***
Притихший вечерний жар солнца греет кожу самурайки на спине, когда рокер, сбросив мертвеца в бездну, усаживается на самом краю поврежденного полотна шоссе, обрывающегося в никуда. Откуда-то очень далеко снизу поднимается дым вечно тлеющего мусора, и вонь эта попадает в рот и в нос вместе с терпким сигаретным дымом, горчит на языке. Носки казаков болтаются над пустотой, а раскаленный асфальт медленно поджаривает задницу через штаны. Шум тачек с хайвэя 828 здесь почти не слышен, уголок тут глухой. Ничего не скажешь, Митч выбрал отличное место для последнего пристанища своего друга – старого вояки Скорпиона. Для молодых раннеров тоже вполне себе сойдет. Все лучше, чем день за днем разлагаться в убогих норах. Из дорожного полотна торчит и опасно нависает над пропастью одинокая балка, по которой, молодецкой удали ради, как-то прогуливался Ви, обмирая от ужаса и восторга на самом краю. И Сильверхенд тогда делил с пацаном эти безумную смелость, озноб вдоль позвоночника, холодный пот, дрожь в ногах и гордость от преодоления собственного страха. Один неверный шаг – и обоим им пришел бы пиздецки романтичный конец с предварительным долгим полетом. Но разве взрыв раздирающих на части эмоций того не стоил? Пальцы Джонни сжимаются, обхватывая крошащееся дорожное покрытие… Пальцы Джонни сжимаются, обхватывая руль, а за окнами тачки царит полумрак, еле-еле размываемый светом луны, подмигивающей из-за завесы темных клубящихся туч. В зубах рокербоя зажата прикуренная сигарета, а радио вдохновленно заливается новостным пиздежом. В машине воняет дешевой синтетической жрачкой, и запах этот, видимо, въелся намертво. Вдоль двухполосной дороги расстилаются местами заросшие чахлой, но живучей растительностью пустоши. Голографические рекламные ленты Найт-Сити рвутся ввысь вдалеке прямо перед ним, рассекая черное небо на неравномерные сектора. И все бы хорошо, был бы отличный томный вечер, если бы он помнил, как попал обратно в салон автомобиля, знал бы, куда направляется и что происходило между моментом сброса тела в каньон и настоящим славным уютным мигом. Странная дрожь предвкушения и нервозности сотрясает его изнутри, вибрирует, проходится по каждому нейрону, заставляет мышцы сокращаться, нагнетая напряжение. Глухой, рявкающий и тугой гитарный перебор ебашит где-то внутри беспрерывно и закольцованно. Рычит, скалится и перестраивает сердечный ритм, подчиняя его. Замыкается внутри и вокруг. Дергано перехватив сигарету пальцами, рокербой ухмыляется и втапливает педаль газа в пол, бросая старенькую тачку влево с шоссе. Потрепанный Chevillon Thrax со стоном подпрыгивает на песчаных барханах, изнемогающе выплевывает из-под колес мелкий щебень и норовит все время вильнуть, но Сильверхенд уверенно удерживает строптивого старичка на нужном курсе. Ему не хочется домой, в обтрепанную, заброшенную, кое-как обжитую хату, пропахшую никотином, плесенью и безнадегой, наполненную глухо доносящимися из коридора звуками банальной повседневности. Там хохочут детские голоса, бормочут поставленными баритонами ведущие шоу, звенят рекламные слоганы. И если вся жизнь катится по пизде, то почему бы ее немного не подтолкнуть? Не отпраздновать очередной, так любимый и нежно лелеемый Кером виток? Кому какое дело, что этот изящный серпантин аттракциона ведет прямиком вниз, катит в самое пекло? Рокербой не хочет домой. Его порядочно заебали пыльный полумрак его логова, рожи мертвых раннеров, блядские заказы, необходимость терпеть уебанов и напряженные вопросительные взгляды. Если уж быть честным, он сыт по самую, блять, глотку. И ему необходимо как-то переварить и затолкать себе в горло то, что Ви, тупой, охуевший и упертый еблан, сука такая, кажется, решил и вовсе остаться на ебучем биочипе. Нашел себе, ебать, новое отличное гнездо! Обустроился, видимо, и скатерку постелил. Блять! В свете фар мельтешит мелкий кустарник, улетающий под капот, а Сильверхенд нашаривает на приборной панели авиаторы… Сильверхенд нашаривает на приборной панели авиаторы, а ступня его неосознанно пытается вдавить педаль газа в пол, но заглохшая тачка стоит на месте, а салон заливают желто-красные отблески рекламной вывески мотеля Сансет. Парковка полупуста, и только где-то в углу бухая парочка выясняет отношения – их пьяное бормотание, перемежающееся невнятными восклицаниями, настойчиво влезает в открытое окно и заполняет салон, раздражающе, щекотно и липко оседая на горячей коже. Недоуменно оглянувшись, рокер медленно надевает авиаторы, скрывает воспаленные глаза за темными стеклами. Может быть, надо наконец-то признать, что на этот раз провал был. И был относительно долгим. Но он, кажется, хотел послать все в пизду? Любая попытка даже мысленно отклониться от этого плана вызывает чесотку под кожей и нарастающую головную боль. Стоит задуматься, допустить мысль о том, что что-то не в порядке, как волной накатывает тошнота и желание разъебать кому-нибудь лицо до кровоточащего месива. Выбравшись из тачки в слепящий свет рекламных неоновых огней и мерцание индикаторов торговых автоматов, Джонни застывает, глядя на тот самый, выхваченный из мрака уличным фонарем, словно сцена рампой, пятачок, где целую вечность назад упал сотрясаемый судорогами от сбоя в работе биочипа Ви. Поразительной шизой кажется даже мысль о том, что то самое тело, умиравшее тогда на асфальте, теперь пялится на покрытие, обладая совсем другим разумом. И выглядит совершенно иначе. Все это напоминает стихотворение «Дом, который построил Джек». Поглядите-ка, а это отборная ебанина, которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джонни. И чулан в этом доме, уж поверьте, занимает собой почти все пространство. Соскальзывание с действительности ощущается почти физически. Реальность двоится, и часть рокербоя оказывается распростертой на асфальте, дрожащей и изгибающейся. Он помнит грязный, землистый и пыльный запах, шероховатость, чувствующуюся сквозь ткань одежды, царапающую плечи, ослепительный свет уличного фонаря и тошнотворно зеленое ядовитое небо, сведенный невыносимой болью мозг. Себя, склонившегося над собой же. Свои руки, мягко обхватывающие собственные предплечья. Взгляд своих глаз в свои глаза. Удивительное доверие, которое пацан к нему испытывал. Сильверхенд твердо стоит на ногах, держа в пальцах неприкуренную, только что сломанную сигарету. Табак осыпается на землю, частично оседая крошками на коже. Ветер пробирается под самурайку и холодит металл цепочки на шее. Бухая парочка влажно целуется, начиная этап примирения. Он – это он. И тело не имеет к этому никакого отношения. Он – это он. Запустив пальцы в пряди темных длинных волос, рокер кривится и, запрокинув голову, смотрит на завлекающее сияние бара на втором этаже мотеля… Запустив пальцы в пряди темных длинных волос, рокер кривится и, запрокинув голову, смотрит на бегущую по экрану телевизора информационную строку. Петрохем продолжает травить жителей Арройо. Охуеть новости. - Пьешь или пропускаешь, рокер? – загорелый почти до черноты кочевник из семьи Баккеров потрясает стопкой, расплескивая виски. Сверкающие капли летят на грязный стол, оседают на его кожаной куртке, одна попадает на щеку Джонни, и он безразлично утирает влагу тыльной стороной ладони, той, с которой скалится раздувшая капюшон кобра. – Хули там можно полезного увидеть? Все равно один пиздеж. - Смирись, и не подумаю пропустить, даже когда ты уже свернешься под столом, - в баре накурено так, что слезятся глаза. Запах виски из рюмок, жадных глоток, от липких столов и засранного пола сшибает с ног. Широко ощерившись, рокербой салютует и опрокидывает хуй знает какой по счету шот – горечь прокатывается по языку и горлу, моментально всасываясь жаром в жилы, отправляясь в пламенное путешествие с током крови. Басы херачат оглушительно, и посетителям приходится перекрикивать друг друга, чтобы быть услышанными. Да только каждый первый тут пьян настолько, что они орали бы даже в звенящей тишине. За царящим бухим гвалтом хотя бы почти не слышно жестокого разрывающего гитарного проигрыша, упорно насилующего мозг Сильверхенда. Впрочем, он прекрасно ощущается и костями, и мясом, и нервной системой – вибрирует в каждой клетке, сотрясает внутренности, взбирается по ребрам, как по лестнице, и забивает глотку. Опьянение нагнетается неправильно и дискомфортно: не помогает туго завязанному внутри узлу распуститься, а лишь затягивает его все сильнее. Нарастающее давление кидает с волны на волну, а между этими пиками бросает в зияющую пропасть настолько резко, что все нутро леденеет и переворачивается. Но эту дикую хуйню рокер моментально щедро заливает сверху потоком алкоголя. И неохотно, но бездна, ворча, пока что удовлетворяется подношением. Второй кочевник, тот, что в модной кожаной жилетке с бахромой, склоняется к уху девки и что-то пьяно заливает, попутно похохатывая над собственными шутками. Та смеется и отпихивает бородача – сверкают дразняще белизной зубы, а смуглая мелкая, но явно сильная ладонь упирается в грудь мужика, комкая полинявшую футболку с изображением, конечно же, ну конечно же, вздыбившихся пылающих коней. Ебать, какая пошлость. - Пойду поссу, - при попытке встать пол явственно качается, словно палуба корабля в шторм, но рокер привычно крепко ухватывается пальцами за спинку барного стула и усмехается криво… Пол явственно качается, словно палуба корабля в шторм, но рокер привычно крепко ухватывается пальцами за раковину и усмехается криво, а после склоняется к плечу девки, подсаженной им на столешницу, и колюче проходится подбородком по нежной ароматной коже шеи. Его собственное смуглое и заросшее щетиной лицо отражается в мутноватом забрызганном зеркале за спиной кочевницы: глаза скрыты за стеклами авиаторов, темные влажные пряди падают на лоб, узкие жесткие губы сжаты в напряженную искривленную линию. Но лицо это именно его, не лицо Ви: удлиненное, с высокими скулами, хищным носом и упрямым подбородком, и черты его вызывают бурлящую злость и глухую тоску. Сильные требовательные пальцы ловят его за нижнюю челюсть, заставляя повернуть голову, а теплые мягкие губы, пахнущие виски и чем-то еще терпким и сладким, накрывают его рот. Ви… Ви… Ви… Блять! Башка его настолько забита пацаном, что Джонни не может ни дышать свободно, ни мыслить ясно, ни спать по-человечески! Вязкое и жалкое безумие снова возвращается к нему, робко, поначалу словно на пробу, но с каждым днем вваливается все смелее, ластится теснее. Резким движением вытянув руку, рокербой вслепую решительно накрывает широкой ладонью собственное отражение с зеркале. Сегодня он не хочет видеть ни себя, ни Ви – ни одного из этих двух упертых уебанов, и вообще неплохо бы забыть обо всей этой херне хотя бы ненадолго. С узкого, гибкого, пьяняще гладкого языка девки в его рот перекочевывает мелкий диск, тут же взрывающийся горечью на вкусовых рецепторах, а ноги ее, туго затянутые в джинсу, требовательно обвиваются вокруг его бедер и сжимаются сладко, притискивая его как можно ближе, плотно и маняще. Моментально теряя мимолетную, чудом залетевшую в его чудовищно бухое сознание мысль о том, что таблетку надо бы, наверное, и выплюнуть, памятуя о возможной аллергии, Сильверхенд задыхается и отирается привставшим членом сквозь преграду ткани. Желанное тепло тела чувствуется так близко, что он стонет сквозь зубы, проходясь ладонью по изгибу шеи кочевницы, а после зарывается пальцами в тугие завитки густых распущенных волос, пахнущих сухим песком и нагретым солнцем металлом. Горчащий диск проскальзывает со слюной в горло и царапуче спускается по пищеводу… И хуй бы с ним. После того случая со с-каном доза эпинефрина у рокера всегда с собой. Насрать… Мир плывет и содрогается в пропахшем вискарем мареве, подергивается в такт забористой попсе, упорно ввинчивающейся в мозг из-за дверей, из зала, взрывается отдаленными вспышками пьяного смеха и воплей, когда он ловко расстегивает штаны жарко извивающейся девки и наконец-то запускает ладонь под грубую ткань, оглаживая бархатистый плоский живот и выбритый лобок. Дверь сортира содрогается от мощного удара – вероятно, кто-то только что обессиленно уебался в нее головой, и, судя по звуку, тело было массивным. Может быть, это пришел на разборки давешний бородач, который только вхолостую похохатывал весь вечер. - Уебывай нахуй. Занято, - огрызается Джонни, плавясь в нарастающем возбуждении, но девка смеется тихо и отталкивает его, сама, впрочем, тут же чувствительно и нежно кусая за ухо. - В каком ты номере? – жаркий шепот растекается по его венам расплавленным металлом, вливается в мозг и обволакивает плавно сознание, и рокербой, понимая, что колесо уже начало свое действие, усмехается. – Избавлюсь от долбоебов и приду.***
После гвалта бара тишина номера оглушает и противно забивается в уши ватой. Комната щерится древней обшарпанной мебелью и скалится грязными подтеками со стен, впрочем, в темноте блеск этой придорожной эстетики смягчается. Свет фар из-под жалюзи обрывками высвечивает то край обтрепанного покрывала на кровати, то облупившийся угол тумбы, то покосившуюся невнятную, почему-то обязательную до сих пор картину. Затушив сигарету в пепельнице, Сильверхенд, покачиваясь, проходит в тускло освещенную ванную и склоняется над раковиной, коротким жестом включая воду. Бесцветная жидкость закручивается волшебно посверкивающей спиралью, с жадным мелодичным урчанием исчезая в сливе. Влага каплями оседает на щетине и бровях, когда он трижды ополаскивает лицо, а после, тщательно стараясь не поднимать глаза на зеркало, вперивается взглядом в пальцы, стискивающие до белизны край раковины. Действие таблетки, судя по всему, чего-то из амфетаминовой группы, – по вкусу сложно различить – разматывается словно брошенный с силой клубок, и напряженная судорога, задалбывающая его весь вечер, смыкается еще плотнее, жарче, так, что хрустят челюсти. Возбуждение, все еще гуляющее по венам, отступает, прячется за сотрясающей рокера нервной дрожью. Джонни чувствует себя просто невыносимо тяжело пьяным и скованным напряжением до состояния стали. Грязное желание, смешанное с отвращением болтается в удивительной пустоте над чем-то страшным, нагнетающимся, поднимающимся со дна. Пальцы все сильнее сжимаются, проскребая ногтями, и рокербой почти воочию видит, как трескается под хваткой горилл покрытие столешницы, в которую встроена раковина. Как в стрип-клубе когда-то, в их с Ви прошлой жизни, когда он спьяну пытался убедить себя в том, что ответить пацану, поддаться своему желанию – охуительно говеная идея. Пиздецки хуевая, но настолько заманчивая, что сопротивляться ей просто невыносимо. Не ответить на эти чистейшие, искренние жар и воодушевление, с которыми тянулся к нему Ви, не впиться с рычанием, не забрать, не сделать своим, не заставить стонать, срывая голос, не свести с ума и не потерять свой собственный разум было просто невозможно. И сдерживаться долго, как оказалось, – тоже. Блять! Так какого хуя пацан упирается и выебывается теперь, когда Сильверхенд сделал все для его возвращения, и даже больше, чем вообще реально?! Выломал и выгнул мир, обстоятельства, людей и себя самого до всех вообразимых, ебать, пределов?! Что еще нужно этому мелкому уебку для счастья?! Сука! Да твою ж мать! Ебаный пиздец! Ярость выплескивается обжигающей волной, затапливая моментально, и рокер рычит зло и бессильно, словно раненый и доведенный до самого страшного края зверь. Сняв авиаторы, он поднимает веки, и взгляд его встречается с собственным отражением, которого он избегал как только мог: бледным, с лихорадочными, больными и безумными слепыми глазами, окруженными глубоко залегшими тенями. Ебло вечного проебщика, пойманного в бесконечный добровольный плен. Хуже Микоши, потому что нет ничего поганее и обреченнее, чем стать заложником своих воли и свободы! С трудом разжав хрустнувшие пальцы, Джонни накрывает ладонью ненавистное сейчас бескровное пьяное лицо в зеркале и пытается смять его в горсть, отвратительно скрипя ногтями по гладкой поверхности. Изображение под его движениями искажается, указательный и средний палец впиваются в темные провалы глазниц, и свет меркнет, когда он с глухим хриплым рычанием со всей силы, с размаху, уебывается головой в идущее тошнотворными волнами блесткое покрытие, от удара осыпающееся невыносимо острыми осколками. Звон оглушает и раскалывает его череп на мириады обломков, до того сдерживавших под собой нечто нечеловеческое, первобытное и невообразимо жуткое. Влажное, горячее и голодное до тоскливого мертвого воя. Тоскливый мертвый вой нарастает и ширится, заполняя собой все доступное пространство, разрывая мозг в клочья, разнося остатки сознания по атому, раздирает темноту ослепительными пульсирующими вспышками.***
Реальность оказывается холодной и колючей, окатывает ледяным северным потоком, когда рокербой с трудом поднимает голову, стараясь разлепить распухшие больные веки и посмотреть в наведенные точно на него стволы панцера, оглушительно сигнализирующего о захвате цели. Есть шанс исправить это упущение, этот проеб молодости: в двадцать один он не нашел в себе силы взглянуть прямо в лицо смерти, но теперь сил, безумия, злости и собственного достоинства у него прибавилось настолько, что, блять, девать некуда. Изображение распадается, как картинка в калейдоскопе, на куски, когда Сильверхенд пытается сфокусировать взгляд на распахнувшемся во всепоглощающей темноте светлом прямоугольнике, будто вырезанном в монолитном шероховатом веществе. Лучше бы закрыть глаза вовсе и вернуться к стерильной пустоте, но в ярком проеме рисуется чья-то фигура, а сигнал наведения переплавляется в надсадный, но уже затихающий женский крик. Он не понимает, где он находится и что происходит. Мало того, даже положение собственного тела в пространстве рождает вопросы. В определенный момент рокеру кажется, что он лежит на спине, а светлый прямоугольник находится где-то высоко над ним. Мир проворачивается с ржавым изнемогающим скрежетом, тошнотворно меняя пол и потолок местами, смещая точку отсчета, и Джонни понимает, что, наверное, сидит на полу на коленях, а пустующий теперь проем, разрываемый холодным ветром – всего лишь дверь. Кто бы там ни был – телка, ребенок или блядский оборотень с плантаций Биотехники, но фигура растворилась в мокром свете уличных фонарей, а перемалывающий его мозг в жижу отвратительный звук прервался. Прохладный сквозняк невесомо скользит по его загривку под влажными волосами, напоминая то ли дыхание, то ли дуновение, рождая смутное воспоминание – словно о каком-то сне. Следом за ориентацией в пространстве приходит раздражающая скребущая боль: невыносимо трещит башка, саднит лоб и кулаки, агонически дергает пальцы на правой руке. В голове крутятся зубчатые шестеренки, сплошь утыканные лезвиями, и каждым своим проворотом поднимают туманом густую сухую пыль, мешающую мыслить и видеть. Попытка подняться заканчивается тем, что его необоримо ведет и уебывает плечом о твердую поверхность. Под подошвами казаков что-то хрустит и крошится, а рука, которой он упирается в пол, чтобы не рухнуть неуклюже боком, отзывается такой ослепительной болью, что рокербой, привалившись плечом к стене, подносит ее ближе к лицу, к воспаленным глазам, чтобы рассмотреть. Кисть опухла, а пара пальцев выбиты из отекших суставов, костяшки покрыты ссадинами. Но никакой чужой крови. Пока никакой крови. Так что же, блять, произошло? Что за хуйня творится? Привычно вправив пальцы и рыча от боли, Сильверхенд все же находит в себе достаточно сил, чтобы, качаясь, утвердиться на ногах. Тошнота и отвращение подкатывают к глотке, когда он обводит взглядом тонущее в полумраке помещение, напоминающее поле боя. Кажется, что в номере не осталось ни единой целой вещи или предмета мебели. Впрочем, большую часть окружения скрывает мрак, видны лишь обрывки картины, выхватываемые немногочисленными полосами света. И смотреть на все это дерьмо у него нет ни сил, ни желания, как и на то, чтобы попытаться вспомнить, что же он тут, блять, наворотил. Достаточно с него на сегодня веселухи, достаточно тоски, достаточно ебли, достаточно… всего. И самого себя тоже. Он все еще невообразимо пьян и обдолбан, когда вываливается на общий балкон второго этажа мотеля в ночную уличную прохладу. Уцепившись за перила, рокер, покачиваясь, выпрямляется, глядя с прищуром на плывущие в далекой сизой дымке горы, на темное небо, затянутое тучами, на переливающиеся вдали рекламные голографические столбы ебучего Найт-Сити, пялится упорно, стараясь дышать глубоко, пока не понимает, что его вот-вот вырубит прямо здесь. Джонни не морочится даже с простеньким взломом, ему это сейчас решительно не по силам - просто выбивает с ноги дверь, и, ввалившись в пустующий номер, падает на кровать лицом вниз, как был – в пропахшей потом, бухлом и никотином одежде. Дышит поверхностно и рвано, вытягивается на постели во весь рост, утыкаясь больной головой в сгиб локтя. Лоб стягивает подсыхающей кровью – и он трет его ладонью, чувствуя липкие чешуйки, оседающие на коже. Боль от каждого прикосновения просто убивает, но он не может заставить себя остановиться, пока не отскребает корку до конца. Пряди длинных волос закрывают обзор, но это именно то, что сейчас ему и нужно: ничего и никого нахуй не видеть. Пустота внутри него ширится, уничтожая любое эхо эмоций, до которого дотягивается. И это прекрасно, потому что в жопу сожаление, в жопу горе, желание, тоску и ярость! В жопу всю эту бесконечную круговерть…***
«виндзор стрит, гараж во дворах справа от станции метро (тупица). ноа эрикссон. 23. cytech. свежий, наверное, еще дымится». Именно после этого свалившегося с утра прямиком в пылающий мозг сообщения от Дэда, Сильверхенд решает, что сегодня все категорически идет нахуй. Солнце шарит по опущенным жалюзи, ища способ пробраться внутрь не парой робких лучей, а всем своим проклятым сиянием, но рокер подтягивает к себе плоские подушки, утыкаясь в одну лицом, а вторую пытается устроить на заходящейся ломотой башке так, чтобы хотя бы приглушить пиздеж, доносящийся с балкона, почти из-под самой двери. Похмелье пульсирует во всем теле, сушит рот и сотрясает изнутри мелкой противной дрожью. Поврежденные руки болят, а рассеченный лоб дергает от каждого движения. Дышится томно, тяжело и через раз, а сердце, кажется, и вовсе решило свалить и прогуляться отдельно от всего остального организма. У рокера нет уверенности в том, что он смог бы отреагировать на сообщение гениального еблана, даже если бы захотел. Каков вообще шанс, что сразу после второго эпичного фейла им повезет? Один день не решит ничего, так что нахуй бесполезных дохлых сетевых самураев, нахуй Дэда. Нахуй может отправляться весь мир оптом, так дешевле. «живой, мертвяк?» Второе сообщение рассекает башку сигналом ровнехонько надвое, но Джонни лишь глубже закапывается в воняющие перегаром подушки. Нахуй. Может быть, и вовсе уйти в оффлайн? Но если что-то случится с Джуди или в лаборатории… Сука, блять! Чего не ожидалось вовсе, учитывая характер пиздюка-раннера, так это звонка. Поэтому, когда в системе высвечивается сигнал вызова, рокербой умудряется даже через силу перевернуться на спину и разлепить опухшие веки, удивленно уставившись в потолок. Поначалу кажется, что его все еще тащит по каким-то туманным галлюцинациям, но при повторном изучении иконка абонента в виде подозрительно прищурившегося смайла все же смотрится достаточно реалистичной. - Хули надо? – рявкнуть не получается. Горло и рот пересохли настолько, что голос вырывается сиплым рычанием. Не так уж плохо, но не настолько угрожающе, как хотелось бы. Например, для того чтобы кое-кого отвадить резко и разом, не слишком убедительно. - Я уж подумал, что ты наконец-то отбегался, дохлятина, - тонкие губы Дэда в полутени кривятся в издевательской усмешке, а после тот внезапно лыбится еще шире, склоняясь вперед. – О! О-о-о… Красивое ебло. Где взял? - Где взял, там больше нет, - глухое раздражение внутри отряхивается и поднимается на все свои сорок восемь лап, переплавляясь в полноценную матерую злость. Ощущая, как голова натурально трескается пополам, Сильверхенд ощупывает собственное лицо, пытаясь понять, насколько все херово. Рожа опухшая, но, похоже, рассечен только лоб. Свежая корка от этих манипуляций сдирается и кровь начинает сочиться потихоньку, влажно, тепло и мерзко. – Еще раз: хули тебе надо? - Да я тебе там пару сообщений отправил, а ты – молчок, - привычный щелчок свидетельствует о новой открытой банке Хромантикоры. Интересно, умник их закупает в промышленных масштабах? Или вовсе не тратится, уворовывая сразу грузовиками? – Нетипично для тебя, мертвяк. Вот и подумал проверить, плакали ли мои гонорары или еще есть шансы обдирать тебя и дальше как липку. - У меня выходной, - отрубает рокер, рассматривая свои окровавленные пальцы. Внутри недовольно ворочается что-то, напоминающее лохмотья совести и осколки целей, но Джонни жестоко и уверенно давит их, забрасывая шаткими доводами. Что изменит один день на фоне оказавшимися бесполезными трех месяцев? Сегодняшний еблан окажется к их прибытию либо безвозвратно мертв, либо излишне жив. Или же его мелкий наемник снова решительно пошлет рокербоя нахуй. Или с энграммой что-то все же фатально не в порядке, несмотря на все заверения Хелльмана. Или биоинженер все же напортачил с чипом. Или все это бесполезно изначально, потому что налажали все сразу. Или мир – это сон сумасшедшей больной собаки. - А. Понимаю. Списываешь себе долги? Типа, кому должен, всем прощаю? – ухмылка Дэда трансформируется в совершенно неприкрыто издевательский оскал, удивительно саркастично нежный. Делая глоток энергетика, парень утирает рот тыльной стороной ладони. - Твое какое дело, кому я какие долги списываю? Ты свои гонорары получаешь, так чего тебе еще, нахуй, надо? – бешенство бьет в черепную коробку изнутри с треском и оглушительным грохотом, и рокер отстраненно радуется, что он сейчас не рядом с раннером, потому как Джонни ни энни не поставил бы на то, что не въебал бы по худой роже с заостренными чертами в качестве подношения урчащему внутри чудовищу. И, блять, возможно, даже сам получил бы удовлетворение, пустив пиздливому ублюдку кровь. Рокербой против воли садится на постели, опуская ноги на пол, и сгибается, утыкаясь лицом в ободранные ладони, в попытке унять тошноту и головокружение. Дурнота достигает такого уровня, что на секунду кажется, что он умрет прямо тут, в засранном номере. Пульсация в голове отзывается яркими белыми вспышками под веками. - Сколько я узнаю людей, столько продолжаю охуевать. Вот подумал было, что ты у нас из породы старых пыльных легенд. Ну там: все за друга, обнулись, но благородно отработай долги. Типа Блэкхенда. Я одного не пойму, Сильвер-блять-хенд, получается, что все байки, что про твою блистательную фигуру ходят, - чистой воды пиздеж? А прав как раз Майк с Морро-Рок, и ты просто пиздабол с набором громких лозунгов? - фырканье мальчишки настолько презрительное, что от него сводит челюсти от ненависти и… стыда. Самый, сука, гадкий коктейль. – Ты зачем мне строил такие трагические и жалобные лица, когда рассказывал трогательную до слез байку про своего чумбу? Из чистой любви к искусству лицедейства? Хорошо заливал. Может, тебе в актеры пойти? Я даже поверил, что ты, если его пристрелишь, сам следом себе пулю в голову пустишь. Браво, мертвяк. А нахуя? Все. Пиздец. Ядерный снаряд внутри детонирует настолько глобально и быстро, что Сильверхенд, хотя в голове и роятся какие-то обрывки слов, тщащиеся сложиться в подобие едкого ответа, давится репликами, а любая фраза, приходящая на ум, кажется незначительной и бледной. Слов тут недостаточно. Надо пристрелить эту пиздливую тощую блядину, потому что за такое только обнуляют. Копившееся все это время напряжение вырывается наружу неконтролируемо и жарко, бешенство восхитительно топит, а где-то внутри одна за одной победно лопаются натянутые до предела струны. Не регистрируя собственных движений, рокер встает с кровати, резкими движениями рефлекторно проверяет Малориан на бедре и, нашарив стимпак в кармане, сбрасывает защитный колпачок и вгоняет иглу в грудь. В пылающей голове бьется замкнутым перебором лишь одна короткая и жадная мысль: он должен рвануть прямо сейчас в Стейтлайн, забить последовательно каждое слово обратно в наглую глотку, и выстрелить уебку в рот, расплескав его мозг по раннерскому креслу. Пока рокер мечется по номеру в попытке найти сигареты, отброшенные вчера после бесплодной попытки закурить куда-то в угол, беспорядочный ком эмоций накатывается неумолимо, догоняет и в итоге погребает его под собой, рассыпаясь от столкновения на составляющие: гнев, стыд, мстительность, отчаяние и горе выстраиваются в ряд, и Джонни замирает, привалившись спиной к стене и прерывисто дыша. В лицо ослепительно светит утреннее солнце, наконец-то добравшееся до широкой зияющей прорехи в сломанных жалюзи, а чудовищное понимание обрушивается тяжеленной каменной плитой: уебок прав каждым словом – и именно это и доводит рокербоя до белого каления, заставляет так яростно и нетерпеливо желать смерти мальчишки. Пусть заткнется, пусть завалит свое ебло, не смеет бросать ему в лицо эту отвратительную правду! Пусть замолчит навсегда. - Куда бежишь? – доносится словно сквозь толстое покрывало до Сильверхенда издевательский голос Дэда. Оказывается, в ебанувшей вспышке ярости рокер позорно забыл о все еще работающем канале связи, и теперь еблан от души потешается, наблюдая за его метаниями. - Почему не орешь? Дар речи потерял? Однако в этот момент Джонни уже не до шуток и не до пикировок, потому что каждое слово наглого пиздюка снова и снова вспыхивает в его мозгу, беспощадно бьет в самую точку. Осознание приходит неожиданно ясное и четкое: если кому-то стоит тут выстрелить в голову, так это только самому себе. Какова цена всем его стараниям, всем его словам и мыслям о Ви, если он так запросто ебланит, позорно сдаваясь? Насколько велики его тоска и его желание, которые он так лелеет, если он готов пасануть лишь после второй попытки, жалко брякнуться лапками кверху, признав поражение? Ощущая, как внезапно и резко к горлу подкатывает тошнота, рокербой успевает лишь оборвать связь и в два широких шага ввалиться в ванную, где его бросает на колени у унитаза и выворачивает долго и мучительно. Блевать-то особо и нечем, кроме желчи, но холостые позывы сотрясают его еще минуты полторы. Когда, наскоро прополоскав рот и умывшись, Сильверхенд спускается к тачке на парковке, желание проучить пиздливого уебка, пусть тот и был кругом прав, все еще плещется у самой поверхности, но… если уж осилил встать, проблеваться и вмазаться стимпаком, то сначала он смотается в злоебучий гараж на Виндзор стрит. А потом, когда убедится, что все опять ожидаемо отправилось в славное путешествие по пизде, у него запланирован вояж в Стейтлайн. Краткий, но крайне болезненный для одного сучонка. Темные стекла авиаторов, за которыми он вернулся в разъебанный номер, выглядевший при дневном свете просто катастрофически, скрывают больные воспаленные глаза. Рокер прикуривает, чутко прислушиваясь к реакции организма, а после сбрасывает сообщение с адресом Гарсии, моментально получая в ответ краткий и лаконичный «+». Проходя мимо администратора и взглянув на быстро краснеющее от гнева лицо, Джонни обрубает на подлёте его тираду с угрозами и брызжущей слюной. - Сколько? И в интересах мужика не произносить ничего, кроме суммы, что тот, кажется, основываясь на своем богатом опыте работы в злачном заштатном мотеле, смекает моментально, чем экономит время и нервы им обоим. Вот и умница. В салоне тачки все так же отвратно воняет синтожрачкой, но организм его восхитительно пуст, почти выпотрошен во всех смыслах. Все, что его держит сейчас на грани зияющей бездны – лишь тонкая колючая проволока ненависти.