Чужие судьбы

Вы должны понимать, что искупления не существует. Достаточно одного плохого дня, одного плохого решения и уже не важно, что вы будете делать всю свою жизнь. Потому что, когда Дьявол приходит по вашу душу, вам конец. Дневники вампира (The Vampire Diaries) Дэймон Сальваторе 8 сезон 1 серия.

      Давно забытый всеми фибрами изтерзанной души столь желанный покой мерцал, звенел и переливался необъятными потоками вычерной тьмы, лишённой даже слабого присутствия постороннего вторжения равнодушного света. Тихая, безлунная ночь, почувствовав свою истинную силу, набросилась на весь мир бесшумными водами умиротворения и пугающего молчания, составляющего трепетные отголоски неоправданного страха вперемешку с ненасытной тревогой в сердцах неспящих подчинённых. Наблюдательные звёзды на этот раз не удостоили затянутый сплошной чернотой небесный купол, отчего темнота с каждым мгновение становилась всё ощутимее и тяжелее, словно её спустилось так много, что она вынуждена проникать в сознание невинных существ, сводя их с ума беспричинной паникой и навсегда отбирая возможность когда-нибудь снова почувствовать себя в безопасности под её покровительством. В красочно убранных, под стать своей властелюбивой хозяйке, просторных апартаментах сейчас нельзя было разглядеть всех изящных тонкостей и драгоценных деталей интерьера, поскольку в пространстве, вобравшем в себя острую печаль и чужие слёзы, царила зыбкая тьма, плавно и незаметно переходящая сквозь окна в обитель Дворцового сада, и беспрепятственно вырывалась на свободу, ничуть не искажённая вмешательством огненных свечей или пламяносного камина. Узорчатые стены, ставшие единственным пристанищем причудливых теней, что безропотно основали туда-сюда, заглядывая в каждый угол, источали лютое дыхание холода и студённое дуновение прижившейся здесь навеки боли, терзая и всё больше опустошая и без того разбитое сердце Мехмеда, кому настолько явное существование ночи в хорошо знакомых с детства покоях с недавних пор стало казаться чуть ли не самым близким и успокаивающим. Желание хоть как-то нарушить скорбное молчание ни на миг не посещало его, словно отсутствие каких-либо привычных слуху звуков, похожих на треск огня в камине или бархатный шёпот игривых свечей, доставляло ему одно лишь мрачное наслаждение и служило верным исцелением от множества ран, что теперь покрывали его сердце и душу. Для полного удовлетворения своих потусторонних потребностей шехзаде не хватало только нерушимого одиночества. Больше всего на свете, даже больше, чем вновь стать счастливым, сбившейся с пути наследник жаждил остаться совершенно один во всём мире, чтобы никто не смел нарушать его уединение и вечную тоску, призванную отныне сопровождать его туманное существование. Изнутри его съедал непреодолимый соблазн поддаться заманчивым чарам сладкоречевых теней и сделаться их верным рабом, ибо больше он не видел смысла в том, чтобы продолжать бессмысленное течение своей надломанной жизни без их справедливого покровительства. Каждая секунда, беззвучно отсчитанная сердечным толчком в сдавленной груди, затягивала Мехмеда в омут отрешённости и безразличия, так что скоро он заблудился в потоке собственных бестелесных мыслей, напрочь забыв, где он находится, и кто это хрупкое, нежное существо, чьи сведённые плечи совсем недавно сотрясали невыносимые слёзы, а безнадёжно влюблённое сердце каким-то образом сумело выдержать навалившееся на него потрясение.       Ещё одна пленница господствующего в пространстве сумрака лишь слегка теребила его шёлковые одежды своим поверхностным, частым дыханием, выдавая тем самым своё явное замешательство. Растерянный блеск её мутных глаз, вдруг разом растерявших былую красоту и пленительность, бесцеремонно, скорее даже выжидающе сверлил Мехмеда в затылок, не пробуждая, впрочем, в его сознании ни намёка на стыдливые неудобства или естественный интерес к тому, чтобы удостоить разочарованную особу хоть каплей своего внимания. Шехзаде отнюдь не являлся одним из загнанных в спешке угодить своей госпоже жалких слуг, а потому вовсе не считал своим долгом подчиниться этому немому призыву и немедленно обернуться. Накопленное за время прозрачной паузы напряжение никак не выводило его из себя, не лишало самообладания, а наоборот приносило ему едва приметное удовлетворение, и наследник даже не успел ужаснуться собственной жестокости, которая толкала его на подобное хладнокровие по отношению к родной сестре. Но Мехмед не притворялся и не желал притворяться понимающим чужие страдания наивным глупцом, возомнившим себя единственным существом на свете, способным кого-то утешить. Он не хотел играть роль свободной птицы, изнывающей в бессмысленной тоске по родному небу, не желал повторять судьбу задыхающейся без воздуха рыбы, умирающей на берегу прямо у кромки воды, не обязан был являть миру своё разбитое сердце, чей обладатель предпочёл оставить его одного.       – Почему ты не сказал мне правду с самого начала? – глухо проронила Михримах, удивительно искусно и бережно нарушив тонкое равновесие между тишиной и своим надреснутым голосом. – Почему ты солгал о его смерти? Знал же, что я этого не вынесу, и всё равно вот так поступил со мной! Зачем?       Неприкрытая боль, приукрашенная в презрительной манере досадным осуждением и заострённой печалью, заставила густой воздух вокруг Мехмеда встревоженно задрожать. Он молча прикрыл глаза, по-прежнему обделяя луноликую госпожу своим непроницательным взглядом, и подавил в себе тяжёлый вздох, готовый вот-вот сорваться на порывистый свист угнетённых мрачным туманом лёгких.       – Прошу тебя, ответь мне, – чуть не плача, взмолилась Михримах, и Мехмед всеми напряжёнными мышцами сгорбленной спины ощутил, как она придвинулась ближе, пытаясь заглянуть ему в глаза. – Твоё молчание убивает быстрее смерти! В этом мире у меня больше не осталось смысла жизни, так зачем ты продливаешь мои страдания?       Внезапный приступ неожиданно восставшего в груди бессильного гнева вынудил Мехмеда резко развернуться, сбросив с плечей ублажающий покров примирительного настроя подавленной сестры, и вперил в её худое, бледное лицо, некогда подрумяненное поцелуями пылкой влюблённости, совершенно безжалостный взгляд, ясно давая ей понять, что не собирается проявлять к ней сочувствие.       – Тогда я преследовал только одну цель – спасти Мустафу от смерти, – с трудом сдерживая слепую ярость и острый отклик ненужной боли по середине груди, прошипел Мехмед, отогнав непрошеные воспоминания о названном брате, что теперь не приносили ему ничего, кроме страданий. – Я никому не мог выдать его тайну, даже тебе, Михримах. Если бы я знал, что скоро он действительно умрёт, не стал бы причинять тебе такую боль напрасно.       Даже в полной темноте, где все хвалёные способности человеческого глаза беспомощно теряют свой вес, шехзаде без усердия смог перехватить мимолётную перемену в отчаянном взгляде госпожи, на миг осветившую его пыльную поверхность проблеском безнадёжности и смирения. Мехмед бы очень хотел утешить сестру, помочь ей справиться с этой великой потерей, но он просто не находил правильных слов и действий, как того требовал от него долг родственной близости. Ему оставалось скрепя сердце наблюдать за её терзаниями, не в силах подарить покой и счастье.       – Ты сказал, что Мустафу убили во время битвы, – обречённо запнувшись на имени своего возлюблённого, выдавила Михримах, словно какие-то настойчивые предубеждения не давали ей договорить. – Кто его убил?       Как только уха Мехмеда коснулось последнее слово, он почти физически почувствовал, как его сердце пропускает удар и срывается куда-то вниз под водопадом сожаления, скорби и непосильного стыда. Грудь без предупреждения встревожило нечто плавное, подброшенное к самому горлу волной внезапного приступа страха, которому наследник затруднялся найти объяснение. Михримах терпеливо ждала от него ответ, изучая малейшие изменения его лица немигающим взглядом, но Мехмед позаботился о том, чтобы все чувства, бесконтрольно разбушивавшиеся внутри него, остались незамеченными.       – Я, – ровно коротнул шехзаде, слишком поздно осознав, что эта правда вырвалась наружу против его воли. Но госпожа уже услышала, о чём могло свидетельствовать выражение настоящего ужаса и неверия, застывшее как клеймо в её глазах. Она отклонилась, нервно перебирая дрожащими пальцами подол своего платья, и отвернулся, испустив горестный вздох и позволив унизительной слабости атаковать её узкие плечи, в сочетании с подавленной осанкой и совершенно безжизненным взглядом смотревшиеся ещё более жалко и сломленно. Мехмед только моргнул, не дрогнув выдержав нервный срыв Михримах, окончательно уничтоживший в ней всякое достоинство, и внешне остался спокоен, хотя в груди его душу беспощадно разрывало в клочья невыносимой чувство вины. – Это был я. Я убил его...       – Не-е-е-ет! – протяжно завыла Михримах, обхватывая костлявыми руками своё бьющееся в агонии тело, и упала с тахты на колени, запрокидывая голову и надрывая голосовые связки в пронзительном вопле внутренней боли и совершенно безумного отчаяния. – Аллах, за что мне это проклятье?! Ты отобрал у меня мою любовь, брата, что хочешь забрать теперь? Неужели мою мёртвую души?       Исступлённые крики разрывающих сердце стенаний не прекращались, пока госпожа не выбилась из сил и устало не опёрлась на свои слабые руки, уронив голову и заходясь в беззвучных рыданиях. Мехмед не двигался с места, словно заворожённый наблюдая за неритмичными скачками её плечей и лопаток, заметно выпирающих из-под плотной ткани тяжёлого платья. Что-то окончательно убитое, поселившее в нём щемящую тоску, остро заныло в груди, расцветая холодным огнём ледяного равнодушия и постепенно сковывая всё его тело морозным оцепенением. Сестра плакала, не в силах смириться со своей утратой, а он ничего не мог сделать для её блага. Даже если попытается, Михримах всё равно прогонит его прочь со словами презрения, изъявляя желание остаться наедине с великим горем.       – Прочь с глаз моих, Мехмед, – словно подтверждая его мысли, рявкнула госпожа, неосторожно царапнув горло брата тяжёлой хрипотой своего повреждённого голоса. Теперь он звучал не мягко и заливисто, как прежде, а незнакомо и пугающе, отталкивая грубыми скачками интонации. – Я не хочу тебя больше видеть. Ты мне не брат, убийца – вот ты кто.       – Он был предателем, Михримах, – холодно отозвался Мехмед, смеряя сестру ледяным взглядом. – Он хотел убить меня и отца. Если бы я этого не сделал, смертей было бы намного больше.       Он не знал, услышала ли госпожа его слова, поскольку Михримах не шелохнулась, словно невидимая тяжесть прижимала её к земле, не давая даже вздохнуть. Внезапно её плечи нервно дёрнулись, порождая новый жалобный всхлип, и снова замерли, обрамлённые по линии силуэта таинственной тьмой. За их своеобразным танцем можно было наблюдать вечность, но вот дочь султана наконец справилась с собой и вернула своему гордому нраву призрачную тень недосягаемого достоинства, которое умудрилась потерять на глазах своего брата.       – Я... Я всё понимаю, – отстранённо прошептала Михримах, но Мехмед ясно расслышал в её голосе фальш, и от этого ему действительно захотелось уйти, чтобы только не слышать откровенную ложь из уст родной сестры. – Но это не оправдывает твоей жестокости. Само собой, я никогда не прощу Мустафу за то, что он предал и меня, и мою семью, но тебя я тоже не простила. Поэтому оставь меня. Мне нужно подумать.       Полностью погружённая в своё безутешное горе Михримах и не заметила, что её слова осколками пустого звука разлетелись в пространстве, так и не достигнув своей цели. Место на тахте, пока ещё бережно хранившее чужое тепло, пуставало, а его недавний хозяин быстрой поступью направлялся к выходу из покоев, не зная, что лучше чувствовать – обиду или злобу? Каждый шаг, отдаляющий Мехмеда от госпожи, неминуемо приближал его к пропасти, стремительный полёт в которую он вскоре сам ощутил, с силой захлопнув за собой деревянные двери апартаментов. Спину шехзаде обдувал северный ветер, словно пронзительный взгляд Михримах, провожающий его до самого порога, до сих пор стрелял ему в затылок молниями осуждения и разочарования. Необычайно яркий свет от горящих факелов, чьи величественные фигуры смирно замерли вдоль мраморных стен, на краткие мгновение ослепили наследника, привыкшего видеть перед собой лишь полноценный мрак. Хоть дорога, ведущая к нему в обитель, была устлана золотыми бликами услужливого огня, чёрные тучи в его душе не рассеялись, сгущаясь всё плотнее вокруг его сердца и готовясь пролить ненастный дождь жгучих тоскливых слёз. ________________________________________       По-настоящему осеннее солнце тускло освещало протоптанные многими жителями и знатными купцами дороги великого Стамбула, особенно подсвечивая каждый участок выложенной камнем тропинки. Уставшие за время беспрерывных странствий чуть рыживатые на фоне багровой листвы лучи незаметно искали укромный уголок за стенами домов, сотворяя чёткие тени своеобразных фигур. Утопающие в ласках раннего заката улицы большого города, наполненные шумом и текущей в разных направлениях людской толпой, почти уничтожили студённую прохладу скорых морозов, оберегая последнее тепло в разнообразии живого дыхания, что либо в спешке, либо под гнётом усталости покидало свои источники одно за другим, лишь иногда сливаясь в бесшумный унисон. Из-за трения простых одежд и разгорячённых долгой ходьбой чужих тел места демонстративному ветру почти не осталось, так что бурным порывам свежести и вечернего аромата приближающейся ночи приходилось развиться в вышине, подхватывая на лету быстрых птиц. Крыши зданий и рыночных навесов всё ещё хранили на себе последнее мерцание уходящего светила, уже не дарившего, как прежде, своё щедрое тепло, и медленно окрашивались в более тёмные и приглушённые тона броских сумерек, как бы желая соответствовать прихотям пока ещё молодой темноты.       Дорожная пыль тонким слоем серости и грязи оседала на шершавом плаще Мехмеда, пока он, совершенно один, без сопровождения своей верной охраны, уверенно пересекал шумный греческий квартал, ловко уворачиваясь и огибая неповоротливых зевак. Почти на каждом шагу его, так или иначе, преследовали традиционные слова и жесты приветствия, но на них наследник отвечал лишь рассеянным кивком, а какие-то и вовсе выпускал из виду, находясь в слишком сосредоточенном состоянии, чтобы отвлекаться. Уставшие после работы и лёгкой прогулки жители Стамбула послушно расступались перед ним, давая дорогу единственному путнику, кто так спешил покинуть людное место, и даже не подозревали, что на рыночную площадь, впервые за столько времени, пожаловал сам шехзаде. Молодой воин беспрепятственно обходил квартал за кварталом, не чувствуя усталости в ногах и натруженных мышцах, сердце ритмично подыгрывало его твёрдой поступи, дыхание равномерно вырывалось из лёгких облачком прозрачного пара, что в ту же секунду пускался по ветру. Мехмед ничуть не заботился о том, что в таком положении мог стать прекрасной мешенью для своих врагов, знающих шехзаде в лицо, но меньше всего его сейчас беспокоила собственная безопасность. Куда важнее для него было исполнить то, ради чего он тайком выбрался из Дворца прямо в город, преследуя и неустанно блуждая по тёмным закаулкам столицы в поисках лишь одного человека. Того, чьи глаза он отныне был способен узнать даже во тьме, чей образ навсегда застыл перед его внутренним взором, чей голос без конца говорил в его сознании, чей взгляд он мог бы без труда отыскать среди тысячи ему незнакомых лишь по тому, каким трепетом откликнется на него душа. Какая-то незримая тяга, пугающая и одновременно до странности сильная, безболезненно подгоняла шехзаде за собой, наполняя его душу окрыляющей лёгкостью и непреодолимым упорством во что бы то не стало найти Ибрагима и привести его домой. В нём всё ещё жила и дышала наивная надежда на то, что паша, возможно, смог вернуться и разузнать дорогу в Стамбул, что он прячется здесь, где-то в неприметной тени, только и выжидая своего верного спасителя. Мехмед оглядывался, жаждая поймать знакомую дрожь от его проникновенного взгляда, и каждый раз его сердце обречённо замирало, когда нечто похожее касалось его возбуждённой в тревоге кожи, однако чем дольше шехзаде бродил по знакомым улицам, тем яснее ему становилось, что эхо тех незабываемых ощущений – всего лишь игра его одурманенного тоской воображения. От этого печального осознания в груди что-то неугодно застонало, а наследник всё не обращал на это внимание, продолжая упрямо идти вперёд и верить в свою удачу, что сейчас являлась такой же неуловимой, как прославленный воин, Ибрагим. Но время шло, на улицах постепенно становилось всё темнее, людей на дорогах попадалось всё меньше, и вскоре Мехмед почувствовал явные признаки недомогающей усталости. Когда последние лучи догорающего заката разомкнули свой долгий поцелуй с поверхностью земли, остепеневшись от своих обязанностей на время царствования дивной луны, шехзаде впервые остановился и в последний раз обвёл пристальным взглядом пустеющие тропинки, словно до последнего не желая признавать поражение. Однако ни одна живая душа не проявила к нему ответного рвения, ни одна одинокая фигура вдали не находила ничего схожего в крепким станом Ибрагима, а его сердце по-прежнему хранило скорбное молчание.       «Снова эта страшная тишина, затишье перед бурей нарочно тревожит мне сердце. Снова эта тьма сомкнулась над моей головой, она мешает мне даже вздохнуть. Каждый мой вдох отравлен бесконечными сомнениями и страхами, каждый удар стенающегося сердца преисполнен несбыточной надежды и ноющей тоски, каждая капля крови, что течёт из раненой души, символизирует мои страдания, но, увы, не может облегчить моей участи. Смотри, Ибрагим, я остался совершенно один. Смотри, мой друг, во что превратилась моя жизнь после того, как ты оставил меня! Смотри, как печаль и терзания муками совести убивают меня, заживо хоронят под сырым пеплом прошлого, скрывая от меня мрачное будущее. Что же ждёт меня впереди в мире, где нет тебя, Ибрагим? Подскажи, направь, позови меня на верный путь, что ведёт к счастью рядом с тобой! Пусть взор мой затуманен грустью и тревогой, моё сердце знает, что ты всё ещё жив. Я знаю, ты жив, Ибрагим. Мне не ведомо, в каких ты краях, что за люди окружают тебя, но силы мне придаёт неопровержимая истина. Пока эта истина освещает мне путь, я не сдамся. Я буду искать тебя по всему миру, если понадобится, сражусь с сотнями армий вражеских воинов, но я вырву тебя из плена разлуки, да поможет мне в этом Аллах! Ибрагим, я слышу, как бьётся твоё сердце во власти безмятежного покоя. Знай же, моё сердце страстно стремится к тебе, и я пойду за ним. Когда-нибудь, когда солнце взойдёт неисчислимое количество раз, когда одна и та же птица дважды пролетит над моей головой, как только пройдёт достаточно времени, мы обязательно встретимся вновь».