Спи со мной. Кошмары

В октябре выпадает первый снег, который тает еще до заката. Я стою у окна маминой кухни и смотрю на то, как заканчивается эта странная осень. Смотрю сквозь тонкое стекло на свою жизнь. Тронь — треснет, разлетится на осколки и порежет пальцы, которые совсем недавно ласкали, гладили, касались того, кого здесь нет. — Он вернется. Кольцо ведь цело. — Мама протягивает мне кружку с чаем, однако знакомый с детства запах перечной мяты не успокаивает, а кажется пресным. — Ты верила, что и отец вернется, — зло говорю я, и тут же жалею об этом. Собственная боль настолько невыносима, что я забываю, как чудовищно может болеть у других. — Прости… Мама качает головой. Ее не обижают мои слова, в то время как я ненавижу себя за них. — Не надо, детка. Не проси прощения. Ты же не знаешь, что он сдержал обещание. — О чем ты? — Делаю глоток, почти не чувствуя вкуса. Чаю я бы предпочла водку и гренадин, но вряд ли ситуация принципиально изменится, если дни напролет проводить в пьяном угаре. — Твой отец приходил ко мне. — Мама кладет ладони поверх моих, сжимающих кружку, и делает это очень вовремя, потому что я чуть не выпускаю ее из рук. — Не физически, нет. Но когда Асаф нашел вас в Испании, незадолго до этого, я вдруг ощутила мимолетное прикосновение, а потом… увидела его. Он был таким же… — …как в день своего исчезновения, — договариваю я. — Да. — Мама надолго замолкает, глядя на падающий снег, и я не тороплю ее, даже не представляя, что она испытывает. — Знаешь, я как-то сразу поняла, что это прощание. А сделать все равно ничего не могла, лишь смотрела на него, как глупая, как влюбленная, запоминая каждую морщинку, каждый жест, каждую улыбку… Я плачу. Я постоянно плачу, после не узнавая свое отражение в зеркалах из-за темных кругов под глазами. Вот и сейчас слезы бесконтрольно катятся, пока я отставляю успевший остыть чай и пытаюсь уложить в голове все, что услышала. И все равно не понимаю. — Скажи, мама, почему ты не загадала желание, не попросила его хотя бы рассказать, где он, что с ним? — Вопрос звучит как обвинение помимо моей воли. — Все это время ты знала, где спрятано кольцо, в любой момент могла пожелать, что угодно, и отец бы исполнил загаданное, потому что джинн не может отказать завладевшему перстнем, но ты этого не сделала. Почему? Вдруг его можно было спасти? На осунувшемся мамином лице проступают тени усталости и безысходности, которую она старательно скрывает. — Ты не поймешь меня, осудишь и, наверное, будешь права. Она медлит, но затем решается: — Правда в том, что я поклялась не превращать нашу любовь в товарно-рыночные отношения, поклялась, что никогда не воспользуюсь его силой для исполнения желаний. Ты видишь цену этой клятвы… Стоила ли она того? — Мама… — шепчу я и обнимаю ее с такой нежностью, какой сама не подозревала в себе. — Тогда ты не могла поступить иначе. Ты не была бы собой, предав то, что было между вами. Я не лучшая в мире дочь, но как же я люблю тебя, мама… В ноябре побережье заливают дожди, солнце восходит и садится с промежутком в несколько часов. Я приезжаю в Берген, чтобы, наглухо застегнув непродуваемую куртку, идти вдоль кромки холодного Северного моря. Стоит закрыть глаза, и яркое солнце, которого почти не бывает здесь, обжигает веки, на губах чувствуются соленые капли. Я была уверена, что справлюсь. Мы справимся. Волна разбивается о берег, и я — вместе с ней. Возвращаюсь в Осло и не замечаю исчезающих за спиной километров, как в тот день, когда шла, едва держась на ногах, к арендованной в Малаге машине, ехала в аэропорт, механически переключая передачи и не понимая, что произошло, а главное, что произойдет, стоит мне по-настоящему осознать, что отец погиб, а Зейн пропал. И вот этот момент настал — спустя десятки ночей, в каждую из которых я пробовала открыть дверь в сознание Зейна, но она всегда оставалась запертой, как бывает, когда человек не спит… или мертв. В отчаянии дергая ручку, я колотила по двери кулаками, ломала витражи, сбивала костяшки, ощущала боль во сне так, как если бы кровь с рук капала в реальности. Уйди Зейн к другой, в груди не росла бы дыра, которую не заткнуть ни путешествиями, ни алкоголем. Забудь он обо мне, отправившись к очередному гуру куда-нибудь в Катманду, я бы не переживала, быстро найдя замену. Поступи Зейн как сволочь, оставь меня, обмани, я бы не страдала ни секунды, с самого начала готовая к тому, что все завершится хорошим и ни к чему не обязывающим сексом. Но он пожертвовал собой, чтобы спасти меня. Я люблю его за это. И ненавижу. Без него я не живу — существую по накатанной, засыпая в точке входа, не выходя в сны, воя в голос до сорванных связок, до разодранного горла. Проснувшись, выгляжу так, будто не спала вовсе. Вместо того, чтобы брать заказы и фотографировать, второй месяц трачу накопления и бесцельно брожу по городу, рассекая его между яхтенных мачт и гаваней, по сочиненным мною же маршрутам. Останавливаясь на мостовых, наблюдаю за чайками. Или это они наблюдают за мной? «Это всего лишь не твой день, Ли, — скрипуче кричат птицы. — А может, не твоя жизнь. Не повезло…». Покупаю третий по счету стакан кофе и сажусь на лестнице у самой воды, напротив расположенной в канале статуи человека на ходулях. Говорят, по задумке скульптора он идет к Осло-фьорду. А куда иду я? В списке популярных ответов лидирует вариант «к черту». Будь рядом Зейн, он бы, наверное, сказал, что если я запуталась, то надо идти к нему — в его руки, в его губы, сквозь толщу одиночества и бесконечную тишину ноября. И был бы прав. В действительности же я дошла до края. До той черты, когда мне так не хватает Зейна, что я придумываю диалоги с ним, прокручиваю в голове его дурацкие шутки и истории, которые с одинаковой долей вероятности могут оказаться как правдой, так и вымыслом. Когда в своем кошмаре я думала, что скучаю по нему, то сильно заблуждалась. Теперь я знаю, что «скучать» — это носить внутри пустоту, в которой нет ничего, кроме воспоминаний о времени, когда был счастлив. В декабре я вижусь с Яном — впервые с того вечера, как он пригласил меня в свой дом. Мы договариваемся встретиться на рождественской ярмарке, но я не сразу узнаю его за скрывающим половину лица вязаным шарфом. — Привет, звезда! Как дела? — Мы обнимаем друг друга без смущения или недосказанности, и я ощущаю искреннюю радость от того, что нам удалось остаться друзьями. — По-прежнему прячешься от поклонниц? — Судя по тому, что ты нашла меня, выходит неважно, — отшучивается он и протягивает мне бумажный рожок с жареным миндалем. — Как ты? — Прекрасно. — Вру я с заранее отрепетированной улыбкой, пытаясь хотя бы на один вечер поверить в это и забыть о своих проблемах. Об одной проблеме. О мужчине, которого потеряла. Пусть хотя бы сегодня все будет, как у нормальных людей, которые отмечают Рождество горячим глинтвейном, смеясь и вдыхая морозный воздух с пряным запахом гвоздики и корицы. Разве я многого прошу? Мы катаемся на чертовом колесе, едим яблоки в карамели, фотографируемся у украшенных белыми фонариками и норвежскими флагами елок. Ян не спрашивает ни про Зейна, ни про то, кто и почему убил Чейза, и для меня это идеальный рождественский подарок из всех возможных, однако он делает мне еще один — покупает в сувенирной лавке фигурку нарядного тролля с фонарем в руках: — Чтобы он освещал твои дороги. «Или мои тупики», — поправляю я мысленно. Мы прощаемся на той же площади, и я ухожу в сияющий новогодними огнями город. Сидя ночью на кухне с урчащей Тыквой на коленях, перелистываю сделанные на телефон снимки, на которых мы с Яном весело улыбаемся в камеру и корчим рожицы, обмотавшись мишурой. Слишком безмятежные и почти влюбленные для тех, кто никогда не проснется в одной постели. Настолько, что я спрашиваю судьбу, в существование которой теперь верю больше, чем в бога: почему я не полюбила Яна? Ведь тогда все было бы намного проще. Боли было бы меньше. Я привыкаю жить в сослагательном наклонении, фантазируя о том, какой была бы моя жизнь, не познакомься мы с Зейном однажды в Неаполе. И, честно признаться, не уверена, что была бы счастливее, не зная, как он целует, как прижимает к себе во сне, как будит, слегка поглаживая кожу кончиками пальцев. На Рождество я приезжаю к маме, и семейное торжество превращается в вечеринку двух вдов. Мы не говорим об этом вслух, но думаем об одном и том же: поиски отца закончились, надежда на то, что все наладится и будет, как раньше — тоже. Я подливаю аквавит в опустевший стакан и делаю вид, что не замечаю, как мама делает вид, что не замечает моих мешков под глазами. Мы с ней — два зеркала в гребаной бесконечной рекурсии, и в коридоре из миллионов отражений нет никого, кроме нас двоих. Накануне Нового года я сваливаюсь с температурой, и это лучшее, что могло случиться, потому что болезнь избавляет меня от необходимости снова сидеть за празднично накрытым столом напротив мамы, активно участвуя в никому не нужном спектакле под названием «Все отлично. Мне совсем не хочется сдохнуть». Ничего из того, что происходит со мной сейчас, не отлично, и сдохнуть — единственное, чего мне на самом деле хочется. В январе север погружается в непроглядную, долгую, холодную полярную ночь. Несмотря на то, что в Осло, в отличие от других регионов, световой день длиннее, время все равно теряется. Я ложусь спать после полуночи и просыпаюсь на закате, путаясь в датах и днях недели. Зима стирает город, оставляя вместо него черно-белую литографию: сумерки, лед, снег. То же происходит с моими фотографиями. Они утратили краски, словно волшебная призма, которая преображала кадры и вдыхала в них жизнь, сломалась, подобно китайской стекляшке. У меня хватает смелости признать: будь я редактором журнала, не заплатила бы за собственные снимки ни кроны. Но самое страшное заключается в том, что мне плевать. Даже если я лишилась таланта фотографировать, как прежняя Ли Хансен, это не имеет никакого значения. Вообще ничего не имеет значения. Уверена, что любой психотерапевт диагностировал бы у меня депрессию, но и это неважно. В новостях регулярно объявляют о закрытых из-за снегопадов перевалах, и я все чаще думаю о том, что была бы не прочь вдруг оказаться изолированной от всего мира за снежной стеной. Лежать на краю света, слыша завывания ветра за окном, глядя на поднимающуюся пургу — подходящее времяпровождение для того, кто пытается убежать от себя. Еще приятнее смотреть на метель сквозь оранжевый свет фонарей. А может, хватит и одного фонаря. Того самого, что держит подаренный Яном тролль с хитрым прищуром. Лениво повернувшись на кровати, тянусь за ним и ставлю напротив, представляя, что бы он сказал, если бы умел говорить. «Приходи в мой замок, принцесса, я буду ждать тебя в чудесной стране троллей. Ты узнаешь вход в нее по холмам, поросшим лесом, по высоким скалам, по валунам, исчезнувшим под слоем густого вереска. Я встречу тебя в конце лабиринта, подарю пышное бальное платье, стану твоим королем, избавлю от боли… Если ты согласишься остаться и станцевать со мной…». — Мяу! Вздрагиваю, когда Тыква неожиданно прыгает на постель и выжидательно, не моргая, принимается сверлить меня взглядом. — Что? — Хмыкаю, почесывая ее между ушей. — Вести воображаемые беседы с троллями — мое право. С этим сложно поспорить, поэтому она опять мяукает и, заурчав, ложится мне на грудь. Говорят, приходя к человеку, кошки стремятся устроиться там, где болит. Если теория верна, то Тыква не ошиблась, выбрав сердце. Глажу ее по пушистой черной шерсти и вздыхаю: продолжу разговаривать с куклами — рано или поздно попаду под реальное наблюдение врачей. Я не замечаю, как засыпаю, и в зыбком состоянии дремы мне чудится, что игрушечный тролль улыбается, приблизившись на расстояние поцелуя. «До полуночи много времени, — шепчет он. — Мы успеем станцевать вальс, пока стрелки не начали обратный отсчет. Обнимай меня с любовью, кружись в танце, двигайся навстречу, отдавайся мне и считай вместе со мной до взрыва: пять, четыре, три, два, один…». За секунду до того, как попасть в точку входа, я осознаю, что он говорил со мной голосом Зейна. В феврале я узнаю, что Команданте умер, так и не очнувшись. Можно лишь догадываться, в каких кошмарах он блуждал и как долго, ведь если даже для меня неделя комы растянулась на месяцы пребывания в психбольнице, то страшно предположить, во что за полгода превратилось его сознание. Барабаню пальцами по столу, мысленно открывая дверь, за которой начинается туман. Прости, Команданте, я не могла помочь тебе. Никто не мог. Мы с тобой столкнулись со своими худшими страхами, но мне повезло больше: у меня был отец, был Зейн, и их вера в меня, любовь, которую я пронесла через параллели реальностей, помогли выбраться из кошмара. У Команданте просто не осталось сил, и если вдруг бог есть, и есть рай, я надеюсь, что он мчит в нем на любимом байке по Панамерикане — первый из первых, свободный, как Че, отчаянный, как те из нас, стрелки на чьем спидометре всегда зашкаливают. В конце зимы я привыкаю к окутывающим город вечным сумеркам. Привыкаю к тишине — внутри и вовне. Привыкаю жить без Зейна. Он не уходит из моих мыслей, я чувствую его отсутствие постоянно, но боль притупляется, потому что невозможно жить на пределе, надрывно, каждый день — никакого сердца не хватит, никакой любви. Я получаю пару приглашений на свидания, но отказываюсь — не потому, что добровольный целибат из-за разбитого сердца кажется правильным решением, а потому, что невыносимо даже представить, что меня целуют чужие губы. Как вообще можно смотреть на обычных мужчин, когда тебя любил джинн? Однажды вечером, когда я хожу по Осло, фантазируя о том, как все могло сложиться, не проговорись я про кольцо отца после пробуждения, Ян присылает текст новой песни. Я пролистываю его на ходу, ежась от мороза, и сразу понимаю, что стихи прекрасны. Заскочив в кофейню, заказываю капучино и тру ладони, чтобы согреться, а затем перечитываю: «Привет, Ли! Как тебе это? Хочу включить в новый альбом: "Город вибрирует, плачет, смеется, Кто-то уходит, но он остается: Камнем, рекою, звуком и домом, Прошлым и будущим, старым знакомым — Узнанным вскользь, случайно, но точно, Как следствие связи — незыблемой, прочной. Город зовет, демонстрирует лица, Площади, улицы в этих страницах Рифмуются картой, судьбою и роком, И вот ты становишься новым пророком — Звучишь! Звучишь! Звучишь!"» На третий раз я начинаю слышать музыку, в которую укладываются рифмы. «Это будет хит, — пишу я ему, не кривя душой. — Особенно если рискнуть и поэкспериментировать с мелодией, как Pink Floyd». Ответ приходит через пару минут. «Любопытная идея. Попробую ;)» — Ваш капучино. — Официант ставит передо мной кофе и стакан с водой. Я благодарю его, оторвавшись от телефона, и перевожу взгляд на улицу, где вновь идет снег. «Город зовет». Ян не сочиняет стихи обо мне, и я этому рада — но не из-за того, что это было бы неловко, а из-за песни про девочку, которой он звонит. На фоне того, что она стала официальным саундтреком к моему персональному аду, я опасаюсь быть чьей-то музой. Кто знает, какие еще сюрпризы способно выкинуть подсознание, выворачивающее наизнанку стихи о любви… В марте дни становятся длиннее, но в Осло по-прежнему холодно, а в горах лежит снег. Я не покидаю точку входа, хотя после гибели Асафа мне нечего бояться: энергия, которую некому высасывать, растет, и я знаю, что чужие не проникнут ни в один из моих снов. Но я не хочу никуда. Я не хочу никого. Заснув, привычно планирую забыться в окружающей пустоте, но что-то меня останавливает. Облокачиваюсь о дверь с разбитыми витражами, и смотрю на пространство, которое может стать чем угодно, принять любую форму. Зейна нет, но я тут, и я живая. Вдыхаю полной грудью и закрываю глаза в вакууме точки входа, открывая их через минуту в просторной светлой комнате с панорамным окном, обрамленным старыми деревянными рамами. Сразу за ним начинается море и сливающийся с горизонтом розовый закат. Так есть и так будет, потому что на моей планете солнце не заходит никогда. На одной стене — полотна Эгона Шиле, на другой — полка с книгами. Касаюсь потрепанных корешков. Ненаписанные стихи… Теперь я знаю, что они не нужны Яну — чтобы срифмовать чувство, ему довольно своего воображения, своей эмоции. Поддавшись внезапному порыву, концентрируюсь, и в тот же момент у окна, где только что было пусто, возникает мольберт и ваза с маргаритками, смешанные на палитре краски, лежащие в беспорядке кисти. Беру одну из них и макаю в акрил цвета индиго, произношу вслух, аккуратно выводя на стене: «Узнанным вскользь, случайно, но точно, как следствие связи — незыблемой, прочной». Строчки загораются, пульсируя оттенками синего, от кобальта до медного купороса, и патокой растекаются по венам. Связь, которую нельзя оборвать, несмотря на физические границы и смерть, до сих пор соединяет меня с Зейном. Он не со мной, но я помню каждое объятие, каждый поцелуй, и тот, самый первый в Риме, когда я уже любила его, но еще не осознавала этого. Проснувшись, полчаса лежу, вперившись в потолок — но не с безразличием, как обычно в последние месяцы, а со странным спокойствием, хотя многие сказали бы, что это одно и то же. Я отстраиваю точку входа, отстраиваю заново жизнь, которая рассыпалась на испанском побережье — не собрать, не починить. Она не будет прежней, но будет другой. Впервые за долгое время беру в руки камеру и, покормив кошку, выхожу на улицу. Что бы ни произошло, я Ли Хансен, и я вижу то, что не видят другие: сидящую на автобусной остановке у площади Юнгсторгет девушку, которая набирает кому-то сообщение, едва сдерживая слезы; бережно поправляющего шарф слепой жены пожилого мужчину; молодого африканца, который курит косяк недалеко от Центрального вокзала, не отводя от меня взгляда. Я навожу на него объектив, а он продолжает смотреть прямо в камеру, и в ту секунду, когда я нажимаю кнопку спуска, показывает средний палец. Усмехаюсь и иду дальше, пока не натыкаюсь на граффити, изображающее сидящего верхом на комете эльфа неопределенного пола. Рядом красуется надпись: «Благословляю тебя, где бы ты ни был, открытый всем ветрам ребенок на падающей звезде…». Я выдыхаю и опускаю фотоаппарат, прислонившись к кирпичной стене. Ты прав, Джон, сколько бы я ни летела вниз, рано или поздно свободное падение закончится, и в это мгновение мне бы не помешало чье-нибудь благословение. В апреле я опять прилетаю в Неаполь — ровно за тем же, за чем и в прошлый раз. Все те же лакрицы, та же студия, тот же хорошо знакомый звук жужжащей тату-машинки, которую проверяет перед сеансом Олав. — Можем приступать. Уверена, что не хочешь перекрыть шрам? Он кивает на мой живот. Зейн помог остановить кровь и затянуть края раны, однако рубец от встречи с Асафом остался. Но я и не хочу прятать его под рисунком, наоборот, предпочитаю сохранить как доказательство, что не придумала всю эту историю в горячечном бреду. — Уверена. — Осторожно трогаю неровную линию, а после указываю на место под сердцем. — Давай здесь. И игла послушно входит под кожу, вбивая в нее черный пигмент, заставляя закусить губу от щекочущей, но такой долгожданной боли, рисуя сложную и тонкую арабскую вязь — «Мактуб». Так написано. Мы были обречены друг на друга, и я хочу помнить об этом, пока сердце бьется в буквы, заставляя их звучать даже непроизнесенными. Мактуб. Позже я сажусь на камни у моря, как в том сне, в котором реальность смешалась с иллюзиями. Круг замыкается. Сжимаю в кулаке перстень с рубином. Это все, что у меня осталось… Не так уж и много. Не так уж и мало, если учесть, что в нем заключена душа джинна. Раскрываю ладонь, любуясь игрой искрящихся в гранях солнечных лучей. Спасибо, Зейн. Спасибо за то, что ты был. За встречи во сне, за жар объятий в реальности. Ты научил меня не бояться — ни своей слабости, ни твоей любви. Я не забуду нашу последнюю ночь, буду повторять ее, как мантру, проживая тебя во мне. Боковым зрением замечаю, что в камне зажигается и тут же пропадает не похожий на обычный блик сверкающий алый всполох. Задумчиво вглядываюсь в темно-красную поверхность, но ничего не происходит. Почудилось. Я уже собираюсь убрать кольцо в карман, когда пламя вспыхивает снова, и я застываю. На этот раз оно не гаснет, напротив, разгорается ярче. — Неужели это правда… — Губы не слушаются, дыхание сбивается. Я не могу ошибаться. Не теперь. Мерцающий огонь сияет внутри рубина, и это может значить только одно. Зейн жив.

Конец второй книги