***
— Как ты, брат? — Я не знаю. Оно болит внутри. Вот здесь. Как это называется, брат? — Это душа, брат мой, душа болит и сердце. Монолит тебя оберегает от боли внешней, но от внутренней не сможет. — Великому Монолиту не в силах это прекратить? — К сожалению, нет, брат мой, Ему не подвластна твоя душа. И твоё сердце должно само открыться, чтобы Он смог это остановить. Давай, я помогу тебе, брат. Чужие руки с особым трепетом прикоснулись к бледному лицу, тёплые пальцы надёжно устроились на впалых щеках, поглаживая и растирая кожу под собой, наверное, пытались сквозь неё передать преданные ощущения безопасности, безусловного контроля над ситуацией, прекрасно следуя своим невидимым правилам и распорядкам. Они знали, что нужно делать. — Я боюсь, брат. А если душа не прекратит болеть? Монолит меня больше не услышит? — Нет причин для твоих волнений, брат мой, Великий Монолит не оставит нас, своих детей, мы всегда будем услышаны Им. Он не отпустит тебя. — Никогда? — Никогда. Беспокойство, прежде нарастающее, постепенно смогло умиротворённо улечь вниз, к низу живота, там, где порой возникают другие, непонятные для разума чувства. Они предельно размыты, абстрактны, даже порой приятны, сравнимы разве что с порханием бабочки за сеткой, но откуда столь красивому насекомому там завестись? Она задохнётся там, не сможет найти выход, умрёт в мучениях и оставит после себя неудовлетворённое ранее возникшее из неоткуда чувство. Ему было страшно прикасаться туда. Когда-то давно, может неделю назад или, возможно, два дня прошло, неизвестно, находился на крыше одного из многочисленной массы серых однотипных панелек, в своей укромной позиции, держа на прицеле привычный объект для немедленного устранения — Неверных. Болотно-зелёные, чёрно-красные, синие, не столь важно, они — не братья, это считалось важным приоритетом. Пока вдалеке и вокруг царила мертвенная тишина, внизу собирался жаркий ком. Приходилось нервно ерзать, напрягать мышцы, лишь бы это убрать прочь. Но такие тщетные попытки ни к чему полезному не приводили. Жжение нарастало всё больше. Оно буквально разъедало изнутри, неистово требовало долгожданного высвобождения.***
Стыд одолевал с каждой пройдённой секундой в сладком и липком наслаждении. Это странное одолевающее чувство исчезло, стоило лишь украдкой прикоснуться к тому месту, откуда оно и шло. Теперь всё смогло прийти в обычный вид, ощущения пришли в долгожданную былую норму. Нет больше смысла поступать неправильно. Отец не одобрит таких порочных действий. — Что ты сейчас чувствуешь, брат мой? — мягко проговорил Харон, глядя прямо в закрытые глаза напротив. Младшему адепту и вовсе не хотелось раскрывать своих век, внимая каждому, успокаивающему само волнующее сердце, слову. Исходящее от рук тепло уходило в тончайшие каналы бледной кожи, проникало в самую глубину сознания и дало подходящий сигнал для ответной реакции. — Жар, сильный, внизу. Не могу больше терпеть, брат, больно. — Я заберу его, брат, не переживай, обязательно заберу, — перейдя на более вкрадчивый шёпот, наставник с осторожностью примкнул к горящим устам своего брата. Целомудренный поцелуй не переходил дальше дозволенного. Скорее он был больше ориентирован на установления особой невидимой связи, не ставящей цели овладевания душой. Соединить два разума в одно целое, единое и цельное. Жаркое чувство медленно, но верно отступало прочь. Мысли начинали постепенно устаканиваться в привычное русло праведного. Ничего более не могло затмить грязными желаниями смертной плоти. Харон смог вычленить неправильное взамен настоящему. — Открой глаза, брат мой. Нежный, но остающейся властным голос выдернул из секундной дрёмы, вернул в реальность и теперь уже ясный взгляд просиял. — Спасибо, брат. — Благослови Монолит твою душу, — краткий поцелуй в лоб отозвался приятным теплом.