Чужие судьбы

Отчаяние — это убеждение глупцов. Б. Дизраэли.

      Чёткие тени, умело подброшенные с высоты увесистыми факелами, через равномерные интервалы покрывали собой мраморный пол, словно карандашный набросок какого-нибудь замысловатого узора. Единственные источники живого света, держащие в своих раскрытых ладонях цветки жадного пламени, бережно хранили трепещущие под ветром огни за решёткой своих чёрных пальцев, не боясь получить ожог или выпустить их на свободу. Озорные искры неуправляемой стихии так и рвались прочь из плена своего зарождения, осыпаясь по стенами бликами света и разбиваясь о гладкую поверхность пола ослепительными снопами дивного отражения. Разгоняя вокруг себя армию молчаливых теней, что служили последним доказательством опустившейся на землю ночи, дорожки искажённого дуновением холода горячего мерцания прокладывали путь обитателям Топкапы, внезапно решившим прогуляться по извилистым коридорам в такое позднее время. Каждый шаг таких неосторожных храбрецов беззастенчиво выдавал их присутствие, распространяя по сводам Дворца пустынное эхо, что чаще всего доносило до чутких ушей охраны и бодрствующих слуг чужое загнанное дыхание и особенно громкое биение взбудораженного сердца.       Обманчивое присутствие идеальной тишины, что могла бы внушить каждому встревоженному существу долгожданное умиротворение и даже склонить к обворожительному сну, только сперва являла окутанному усталостью воображению свой лживый лик, тогда как истинное лицо коварной отступницы представляло собой ничто иное, как непроглядный туман постоянных страхов и сомнений и мрачную завесу кровавых тайн. Посторонние звуки, сумевшие неведомым образом проникнуть в обитель наложниц и господских особ, не только вселяли испуг и растерянность своим жертвам, но и вынуждали их оглядываться при каждом признаки опасности, словно кто-то неуловимый и до дерзости смелый молчаливо притаился за углом, поджидая лёгкую добычу. Тем, кто по собственной глупости оказался во власти наваждений и нехороших предчувствий, похожих на постыдные подозрения, мог стать любой заправский гуляка, жаждущий исполнить задуманное именно в эту беспрецедентную ночь. В это время, когда большинство жителей Дворца Топкапы уже грезили десятый сон, Мехмеду всё никак не удавалось уснуть. Сколько бы он не пытался подобрать для себя удобную позу, сколько бы раз он не выходил на террасу, чтобы подышать свежим воздухом – всё было напрасно и ничуть не облегчало ему беспокойство. Пока наложницы в гареме, закончив с вечерней трапезой, устраивались в своих постелях, а в окнах соседних покоев одна за другой тухли танцующие свечи, распространяя по обители господ сухой аромат плавленного воска, шехзаде не выдержал поселившийся внутри него настойчивой тревоги, что словно нарочно гнала его прочь упрямыми толчками рвущегося из груди взволнованного сердца. Беспочвенные сомнения вгрызались ему в лёгкие, мешая воздуху беспрепятственно коснуться внутренних стенок, тяжёлое предчувствие новых смертей и необъяснимых событий преследовало его повсюду, не желая выпускать из крепких оков напряжения и несдержимой дрожи всё его тело. В последний раз, когда Мехмед испытывал нечто подобное, его, на первый взгляд, придуманные опасения вскоре оправдались, надолго отпечатавшись где-то на подсознательном уровне его памяти. Эти странные ощущения, похожие на чей-то заговор или попытку околдовать ему разум каким-то несуществующим бредом, не давали ему покоя, требовали каких-нибудь действий и медленно сводили его с ума, так что скоро наследник поддался прошениям совести и уверенно покинул уютные покои ближе к полуночи.       Пустые стены знакомых коридоров, как всегда, при царствовании темноты казались бесконечными и совершенно не узнаваемыми, так что Мехмеду сперва почудилось, что он блуждает в нескончаемом лабиринте собственных страхов и чужих угроз. Стараясь не сбиться с пути и выбирать освещённые факелами закаулки гарема, шехзаде твёрдым шагом направился к дверям злополучный апартаментов, внутренне содрогаясь и пуская сердце в стремительный бег при каждом постороннем шорохе. Едва уловимый его слуху шелест одежды, ритмичный перестук порывистой поступи и сорванное с цепи сердцебиение доставляли наследнику неловкость и внушали ложные опасения, обоснованные давно прижившимся во Дворце мифом, будто бы здесь даже у стен были уши. При погружении в глупые мысли о том, что каждый обитатель Топкапы, спящий и неспящий, прекрасно слышит осторожную походку Мехмеда, при этом догадываясь, кто именно стал нарушителем хрупкой тишины, шехзаде становилось не по себе, и он мгновенно чувствовал себя убегающим от правосудия преступником, совершившим непростительный проступок. Краем трезвого сознания, которое ещё не заполонили проказники властной ночи, шехзаде понимал, что всё это не более, чем игра расшалившегося воображения, и всё равно его охватывал бесконтрольный трепет во время одиночных прогулок по тёмному Дворцу при равнодушном свете осколка луны.       Испытав прилив отдалённой радости и мимолётного облегчения, Мехмед остановился перед заветными дверьми, ведущими а покои его младшей сестры, и внимательно прислушался, сам не зная, что именно хочет услышать. Может, он надеялся, что Михримах подаст ему сигнал, позволив сквозь щель неплотно прикрытого замка распознать её нестихаемый плачь или шелестящий шёпот обращённой в небо молитвы, однако из обители дерзкой госпожи доносилась неуютная тишина, когтями стискивающая грудь и горло. Шехзаде насторожился, почти припав лицом к шершавой поверхности деревянных дверей, но так и не смог уловить глубину размеренного дыхания, которое могло бы подсказать ему, что сестра безмятежно спит, или же временами прерывистые громкие вздохи в пустоту, которыми Михримах так любила тревожить ночное молчание в тоске по возлюбленному. Это было более, чем странно, поскольку Мехмед не мог также разобрать привычной возни уставших служанок, ни на шаг не отходивших от своей госпожи даже тогда, когда она отдыхала. Что же случилось, что Михримах осталась совсем одна в своей комнате, чей беспросветный мрак матовым бархатом ложился на поверхность стен, пола и мебели, равномерно распределяясь по всему пространству в связи с отстутсвием огня в камине и восковых свечей?       Стараясь подавить приступ непозволительной паники, Мехмед бесшумно приоткрыл дверь, словно лёгкая тень вливаясь в полумрак чужих покоев, и с присущей ему аккуратностью вернул её на прежнее место, не позволяя ни единому лучику горящего света пробраться вслед за ним без разрешения хозяйки. Сердце шехзаде не желало вестись на уговоры здравого смысла, приказывающего ему немедленно прекратить бешеную скачку в груди, и постепенно разгоняло по оцепеневшему во власти сосредоточенности телу невольную дрожь. Дыхание наследника грозилось с шумом вырваться наружу, бесцеремонно разрушив идиллию просторных апартаментов, так что он всеми силами держал его в узде, ограничившись лишь поверхностными вздохами, что едва тревожили податливое полотно поглощающей тьмы. На какой-то ужасный миг Мехмед почувствовал себя совершенно беззащитным оттого, что его глаза до сих пор не привыкли к сумраку комнаты, но прежде, чем его охватил непредсказуемый страх, он сумел различить впереди себя какое-то движение, а чуть позже ему на помощь пришла верная луна. Как нельзя кстати выглянув из-за плотного кольца дождливых туч и разом оборвав упругую цепь беспочвенных страхов, висевшую на шее Мехмеда, румянный месяц воровато прыснул свои слабые лучи в незашторенное окно господских покоев, позволив шехзаде наконец узнать перед собой сидящую на постели, в шёлковых простынях, сгорбленную фигурку Михримах. С невероятным облегчением, которое навалилось на наследника в ту же секунду, не могла сравниться даже исступлённая тревога за сестру, сама собой пробравшаяся к нему в мысли как только на глаза ему попался невинный проблеск чего-то стеклянного и маленького в дрожащих руках госпожи, стремительно мелькнувший на долю секунды среди густого мрака. Мехмед не успел даже как следует испугаться, как вдруг его разум пронзила недопустимая и очень страшная мысль, ставшая единственным объяснением к тому, почему его младшая сестра, раскачиваясь на кровати из стороны в сторону, подносит к бледным губам прозрачный пузырёк с какой-то жидкостью, всё выше запрокидывая голову и одновременно заливаясь молчаливыми слезами.       – Михримах... Что ты... – беспомощно пролепетал Мехмед, но не услышал своего сиплого голоса, а госпожа тем временем уже сомкнула уголки рта на гладком краю пузырька, намереваясь совершить непоправимое.       Действуя впереди собственных мыслей и скорее отдаваясь в распростёртые руки слепого ужаса, Мехмед словно в тумане бросился к сестре, преодолевая невидимый барьер тягучих вод кошмарного сна, и одним точным ударом, сделанным без ведома его разума, выбил флакон из тонких пальцев Михримах, проливая бесцветную жидкость на ворсистую поверхность персидского ковра. Ему в грудь спустя молниеносное мгновение, за которое он успел понять, что его сердце не билось, а дыхание замерло в лёгких, врезалось что-то трепещущие и пышущее яростью, смешанной с бессильными рыданиями. Пытаясь справиться с обезумевшей госпожой, чьи ослабевшие руки на удивление сильно вцепились ему в кафтан в попытке вырваться, шехзаде обхватил горячими ладонями костлявые плечи, с пугающим замешательством ощутив мертвенный холод её серой кожи, и насильно прижал её лёгкое существо к своему телу, словно надеясь унять крупную дрожь, проходящую вдоль чужой спины и короткими импульсами потрясения отдающую ему в плоть. Ничего не видя перед собой из-за мутной пелены на дне стеклянных глаз, Мехмед всё крепче обнимал Михримах, не обращая внимание на болезненные удары, которые прилетали ему прямо под рёбра, и держал её в своих твёрдых руках до тех пор, пока она не обмякла у него на плече, задыхаясь в приступе безнадёжных слёз, выражающих то ли благодарность, то ли досадный гнев.       – Глупая ты девчонка! – прошипел Мехмед на ухо сестре, почувствовав, как скованные нитями напряжения мышцы госпожи разом расслабились, внезапно растеряв волю к сопротивлению. Ткань кафтана напротив его сердца стала мокрой от следов чужой печали и заботливо пригрела на себе тёплые потоки женственного дыхания. – Ты что творишь? А если бы я опоздал, что бы тогда было?       – Зачем ты спас меня? – в отчаянии прокричала Михримах, дёргая на себя его одежду и с мольбой заглядывая в тёмные глаза брата. Шехзаде едва не потерял самообладание, настолько его потрясли слова госпожи и вся серьёзность её непростого положения. – Лучше убей меня! Избавь от этих мучений!       Вот тогда наследнику стало по-настоящему страшно, как если бы Михримах напрямую созналась в своих грешных намерениях. Впервые за всё это время шехзаде почувствовал себя настолько беспомощным и неспособным к действию, а его сестра, тем временем, бесконечно страдала и даже предприняла попытку самостоятельно закончить эту муку. Леденящий кровь в жилах озноб пробежал вдоль его позвоночника, окутывая цепким холодом неспокойную душу, когда он осознал, что от катастрофы Османский род спасла чистая случайность и происки злорадной судьбы, нарочно победившей Мехмеда именно в эту ничего не предвещающую ночь отправиться в покои Михримах, следуя за безошибочной интуицией, в который раз доказавшей наследнику свою бессмертную преданность. Теперь его сердце беспощадно терзала ноющая истома, в голове не было ни одной посторонней мысли, поскольку все его переживания и надежды были направлены на несчастную Михримах. Смешиваясь с неусыпной тоской, подобно жгучему яду сжигающей Мехмеда изнутри, угнетающее присутствие зыбкой печали и ещё неостышего страха в одно мгновение поглотили его среди отравляющего сломленное существо безмолвия, как бы намереваясь окончательно подкосить его внутренний стержень, но шехзаде лишь на секунду позволил себе ощутить свою уязвимость, после чего, наконец, собрался и предпринял попытку взять себя в руки.       – Даже думать об этом не смей, слышишь? – строго прорычал Мехмед над самым ухом Михримах, оставляя на её нежной чувствительной коже колкие поцелуи своего яростного дыхания. Ему так и не удалось заглушить волнительную дрожь облегчения в приказном тоне, хотя внутри него всё сжалось от страха за сестру. – Лишь Аллах в праве отнимать у нас жизнь. Ты обязана быть сильной и стойкой ради тех, кто тебя любит. Ради отца, матери, наших братьев и меня.       Коренастую грудь шехзаде потревожил тихий всхлип, а затем едва уловимые, нежные прикосновения к его спине заставили наследника невольно вздрогнуть и опустить на госпожу приправленный лаской взгляд.       – Ты правда любишь меня, Мехмед? – с какой-то призрачной надеждой спросила Михримах слабым голосом, блуждая по его лицу измождённым взглядом, бросавшим на её осунувшееся лицо ещё больше нездоровых теней и ранних морщинок. – Даже после того, что я тебе наговорила?       Вопреки удушающей тревоге, плотно сжатые губы Мехмеда всё-таки затронул невесомый намёк на щемящую улыбку, противоречущую с непристойными слезами, что против воли собирались в горле и уголках глаз, оседая на ресницах тонким инеем уходящей луны. Что-то тёплое, но слишком маленькое для того, чтобы изгнать прочь противоречивые стенания, медленно разгоралось в его груди, вынуждая лёгкие наконец восполнить непрерывную цепь полноценных вздохов.       – Ты моя сестра, Михримах, – глухо ответил шехзаде, бережно соприкасаясь с трепещущими, выпирающими дугой рёбрами девушки, словно она была соткана из прозрачного хрусталя, облодающего хрупким свойством рассыпаться от одного неверного движения. Он осмелился аккуратно пригладить рукой каштановые волосы, запуская в шёлковые пряди холодные пальцы, и делал это с такой бережностью и благоговением, будто боялся ей навредить. – Я всегда любил и буду любить тебя, даже если ты на меня злишься.       – Вообще-то, уже не злюсь, – робко вставила госпожа, покладисто позволяя Мехмеду обследовать её исхудавшее тело вежливыми ласками. – Прости меня за тот вечер, Мехмед. Я сказала тебе лишнее.       – Михримах, моя милая сестра, – с предыханием выдохнул ей на в ухо шехзаде, зарываясь носом в ароматные волосы луноликой госпожи. Его посетило мимолётное удовлетворение, вызванное приятной мыслью, что сестра не стала совсем запускать свой внешний вид и, судя по слабому запаху увлажняющих масел со вкусом розы, регулярно посещала хамам. – Ничто и никогда не сможет изменить моего к тебе отношения. Насколько бы сильно мы не были рассержены друг на друга, моё сердце всегда тебе открыто.       Успокоенная словами брата, Михримах одарила наследника вымученной улыбкой признательности и порывисто прильнула щекой к его груди, защищая Мехмеда от пронизывающего ветра, что пробивался в апартаменты через щель между затворками дверей. Шехзаде блажённо закрыл глаза, растворяясь в живтоворящем тепле чужого присутствия, и почувствовал боязливый прилив желанного умиротворения, никак не похожего на то мрачное удовольствие, что он испытывал в прошлый раз, равнодушно наблюдая за страданиями своей сестры. Он сам невольно поразился тому, насколько непостоянным сделала его одна единственная и самая главная потеря в его жизни, однако сейчас он был готов абсолютно на всё, лишь бы это исправить. Вновь обретая свою любимую Михримах, почти с боем вырывая её невинную душу из когтистых лап лютой смерти, он будто бы снова обрёл ту необъяснимую страсть окрыляющего рвения, что возродила в его сердце непоколебимое желание всеми силами противостоять замыслу испытующей судьбы. ________________________________________       Приятная свежесть, плавно перемещающаяся по угловатым коридорам каменного Дворца, беззастенчиво пробиралась под утеплённую одежду, шутливо щекоча чувствительную кожу на теле и топорща гладкий соболиный мех на широких плечах, что мгновенно приобрёл при игре света и тени поразительное сходство со свернувшимсся калачиком вокруг чужой шеи хищным зверьком, упругие бока которого будто равномерно вздымались от частого дыхания. Пламенные следы зрелой осени, не побоявшись проскользнуть тайком в прозрачно застеклённые окна в надежде получше рассмотреть богатое убранство известного санджака, непроизвольно, по какой-то изящной задумке, бросались под ноги незваному гостю, путаясь в длинных полах его дорожного кафтана. Тусклые блики шального солнца, вопреки туману дымчатых облаков, осадившему его небесное величество, иногда всё же появлялись из тени дневных сумерек, угождая потусторонним силам своей ненавязчивостью и заметной слабостью. Синхронно перемежаясь с неокрепшими тенями, имеющими явное превосходство над источником мнимого тепла, самоуверенные лучи, как и прежде, выполняли свою работу, стремясь на последнем издыхании одарить плодотворную землю снисходительными ласками.       Наливая каждый шаг свинцовой тяжестью и непреодолимым сопротивлением, Мехмед медленнее, чем ему хотелось бы, двигался по каменному полу скромного Дворца, чьи интерьер и цветовое решение не могли оставить его без восхищения, уже второй раз приковав к себе изучающий взгляд его рассеянных глаз. В какой-то момент шехзаде неотвратимо начало казаться, что он нарочно оттягивает момент новой встречи с единственным обитателем этого санджака, будто пытаясь предотвратить какое-то судьбоносное происшествие, мысли о котором поселяли в его душе одну лишь тревогу. Боясь побеспокоить уснувшую в глухих стенах гробовую тишину, Мехмед с бережной лаской испускал каждый свой вздох, беззвучно играя на натянутых струнах скупого напряжения, и быстро исчезающие в хитросплетениях временной петли мимолётные мгновения всё приближали его к цели, неминуемо сокращая расстояние до плотно закрытых дверей знакомых ему апартаментов. Только оказавшись почти вплотную с объектом своих намерений, Мехмед внезапно поймал себя на мысли, что не может успокоить расшалившееся сердце несмотря на то, что его дыхание оставалось нетронутым скоростью стремительной походки. Усложняя и насыщая беспричинными сомнениями попытки влиться во всеобщее умиротворение, шехзаде доброе количество бесценного времени провёл в мнительном волнении у самого порога, как никогда радуясь тому, что его никто не торопит. Ещё была возможность собраться с мыслями, подготовить убидительную речь и справиться, наконец, с неотступной тревогой, постепенно только набирающей силу под гнётом ложных убеждений и усердий твёрдой воли, однако поток сводящих с ума вопросов и предвкушающих мыслей, не находящих себе место в сознании наследника, взяли верх над волнением и заставили Мехмеда воспроизвести роковые три удара в двери господских покоев.       Чувствуя, как сердце холодеет, а дыхание само собой сбивается, словно подкошенное, Мехмед во власти необузданного порыва внезапной смелости распахнул перед собой скрипучие двери одним изящным движением и почти сразу, оказавшись внутри всё таких же богатых покоев, согнулся в прилежном поклоне прежде, чем узреть перед собой тонко очерченное ловкими тенями худое лицо госпожи, цепляясь беглым взглядом за выпирающие ключицы, впалую грудь, острые скулы и усталые глаза, создающие причудливый идеал экзотической красоты в сочетании с поникшими плечами. Несмотря на столь жалкий и невзрачный образ, Махидевран Султан ничуть не изменила своему всегда придирчивому взору, бросающимуся без страха в чужие омуты из-под прикрытых век, и своей гордой, по истине королевской осанке, демонтрирующей непрекрытую властность и строгость благодаря чуть ли не дерзко вздёрнутому подбородку, открывающему вид на длинную прелестную шею. Первые слова приветствия застряли у Мехмеда в горле вместе со вздохом благоговения, когда он понял, что истерзанная земными грехами и страданиями госпожа всё же нашла в себе силы жить дальше и не поддалась слепому горю, хотя пережитые испытания безусловно оставили на ней свой глубокий, неизгладимый след.       – Приветствую, шехзаде, – достаточно холодно и непроницательно поздаровалась Махидевран, ничуть не смутившись внезапному визиту, будто весь день его ждала и готовилась. Голос её был мягким, но хриплым, неизбежно царапающим сокровенные глубины неисцелимой души зыбким звучанием ровной интонации. – Говори, зачем пришёл.       Предельно настроенный на серьёзный разговор Мехмед внезапно растерялся, не ожидая, что госпожа сразу же захочет обратится к делу. Он ждал очевидных вопросов о судьбе Мустафы, но, похоже, убитая горем Махидевран уже выплакала все свои слёзы по умершему сыну и теперь лишь осадок вечной скорби сопровождал её в память об этой трагедии. Глядя на неё, нельзя было не восхитится потрясающей выдержкой и достоинством госпожи, так что её не самый здоровый вид ни на миг не вызвал у шехзаде даже каплю унизительной жалости.       – Дело в Ибрагиме, – прямо ответил Мехмед, решив не пускаться в долгие объяснения. Ему стоило огромных усилий заставить себя произнести вслух благородное имя своего друга и при этом сохранить спокойное выражение лица, однако один только звук этого великолепного слова отозвался в его груди режущей болью. С трудом обуздав восставшие в памяти воспоминания о прошлом, шехзаде нашёл в себе желание продолжить, мысленно возблагодарив Махидевран за молчаливое понимание. – Вы ведь слышали о том, что произошло, не так ли?       – Слышала, как же не услышать, – со смесью грусти и неодобрения вздохнула госпожа, каким-то образом безошибочно догадавшись, о чём идёт речь. Само осознание того, что она обладает той же пугающей проницательностью, какой искусно владеет Ибрагим, вынудило сердце Мехмеда тоскливо сжаться и встрепенуться в знакомой дрожи. – В городе все только об этом и говорят.       Слабая надежда с таким упорством содрогнулась в глубине души наследника, что он испугался, как бы Махидевран не заметила мимолётную перемену в его твёрдом взгляде. Он самозабвенно сделал шаг навстречу госпоже, в ожидании наклоняясь к ней и чувствуя, как внутри всё замирает от нетерпения.       – Раз говорят, значит, что-то знают, – негромко предположил Мехмед, но так и не сумел перехватить ожидаемый просвет удивления в извечно равнодушных глазах султанши. – Вам не известно, что с ним стало? Где он может быть?       В ту же секунду, когда шехзаде наконец приблизился к разгадке тайного исчезновения своего друга, Махидевран нахмурилась, беспощадно разорвав тонкую нить взаимопонимания между ними, и веско дёрнула головой, давая понять, что восприняла эту выходку за дерзость.       – Не пойму, к чему эти расспросы? – настороженно спросила она, умело скрыв зарождающуюся угрозу в хриплом голосе.       – Госпожа, – примирительно обратился к ней наследник, на всякий случай виновато спрятав взгляд. В любой другой ситуации он бы обязательно устыдился своей вольности, но сейчас судьба Ибрагима зависела только от него, а значит, нельзя отступать, – если Вы что-то знаете или хотя бы предполагаете, скажите мне. Для меня это важно, поверьте.       Мрачные омуты недовольства потемнели ещё сильнее, и Мехмед привычно напрягся, готовясь услышать в свой адрес справедливые обвинения, но обитель успокаивающей тишины осталась нетронутой гневным окриком, и тогда он понял, что ничего страшного не произошло. В целях предосторожности он не стал поднимать глаза раньше времени и смог услышать приятный шорох чужих одежд, сообщивший ему о том, что обладательница господского стана в гордом молчании покинула своё место и обратила свой долгий взор в окно, сквозь которое на её платье уже поигрывали вороватые блики медного солнца. Осмелев, Мехмед всё же поднял голову и неизбежно наткнулся взглядом на грациозный корсет щуплых мышц, обтягивающих женственную спину госпожи под дорогой тканью. Теперь он был лишён возможности видеть эмоции на её лице, но, возможно, султанша сделала это специально, чтобы оставить в тайне то, что всегда должно оставаться тайным.       – Ибрагим, – с каким-то возвышенным восхищением проронила чужое имя Махидевран, словно пробуя его на вкус и наслаждаясь тем, как оно льётся с её языка под струями изысканной загадочности. – Великий воин Ибрагим. Властелюбивый паша. Хитрый лис и заправский охотник до чужих мыслей. Зная его, трудно поверить, что подобная участь могла сломить его неукротимый дух.       Дыхание Мехмеда обречённо подверглось оцепенению в грудной клетке, наравне с одурманенным сердцем отказываясь и впредь насыщать его тело священной жизнью. То, с каким благоговением госпожа говорила с ним об Ибрагиме, да ещё и с такой точностью отыскивая лазейки в его многочисленных прозвищах, невольно рождало у шехзаде мысль, будто она знает пашу также хорошо, как знает он, или даже лучше. С этим осознанием пришло чувство отрадного облегчения, имеющего нечто общее с окрепшей надеждой, что отныне не собиралась умирать без боя с коварной судьбой. Движимый ощущением хрупкого замешательства и жаждой выяснить как можно больше, наследник не стал останавливаться, тем более, после того, как султанша туманно намекнула ему на свою готовность оказать любую помощь в этом деле.       – Вы хотите сказать, что он жив? – нетерпеливо переспросил Мехмед, внимая каждому слову мудрой госпожи.       – Ты и сам знаешь, что Ибрагим жив, храбрый шехзаде, – мгновенно рассеяла его сомнения Махидевран, и ему даже показалось, что она чуть улыбнулась. – Ты ведь пришёл сюда не для того, чтобы убедиться в этом. Ты пришёл для того, чтобы узнать, куда он держит путь.       Радостное чувство воскресвшей из пепла тоски и печали веры сопроводило окрылённую душу Мехмеда страстным рвением, к которому теперь, кроме желания и предвкушения, примешивалось также твёрдое намерение, впервые пролившее долгожданный свет в его затянутое тучами сердце. Не в силах более сдерживать в себе порыв бурных эмоций, не имеющих чёткого определения, шехзаде снова шагнул вперёд, на этот раз не испугавшись своей дерзости.       – Неужели Вы знаете? – на одном дыхании выпалил Мехмед, не сумев совладать с дрожащим от волнения голосом.       Стоящая к нему спиной Махидевран сдержанно усмехнулась, но так и не удостоила наследника взглядом, словно желала поиграть с его бесконтрольной тревогой. Её идеально собранные лопатки изящно пошевелелись, выдавая попытку усыпить безобидный смех.       – Я – нет, – совершенно спокойно ответила Махидевран с какой-то потаённой печалью и даже сожалением. – Личность Ибрагима, как и его замыслы, всегда оставались для меня тайной, но за то время, что мы прожили под одной крышей, я успела кое в чём убедиться – если он ступил на какой-то путь, то ни за что не повернёт назад. Живя призрачной надеждой, что однажды он вернётся, ты ничего не добьёшься. Надо действовать.       – Помилуйте, госпожа, – с долей растерянности воскликнул Мехмед, теряя разум от такого количества подстёгивающих намёков со стороны госпожи. Его сердце уже готово было выскочить из груди и броситься бежать, боясь не успеть к какому-то нужному моменту. Каждый миг бездействия, проведённый в этом Дворце, казался шехзаде бесценным и незаменимым, словно трача один из них, он упускал что-то очень важное и сокровенное. – Что я могу сделать? У меня нет даже малейшего представления о том, куда он мог пойти. Тем более, у меня руки связаны. Отец и шагу не даёт мне ступить из Дворца.       Пощадив расшатанные нервы молодого наследника, Махидевран резко развернулась, лишив его, однако, возможности отыскать в её глазах хотя бы тень прежних чувств и выражений и оставив на поверхности всё тот же властный взор. Её плечи будто бы сами собой расправились, поддерживая безупречную осанку, а взгляд приобрёл открытость и невиданную твёрдость.       – Я думала, ты готов пойти на всё, чтобы найти нашего Ибрагима. Вспомни, ты знаешь его так хорошо, как не знает никто из нас. Ты знаешь, что управляет его сердцем, а что управляет твоим, так дай же волю этой силе, и пусть она сведёт вас вместе.       – Но я боюсь, Махидевран, – сам не зная, почему, сознался Мехмед, никак не смутившись своей внезапной слабости. Что-то настойчивое, то, что вело его к цели, подсказывало, что госпоже можно и нужно довериться, иначе его желание найти своего друга обречено остаться лишь сказачной мечтой. – Я не знаю, чего мне ждать. Что если я никогда его не найду?       К его удивлению, Махидевран не рассмеялась и не подумала принизить наследника за такие слова, а наоборот ответила ему чуть ли не ласковым взглядом, так хорошо прижившимся во мраке её тёмных глаз. Мехмед только успел заметить, что подобный лучезарный блеск очень идёт взору госпожи, как она тут же сменила его на более привычный ободряющий кивок, преисполненный нескрываемой уверенности.       – Кто ищет, тот всегда найдёт, шехзаде, – бодро заявила Махидевран, приближаясь к нему. – Не бойся, ты же не один. Всегда знай, что есть на свете тот, кто никогда не перестанет ждать твоего возвращения.       Мехмед не выдержал и дал волю тёплой улыбке, в ответ на проникновенную речь госпожи прижимая её изящную руку, обтяную тонкой нежной кожей, к своим губам так бережно, словно выражал почтение собственной матери. Лишь только отпуская чужую ладонь после традиционного ритуала прощания, он почувствовал, как Махидевран слегка сжала его пальцы, с необъяснимой гордостью заглядывая ему в глаза. В её подёрнутом тенью пережитых ненастьий и страданий взгляде можно было прочесть непорочную признательность.       – Я так благодарен Вам, госпожа, – с глубоким уважением произнёс Мехмед, низко склоняя голову перед справедливой правительницей. – Мне очень не хватало этих слов. Да хранит Вас Аллах.       – Ступай, храбрый шехзаде, – кивнула Махидевран, в свою очередь приседая в почтительном поклоне. – Найди Ибрагима и непременно скажи ему, как сильно ты его любишь.       «Я должен был сказать тебе раньше, Ибрагим. Я обязан был благодарить тебя каждый день, что неминуемо приближал нас к разлуке. Я должен был быть рядом, я должен был оберегать тебя во имя нашей священной дружбы! О жестокая судьба, за что ты испытываешь на прочность мой истерзанный дух? Зачем отбираешь у меня самое главное, ценное, незаменимое, зачем пророчишь мне смерть вдали от любимого друга? Столько всего несказанного, неуслышанного, неизвестного осталось между нами. Столько вопросов, что я теряюсь и не могу отыскать ответ даже в своём сердце. Кто ты такой, Ибрагим? Кем ты стал для меня? Чью судьбу я сейчас решаю, намереваясь сделать этот нелёгкий выбор, – свою или твою? Возможно ли что-то решить, следуя за тенью необузданного прошлого? Возможно ли выбрать правильно, если не знаешь, кому умирать? Сегодня я снова обрёл надежду, мой милый друг, но давно уже потерял своё счастье. Я обрету его вновь только рядом с тобой, Ибрагим. Клянусь, я не оставлю тебя».