Чужие судьбы

Ножницы судьбы способны разрезать любые узы. Генри Филдинг.

      Если бы не надёжная крепкая опора, являющая собой упругое, налитое отталкивающим напряжением твёрдое плечо, что с готовностью принимало на себя импульсы чужого волнения и страха, Мехмед бы непременно сошёл с ума под натиском навалившихся на него в одно проклятое мгновение ужасных потрясений. Если бы не успокаивающее, вполне действительное и вместе с тем почему-то слишком хрупкое присутствие рядом с ним непоколебимой, хладнокровной уверенности, подвергнутой настоящему испытанию на прочность, шехзаде бы, не задумываясь, поддался унизительному порыву недопустимой слабости, не в силах более сопротивляться обрушившимся на него усталости и печали. Несмотря на смешанные внутри эмоции, порождающие ядовитую тревогу и угнетающее предчувствие чего-то ужасного и неотвратимого, что непременно должно было случиться на его глазах, Мехмед каким-то краем необузданного бесконтрольной паникой сознания не переставал напоминать себе, что если бы не строгий, в меру дерзкий и внимательно настроенный взгляд, метающий горящие стрелы в его истерзанное трепещущим оцепением тело, он бы окончательно стал жертвой чужого гнева и неоспаримой власти, будто призванной свалить его с ног, безжалостно втоптать в сырую землю, смешать со стыдом и чужой кровью, что отныне никогда не смоется с его рук. Лёгкие, будучи неспособными сотворить желанный глубокий вдох через стиснутое острыми когтями приглушённой боли горло, без особого рвения вбирали в себя заряженный стойким напряжением и готовой разразиться без предупреждения жестокой бури воздух, никак не удовлетворяя весомую потребность в беспрерывном дыхании. Этот столь важный и необходимый для жизни процесс внезапно потерял своё былое значение, превратившись для Мехмеда в нечто вроде пытливого принуждения высших сил, желающих как можно дольше продлить его страдания. Сердце молодого шехзаде, невольно ставшее лёгкой добычей скорби и терзающего чувства вины, через непреодолимую силу воспроизводило каждый мимолётный удар, заставляя кровь беспрепятственно бежать по жилам, мысли проникать в осаждённый смятением разум, а грудь неровно вздыматься под ледяной дрожью, прислуживая неподвижной мишенью для одного очень проникновенного и внушающего трепетный страх наблюдательного взгляда, что своей пронзительной чистотой и ясной безмятежностью, сейчас искажённой тенью тихого гнева, был сравним с безоблочным небом над головой в пору весеннего равноденствия. Когда-то, глядя в эти ослепительно голубые глаза, Мехмед неизбежно видел в бездонных омутах мудрости, справедливости и чести безграничную любовь и щемящую гордость, способную в один миг сделать его счастливым. Теперь же в подёрнутом разочарованием и холодной яростью взоре своего отца он не мог распознать ни намёка на прежние чувства, только лишь пытливое осуждение и нескрываемое презрение. От осознания этих неотвратимых перемен его одолевало тошнотворное чувство злости на самого себя и головокружительное отчаяние, возбуждающее внутри мерзкое ощущение собственной ничтожности и жаркой вины, которые он даже не пытался подавить.       Господский шатёр, служивший просторной обителью только для своего величественного хозяина, был наделён неоспоримой властью внушать каждому покорному гостю трепетное благоговение и стыдливое восхищение, лишающие всякой воли и беспрекословно подчиняющие себе заворожённое величием существо. Каждый, кто имел столь высокую честь лично посетить расшитый богатым золотом тканевый Дворец самого султана, неизбежно становился пленником его неукротимой силы и пристального внимания, всегда направленного лишь на объект его испытующего интереса. Непредсказуемый исход весьма опасного визита, что мог закончится смертью или же наградой, напрямую зависел оттого, насколько обстоятельства соответствуют расположению повелителя, и насколько посетитель удовлетворит его своим докладом, дабы не стать свидетелем беспощадного гнева правителя. За каждым его взглядом, каждым плавным движением крылась пленительная власть, перед которой нельзя было не склониться в безупречном выражении глубокого почтения, непобедимая мощь целой вооружённой армии обученных воинов и непоколебимая твёрдость наравне с обескураживающей проницательностью. Казалось, даже верные тени сгущающегося в пространстве мрака в немой смиренности расступились перед своим покровителем, словно спрашивая высочайшего разрешения на то, чтобы окутать собой его священный стан.       Умертвлённая чьим-то неведомым желанием равнодушная тишина с охотой принимала в себе ни один прерывистый вздох, пока её последователи, угнетение и обманчивое умиротворение, постепенно уступали друг другу под прицелом солнечных лучей, нагнав в воздухе мрачное напряжение, которое так и трещало натянутыми струнами неуютного замешательства. Мехмед стоял с опущенной головой, не смея пошевелиться под оценивающим взглядом разгневанного Сулеймана, и боялся даже излишне громко вздохнуть в страхе вызвать вспышку преждевременной ярости одним лишь неосторожным вмешательством в мучительное молчание, отчего дыхание у него выходило поверхностным и тихим несмотря на бушующую в груди паническую тревогу. Его пустой, ничего не выражающий взор стеклянных глаз неотрывно смотрел в пол, изучая под ногами роспись дорогих ковров, а сердце безнадёжно обмерало каждый раз, когда он ловил на себе предупреждающие взгляды преданного Ибрагима, замершего в невозмутимом спокойствии рядом с его плечом и на удивление смело встречающего любые атаки обвинений со стороны повелителя. Мехмед невольно восхитился его стойкой выдержке, тому, насколько вежливо и одновременно не теряя собственного достоинства и непорочной чести, отважный паша держался в присутствии своего господина, бережно соблюдая тонкую грань между непозволительной дерзостью и беспрекословным подчинением. Рядом с ним, заражаясь волнами решимости и безмятежности, шехзаде чувствовал себя защищённым и оправданным за все свои грехи, но стоило ему снова вспомнить, что именно может их ждать в наказание за обман, вольность и попытку до последнего скрыть последние события, происходящие в неведении Сулеймана с самой смерти Тахмаспа, наследника одолевал липкий страх, вызванный скорее беспокойством за Ибрагима, чем опасением за собственную жизнь. Мехмед и так уже похоронил себя под тяжестью вины и горькой скорби, вынашивая внутри запятнанную невинной кровью душу, и теперь был готов принять любую кару, но лишь при условии, что паша не пострадает. Великий визирь будто догадывался о намерениях своего друга, поэтому, когда Сулейман впервые обратился к ним после затяжного молчания с просьбой объясниться, не задумываясь принял удар на себя       – Ибрагим паша, – холодным, прячущим в себе страшный гнев голосом проронил Султан, бесцеремонно, но в то же время мягко нарушая беспрерывное течение обосновавшейся вокруг тишины. Его угрожающий, суровый взгляд плавно скользнул по стройному телу невозмутимого паши, а потом остановился на Мехмеде, пронзив того на прерывистую дрожь. – Мехмед. Вам обоим я доверил безопасность этого лагеря, а также бесценные жизни моих верных воинов. Я надеялся, что вы справитесь с возложенной на вас ответственной обязанностью, но, как видно, я ошибался.       Неприкрытое, ранящее острозаточенным лезвием неодобрения разочарование со всей силы ударило Мехмеда прямо под грудь, едва не вынудив его согнуться под натиском нахлынувшей печали. Его дыхание сбилось, превратившись в рваную цепь судорожных глотков, а сердце резко провалилось куда-то вниз, как только он ощутил на себе пронизывающий лютой стужей взор Сулеймана. Ему захотелось сбежать, провалиться сквозь землю и спрятаться в непроходимом лесу, лишь бы только не чувствовать этот чужой взгляд, которым отец никогда не посмотрит на своего сына.       – Вы решили, будто у вас достаточно сил и прав на то, чтобы поворачивать свои грязные дела за моей спиной, – продолжил Сулейман, всё больше пугая Мехмеда своим строгим спокойствием. – Сперва помогли сбежать предателю, потом скрыли от меня смерть вражеского шаха, а теперь без моего ведома повели моих солдат в жестокий бой. Более того, одному из вас даже удалось убить Мустафу, хотя его судьба целиком и полностью принадлежала мне.       Стальной клинок захватывающего дух страха вонзился в самое сердце Мехмеда, оставив кровавую рану и изнывающую боль при одном упоминании брата. Он съёжился, набросив на себя усталые плечи, и лишь ниже опустил голову, сдерживая проступившие слёзы. Снова против воли перед его внутренним взором встали жуткие картины чужой смерти, застывшая в глазах шаха ненависть до сих пор ослепительной вспышкой проносилась в его мыслях, превращая кровь в крепкий лёд. Шехзаде поморщился, не сумев справиться с очередным воспоминанием, и безуспешно попытался унять бешеную пляску своего истерзанного сердца, что глухими стонами раздавалась в груди.       – Повелитель, – внезапно подал голос до сих пор молчавший Ибрагим, плавно вливаясь в наступившую паузу. Мехмед предупреждающие покосился на друга, опасаясь, как бы Сулейман не счёл это выступление за оскорбление к своей персоне, но к уничтожающему взгляду, который султан метнул на своего верного слугу в ту же секунду, великий паша остался восхитительно равнодушен. – Мы, безусловно, признаём всю тяжесть нашей вины и готовы понести любое наказание, однако... Война окончена, и мы победили. И за этот подвиг Вы должны благодарить своего сына.       Ощутив предательский пыл в районе рёбер после тёплых слов Ибрагима, Мехмед вскинул голову, обращая на него непонимающий взгляд. Увидев, что паша без тени смущения делает шаг в сторону, разрывая невидимую связь между их плечами, и грациозным взмахом руки указывает прямо на него, шехзаде залился краской растерянности и почти с мольбой посмотрел на визиря, совершенно не догадываясь о том, что он намерен делать. Меньше всего ему сейчас хотелось, чтобы кто-то выражал ему ложную благодарность за убийство Мустафы, потому что сам он отнюдь не считал эту победу радостной и справедливой. В его душе она оставила неисчезаемый грязный след крови, убила в нём всякое благородство и заставила мучиться от кошмарных видений. Мехмед бы очень желал оставить эту больную для него тему в стороне, но было уже поздно: Сулейман вновь воззрился на сына испепеляющим взглядом, ничуть не изменившим в себе бесстрастия и гнева.       – Если бы не шехзаде Мехмед Хазретлери, – льющимся по гладкой поверхности твёрдого стекла голосом молвил Ибрагим, будто бы не замечая немых сигналов наследника, призывающих его немедленно прекратить, – мы могли бы проиграть, и тогда персы возомнили бы себя полноправными хозяевами Ваших земель. Вы можете гордиться своим сыном, ибо он сражался также отважно и мужественно, как и Вы.       Несмотря на давившую изнутри панику и тревожную пульсацию отчаяния где-то в затылке, Мехмед не мог не испытать прилив щемящей благодарности к Ибрагиму, хотя его наглость переходила все границы дозволенного. Внутренне он одарил безрассудного пашу нежной улыбкой, омрачённой угнетающим туманом недоброго предчувствия, и, как только их взгляды – самоуверенный и растерянный – пересеклись друг с другом, шехзаде едва заметно кивнул ему в ответ на ободряющую ухмылку, благодаря коварной игре сумрака и солнечных лучей похожей на всплеск чужого воображения.       – Как я могу тобой гордиться, Мехмед? – глухо обронил Сулейман, и наследник впервые за всё это время прямо посмотрел ему в глаза, чуть не отшатнувшись оттого, сколько боли и разочарования волновалось в их необъятных глубинах. Чистая лазурная гладь отцовских глаз потускнела и исказилась полосами надтреснутой опустошённости, из-за чего шехзаде почувствовал себя ещё более разбитым и подавленным. – Как я могу благодарить предателя и изменника? Как я могу по-прежнему доверять тебе, если ты не побоялся утаить от меня целый отдельный мир? Как ты стал жертвой этой жестокой интриги?       Не в силах и дальше слушать полный презрения голос Сулеймана, отразивший на зрелом лице правителя чёткие борозды заложенных морщин, Мехмед открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но не смог выдавить из себя даже слабого писка. Горло стянуло тугой верёвкой, так что воздуха отчаянно не хватало, всё тело окутал беспросветный туман безысходности, а на языке осел горький привкус ни с чем не сравнимой скорби. Шехзаде почувствовал себя таким одиноким, покинутым и несчастным в этот момент, что захотел потерять сознание, испугавшись, что его и без того потрясённое сердце не выдержит этот удар и просто разорвётся на части. Как теперь справиться ему с этой болью? Как вынести эту пытку и найти в себе желание сражаться? Возможно ли это, когда самый дорогой и близкий ему человек навсегда отверг его и отказал в своей милости?       – Отец, прости меня! – в исступлении воскликнул Мехмед, не ведая, насколько громко прозвучали его сорванные с губ слова в густом воздухе, отравленном печалью, равнодушием и свирепой отчуждённостью. Сулейман отвернулся, не удостоив наследника даже взглядом, и тогда шехзаде бросился вперёд, намереваясь вымолить у повелителя прощение на коленях. Вовремя среагировавший на его отчаянный порыв Ибрагим молниеносно преградил ему путь своей твёрдой рукой, не давая опуститься до подобной низости. Мехмед неосознанно вцепился в его упругую плоть, пытаясь вырваться, и всё с той же слепой мольбой смотрел на своего отца, развернувшегося к ним спиной. – Ради Аллаха, скажи, что все ещё любишь меня! Пусть наказанием моим будет смерть или изгнание, но помоги мне искупить все грехи! Прошу, не бросай меня!       Резкий рывок, оказавшейся куда более сильным и яростным, чем раньше, заставил Мехмеда отступить назад, и тут только он почувствовал на своих плечах тёплые руки Ибрагима, что сейчас до онемения мышц сжимали его тело и не давали сдвинуться с места. Перед его глазами всё ещё стояла мутная белизна, мешающая ему разглядеть пашу позади себя, сердце с таким рвением просилось прочь из груди, что, кажется, позабыло о страхе. Над его ухом, перебивая беспокойную дробь стучащей в висках крови, прошелестел требовательный шёпот паши, подействующий на шехзаде успокаивающе, и вмиг отрезвил его своим бархатным рокотом.       – Не делай глупостей, – настойчиво твердил ему Ибрагим, лаская чувствительную кожу страстным дыханием. – Только хуже будет. Не забывай, он не только твой отец, но и повелитель всего мира.       Обездвиживающая хватка цепких рук паши ослабла, а вскоре на том месте, где она оставила следы смятой одежды, Мехмед ощутил немилосердный холод. Великий визирь всё также стоял рядом, нетерпевшим возражений взглядом прижимая его к земле, и шехзаде даже успел удивиться тому, насколько он уверен в пользе своих слов, раз не пытается больше удержать ослепшего во власти горя наследника от чего-то подобного. Впрочем, если Ибрагим думал, что Мехмед больше не станет испытывать судьбу, то был прав. Шехзаде действительно не горел желанием унижаться ради призрачной цели, тем более, что любые попытки её достичь и так уже были напрасными.       – Ты будешь заключён под стражу, – безжалостно заключил Сулейман, бросая на Мехмеда ледяной взгляд через плечо. Его небесные глаза полыхнули голубым огнём ярости, который тут же погас, уступив место непроницательности. – Завтра на рассвете тебя казнят за пределами лагеря. Ты, как главный зачинщик этого обмана, понесёшь своё наказание первым.       Мехмед обречённо уронил голову, не находя в себе сил даже на то, чтобы испугаться, и лишь поднял на султана отрешённый взгляд, движимый только одной мыслью.       «Ибрагим. Я не дам тебе умереть».       – Повелитель, – бесцветным голосом прохрипел шехзаде, снова поймав на затылке безошибочный взгляд меткого стрелка, выражающий что-то среднее между возмущением и тревогой. Как же хорошо ему был знаком каждый ловкий изгиб, каждый мягкий перелив этого взгляда, так что сердце впервые отозвалось на него сладостной трелью. Пустив по телу импульсы сожаления, наследник и не подумал отступать, как того требовал обладатель прицеленных глаз, а только больше укрепился в правильности своих слов, которые он готовился произнести. – Я готов ответить за свою ошибку таким образом, если Вы того желаете, но лишь об одном прошу Вас: не убивайте Ибрагима. Он ни в чём не виноват, это всё я. Я один всё это сделал.       Кожу спины пронзила такая острая боль, словно несколько вражеских стрел, чьи наконечники горели адским пламенем бешенства, одновременно вошли в его тело, добираясь до внутренних органов и сжигая податливое существо изнутри. Никогда ещё Мехмеду не приходилось испытывать таких тяжкий мук под взглядом Ибрагима, и он не осмелился обернуться, испугавшись, что если посмотрит в его очаровательные глаза, непременно умрёт раньше срока. Необъяснимый соблазн подгонял его к этому безумному желанию, но шехзаде до последнего сопротивлялся, чувствуя, как спина покрывается холодным потом, а душу охватывают цепкие когти чужого внимания. Он опять сделал это, снова ему каким-то образом удалось добраться до самых глубин сознания Мехмеда и, как всегда, достоверно распознать в них его замысел. Наверно, только по этой причине нестерпимый напор пленительного огня тут же ослаб, как если бы его накрыли волны горькой растерянности.       – Ибрагим получит другое, более страшное наказание, – с какими-то странными, потусторонними нотками в жёстком голосе отозвался Сулейман, сверкая властными глазами. – Он лично будет присутствовать на казни и станет свидетелем твоей позорной смерти. Стража!       Прежде, чем Мехмед осознал всю жестокость и ужасную кару этого чудовищного приказа, в шатёр ворвались незнакомые ему янычары в красных мундирах и бесцеремонно вцепились ему в руки, с силой оттаскивая к выходу. Беспрерывная цепь взволнованных вдохов Ибрагима внезапно оборвалась, на теле шехзаде почувствовал болезненное давление чужой хватки, совсем не походившей на хорошо знакомый захват паши, сердце пропустило удар, а в сознании чёрной тучей поселился безумный страх. Мехмеду показалось, что его с размаху окунули в мёртвую пустоту, где тьма поглотила его, заставляя захлёбываться в волнах оцепенения и режущей боли. Он хотел ещё раз посмотреть в глаза Ибрагиму, в последний раз перед их общим концом сказать, как ему жаль, но пестреющие в зенитном солнце ткани шатра послужили ему непреодолимым препятствием, а потом верные стражи султана дерзкими рывками потащили его прочь от господской палаты, не обращая внимание ни на его исступлённое сопротивление, ни на пронзительные вопли бессилия и разрывающей душу скорби. ________________________________________       Постепенно мягкое дыхание заботливой осени незаметно сменилось студёнными порывами сурового ветра, силой вынуждающего гордые деревья и застенчивые травинки склоняться перед покровительствующей в небесном царстве луной. Её отражённый над самым горизонтом блеклый лик, стыдливо спрятанный под крылом дивной ночи ровно наполовину, как никогда манил своим непорочным сиянием, так и подмывая невинное существо какой-нибудь наивной воздыхательницы поделиться с хитрой красавицей в свадебном наряде своими самыми сокровенными тайнами и желаниями. В эту особенно тихую и окутанную какими-то волшебными чарами сна и умиротворения осеннюю пору молодые звёзды, только-только вошедшие на небосклон, танцевали рядом друг с другом в причудливом ритме, отпугивая всегда сдержанные тени, не являющиеся верными сторонниками безмятежного торжества. Словно в надежде угодить их независимым персонам, вкрадчивая темнота без предупреждения уводила неразлучных сестёр за собой, позволяя им свободно разгуливать по военному лагерю, погружённому в глубокий сон, и беспрепятственно врываться в чужие шатры, одним из которых оказалась скромная обитель единственной не спящей в округе потревоженной души.       Без разрешения заполняя собой уютное пространство шатра, крадучиеся тени по-очереди набегали на узорчатые, тканевые стены, бесшумно перетекали по устланному персидским ковром полу и прочно запутывались в тёплой одежде одиноко сгорбленной посреди пространства фигуры, лаская женственными пальцами её оцепеневшее тело. Встречая непреступное отторжение со стороны неподвижного существа, чьи потухшие глаза бесцельно блуждали в пустоте, а сердце потерянно стонало в углу, обескураженные посланники ночи с возмущением обходили его стороной, словно признавая изгоем. Даже приветливый лунный свет, бросающий сквозь шёлковые полы ткани, приятно шевелящиеся под ветром, своё откровение, в этот раз не стало тревожить убитого горем и сломленого тягами болезненных потрясений Мехмеда, предпочитая на цыпочках проскользнуть к выходу. Казалось, шехзаде давно уже лишился связи с внешним миром, и ничто, даже непрошеный крик одичавшего зверя, не был способен вселить в его душу больше страха, чем он успел в себе пережить. Питая полное равнодушие и безучастие ко всему, что происходило вокруг него, наследник всеми силами старался продержаться до утра и не сдаться обманчивой воле всемогущего сна, хотя молчаливая и столь же прекрасная ночь только началась. Время неудержимо утекало сквозь его плоть, насыщая лёгкие ароматом тоски и печали, мгновения непрерывно сменяли одно другое, сопровождая собой каждый вымученный удар отяжелевшего от боли сердца, а Мехмед больше всего жаждил избавиться от этих сокрушительных чувств, чтобы не думать об Ибрагиме. Только его грудь содрогалась от нового удара, только с губ срывался белый пар прерывистого вздоха, как перед глазами сам собой вырисовывался сотканный из лживого тумана ночных наваждений величественный образ паши, отчего к горлу подкатывали рыдания. Совершенно не ощущая на себе дуновения вороватого ветра и неминуемого течения лунного цикла, Мехмед оставался глух и слеп к велению своего разума, требующего как можно скорее забыться оздоровительным сном, но бесконечный поток непрошеных мыслей о предстоящем дне, наступление которого шехзаде бессмысленно надеялся отсрочить, сводили его с ума и не давали лишний раз спугнуть хрупкое спокойствие поздних сумерек под страхом скорого пробуждения зари.       Среди абсолютной тишины и спящих в лунном сиянии тревог и возбуждений нашёлся всего один дерзкий нарушитель природного равновесия, способный лишь своим внезапным появлением изменить прежний ход привычных всем вещей, будто ему одному известно будущее каждого дерева, каждой звезды, каждой испуганной тени, в страхе увильнувшей от его бесшумного вторжения. Ещё издали Мехмед сразу узнал гордую, благородную походку ночного странника, и вскоре безошибочно убедился в правдивости своих догадок, как только его чуткого уха коснулись безупречные, ловкие манёвры знакомой поступи, чей обладатель явно не заботился о том, чтобы остаться незамеченным. Чёткий и до возмущения уверенный шаг всё настойчивее приближался к шатру, так что совсем скоро Мехмед ощутил на лице приятное дыхание свежести и холодный поцелуй половинки луны, сообщившие ему о том, что незваный гость наконец пожаловал. Его гибкий силуэт, идеально оттенённый, словно по задумке, посторонним источником света, в небрежном изяществе задребезжал стройной тенью на персидском ковре, почти коснувшись собой подскочившего в ту же секунду шехзаде. Не веря своим глазам, наследник в смешанном замешательстве наблюдал, как неведомое существо смело переступает порог его шатра и также стремительно подходит к нему, даже не давая времени рассмотреть своё лицо. Однако Мехмед и не нуждался в подробном описании и так известных ему черт чужого взгляда, поскольку его обуяла до радости знакомая несдержимая дрожь.       – Ибрагим! – шёпотом воскликнул шехзаде, едва сумев подавить рвущейся из груди крик восторга. Сразу несколько эмоций, от лёгкой растерянности до поверхностного страха, захватили его существо, подбрасывая и швыривая об острые камни сожаления. – Прости меня, пожалуйста! Мне так жаль, что я не смог помешать этому случится!..       Резкий, но в то же время покладистый взор сияющих кошачьей угрозой во мраке глаз остановился на нём, вынудив осечься и замолчать. Испытав странный прилив возбуждения и испуга, Мехмед послушно прервал себя, чувствуя невероятное облегчение оттого, что ему не придётся объясняться. По печальному взгляду Ибрагима, который, словно вражеская сабля, царапал ему сердце, он понял, что паша пришёл сюда, рискуя жизнью, вовсе не для того, чтобы отчитывать и выслушивать извинения. Когда-то шехзаде невольно стал свидетелем незыблемой правды, что Великий визирь никогда ничего не делает напрасно, значит, пришло время ещё раз в этом убедиться.       – Ты свободен, слышишь? – прошептал Ибрагим, к великому разочарованию Мехмеда, лишив его возможности наслаждаться особенными вибрациями своего утробного голоса. – Казни не будет.       Первая мысль, пришедшая шехзаде в голову после секундного замешательства, была такова, что паша, возможно, снова задумал какой-то коварный план против закона, и уже собрался ему отказать, как смысл сказанных слов открылся ему совершенно с другой стороны. Никак не справляясь с чувством уязвимой растерянности, Мехмед в немом изумлении обратил на визиря блестящий надеждой взгляд, ещё не зная, радоваться ему или печалиться ещё больше. Нетерпение жаркими искрами ожидания завозилось под кожей, встречая по обыкновению непреступное сопротивление чужого хладнокровия, и будто дало ему сделать полноценный вдох, подарив отрадное ощущение почти полной свободы.       – Ч-что?.. – с заминкой переспросил Мехмед, обескураженно поднимая одну бровь. Его взгляд метался по лицу Ибрагима, пытаясь распознать хотя бы намёк на верные знаки из будущего, но паша, как назло, хранил достойную похвалы непроницательность. – О чём ты? Почему это казни не будет?       – Повелитель передумал, – спокойно пояснил Великий визирь, избавив шехзаде от мучительных мыслей. – Точнее, это я уговорил его не убивать тебя.       Вся радость, готовая вырваться на волю при первом признаке слабости, мгновенно расстаяла, оставив после себя непонимание, отдалённое возмущение и почти неуловимое присутствие бессильного гнева. Мехмед, теряясь и едва контролируя судорожную панику внутри, с нескрываемым осуждением посмотрел на своего друга, кажется, впервые приготовившись наброситься на него с упрёками.       – Зачем, Ибрагим? – в отчаянии сокрушался шехзаде, бегая глазами по полу. – Зачем ты в это ввязался? Моя участь была известна с самого начала. Я даже представить себе не могу, в какую цену обошлась тебе эта дерзость!       Внезапно неугомонный паша приблизился к Мехмеду, опуская на него подёрнутый ласковой дымкой взгляд, и аккуратно положил руку на его напряжённое предплечье, вызывая сладостный трепет в ответ. Глаза обоих, встретившись вновь под бережным покровом изысканной темноты, источали терпкие импульсы неотвратимой скорби, словно сплетённая из неровных вздохов и волнующих грудь сердечных ударов тишина стала единственным пристанищем для их общей тайны. Тайны, которую молодому наследнику выпала честь разделить с самым отважным и преданным воином Османской империи.       – Не волнуйся, моей жизни ничего не угрожает, – успокоил Мехмеда Ибрагим, наклоняясь к нему. Шехзаде только позволил невесомой улыбке затронуть уголки его сжатых губ, как взгляд паши снова помрачнел, почти слившись с окружающей их тьмой. От этой броской перемены ему стало не по себе, но ещё больше его насторожило то, что визирь помедлил с продолжением фразы. – Однако...       – Что?! Что, однако? – нетерпеливо перебил Мехмед, изводя себя недобрыми предчувствиями. Сердце почему-то замерло и притихло, будто бы не желая помешать ему услышать правду, произнесённую щекотливым вкрадчивым шёпотом.       Мгновение Ибрагим молчал, присуще для себя играя с воображением своей жертвы, но теперь это мало походило на забавную игру, скорее на мучительную пытку, сводящую Мехмеда с ума. Когда его грудь уже готовилась разорваться от томительных ожиданий, паша наконец вскинул голову, печально нахмурившись.       – Прости меня, – искренне выдохнул он, задев горячим дыханием лоб шехзаде. – Хотел бы я, чтобы эта история закончилась для нас одинаково хорошо, но повелитель рассудил иначе. – Паша замолчал, словно каждое слово давалось ему с трудом, и вздохнул прежде, чем продолжить. – Государь принял решение отправить меня в ссылку. Отныне я больше не состою на службе в Османском государстве и обязан немедленно покинуть лагерь и страну.       До последнего не веря своим ушам, Мехмед покачнулся, почувствовав внезапную слабость, и покачал головой, растерянно смотря в глаза своему другу. На какой-то страшный миг его одолело головокружение, и он попятился, однако знакомая мёртва хватка на предплечье не дала ему сдвинуться с места. Шехзаде потрясённо разглядывал неизведанное дно обворожительных омутов загадачности, чьи самые сокровенные богатства внезапно предстали перед ним на поверхности. От опьяняющей красоты неповторимых драгоценностей невозможно было оторваться, но Мехмед всем своим существом хотел сбежать, чтобы только не принуждать себя поверить.       – Ты... – сиплым голосом залепетал шехзаде, пытаясь вываться из рук воина. – Ты что такое говоришь?.. Тебя – в ссылку? Невозможно!       – Шехзаде, успокойтесь, – пугающе невозмутимым тоном остудил его Ибрагим, но наследник был слишком опустошён и раздавлен, чтобы подчиняться.       – Нет, – задыхаясь от нахлынувших чувств, выдавил он, а потом вдруг повысил голос, вероятно, насторожив охрану снаружи: – Нет! Он не может так с тобой поступать! Я не позволю, слышишь? Не позволю! Ты никуда не уйдёшь! Я никогда...       – Мехмед!       Он и сам не понял, почему, но одно лишь слово, брошенное властным рычащим окриком ему в лицо, заставило его послушно застыть, благоговейно затаив дыхание. То ли по-настоящему встревоженный вид бывшего паши вынудил его оступиться, то ли само звучание его собственного имени из уст Ибрагима в одно мгновение подсказало ему забыть обо всём на свете, вслушиваясь в гулкое эхо отлетевшего от тканевых стен разящего голоса. Совершенно не к месту наследник подумал, что никто и никогда не произносил его имя таким образом. Отчётливо, но мягко, порывисто, но в то же время нараспев, словно своеобразный приказ. Из этих уст его привычное имя звучало совсем по-новому, необычно и даже цепляюще, так что Мехмед невольно проникся величественной красотой и смыслом, которые оно смиренно носило при себе, но до этого дня оставаляло скрытым от всего мира. Всё ещё не придя в себя, шехзаде не решался заговорить, пригвождённый к месту чужим взглядом.       – Я знаю, ты расстроен, – с прежним спокойствием кивнул Ибрагим, как бы одобряя покорность друга. – Знаю, будет нелегко, но ты не препятствуй. Не ищи меня и постарайся стать счастливым.       – Ты останешься здесь, – твёрдо возразил Мехмед, хотя его взор всё ещё блуждал во власти опьяняющего блаженства. – Я поговорю с отцом, как полагается. Я не брошу тебя, даже не проси.       – Но шехзаде...       – Ибрагим. – На этот раз голос наследника прозвучал действительно строго, поскольку воинственный обладатель упрямого нрава учтиво собрал вокруг себя слуг тишины, не намереваясь впредь возражать. Мехмед непроизвольно улыбнулся осознанию того, что впервые застал всегда непокорного пашу при таких манерах. – Проныра, друг мой. Не будем торопиться. Я всё улажу, обещаю, ты только будь здесь. Завтра же я поговорю с повелителем, он простит тебя, и тогда никто больше не сможет нас разлучить. Подожди, хорошо? Обещаешь?       К большому удивлению Мехмеда, Ибрагим и не подумал возражать, хотя шехзаде внутренне был готов к тому, что придётся его уговаривать. Похоже, бывший визирь и сам не горел желанием отправляться в ссылку, поэтому не стал сопротивляться, но где-то на подкорке светлого сознания наследника настойчиво преследовала мысль, что что-то здесь не чисто. В воздухе витало умело скрытое присутствие подвоха, вынуждающего его сомневаться в правильности своих слов, и тут успокаивающий взгляд Ибрагима, полный бескорыстного доверия, разрушил все его стенания, приворожив наивное сердце опасными чарами.       – Обещаю, шехзаде, – наконец сдался Ибрагим, и душа Мехмеда едва не выпархнула на свободу от счастья. Изводящая тревога и надсадный страх вдруг показались ему ничего не значущими и надуманными, отчего даже дышать стало намного легче. Шехзаде наградил своего друга ласковой улыбкой, однако в глазах напротив по-прежнему притаилась печаль и ещё какое-то странное выражение, значение которого наследнику так и не удалось понять. – Даю слово, что подожду. Но знай, для меня отвести смертоносное лезвие сабли от твоей шеи ценой званий и почестей – это моё самое правильное решение, о котором я никогда не пожалею.       Не найдясь с ответом, Мехмед не придумал ничего лучше, чем с благодарностью кивнуть верному Ибрагиму, постаравшись вложить в этот простой, при этом важный жест признательности всю свою глубокую привязанность и безграничное доверие, которые он питал по отношению в нему. Теперь, когда он был уверен, что злорадной судьбе ни за что не удастся их разлучить, его тело наполнилось новой силой, по венам вновь забежала жаркая кровь, а в груди очнулось после изнурительного сна покорённое навеки сердце. ________________________________________       Свинцовая тяжесть, давившая на веки, исчезла, поддаваясь ленивому соблазну пробуждения, и сознание вновь получило возможность принимать информацию об окружающем его мире, отвечая на всевозможные неудобства, вроде твёрдой земли под боком или немилосердных когтей осеннего холода под одеждой, импульсами соответствующих рецепторов. Скованное недавним глубоким сном ослабевшее тело, охваченное морозной свежестью и неприятными судорогами в затёкших конечностях, с осторожностью пошевелилось, принимая более удобное положение, и тут же почувствовало на себе игривые поцелуи и ласки мнимой зари, что вовсю рацветала над горизонтом, снисходительно оставляя военный лагерь под слоем предрассветных сумерек. Мехмед нехотя, будто сопротивляясь неведомой силе, заставил себя очнуться после крепкого сна, в безрадостной тьме которого он и сам не помнил, как оказался. Видимо, долгожданное утешение, принесённое минувшей ночью его другом, Ибрагимом, исцелило наконец его страдания и позволило забыться неотступной услалостью. Лишь только мысли о бесстрашном паше затронули пока ещё рассеянный разум шехзаде, он тут же подорвался с места, едва не упав снова от резкой головной боли и быстрого прилива крови к вискам, и стремительным шагом направился к выходу из шатра, освобождая томящееся в сладостном ожидании сердце из плена беспочвенных страхов и наделяя окрылённую терпким счастьем душу блажённым предвкушением от их новой встречи. Как же ему хотелось снова оказаться рядом с плечом самоуверенного воина, ощутить спиной и затылком его непредсказуемый взгляд и услышать над ухом вкрадчивый голос, всегда преподносящий ему сюрпризы. Непонятное нетерпение окончательно вскружило рассудок молодому наследнику, так что он почти бегом покинул уютный шатёр, утопающий в последних ласках умирающей ночи, и тут же поискал глазами знакомую прямую осанку широкоплечей фигуры, чей завораживающий образ против воли вставал перед внутренним взором.       Один за другим осколки только что скреплённого зеркала, криво отражающего грядущие мечты, безнадёжно осыпались в пропасть забвения, с глухим звоном разбиваясь о пустынное дно. После этого удара не следовало даже слабого эха, отчего Мехмеду захотелось убежать, скрыться, исчезнуть из этого мира, но только не мириться с судьбой. Оказавшись на воле, под мощными потоками бесшумного ветра, в боязливых объятиях расступающихся теней шехзаде внезапно почувствовал, как что-то очень важное и необходимое безвозвратно покидает его, ничего не объясняя и никак не пытаясь подарить ему хоть каплю спокойствия. Стоя здесь, посреди спящей поляны, окутанной равнодушным мраком и совершенно чужой для него атмосферой умиротворения и безопасности, он ощутил, как его сердце в последний момент теряет контроль над собой, дыхание срывается и летит в быстром темпе, душа задыхается в беззвучных слезах, но продолжает искать то, что уже никогда не найти. Наивно продолжает надеяться и прислушиваться ко всему вокруг, ждать, верить и молиться. Мехмед остался одним единственным существом в этом огромном лагере, чей разум отныне не знал покоя. Он был здесь один совсем чужой и беззащитный, и всё потому, что больше не ловил на себе пробивающие до приятной дрожи неповторимые взгляды, не чувствовал кожей тепло от призрачного присутствия неуловимой загадочной тени, не слышал за лесом, за плеском волн, за пением птиц глубокое, размеренное дыхание, способное усыпить его своим дерзким шёпотом, хладнокровное биение отважного сердца, пленившего к себе невинного воздыхателя, непорочных переливов необычайно сильного голоса, имеющего в себе столько власти, сколько ни один правитель не держал в своих руках. Больше не витал над лесом дух чести и благородства, больше не содрогались непроходимые тропинки от лёгких, целеустремлённых шагов бесшумной хищной походки, больше не дрожали кусты под порывами изящных, до блеска отточенных движений гибкого стана, поражающих своей безупречной расчётливостью. Больше не касался вибраций воздуха терпкий аромат минувших походов. Больше не держалась та самая крепкая связь, чьи прочные цепи были способны выстоять даже против всесильной смерти. Больше не было ничего. Мехмед почти физически почувствовал тяжёлое падение на дно его души чего-то увесистого и очень холодного, стянувшего мышцы под рёбрами в тугой узел, сдавившего горло невидимыми челюстями острой боли, терзающего всё его существо изнутри, без шансов на спасение от адских мук. Глаза застилил беспросветный туман, все звуки стихли, не смея нарушить скробное молчание одинокого наследника, рассвет замер на пороге горизонта, боясь помешать своим степенным вторжением. И шехзаде, сам не зная каким образом, понял, что Ибрагима больше не будет. Что он навсегда покинул эти места так же, как покинул их его непокорный дух, как покинул он этот мир. Как покинул Мехмеда.       «Почему я не слышу пение птиц, шума ветра, колыхание листьев? Почему смолкли все звуки и сердце моё безнадёжно молчит? Почему я не чувствую на лице дыхание осени, почему небо над моей головой превратилось в тенистый туман, почему трава под ногами не слышит моих шагов? Где ты, Ибрагим? Где же ты? Почему я не вижу опасного взгляда твоих горящих янтарным огнём неповторимых глаз? Почему грудь мою не пронзает острая стрела холодной расчётливости, что являла миру обворожительную красоту твоего неприступного образа? Почему я не слышу стук твоего отважного сердца, почему я больше не могу коснуться твоего гибкого стана, о обладатель хищного взора? О Ибрагим! Зачем подверг ты меня этим мукам? Зачем покорил меня стальным блеском бездонных очей, для чего, для чего ты заманил меня в непроходимый лес своих страшных тайн? Я заблудился в том лесу, я потерял тебя, я не смог найти то, что так долго искал в тернистой чаще. Я утонул в бушующих водах вишнёвого моря, я разбился о бескрайнее небо призрачного заката, я остался один. Зачем ты так со мной, Ибрагим? Зачем сделал пленником своего непокорного нрава? Зачем подчинил меня своей всесильной воле, почему оставил меня, если знал, что будет так больно? Куда ты исчез, где теперь мне искать тебя, неуловимая тень проворной судьбы? Куда подевался свет, куда подевалась надежда, куда подевалась любовь? Куда спрятал ты своё воинственное сердце, кому вручил свою свободную душу, кто теперь падок на твои изысканные чары? Знай же, не найти мне спасения в этом мире без тебя, Ибрагим. Знай, что не ослабнут наши крепкие цепи бессмертной клятвы о взаимной преданности. Я буду искать тебя, храбрый воин, единственный, кому я доверил себя. Я буду искать, пока не найду, я буду теряться, буду страдать и забывать, но твои прекрасные глаза станут моим спутником в жизни. Что это за место в жестоком мире, где нет тебя? Что это за тяжесть в моей груди, почему меня душат слёзы? Каждый мой вздох страстно жаждит влиться в твоё глубокое дыхание, моё существо безвольно желает почувствовать твоё незримое присутствие, и я буду покорен злой судьбе. Чья же это судьба, Ибрагим? Почему ты возомнил себя творцом чужой судьбы, мой надменный, тщеславный друг? И как я раньше не заметил, что добровольно отдал тебе в руки свою жизнь, беспрепятственно дал тебе вершить мою судьбу. О Ибрагим, ты, верно, не заметил, что отдал мне свою. Твоя судьба живёт в моём сердце, и там она в безопасности. Сохрани так же бережно и мою тоже, а я клянусь тебе, что сберегу чужую судьбу также, как ты оберегал мою».