Спи со мной. Кошмары

Когда ты почти нашел ответы, жизнь подкидывает новые вопросы. Ребус усложняется, в задачке появляются дополнительные условия, и если до этого решение выглядело очевидным, то теперь выбор правильного варианта уже не кажется таким простым. Асаф убил моего отца и дал понять, что нас с Зейном ждет та же участь. Результат нашей встречи был известен с той секунды, как сломанный перстень с изумрудом упал на камни, однако в последний момент вводные кардинально изменились — я вижу это по лицу Асафа. Лишенное любых эмоций, оно застыло бледной маской из папье-маше. Я не представляю, что значат слова Зейна, но у меня появляется робкая надежда на более благоприятный исход, чем собственный труп, облепленный смолой в сотне метров от городского пляжа. — Ты оскверняешь прошлое, джинн. Предания, которые существовали задолго до нас. Ради чего? — До этого внимательно смотревший на Зейна Асаф, вдруг подходит ко мне. — Неужели и впрямь ради нее? Хочешь запутать и отвлечь меня, чтобы дать шанс спастись ей? История с дочерью ифрита чересчур затянулась. Он грубо раскрывает порез на моем животе, ввинчивается в него пальцами, проникая глубже, чем в тело, пытаясь дотянуться до нутра, чтобы выжать из него остатки сил, выпить самую суть. Я не кричу, нет. Я ору от сумасшедшей боли. В глазах темнеет, голова кружится. Надежда на то, что нам удастся выбраться из этой пещеры живыми, пропадает. Он не позволит. Я слышу полный беспомощной ярости вопль Зейна: — Нет никакого предания! Слова про то, что сила Аллаха могла бы сравниться с силой тысячи джиннов — это метафора! Пример, который я придумал однажды в Тадморе, рассказывая детям притчу об Аллахе! Нет ничего, что было бы сопоставимо с силой Творца! — Всполохи огня, искрящегося гнева, перекрывают зрачки Зейна, и у меня возникает странная мысль, что в эту минуту он похож на мессию — единственного, кому доступно знание, первого, кто принес истину. — Получи ты энергию не тысячи, а миллиона джиннов — ты все равно никогда, никогда не сможешь вернуть свою семью, потому что смерть неподвластна никому, кроме Аллаха! Голос Зейна доносится откуда-то издалека, звучит тише, и я практически теряю сознание, когда Асаф наконец оставляет меня. Вместо него к краям раны тянутся черные разводы. Бороться с этим выбросом магии, который принял форму жидкого гуталина, не получается. Очень хочется просто уснуть, но я не разрешаю себе погружаться в сладкое беспамятство, в полубессознательном состоянии наблюдая за Асафом. — Ты лжешь, — цедит он, сжав губы. — Зачем мне это? — Зейн встает и, шатаясь, идет к нам. — Потому что такова природа джиннов, — с безразличием бросает Асаф и вновь глядит на меня. — Жаль, Лелия, что и твоя кровь испорчена ею. Нас разделяет всего пара шагов, когда очередное движение руки Асафа заставляет Зейна согнуться. Я уже давно сошла бы с ума от страха за него, будь он человеком, но меня успокаивает то, что убить джинна намного сложнее. Наверное, это и есть любовь — думать о другом, когда опасность угрожает тебе? Словно прочитав мои мысли, Асаф хватает меня за голову, и, почувствовав его руки на затылке и на подбородке, я осознаю, что сейчас он свернет мне шею. Говорят, перед смертью у человека вся жизнь проносится перед глазами, но в действительности никакой ускоренной перемотки с кадрами из детства и вчерашней юности нет. Наоборот, время замедляется, а передо мной предстает не череда безумных флешбэков, а потрясенная мама, потерявшая в один день и мужа, и дочь. И тут будто со стороны я вижу, как Зейн, рванувшись, отталкивает Асафа, снимает с пальца кольцо с рубином и кидает мне. — Ли, я могу выполнить одно желание. Попроси меня перенести нас обоих подальше отсюда, а там разберемся, как действовать дальше! Я беру упавший рядом перстень и разглядываю его сквозь затуманенное сознание. Если сделаю то, что хочет Зейн, мы в очередной раз сбежим от Асафа, но ничего не изменится. Он продолжит искать нас, а не найдя — придет за мамой, за Яном, за любым из тех, кто мне дорог. Я не могу допустить, чтобы кто-то еще пострадал. — Давай, Ли! Загадывай! — Зейн отгораживает нас от Асафа прозрачным подобием щита, в искаженной поверхности которого я различаю лицо нашего общего врага. — У меня мало энергии, чтобы вытащить нас отсюда, но джинн не может отказать завладевшему кольцом, магия не позволит. Это наша возможность спастись! Асаф поднимает руки, и покрывающая грот смола стекается к его пальцам огромной жирной кляксой, принимая форму гигантской кобры, которая шипит и раскрывает широкий капюшон, приготовившись атаковать. Шестое чувство подсказывает: если змея нападет, смерть от рук Асафа покажется меньшим из зол. Но я не готова опять скрываться, подвергая опасности близких… Должен быть другой выход. Внутренний голос шепчет: «Пусть он убьет Асафа. Это так логично, так просто…» И на мгновение я почти верю ему. Только в книжках главный герой предпочитает пощадить убийцу, сопровождая это торжественной речью о том, как важно быть человеком в любых обстоятельствах. Чушь собачья. В реальной жизни герою, который хочет выжить, приходится действовать куда более безжалостно. Я бы попросила Зейна убить Асафа и, клянусь, угрызения совести не мучили бы меня после всего, что тот совершил, но проблема в том, что это запрещено правилами. Ведь, если я не ошибаюсь, один Аллах решает, кому жить, а кому умирать? Изготовившаяся к атаке кобра врезается в эфемерную преграду. Асаф шагает к Зейну. Идея приходит внезапно и, не будучи уверенной в том, что делаю, я все же сжимаю кольцо в кулаке и выкидываю руку вперед: — Я желаю, чтобы ты показал нам прошлое! Пусть Асаф увидит, что никакого пророчества нет, что его сочинил ты! Раскаленный металл пронзает живот. Покрывшийся трещинами щит рушится. Смола расплескивается вокруг. Зейн пораженно смотрит на меня — то ли с сожалением, то ли с одобрением. Его образ неуловимо меняется, оставаясь в то же время прежним. Как я могла не заметить в нем этой мощи раньше? Лишь дурак может обмануться зелеными кудрями, эпатажными выходками и леопардовой шубой. Сила, которая исходит от Зейна, пугает и притягивает. Асаф тоже ее ощущает и замирает, наблюдая за джинном с болезненной тоской, с жаждой, которую невозможно утолить. Я вижу в нем надежду, которой он лишил меня, и понимаю: в глубине давно сгнившей души он молится Аллаху о том, чтобы Зейн не смог выполнить мое желание — просто потому, что события, которые я попросила показать, никогда не происходили. Но Зейн кивает: — Будь по-твоему. В глазах Асафа мелькает… шок? Безысходность? Отрицание? Он снова идет к Зейну, но на этот раз джинну достаточно выбросить в его сторону руку в предупреждающем жесте, чтобы тот остановился, не решаясь противостоять тысячелетней магии, желанию, которое должно быть исполнено. Воздух сгущается, становится вязким, как глина, из которой можно вылепить любую форму, и реальность меняется, подобно сну: смола испаряется, влажное дно покрывается горячим камнем; скалы вокруг превращаются в необожженный кирпич, свод над головой — в звездное небо. В центре загорается костер, который потрескивает и отбрасывает оранжевые блики на высокие колоннады некрополя, проявившегося изображением на негативе там, где был выход из грота. Вдалеке виднеется замок, и я закусываю губу, представляя в нем прекраснейшую из цариц, которая давно спит, не догадываясь, что Аврелиан носит ее смерть с собой. Мы в Пальмире. В Тадморе. В городе не менее вечном, чем Рим. Воспоминание Зейна настолько реальное, что на подошвах кед я ощущаю жар, который впитали античные улицы, и чувствую себя воровкой, обманом прокравшейся в чужое прошлое. Ни эта ночь, ни окруженный оливковыми рощами город не принадлежат мне, но почему-то я здесь: слушаю легенду на незнакомом языке, который понимаю — сквозь тысячи слов, сквозь тысячи снов. Возможно, мне было суждено вновь оказаться в этой пещере спустя двадцать лет. Мактуб. В отсветах костра появляются сначала тени, и только потом — силуэты. Время назад… Приглядевшись, различаю толпу мальчишек и облаченного в белый хитон Зейна. На этот раз кудри совершенно темные, и я опять воспринимаю его иначе, думаю о нем иначе. Это не тот Зейн, которого я встретила июльским вечером в Неаполе. Ему еще не известно будущее, в котором мы будем любить друг друга под звук разбивающихся о стекло капель дождя… — …и бедняк нашел Аллаха на берегу Евфрата, и тот вознаградил его за добрый поступок, даровав сотню верблюдов, навьюченных дорогими тканями, финикийскими винами и благовониями. — Я слышу голос Зейна из прошлого, и вздрагиваю. Все слишком по-настоящему. — Целую сотню? — Ерзая от возбуждения, недоверчиво переспрашивает мальчик лет шести. — Это же очень много! Ты не врешь? — Ты обвиняешь во лжи меня? Того, кто осознал себя по воле Творца, того, кого Аллах наделил силой управлять материей? — Зейн, грозно насупившись, придвигается к мальчику, и тот испуганно зажмуривается. С заметным трудом изображающий негодование джинн, все-таки не выдерживает и смеется. — Ну конечно, я говорю правду. Держи. И запомни, что страху надо смотреть в лицо. Он раскрывает ладонь, в которой лежит кусочек пахлавы, и, нерешительно улыбаясь, ребенок робко берет угощение. Осмелев, остальные дети тоже начинают расспрашивать Зейна. — Как найти Аллаха? — Расскажешь притчу про богача и ифрита? — Можешь исполнить мое желание? — А насколько всемогущ Аллах, что может наколдовать сотню навьюченных верблюдов? Он мог бы воскресить моего брата? Зейн поворачивается к мальчику, задавшему последний вопрос. — Сила Аллаха, единственного, кому подвластна смерть, могла бы сравниться с силой тысячи джиннов. — Он неожиданно серьезен. — Но только он один способен вернуть к жизни мертвых, и если твоего брата больше нет, то он в садах Аллаха, рядом с ним. Отпусти его и прими свою утрату. В глазах мальчика блестят слезы, но он не плачет, чтобы не показывать слабость. — Сила Аллаха, единственного, кому подвластна смерть, могла бы сравниться с силой тысячи джиннов… — Шепчет кто-то из детей. — Вот это да… — Аллах всемогущ, — вторит ему другой. — Джинн не врет, — авторитетно заявляет третий, и мне становится очевидно, что произойдет дальше. На следующий день мальчик, который потерял брата, расскажет своей убитой горем матери о том, что узнал от джинна. Она не поставит его слова под сомнение, потому что захочет поверить в то, что ее сын счастлив в раю Аллаха. Вечером, когда ее муж вернется с рынка, она поделится тем, что узнала, с ним. Придя наутро на работу, тот, в свою очередь, поведает историю Зейна торговцу за соседним прилавком. Накануне отъезда из Пальмиры погонщик верблюдов услышит, как двое горожан обсуждают, что сила Аллаха, единственного, кому подвластна смерть, могла бы сравниться с силой тысячи джиннов. Он отправится дальше вместе с караваном, передавая эту легенду всем, кто готов разделить с ним кувшин воды и свежую лепешку. Через пару месяцев о послании джинна будут говорить во всех оазисах Сирийской пустыни, а спустя несколько лет оно разойдется по всему Ближнему Востоку, чтобы исчезнуть в веках, как исчезли сотни старинных преданий. Оно не дойдет до наших дней ни в каком виде, его не обнаружат историки, не сделают частью постоянной экспозиции директора музеев, но оно навсегда останется в памяти человека, одержимого идеей обратить смерть вспять и трактующего сказания по-своему. Картинка подрагивает, очертания некрополя смазываются, фигуры бледнеют. История повторяется и закольцовывается, Пальмира пропадает в чьих-то воспоминаниях — в очередной раз. Звезды меркнут, огонь гаснет, голоса стихают. Скалы дробят небо и кирпичные стены, возвращая нас обратно в грот. Город, казавшийся таким реальным минуту назад, подергивается дымкой, теряет краски, и я ощущаю какую-то детскую обиду, словно мне показали чудо и тут же забрали. Когда я смотрю на Зейна, он обращается к сгорбленной фигуре, в которой угадывается не триумф победителя, а обреченность проигравшего. — Ты все видел. Я не двигаюсь, почти не дышу, не представляя, чего ожидать от Асафа. Я использовала свое право на желание, и, если решение, которое пришлось принять, оказалось неправильным, поплатиться за эту ошибку придется нам обоим. Вдруг стоило послушать Зейна и просто сбежать — неважно, куда, главное, подальше отсюда? Что, если видение не убедило Асафа, и он найдет новые оправдания? Я вглядываюсь в его лицо, но оно сохраняет пугающую непроницаемость. — Что сейчас? — Зейн первым нарушает паутиной повисшую между нами тишину и озвучивает мои страхи. — Неужели ты продолжишь охотиться за джиннами из-за фразы, которую случайно обронил я? Он делает акцент на последнем слове, тем самым демонстрируя абсурд происходящего, и я невольно ставлю себя на место Асафа. Каково это — подчинить всю свою жизнь пророчеству, которое и пророчеством-то никогда не было, лишь сравнением, образом, придуманным джинном для собравшихся однажды ночью у костра мальчишек?.. Удивительно, но я чувствую к нему жалость. Асаф по-прежнему виноват во всей боли, которую причинил, во всех смертях, однако даже врагу, даже ему, я не могу пожелать такой судьбы. — Ты все забрал у меня, — глухо произносит Асаф, выуживая это признание если не из сердца, то из тех глубин, на которых невозможно полноценно существовать — только дрейфовать во тьме без кислорода. — Ликуй, джинн. Зейн не улыбается. Мы переиграли Асафа, но я знаю, что он, как и я, не ощущает удовлетворения. — Прими свою судьбу. Перестань с ней бороться. — Он говорит негромко, но я уверена: каждое предложение звучит для Асафа оглушительнее крика, бьет по живому — больнее открытой раны. — Ты ничего не сможешь изменить. До этого смотревший сквозь нас, в пустоту без мыслей, без смыслов, без единой ниточки, которая соединила бы его с реальностью, Асаф глядит на Зейна, и мне вдруг становится не по себе. Как если бы вынесенный теперь уже ему приговор разбудил что-то неясное, смутное… опасное. Его взгляд по-прежнему рассеян и расфокусирован, но вот Асаф делает глубокий вдох, и вены на шее вздуваются, зрачки расширяются, скрывая тонкое кольцо радужки. Взявшийся из ниоткуда легкий порыв ветра путает волосы. С трудом удерживая равновесие, откидываю пряди со лба испачканной в крови рукой. Сознание плывет. Нет, пожалуйста, нет. Отключаться нельзя. Страху надо смотреть в лицо. Ветер усиливается. Шторм? Здесь? Не нужно раскладывать карты, чтобы понять, насколько это дерьмовое предзнаменование. Пальцы Асафа сводит судорогой, и они неестественно выгибаются. — Черт… — вырывается у меня. Он не контролирует свои действия. Что-то внутри Асафа бурлит, бугрится под кожей, пробегает по позвоночнику, заставляет руки и ноги конвульсивно подрагивать. Грудь тяжело вздымается, под кожей выступают темные прожилки. Вокруг тела появляется необычное, не похожее ни на что свечение. Оно повторяет контуры, разрастаясь уродливым багряным коконом, заполняет пещеру запахом гудрона и сырого мазута. Резкая боль сжимает меня со всех сторон, сдавливает тисками так, что воздух заканчивается быстрее, чем я успеваю закричать. В следующую секунду она отступает, а после накатывает снова. К ней примешивается ненависть, растерянность, возмущение, отчаяние и… любовь. Зейн, вероятно, испытывает то же самое — он схватывается за голову и сжимает виски одновременно со вторым приступом, который длится дольше, а когда прекращается, мы оба падаем. Я гляжу на лихорадочно трясущегося Асафа и понимаю, что это его чувства выплескиваются наружу, проходят через нас, и мы проживаем его боль как свою. — Зейн! — слабо зову я, надеясь, что он услышит. — Что это? Не отрывая глаз от Асафа, Зейн, подходит ко мне и только тогда наконец поворачивается: — Он отпустил энергию, которая никогда ему не принадлежала. Перестал сдерживать колоссальную мощь, которую накапливал в человеческом теле на протяжении веков. — О боже… Робкое обращение к господу — все, на что меня хватает. Энергия, которую поглотил Асаф, и с помощью которой он чуть не уничтожил нас с Зейном, энергия всех джиннов, которых он успел убить, энергия моего отца — вся эта сила в данный момент вибрирует, пульсирует, клокочет и бушует, стремясь толчками выплеснуться из Асафа. Несложно догадаться, что случится, когда она высвободится. Мы все окажемся погребены под обломками, и если Зейн, скорее всего, переживет взрыв благодаря своей сверхъестественной природе, то мои шансы вернуться в Осло после магического коллапса близки к нулю. Мелкий камешек подтверждает внезапную догадку, пролетев мимо и до крови расцарапав плечо. Я с удивлением смотрю сначала на порез, а затем на стену грота, в которую он ударяется на огромной, аномальный скорости — небольшой кусок скалы обваливается в воду с характерным звуком. Другой камешек оставляет царапину на скуле. Еще один впивается в спину Зейна, вырывая похожий на рычание стон. — Нужно уходить, — выдавливает Зейн сквозь зубы. Значит, я права. Хуже не придумаешь. Бросив обеспокоенный взгляд на мою окровавленную майку, Зейн задирает ее и морщится при виде раны. Он кладет сверху свою ладонь, и его прикосновение действует лучше любой анестезии, а кровотечение прекращается. — Это все, что я могу. Идем. Он поддерживает меня, чтобы я не упала, и мы медленно направляемся к выходу. Ветер сбивает с ног, и я то и дело поскальзываюсь на влажных булыжниках, а Зейн постоянно останавливается, вынужденный прикрывать нас от хаотично летающих в гроте камней. Десяток метров отделяет нас от параллельного, нормального мира, но расстояние, кажущееся смешным, растягивается на километры. Я оборачиваюсь к Асафу и столбенею: его черты утратили четкость, нос, покрытые оспинами щеки, губы — все дрожит и плывет, тело разбухает и синеет. Живой мертвец, он бормочет что-то, не глядя на нас, обращается к кому-то, кого мы не видим — к недождавшемуся его сыну, к погибшей в муках жене, к моему отцу, который не смог спасти его семью, а может, к самому Аллаху. Все случается, когда до выхода остается всего несколько шагов. Когда я успеваю поверить, что мы выберемся отсюда живыми. Звонкий звук лопнувшей кожи. Треск незримо отсчитывающих наше время часов. Стрелки ломаются, циферблат раскалывается, прошлое врывается в настоящее. Отторгаемая физическим телом чужая энергия принимает форму смердящей бурой массы, которая с утробным урчанием сочится из Асафа, а затем, переполнив, разрывает его у нас на глазах. Избавившись от финального барьера, она с немыслимой скоростью сметает все, с чем сталкивается, сотрясает пещеру, полирует рельефную поверхность скал. Вода высыхает при соприкосновении с ней, демонстрируя, что произойдет со мной, когда энергия дойдет до нас с Зейном. Она высушит во мне и кровь, и воду, мумифицирует заживо — не позже, чем через несколько секунд. Я кричу и не слышу собственный крик. Пять. Четыре. Три. Два. Один. Зейн заслоняет меня от Асафа и толкает на землю, прикрывая своим телом. Он содрогается, когда рокочущая волна высвободившейся силы накрывает нас, обдавая жаром, от которого тлеют волосы и ресницы, а кислород сгорает, не дойдя до легких. Бурлящая бордовая пелена кипит и взрезает реальность, отдается в каждом стуке сердца, сопровождаемая невообразимым ревом, как если бы у самого уха пикировали истребители. А потом наступает темнота. Минута. Час. День. Год. Послесмерть. Ровно столько могло пройти времени между ударом и моментом, когда я прихожу в себя. Выберу полчаса или вечность — не ошибусь. Горло саднит, и я захожусь в кашле. Я жива. Жива, потому что меня спас Зейн. Дыхание перехватывает. Но где он? Рядом со мной — ни души. После кошмаров, затянувших меня в коме, я бы могла подумать, что мне привиделся и Асаф, и схватка с ним, и ночь в Пальмире, свидетелями которой мы стали… Но меня разубеждает в этом лежащее в пыли кольцо с рубином. Не сдержав болезненного стона, наклоняюсь за ним, и прячу в карман джинсов, а после опять смотрю по сторонам. — Зейн! Я растерянно зову его, не надеясь, что он ответит, не понимая, что произошло, и равнодушное эхо повторяет: «Зе-е-ейн…» Когда оно затихает, в пещере раздается громкий скрежет, и первый кусок скалы откалывается от неровного свода, глухо приземляясь на высушенное взрывом дно. Следом за ним падает второй. Я в отчаянии оглядываю пространство вокруг и, выругавшись, выскакиваю из грота за мгновение до того, как он с чудовищным грохотом обваливается за моей спиной.