снисходительно пустил его вороватые лучи в обитель своих неразгаданных тайн. Рассыпанные вокруг зрачка мелкие кристаллы заманчиво переливались под покровительством полной луны, изнутри они будто подсвечивались серебряными алмазами, спрятанными в сердцевине драгоценных камней.       – Прости меня за всё, – эхом отозвался Ибрагим, не скрывая сожаления. Сердце Мехмеда податливо сжалось. – Я не должен был скрывать от тебя правду, но тогда это казалось мне правильным решением. Ты был прав, когда обвинил меня во всём.       – Нет! Это я должен просить прощение, – слишком громко воскликнул шехзаде, и в его груди что-то протестующе взвыло. – Я напрасно набросился на тебя, не успев разобраться в том, что случилось! Если ты говорил правду и действительно пошёл на это ради меня, то я готов тебя простить.       Глаза Ибрагима вспыхнули неподдельной надеждой, от которой наследник даже растерялся. Он и не думал, что эта мелочь имеет для паши такое значение.       – Я сделаю всё, чтобы быть достойным твоей милости, мой храбрый шехзаде, – слегка улыбнулся визирь, окрашивая почтительный тон рокотливым мурчанием ласки. – Благодарю.       – Перестань! – шутливо возмутился Мехмед, смущённо пряча взгляд. – Ты и так этого достоин, мне ли не знать!       К немалому удивлению шехзаде, Ибрагим не подхватил безобидный порыв его веселья, и взор паши внезапно затянули плотные тучи. Среди клубящегося грозового дыма отчётливо сверкала начищенная сталь, однослойным налётом укрывшая под собой щемящую нежность. Мехмед поёжился, прикусив язык, и из последних сил старался не поддаваться панике. В прошлый раз, когда Ибрагим смотрел на него подобным образом, он струсил и сбежал, но теперь всё будет иначе. Если они дали друг другу клятву в вечной преданности, то шехзаде не станет больше прятаться.       – От твоего стального взгляда мне становится не по себе, – бережно проронил Мехмед, наблюдая за тем, как тихий гнев на лице наставника быстро сменяется недоумением. – Ты на всех так смотришь? Или только притворяешься?       – Почему ты решил, что я притворяюсь? – удивился Ибрагим, позабыв о своём недовольстве. Теперь от него волнами исходил живой интерес, что случалось отнюдь не часто.       Мехмед наклонился, и его шею кольнуло статическое напряжение, проскочившее между его тёплой кожей и пропитанной терпким вкусом кровопролитной войны тканью кафтана.       – Потому что я вижу, какой ты на самом деле, – срывающимся от волнения голосом прошептал он, едва шевеля губами. – Я знаю, на что ты способен, и уж точно знаю, как выглядит лукавство.       Шехзаде полагал, что все сюрпризы на эту ночь для него закончились, но непредсказуемый нрав Ибрагима снова застал его врасплох ответной реакцией. Вместо того, чтобы со всей серьёзностью признать правоту османского наследника, он искренне рассмеялся чистым, непорочным смехом, на какой был способен только он. Воздух вокруг них треснул мягким искажением, разнося заразительные импульсы непринуждённого веселья по всему лесу. Мехмед бы обязательно почувствовал досадный укол почти детской обиды, если бы не знал, что Ибрагим никогда ничего не делает просто так. Предательское желание поскорее услышать слова объяснения помешало негативным эмоциям завладеть его разумом, и он весь обратился в слух, когда под небом снова устоялась придирчивая тишина.       – Разве смогла бы летающая птица жить без полётов, если бы над ней простиралось огромное небо? – ласково проворковал Ибрагим, с нежностью заглядывая в глаза своему воспитаннику. – Разве смогла бы рыба дышать на поверхности, если бы рядом с ней плескалось могучее море? Разве смогло бы влюблённое сердце долго прожить без любви, если бы предмет его воздыханий безвременно предстал перед Аллахом? У каждого своё настоящее, мой шехзаде. Никто не в силах идти против своей природы и принципов, никто не может притворяться, если видит перед собой нечто, способное сделать его настоящим.       – А что делает настоящим тебя? – невинно поинтересовался Мехмед, даже не заметив, как минула граница взаимного отчуждения.       Какое-то время паша задумчиво молчал, словно взвешивая количество дерзости в вопросе наследника, а потом сдержанно улыбнулся, приласкав его любящим взглядом.       – Мои желания, шехзаде, – без заминки ответил он. – Когда я следую своим желаниям, я становлюсь лучшей версией себя.       Ночное спокойствие и не думало нарушать степенное течение потерянного во власти чувств времени, пока Мехмед в упоении разглядывал глаза напротив, не замечая беспощадного холода, хлеставшего под одеждой ветра и исчезновения утраченных мгновений. Сердце безудержно трепетало в груди, дыхание, робкое и облегчённое, пархало в невесомых объятиях обворожительного великолепия, что сводило с ума и распознавало любые, даже самые потаённые мысли своего пленника. Взгляд Ибрагима имел нечто схожее с незапамятной россыпью звёзд, играми прозрачного ветра и стекающей в ров горной рекой: он никогда не повторялся.       Его глаза были похожи на непроходимый лес. Мехмед бесконечно бродил в его тёмной, густой чаще в поисках чего-то невероятно важного, что каждый раз ловко ускользало у него из рук, теряясь среди цепких зарослей спелой вишни. Эти же глаза были бескрайним морем, чьи бездонные глубины хранили в непредсказуемых водах все драгоценности мира. Они же были околдавонным поздним закатом беззвёздным небом, в безграничных просторах которого блуждала полная луна. В этих глазах отражались бесчисленные звёзды. В них отражался целый мир, и этот мир принадлежал только одному Мехмеду.       «Напрасная жертва, храбрый шехзаде. Я была одержима взаимной любовью, и теперь расплачиваюсь за эту беспечность. Что поделать, молодое сердце порой способно потерять разум от какой угодно любви».