Чужие судьбы

В войне не бывает выигравших — только проигравшие. Артур Невилл Чемберлен

      Бесстрастные, излучающие потусторонний блеск откровенного равнодушия глаза неотрывно наблюдали за светлеющим прямо над ними прозрачным небом. Если бы кто-то мог заглянуть в бескрайние воды затянутых тьмой омутов, он мог бы увидеть там цепочку встающего рассвета, что как ни в чём не бывало занимался за спиной неспящего воина. Сумрак удлинённой чьим-то неведомым желанием ночи плавно перетекал в розоватый туман над пропастью, на дно которой уже несколько раз упал застеклённый мутными воспоминаниями взгляд. Как необычно было ощущать сдавленной тяжестью грудью невидимые потоки лютого холода, покидающего свою темницу в угоду беспрерывному ветру, и одновременно чувствовать оцепеневшими мышцами вокруг тугого позвоночника дивное дыхание осенней зари, по своей мягкости и ненавязчивости сравнимой разве что с пушистыми лапками котёнка. Несмотря на грузное недомогание внутри и с недавних пор постоянную ноющую боль в районе рёбер одинокое сердце отличалось поразительным спокойствием, и только лишь сам факт того, что его хозяин всё ещё был жив, напоминал о бесконечном цикле бесшумных ударов. Обладатель столь противоречивых ощущений несколько часов подряд не двигался с места, оставаясь неприступным для магии сна, нежного шёпота приятной усталости и вполне естественного желания пошевелиться, чтобы хоть немного сменить позу. Скрытые под тканью плотного кафтана сведённые плечи замерли в упругом напряжении, скрещённые между собой затёкшие ноги пригрели на своих коленях тёплые ладони, и только лишь рёбра едва заметно колыхались от глубокого, размеренного дыхания, вбирающего в себя ароматы лесных просторов и студённую свежесть приближающихся морозов.       Будь на то воля молчаливого небосклона, отрешённый от всего мира, закрытый в себе, но всё же убаюканный нерушимым покоем странник слился бы с призрачным умиротворением уходящей ночи, позволяя разуму покинуть бренное тело и отправиться вслед за падающей луной, чей заботливый лик безвременно стёрся с полотна далёких высот. Как те пустые, ничего не значимые мысли, всё реже посещающие чужое сознание, оставили подавленное существо, так израненная душа жаждила обрести независимую свободу от людских грехов и нескончаемых терзаний мучительными чувствами. Страшная тень забвения, подобно чёрному дыму от потухшего огня, хищно подкрадывалась к своей добыче, протягивая к ней липкие пальцы густого тумана, и грозила поглотить её податливое сознание, чтобы раз и навсегда утянуть за собой в беспросветную пропасть мрачной пустоты. Однако появившейся словно из ниоткуда посторонний взгляд до предела настроенных глаз, цепляющих и безвольно манящих в обворожительные глубины таинственной отваги, молча спугнул прожорливых слуг окрепшей безысходности, уже который раз, возможно, даже по незнаю, спасая жизнь своему покорному пленнику.       – Шехзаде Хазретлери. – Ясно различимый под шумом ветра и ожившим трепетом охваченного предвкушением сердца твёрдый голос с военной чёткостью продиктовал обращение к наследнику, ни на миг не изменяя своей воркующей манере даже при проявлении традиционной почтительности. – Ваши воины готовы к выступлению. Мы ждём Вашего приказа.       Выброшенный на поверхность затягивающей тьмы долгожданным появлением неугасающего света, Мехмед с наслаждением почувствовал по телу спасительную дрожь пробуждения и с готовностью зациклил внимание на страждущем рывке одарённого таким счастьем сердца, что пробудил под кожей мощную волну рецепторов, отвечающих упоительным теплом на бесцеремонное вторжение властного взгляда. Новый вдох застрял поперёк шеи, выталкиваемый на поверхность внезапным порогом в груди, и вырвался на волю прерывистым вздохом, с головой выдавая непредсказуемому хищнику его состояние. Вероятно, если бы не бесшумное появление непрошеного гостя, разогнавшее плотное кольцо теней вокруг шехзаде, Мехмед бы так и не нашёл в себе сил пошевелиться и с некоторым трудом выпрямиться во весь рост на ватных ногах, переживая вполне терпимую боль в каждом ущемлённом суставе. По спине забегали ежовые колючки неприятной судороги, в глазах запрыгали чёрные зайчики от резкой смены положения корпуса, но наследник никак не отреагировал на эти изменения. Ему понадобилось всего несколько мгновений на то, чтобы окончательно прийти в себя и прогнать из груди увесистую тяжесть отрешённости. Затылок ему беззастенчиво прожигал искрящейся ожиданием требовательный огонь выразительных костров, чей свет проникал в самое недоступное и возраждал из пепла нечто главное, но почему-то безнадёжно забытое. Мехмед сам удивился тому, насколько долго он собирается с духом прежде, чем обернуться и против встающего солнца встретить необычайно собранный взгляд своего друга. Внутренне он готовил себя к тому, какая красота завладеет его сердцем в том случае, если он найдёт в себе смелость воспользоваться этим мимолётным шансом. В груди уже всё трепетало в сладостном предвкушении, разум затянуло туманом необъяснимых желаний, и шехзаде скорее по велению чужой прихоти, нежели осознанно развернулся и позволил слабым лучам мнительного рассвета, смешанным с куда более дерзким и терпким светом тёмных глаз, беспрепятственно коснуться его тела и на миг ослепить ему взор.       – Славно, – сощурившись от проникающих под сетчатку посторонних раздражителей, улыбнулся Мехмед, делая шаг в сторону так, чтобы широкоплечий силуэт наставника затмил собой краешек солнца, и с нескрываемой радостью окинул его жадным взглядом, будто намереваясь запомнить как можно больше деталей в его мужественном образе. – Я знал, что могу на тебя положиться.       Солнечные лучи раскинулись по траве вокруг Ибрагима сверкающими драгоценностями, подсвечивая его со спины, так что в неразборчивых глазах залегли пугающие тени. Было в этих тенях что-то пленительное и особенное, присущее лишь паше, и оттого, насколько точно и аккуратно они подводили черты его непроницаемого лица, создавалось впечатлении, будто на нём играют сразу несколько броских эмоций. Можно было потратить целую вечность на то, чтобы любоваться этим великолепием в попытке хоть как-то прорваться сквозь затянутый туман ненавязчивой и такой привлекательной тайны, но Мехмед вовремя осадил себя, напомнив, зачем он здесь. Усиленно прогоняя приятное наваждение, шехзаде властно вскинул голову, демонстрируя решительный настрой и непоколебимую уверенность.       – Для меня честь служить Вам, мой шехзаде, – рокотливо мурлыкнул Ибрагим, заманчиво сверкая глазами.       Острая боль, словно вражеский клинок, неожиданно вонзилась в самое сердце Мехмеда, вынудив его взгляд подёрнуться печалью. Меньше всего ему сейчас хотелось, чтобы паша проявлял к нему должное почтение. Он так нуждался в его неизменно дерзкой, придирчивой броскости, оценивающем взгляде всегда расчётливых глаз и лёгкой полуулыбке, похожей на львиный оскал. Когда успели произойти эти сокрушительные перемены? Когда Ибрагим успел так измениться ради него?       – Эта битва будет сложной, Ибрагим, – мрачно напомнил Мехмед, подходя вплотную к Великому визирю и с неприкрытой тревогой заглядывая ему в глаза. – Я хочу, чтобы ты был рядом. Но не как главнокомандующий и мой слуга, а как мой друг, мой товарищ, мой единственный защитник от смерти. Я хочу ощущать твоё присутствие во время битвы. Я хочу слышать твой голос и чувствовать твоё верное плечо под своим. Ты окажешь мне такую честь, Ибрагим?       Трезвонящая тишина стала почти различима за завесой порывистого ветра, но даже в этом мягком молчании, ласкающим слух своей непринуждённостью, Мехмед отчётливо улавливал взволнованное чем-то дыхание бесстрашного паши, согревающее частичками своего существа его охлодевшее лицо. Их взгляды переплились друг с другом крепкими нитями взаимопонимания, допуская вероятность безмятежного обмена чужими мыслями, но всё это происходило лишь в неусыпной фантазии наследника, потому что личность самоотверженного воина до сих пор оставалась для него самой важной и неподвластной разоблачению тайной.       – Я буду рядом, шехзаде, – наконец проронил Ибрагим уже совсем другим, расслабленным голосом. Мехмед бесшумно вздохнул от облегчения, поскольку это был его голос – знакомый, самый сокровенный, не ищущий нужды в чужом одобрении или попыток превратиться в учтивость. Самое чистое и непорочное, что только существовало на свете, предстало перед ним за долю мгновения и всколыхнуло внутри волну тёплой благодарности. – Даю слово, я защитю тебя от вражеских сабель, чего бы мне это не стоило. Ни за что не упущу твою жизнь из своих рук.       – Ты действительно готов пойти на всё ради меня? – с некоторым потрясением переспросил Мехмед, растроганно моргая.       Когда на губах паши приютилась ласковая улыбка, сопровождающая приправленный скупой нежностью взгляд, наследник понял, что не ошибся. Визирь твёрдо приподнял голову, сосредоточенно нахмурив брови, из-за чего в уголках глаз собрались строгие тени, и с глубокой преданностью посмотрел на него, так что у шехзаде закружилась голова.       – Я умру за тебя, – просто ответил он, не дрогнув.       На ничего не подозревающего Мехмеда вдруг разом обрушились перебивающие друг друга смешанные эмоции от слепой признательности до чего-то определённо высшего, не имеющего достойных объяснений. Сердце в темнице рёбер подскочило и перевернулась, пропустив удар и прервав непрерывную цепь и без того трепетных вздохов. Повинуясь первому же порыву, шехзаде шагнул к Ибрагиму и молча положил руку ему на плечо, делая этот лёгкий жест с такой осторожностью, словно всё поджарое тело перед ним было собрано из хрусталя. Под пальцами закололо, заражая чувствительную кожу импульсами немого величия, а ладонь каждой клеткой своей поверхности ощутила слаженные движения плечевого сустава, выдавшие ответное напряжение хозяина.       – Не умирай, – шёпотом попросил Мехмед, борясь с подступающим криком отчаяния. Рука сама собой немилосердно сжала чужую, неподатливую плоть. – Убивай. Пообещай мне, что не станешь рисковать своей жизнью! Пообещай, что не оставишь меня!       Пронзающие поразительной внимательностью глаза слишком быстро поймали на лице шехзаде тень непрошеного страха и мгновенно смягчились, став похожими на сладкие воды лениво перетекающего мёда. Они мерцали золотом под властью зари, и Мехмед внезапно подумал, что именно здесь им самое место.       – Я клянусь тебе, – торжественно, но бережно охраняя непотревоженный покой охваченного рассветом леса, произнёс Ибрагим, с едва приметной улыбкой покосившись на своё плечо, пригретое господской рукой, – что выйду из этого боя живым, шехзаде. Даже если сотни, тысячи вражеских войск обрушаться на меня, я вернусь к тебе невредимым. Я справлюсь.       Мехмед слегка, но искренне улыбнулся, приятно удивлённый тем, что паша не пытается отстраниться. Воздуха между их телами почти не оставалось, лишь лёгкое потрескивание шёлковых тканей одинаково дорогих одежд служило препятствием для их неминуемой близости.       – Но и ты пообещай мне, – строго потребовал Ибрагим, хотя ласковые волны в его глазах говорили об обратном. – Береги себя и будь предельно осторожен. Обещаешь?       – Обещаю, – тут же ответил Мехмед, подхватывая стройное звучание его густого тембра. Между рёбрами предательски защемило, а тело пробило за липкий озноб. Смогут ли они сдержать эти клятвы, что дали друг другу при свидетельстве восходящего солнца и мирного неба над головой? Смогут ли сохранить свои судьбы и чужие, или на всё воля Аллаха?       Путаясь и сбиваясь в собственных мыслях, Мехмед порывисто прильнул к мускулистому, осанистому стану своего друга, с некоторым умилением почувствовав, как он покачнулся и ритмично напрягся всем телом от неожиданности. Выходит, даже такого смелого и чуткого воина, как Ибрагим, можно застать врасплох, но не внезапным нападением из засады, а непредвиденным желанием обняться. В его груди заклокотал безобидный смех, но так и не вырвался наружу, прерванный пробивающим на дрожь ощущением чужих пальцев по гладкой спине. Мехмед замер, самозабвенно поглаживая ладонями рельефную поверхность кафтана паши, и полной грудью вобрал в окрылённые лёгкие всевозможные ароматы, какие только отделялись от Ибрагима и беспрепятственно проникали в него с каждым вдохом. Шехзаде закрыл глаза, не побоявшись уткнуться носом в широкое плечо воина, и смял под пальцами его одежду, всем своим существом прислушиваясь к равномерным скольжениям тёплых ладоней своего защитника по своим лопаткам. Именно так, найдя успокоение трепещущему сердцу напротив коренастой груди, Мехмед мог почувствовать себя в безопасности. Никогда ещё они с Ибрагимом не были настолько близки, ещё не разу он не позволял юному наследнику такие вольности, а теперь сам с готовностью разделяет с ним его страхи и надежды, его чувства, сам отдаёт ему часть себя, получая взамен самое ценное, что было у Мехмеда: его бесконечную привязанность. Казалось, время остановилось, наблюдая за их воссоединением, мир замер, словно давая возможность отсрочить неизбежное, и шехзаде постарался как можно лучше запомнить эти незабываемые мгновения безграничного счастья, наслаждаясь каждым совместным вздохом. Его душа страстно стремилась навстречу чужому сердцу, жаждая создать с ним одно нерушимое целое, ненапряжное присутствие чего-то близкого и до боли знакомого одурманило Мехмеда, подобно крепкой настойке вишнёвого аромата. Он готов был растянуть отрадные секунды хоть на несколько лет, однако грозовая туча уже повисла над их головами и не собиралась уходить без боя.       – Нам пора, – с сожалением разрушил прозрачную тишину Мехмед, через какое-то время всё же отстранившись от Ибрагим и мгновенно ощутив холодное дыхание осени на своём согретом теле. Его руки всё ещё хранили на коже чужое тепло, и он на всякий случай сжал одну из них в кулак, словно опасаясь выпустить его на свободу. – Пойдёшь рядом со мной, бок о бок. Мы сделаем это вместе.       Ответом ему послужил сосредоточенный кивок Ибрагима, ничем не выдавшего минувших в объятиях эмоций, и вдвоём они покинули уединенённое место, бесшумно ступая шаг в шаг по росистой траве и раздвигая перед собой клочья перистого тумана. Мехмед до последнего не хотел отпускать воцарившийся в сердце покой, но, когда перед его глазами предстало ровное войско храбрых солдат, а возле его плеча величественно замер гордый Ибрагим, он осознал, что готов. ________________________________________       Под свинцовой тяжестью, навеянной духом неотвратимой смерти, были отчётливо различимы смешанные между собой в неровной последовательности напряжённые вздохи солдат османской армии, на глазах окрепшего рассвета ждущих приказа от своего главнокомандующего в неподвижных позах. Их высоко поднятые головы, сверкающие стальной отвагой взгляды, алеющие ярким пятном на фоне желтеющей травы красные мундиры купались в нежных лучах осеннего солнца и служили предметом пристального внимания со стороны своего единственного командира. По другую сторону, укутавшись в полотно густого тумана, в знакомой самоуверенной манере распределились персидские воины под предводительством Мустафы и в нетерпении ждали начала кровопролитного боя, дабы раз и навсегда отстоять у наглых османов свою истинную территорию. Проходясь плавным взглядом непроницаемых глаз по каждому солдату, стоящему за какие-либо заслуги в рядах его мгночисленного войска, Мехмед выхватывал из множества лиц преданные взоры и всё больше отдавался непоколебимому чувству пламенной гордости и несгибаемой веры в то, что именно они призваны победить в священной войне за приморские земли. Его сердце давно уже перестало мучиться в сомнениях и страхе, хладнокровный разум был преднамеренно скрыт от посторонних мыслей, в груди бурлили неукротимая сила и нечуждое желание поскорее вонзить острый клинок в плоть врага, но душа, как ни странно, оставалась лёгкой и непорочной, словно заведомо отказавшись участвовать в кровавой бойне. Только одно помогало Мехмеду оставаться в осознанном состоянии, лишь одно не позволяло сгущающемуся напряжению и мощным волнам слепой ярости свести его с ума, и это было желанное и столь же надёжное присутствие Ибрагима, чьи собранность и полная готовность вступить в бой были достойны искреннего восхищения. Любые сомнения с треском разбивались о прочную стену его решительного взгляда, любая вражеская стрела гнева или провокации с лёгкостью отскакивала от его пружинистого тела, защищённого мощным корсетом натренированных мышц. Паша с завидным самообладанием и ещё более явным равнодушием ждал высочайшего приказа от своего друга и по совместительству шехзаде, так что совсем скоро, находясь в успокаивающей близости от Великого визиря, Мехмед ощутил на своих плечах груз ответственности, и дышать стало ещё труднее. Несмотря на то, что в его господской крови бурлил азарт, а внутри всё чаще поднимались всплески боевого задора, внушающего чуть ли не наслаждение, конечности наследника сковало напряжением, сердце разгоняло по стенкам грудной клетки эхо своей загнанной дроби, похожей по своему робкому шелесту на перестук копыт молодой лани. Он выжидал какой-то неведомый, подходящий момент для начала наступления, но безнадёжно прогадал: когда солнечные лучи демонстративно лизнули краешек заветной поляны, персидские воины одновременно сорвались со своих мест и первыми пошли в атаку, возглавляемые жестоким шахом Мустафой.       Земля под ногами в страхе содрагалась от грузного топота нескольких тысяч вооружённых солдат, стремительно пересекающих поляну в погоне за непредсказуемой смертью, и тогда Мехмед развернулся к своим верным янычарам, разом окинув их властным взглядом. Они молчали, позволяя хрупкой тишине окутать их разумы, стоящий рядом Ибрагим как нельзя вовремя прожёг его затылок суровым взором, вселив новую уверенность, и шехзаде воспрянул духом, гордо расправляя плечи и со звоном вынимая саблю. Воздух вокруг них трещал и колебался, напоминая о приближении вражеских войск, поэтому османский наследник не стал больше медлить.       – Воины мои! – громко провозгласил он, разносся упругие потоки своего звонкого голоса по всей поляне. Янычары одновременно обратили на него сдержанные взгляды, внимая каждому слову своего шехзаде. – Мои братья, мои незаменимые товарищи, мои храбрецы! Сегодня, в этот священный день, Аллах наделил меня почётной властью возглавлять ваши неисчислимые ряды и вести вас в этот трудный бой! Да прольётся на этой земле кровь предателей, да окрасятся ваши острые сабли в цвет победы, да вознесётся нам с небес благословение высших сил! Да прибудет с вами вера и отвага в этот решающий час, да наполнятся лёгкие ваши свободой, сердце – жизнью, а душа ваша пусть остаётся спокойной! Знайте, в этом бою я всегда буду с вами, как один из вас, ваши горящие глаза поведут меня в правильном направлении, ваша преданность осветит лезвие моего клинка ослепительным светом, ваша смелость станет моей силой! Я не оставлю вас, мои братья! Я не брошу ни одного из вас на произвол судьбы, я свято верю, что вместе мы выстоим и одержим великую победу! Во имя Аллаха! Во имя султана Сулеймана! Во имя Османской империи!       В один миг поляна наполнилась дребезгом сабель, одновременно покинувших ножны, а спустя всего долю секунды, когда отголоски леденящего душу скрежета всё ещё висели над пустошью, Мехмеда оглушили боевые возгласы тысячи солдат, наперебой прославлявших страну и его справедливого правителя:       – Во имя империи! Во имя Аллаха!       – Во имя султана! Во имя Османской империи!       – Во имя империи!       Мехмед вздрогнул и резко обернулся, услышав над ухом знакомый мощный голос, по воле которого всё его тело атаковала несдержимая дрожь. Его глаза моментально и безошибочно отыскали перед собой экзотические омуты мудрости и опасного выражения притаившейся угрозы, но теперь они не отпугивали невинного воздыхателя, а наоборот притягивали к себе, манили и без шансов на спасение сводили с ума с первых секунд совместного зрительного контакта. Они смогли наградить друг друга ободряющими взглядами лишь на ничтожное мгновение, поскольку Мехмед сразу же развернулся, испытав странную смесь облегчения и разочарования, и вонзил конец сабли в светлеющее небо, незнакомым для самого себя голосом отдавая приказ к ответному наступлению.       «Что это за тьма надо мной, Ибрагим? Что это за страшные звуки, похожие на стоны и мольбы о помощи? Что это за мерзкий запах металла щекочет мне ноздри, отравляя лёгкие при каждом вдохе? Мы с тобой потерялись в этой тьме, Ибрагим. Мы с тобой оказались во власти ярости и близкого дыхания смерти, мы не в силах противостоять судьбе, но я продолжаю молиться. Пусть позволит мне Аллах снова увидеть твой взгляд! Пусть позволит мне лицезреть твой светлый лик, пусть не разлучит нас безжалостным роком судьбы! Я не хочу поддаваться такой судьбе, Ибрагим. А ты? Ты хочешь встать у неё на пути и смиренно склонить перед ней свою непокорную голову? Не отходи от меня. Не отпускай мою руку. Только не надо покоряться судьбе!»       Безжалостно разрывая плоть вражеским воинам, появляющимся словно из ниоткуда, Мехмед прорывался сквозь плотное кольцо бушующей битвы, оглухая от стука собственной крови в ушах и бешеной дроби беспокойного сердца. Перед его глазами упрямо маячил крепкий силуэт Мустафы, до которого шехзаде так отчаянно пытался добраться, то тут, то там мелькали стремительные тени сражающихся воинов, на поляне перемешались все звуки, от жалобных стонов до пронзительного свиста орудий, трава окрасилась дурно пахнущей кровью, пробивающей наследника на озноб и головокружение, под ноги всё чаще сыпались изуродованные трупы врагов и друзей, и каждому из них шехзаде молчаливо возносил скорбную молитву. Его мышцы, скованные небывалым напряжением, протестующе ныли, ярость, свирепым пламенем бушующая в груди, не позволяла ему ощутить значительную потерю необходимых сил, сабля, действуя как продолжение его твёрдой руки, с лёгкостью сокрушалась на противника, с воем рассекая душный воздух, заполненный разгорячённым дыханием отважных воинов. Порой Мехмед был вынужден уворачиваться от хитрых манёвров персидских солдат, но изнурительные тренировки во главе с беспощадным пашой давали о себе знать и приносили свои плоды на практике. Шехзаде ничего не стоило расправиться с несколькими неприятелями подряд, хотя в глазах уже помутнело от усталости, а тело болезненно трещало от напряжения, и несмотря на это его движения выходили слаженными, отработанными и почти такими же ловкими, как у Ибрагима.       Невидимое лезвие острого кинжала тревоги с новой силой впилось в его сердце, заражая кровь леденящим страхом. Стоило ему среди смертельной битвы, во время которой всё, что движется, пыталось его убить, вспомнить о том, что накануне он имел неосторожность потерять своего верного друга, самоотверженного, непобедимого в бою Ибрагима, в смертельной схватке, как грудь само собой стягивало в тугой узел, а под рёбрами сжимались тиски тошнотворного волнения. В этот момент дыхание в опасной близости от потери сознания перехватывало, и Мехмеду снова являлось неминуемое осознание того, что он остался в гуще смертоносных ударов совсем один. Его спину больше не грело успокаивающее присутствие безжалостного паши, под веками его не встречал ободряющий взгляд трезвых глаз Великого визиря, над ухом не шелестело чужое дыхание – единственное спасение от лютого холода смерти. Стараясь не поддаваться панике и не подпускать к себе мысли о самом ужасном, что могло бы произойти в отсутствие наследника, шехзаде всеми силами старался выхватить из разноцветного тумана гибких тел проворные движения ловкого Ибрагима, распознать под ногами, что едва касались земли, его лёгкую, хищную поступь, безупречно выполняющую точные выпады и атаки, возбудить в памяти его умело подобранные приёмы и повторить их настолько правдободно, чтобы паша сам их заметил и нашёл его. Последним, но слишком далёким и едва досягаемым подтверждением того, что Ибрагим всё ещё жив и не сдаётся на милость смерти, была незримая глазу прочная связь их сплетённых вместе жизней, которую не в силах был оборвать даже острозаточенный вражеский меч. Следуя на поводу крепких нитей этой бесконечной привязанности, Мехмед без намёка на страх или сомнения прорывался через битву, нагоняя лишь одну цель: найти и обезвредить Мустафу. Что-то необъяснимое, но внушающее доверие, подсказывало ему, что Ибрагим, должно быть, одержим той же мыслью, а это значит, что на перекрёстке жизни и смерти они снова встретятся на этот раз для того, чтобы навсегда положить конец одной из них.       Окрылённый внезапной надеждой и мимолётной возможностью вдохнуть свежий воздух, ещё не затронутый стальным привкусом крови, Мехмед без видимых усилий окрасил свой клинок в цвет распускающихся на горизонте алых полос уходящей зари, и в изящном прыжке миновал вражеское лезвие, просвистевшее прямо над его ухом. Он уже окончательно подстроился под темп текущего боя, так что теперь ему удавалось даже предугадывать обманные манёвры своих врагов, одного за другим выводя их из строя. Его кожу покалывало в предвкушении, воинственный пыл славной битвы затуманил ему разум, всё ближе и ближе он подбирался к тому, что принесёт Османской империи великую победу. Словно в награду за упорство и терпение молодого наследника, сбоку от него раздался пронзительный боевой клич, тут же привлёкший внимание запыхавшегося шехзаде. Круто развернувшись в сторону звука, что явно выбивался из всеобщего шума, Мехмед почти не удивился и даже не обрадовался тому, что перед ним возник Мустафа, только что поваливший на землю одного из янычар. В груди вскипела холодная ненависть, по телу разлилась хладнокровная готовность, а по руке, сильнее сжавшей саблю, пробежала дрожь досадного ожидания. Где-то на подкорке светлого сознания, свободного от дурманящего адреналина, настойчиво билась обнадёживающая мысль, что, может быть, ещё не поздно исправить дело мирно, но, когда Мустафа обернулся, почувствовав на себе тяжёлый взгляд бывшего брата, и криво раздвинул окровавленные губы в насмешливом оскале, Мехмед понял, что у него нет выбора.       Всё вокруг него будто замедлилось и стало похожим на кошмарный сон, во власти которого он, не двигаясь, смотрел в безумные глаза персидского шаха, не в силах разобрать в них что-то кроме жажды мести и бесконтрольной ярости. Однако взгляд Мустафы оставался тёмным и безжизненным, охваченным бешенством и стремлением убить, так что шехзаде предупреждающе поднял саблю, намереваясь отразить возможное нападение. Его брови припали вниз, бережно скрыв подёрнутые зыбким льдом очи в аккуратной тени, плечи сами собой раскрылись, показывая уверевоннсть, и наследник, не давая себе времени на раздумья, вовремя вынес оружие вперёд, выстрелив локтем. Ему показалось, что трава под ними покрылась снопами ослепительных искр, полетевших во все стороны от стремительного столкновения двух сабель, воздух задрожал от напряжения, словно вот-вот должен был обрушиться на землю вместе с содрогнувшимся небом. Мустафа с удивительной для него силой оказывал давление на чужое лезвие, создавая противный уху скрежет, так что у Мехмеда подкосились руки, а плечи свело тупой болью. Поморщившись и невольно отступив на шаг назад, шехзаде упрямо сопротивлялся, при этом на отводя взгляд от потемневшего взора шаха, в котором так и плескалась ненасытная злоба. Его губы дёргались, обнажая красные зубы, словно он собирался что-то сказать, но Мехмед на дал ему такого шанса и одним резким движением, отозвавшимся адским недомоганием во всём теле, отбросил противника прочь от себя, жадно хватая ртом спёртый воздух. Мустафа, явно не ожидавший такой стойкости со стороны наследника, лишь на секунду поддался опасному замешательству, и этой секунды шехзаде хватило, чтобы стремительно оказаться вплотную в нему и сделать подсечку – роковой приём, способный любого, даже самого опытного воина, повалить на землю. Как только глухой вздох, вырвавшейся из сдавленных падением лёгких Мустафы, коснулся уха Мехмеда, он сразу ринулся вперёд, продолжая осыпать поверженного шаха ударами. Почти все они были в то же мгновение обезврежены, но несколько из них всё же сумели достигнуть цели и оставить на податливом теле противника памятные отметины, отбирающие у него всё больше сил. В глазах персидского правителя, наравне с острой болью, по-прежнему горел вечный огонь исступления, пышущее свирепостью дыхание с шумом выходило из груди, а сабля неустанно отражала атаки, хоть и заметно слабее, чем с самого начала. Больше всего Мехмед боялся совершить непоправимое, боялся ошибиться и поддаться греховному порыву, поэтому тщательно выбирал стратегию, оберегая Мустафу, прежде всего, от самого себя. Их столкновения становились всё беспощаднее и яростнее, шехзаде всё труднее было сдерживать порывы накопившихся внутри боли, печали и страданий, ему хотелось излить их на чью-то невинную душу, вместить на ком-то свою злость, и он даже не заметил, как невольные слёзы застилили ему глаза. Он ослеп, став лёгкой добычей для трусов, нападающих со спины, но его оружие с той же скоростью металось в воздухе, сопровождаясь при каждом метком попадании протяжным стоном боли. Увлёкшись беспрерывным занятием, за все время процесса ставшим чем-то обыденным и привычным, Мехмед не сразу уловил какое-то движение, а когда среагировал, было уже поздно. Стремительная тень, подобравшая идеальный момент для зверского нападения в слепую, подорвалась с места и бросилась на шехзаде, вынося перед собой заострённый клинок плоской стали, на конце которой покоилась безвременная смерть. Наследник инстинктивно поддался назад, охнув от неожиданности, и даже не успел осознать собственные действия, как отточенные когда-то приёмы защиты на подсознательном уровне сыграли свою роль, приводя вооружённую руку в правильное движение без ведома хозяина. Что-то плотное и отталкивающее на всей скорости врезалось в залитую чужой кровью саблю, производя на свет отвратильный треск разрываемой одежды и плоти, а затем Мехмед как в тумане расслышал над ухом сиплые, булькающие звуки, напоминающие предсмертные стоны. Он почувствовал сильную тяжесть во всём теле, чужие пальцы, холодные и дрожащие, вцепились в его кафтан, и сам он оказался сбитый с толку быстро нахлынувшим на него оцепением и удушающим, словно шёлковый шнур, ужасом.       Лишь тогда, когда опустошённое сердце Мехмеда замерло, не в силах запеть снова, давящая тяжесть стала почти невыносимой, чужая хватка на плечах ослабла, а рука по самый локоть погрязла в чём-то мерзком, липком и до жути горячем, похожим на только набежавшую кровь, он понял, что произошло. Холодея от страха, шехзаде опустил глаза, трясущемися пальцами вынимая свою саблю из бьющегося в предсмертной агонии бездыханного тела, и увидел, как алая жидкость, словно горная река, сбегает по ткани его кафтана прямо на траву. Она была повсюду: на земле, на его руках, на губах умирающего шаха и на его отделанной драгоценностями персидской одежде. Она безостановочно капала вниз, пропитывая почву ядом смерти, она дурманила душу и разум стальным ароматом уходящей в прошлое жизни. Мехмед застыл, не смея поверить своим глазам, и с пугающим спокойствием осознал, что сделал это. Мёртвое тело с глухим стуком повалилось ему под ноги, остепенившись от бренного мира, а кровь всё текла и текла из глубокой, рваной раны под грудью и никак не хотела останавливаться. Бледное, как сама луна, лицо Мустафы, искажённое муками боли, подверглось могильному оцепенению, источая притупленный дух зимней стужи, глаза так и остались навечно распахнутыми, и до сих пор в них можно было прочесть остекленевшую ярость, преломляющую равнодушное небо. Мехмед в немом отчаянии смотрел на дело своих рук, не имея сил справиться с крупной дрожью, и молча упал на колени перед своим старшим братом, сломленный подкашивающей слабостью в ногах. Его взгляд блуждал в тумане потрясения и слёз, из горла рвались рыдания, но что-то крепкое, засевшее в горле, мешало им выплеснуться наружу, отчего грудь и рёбра вознамерились раздавить его удушающей болью. Он не понимал, где находится, кто он и кто сейчас лежит перед ним, навсегда оправившись от необходимости бороться за каждый вздох. Он не помнил, как оказался в этом кошмарном сне, как допустил подобную несправедливость, но самое главное он не чувствовал совершенно ничего, кроме погасшей надежды и убийственной тяжести внутри себя. Он будто остался совсем один на всём свете наедине со своим горем и теперь обречён на вечные терзания совести, подобные жестоким укусам хищных клыков. Мехмед решил, будто его жизнь тоже закончилась, оборвалась в тот самый миг, когда он закончил войну безрадостной победой, но чьё-то осторожное и вместе с тем твёрдое прикосновение к его плечу заставило его вернуться в реальность и ощутить под одеждой знакомые уколы бдительной ласки, такой строгой и понимающей, что захотелось кричать. Крепкие пальцы без разрешения сжали его плоть, вынуждая спину покрыться мурашками, сверху вниз на него смотрел томный взгляд, растопляя упругий лёд по всему телу, долгожданное присутствие покоя и безопасности, не ведая того, облегчило ему страдания, одним лишь своим молчанием утешив лучше, чем множество слов сожалений. И только тогда его сердце совершило свой первый удар.       «Ты слышишь? Ты чувствуешь эту тьму, Ибрагим? Ты видишь перед собой кровавый туман близкой смерти? Ощущаешь ли ты мнимые объятия этой тьмы, или она давно уже стала частью тебя, твоей прародительницей? Откуда ты пришёл, Ибрагим? Что ты знаешь такого об этом мире, чего не знаю я? Почему мне так больно, скажи? Почему я не могу справиться с самим собой, почему я не могу обуздать своё сердце? Я потерялся в этой тьме, Ибрагим. Я брожу там совсем один, а мне нужно, чтобы только ты был рядом. Мне нужна твоя рука, твои глаза, твоя душа – вот, что мне поможет. Я чувствую твою руку на своём плече, но я боюсь посмотреть на тебя. Я боюсь увидеть в твоих глазах смерть, я боюсь ранить твою уязвимую душу, я боюсь узнать о тебе больше, чем хотел бы знать всегда. Твоя рука такая тёплая и надёжная... Пока она греет мне спину, я в безопасности. Мне не страшно взяться за неё, Ибрагим. Веди же меня, мой бесстрашный друг! Сотри с моей памяти эти грехи, освободи из плена сомнений моё сердце, уведи меня за собой. Я пойду за тобой, Ибрагим. Мне нужно лишь знать, готов ли ты протянуть мне свою руку в ответ?»