среди разрисованных стен

На вечер пятницы приходит непогода, такая буря, которые редкость, случаются дважды за год, чтобы стать предметом обсуждения дикторов по новостям и жалующихся на суставы бабулек. Игорь насквозь не промокает только из-за куртки и картуза – и попробуйте сказать, что он не думает на три шага вперёд. У него сорвавшаяся погоня за любителем размахивать ножом в вечерних клубах, онемевшие от скитаний по городу пальцы и хлюпающий носом Дима, плетущийся позади. Игорь, понимая, что скоро утонет в собственных ботинках, резко останавливается в переулке между домами, месте грязном, забитом мусорными баками. Дима тоже останавливается, но только после того, как влетает Грому в спину – на ходу очки протирая, он за Игорем следует хвостиком, как птенец за уткой-мамашей. Даже с ливнем, который приглушает звуки, в ушах стоит это Димино хлюп-хлюп – ни одну лужу на пути, видать, обойти не может. Воды набралось в кеды, которые высохнут и расклеятся, и их таких, с просящими каши носами, только на помойку, в этот мусорный бак, западной матершиной обписанный, который придаёт и без того противному вечеру премерзкий антураж. Боковым зрением Гром замечает свет фонаря, масляного, подмигивающего им одним глазом. Оборачивается, чтобы взглянуть на напарника – Дубина можно выжимать и развешивать перед домом на верёвке для белья вместе с простынями. И не факт, что высохнет. Помявшись под дождём ещё с полминуты – не парься, Дим, сейчас вёсла в зубы возьмём и поплывём на расследование – Игорь покрепче сжимает кулаки. У него немного злостью жжёт в груди на всё на свете разом. Это “всё” наваливается сплошной кучей, и погода эта хренова, и беготня по Петербургу, не давшая результатов, и парнишка молодой, студентик, которому кишки разворотили. Он сутулит плечи, угрюмый и взвинченный, каким всегда бывает, когда дело заходит в тупик. Молчит. Стоит в тёмном переулке, с пяток на носки перекатывается и раздумывает, как им дальше поступить. Дима дёргает его за рукав – и правда, низкий вон какой, утонет ведь ещё, пока на Игоря озарение снизойдёт. Поэтому Гром и оборачивается, становится к нему лицом, чтобы всмотреться уже внимательнее. От одного взгляда на Диму начинает ныть в челюсти. Они бесцельно шатались по тонущему городу полтора часа, от точки к точке. Дубин вытирает нос рукавом толстовки, мокрой, которая по отжиму хорошему соскучилась, поправляет запотевшие очки. Он из участка вылетел налегке, хотя под вечер уже натягивало, даже куртку не захватил из-за подгоняющего его Игоря – быстрее, говорю, собирайся, а не то! Это самое “не то” существовало только у Грома в воображении, которое успело подкинуть с полсотни способов новое дело закрыть. В реальности романтики оказалось поменьше. Опросив родных потерпевшего, он на улицу, под проливень, уже рвался, и не прочь бы был в Неву щучкой нырнуть, от скуки этой формальной отмыться. Но больше всего Игоря раздражало, что он сам – да кто эти ваши прогнозы читает, врут же всегда, собаки – в дождь попёрся и Димку за собой потащил. — Ты давай в участок возвращайся, — решает Гром, в асфальт под ногами уставившийся, неловкостью виноватой одолеваемый. На Диме, которому обеспечены весёлые выходные с термометром под мышкой, сухого места не осталось. Игорь бешено соображает, стараясь и предлог найти Диму в участок отправить, и собственную совесть заткнуть покрепче и надолго. Дубин сразу рассыпается в понимающих кивках. Так только он умеет, даже не дослушав, кивать заранее – всё равно потом ещё десять раз обо всём переспросит и только тогда успокоится. Затем тоскливо оборачивается к улице, в чьи холодные объятия ему предстоит шагнуть. И Игорю так тошно от себя становится, словно это по его вине погода сегодня свихнулась. Он привык просто, что за Димой присматривать – на его ответственности. Не сопли подтирать или фрукты в утреннюю овсянку крошить, а печься ненавязчиво, краем глаза, чтобы не грохнулся никуда и не обижал его никто. Фёдор Иванович лично попросил, приглядывай за ним, сказал, а то гляди какой юркий, хлебнём мы с ним ещё горя. Игорь тогда только хохотнул – что есть, то есть – но от Димы с тех пор на расследованиях ни на шаг не отходил. Дима отходить тоже не стремился. А сейчас вон стоит, дрожащий от холода, поднимающий внутри бурю, не менее разрушительную, которая и Игоря приписывает к отирающимся по участку бездельникам, Диму за щёки щипающим. Действительно ведь, зараза, милый, что прижаться к нему, плюшевому, хочется, а затем показать каждому в отделении средний палец. Диму приободрить нужно, чтобы снова засиял мерцающей гирляндой, чересчур он сейчас поникший и расстроенный. Стихия зверствует так, словно каждый кирпич с места сдвинуть хочет, Дубин молчит уже больше двадцати минут – конец света на пороге. Диме кажется, он обуза. И в погоне тормозит, и морду при надобности никому набить не сможет, но Игорю кажется, это только плюс. Но не здесь, а в участке, в бумажной волоките, которую Гром первую половину времени пытается просто понять, а вторую – откладывает на потом. И пока Дубин вслух думает, потому что сдерживаться не умеет, столько идей подбрасывает, что не все переварить получается – они оба не лучше и не хуже друг друга, просто каждый силен в своём и по-своему. Поэтому из них и вышла хорошая команда, первая в участке по количеству закрытых дел. Но взгляд у Димы загнанный, такой же виновато-хмурый, как в эпоху Чумного Доктора, когда он Игоря подставил – да не злюсь я уже, Димка, было и было! — и увязался следом, потому что простить себя не мог. Маленький наивный романтик, думающий, что за свою ошибку до конца жизни расплачиваться будет. — Придёшь, все данные, что насобирали, пересмотришь, — раздавая инструкции, Гром встаёт так, чтобы ветер в спину бил – он та ещё шпала, может, Диме не так достанется. — И личное дело глянешь. А я пока ещё в одно место смотаюсь. Игорь бы застрелился, если бы ему пришлось перечитать всё, что мать пострадавшего "Васеньки" им о нём наговорила. За время допроса страницы четыре набралось, не меньше, по крайней мере, строчил Дима много и очень увлечённо. — Но ты меня в курсе будешь держать, усёк? Дима послушно кивает, глядя на Игоря снизу вверх. Гром в подтверждение своим словам хлопает по карману брюк, в котором утонул телефон – я с тобой на связи, никуда ты от меня не денешься, расследование продолжается, поэтому не расслабляйся. Невольно вспоминает, как Дубин любит ему названивать, сбитый с ног внезапным озарением, крышесносным, до которого докумекал сам – Игорь, всё сходится! У Игоря даже с третьей попытки не получается вникнуть в то, что он талдычит, захлебываясь воздухом. Динамик разрывается от восторга, а Гром смотрит на экран неубиенной нокии с подписью контакта на линии – "Димочка". Это Юля свистнула телефон и переписала имя на свой вкус, подтрунить решила, а у него руки никак не дойдут обратно на "Стажёр" исправить. Или просто на "Диму", чтобы коротко и ясно, но Игорю кажется, так это "Димочка" и останется навсегда. Нужно бы было – много месяцев назад бы исправил. А так… пусть будет, ни горячо от этого, ни холодно. Никто ведь не узнает. Юля вообще смотрит на него, как на идиота каждый раз, когда Дима всплывает в разговоре. Потому что Игорь долго ещё улыбается, как этот пресловутый идиот – лишь с этой глуповатой ухмылкой он о Дубине и думает. Юля только пальцем по лбу не стучит, сперва по-своему, потом по Игореву – какой же ты, блин, медленный, как вообще до майора дослужился, несчастье? Она что-то своё в Громе разглядела и ходит теперь довольная, будто все тайны Вселенной для себя раскрыла. Но что такое Юля знает, сокровенное и очень забавное, отчего и смотрит на него взглядом "ну, всё с тобой понятно", Игорь не спрашивает. Может, опасается услышать её ответ. Потому что если кто-то ещё, кроме его воспалённого мозга скажет, что Дима к нему неровно дышит, Игорь перестанет что-либо понимать и мало-мальски ситуацию контролировать. Дима именно, что дышит неровно, растирает щёки и пялится себе в колени каждый раз, когда приходит к напарнику, снующему по квартире без футболки. Поэтому Игорь не надевает футболку в его присутствии больше никогда. Ещё отшучивается, мол, так что мне, в окровавленной одежде по дому собственному ходить? Дай хоть постираю, изверг! А Дима стесняется, Диме карта мира, прикрывающая огромную дырень в стене, гораздо интереснее, чем хозяин квартиры. Если бы Юля знала, на что Гром идёт, чтобы Дубина впечатлить, перестала бы общаться с ним много месяцев назад. Но он и себе отчёт в своём поведении не отдаёт. Просто Дима зелёный, не умеющий свои чувства подавлять и прятать, до невозможного простой, и смущать его поэтому приятно. Как приятно куш сорвать в лотерее, когда стираешь ребром монеты полосу на карточке и двадцати рублям радуешься, как миллиону долларов. С Димой жизнь сплошная лотерея. На него вовек не насмотришься, такой он смешливый и жизнерадостный, других своей улыбкой заражающий. И заряжающий. Если бы Дубин полгода назад смотрел на Грома так же, как смотрит сейчас – с обожанием, такой в него верой, будто он всесильный и минимум полубог, Игорь и правда смог бы всё. И будь там сразу трое Разумовских, вооружённых действенными огнемётами, пошёл бы на них с голыми руками – как же по-другому, на него ведь люди надеются. Не люди только, а один-единственный Дима, и не надеется он – просто уверен в Игоревой победе. Игорь, оторвавшись от созерцания кроссовок, вместо которых нужно было натянуть ласты, поднимает взгляд на Диму, теребящего шнурок на толстовке. И останавливает его вскинутой вверх ладонью, прежде чем Дубин сорвётся в темень петлять по узким улочкам и дворам. — Ну-ка стой, — бормочет он в унисон с барабанящим по оконным отливам дождём и хватается за полы куртки. Вода сразу же льётся ему за шиворот, под лёгкую футболку, не рассчитанную на заплыв по городу, бежит по вниз спине, вдоль гудящего от усталости позвоночника, когда Игорь в пару рывков стягивает с себя кожанку. Она внутри тёплая, его телом нагретая, защищающая от беспощадной бури. Футболка намокает, темнеет от воды быстрее, чем у Димы в голове заводится мыслительный механизм. Игорь, обдатый волной смелости и героизма, вызванного чувством вины, неуютно ежится. Так и замирает с курткой в сковавшем тело оцепенении, чувствуя себя самым тупым человеком на этой планете. Дубин, наверняка задающийся вопросом, есть ли у Грома вообще мозг, касается куртки. Не понаслышке знает, как ревностно Игорь её оберегает, рычит и кусается, когда кому-то храбрости хватает вещей его коснуться. Он неуверенно поднимает взгляд, одними глазами, огромными и немного перепуганными, признается – я удивлён твоим жестом. Но Игорь удивлён не меньше. — Уснул, что ли? — рявкает Гром от того, что сказать ему нечего. Диму жалко, но не так, как уличных животных жаль бывает, бездомных, жизнью потрёпанных, что бывает смотришь на них и всерьёз задумываешься – а чем плох-то кошак свой, домашний? Игорю хочется загородить его от всех невзгод жизненных, что ждать могут, даже от ливня, заливающего несчастные очки. — Ты вон как дрожишь, мне с кем работать, пока ты на больничном прохлаждаться будешь? Он трясёт кожанкой перед чужим лицом, раздражённый и может быть немного смущённый. Дима ниже и вообще меньше, отчего его всерьёз воспринимать сложнее, и Игорю всегда приходится наклоняться, чтобы в глаза ему по-нормальному заглянуть. Но Гром не жалуется, хотя шея годам к шестидесяти ещё заставит его поворчать. Ему идея главным быть, стеной кирпичной, которая и Диму, и Юлю от беды закроет, приходится по душе. Эти двое расфыркались бы, ляпни Игорь, что защищать их от всего на свете будет. Но он всё равно поступает по-своему и считаться с их мнением не планирует. И на Цветкова рычит, у стола их с Димой шатающегося, чтобы шуткой про дубину похвастать – ничего ведь смешнее его голова уже не выдаст, как бы ни старалась. И всю вину на себя берёт, когда Фёдор Иванович в свой кабинет их приглашает на внеплановую промывку мозгов. Пусть пищат, что сами за себя постоять смогут, но Игорь Диму с Юлей в обиду бы никогда не дал. Сам грудью бы на амбразуру лёг, а их запрятал бы куда-нибудь понадёжнее, откуда они бы не выбрались без его помощи. Это стимул дальше сражаться, так ведь легче, когда цель есть и сердцу твоему, пластырем поперёк заклеенному, которое рукам не даёт опуститься, ничего не угрожает. Он поэтому и отправляет Дубина в участок, до которого десять минут ходьбы и пять – если вплавь добираться, туда, где тепло и сухо, а не тащит его на другой конец города новую версию проверять. Приглядывает за ним вот так. Игорь ждёт, что Дима, как и всегда, когда на него голос повышают, послушно вытянется перед ним по струнке и ладонь к виску приложит – так точно, товарищ майор! Куртку схватит, на себя натянет и промарширует в полицейский участок под свой счёт. Но тот как стоял, так и остался стоять, только губы дёргаются, словно улыбнуться страшно, но очень-очень хочется. — Игорь, — Димина улыбка побеждает неуверенность, а имя Грома добавляет ему храбрости. — Ты заботишься? Игорю хочется пнуть мусорный бак изо всей силы, набить на нём вмятину и только потом наброситься на стену с кулаками. И где-то в перерывах между руганью и порчей государственного имущества запретить Дубину вообще когда-либо смотреть вот так – как будто звезду с неба для него сняли, а не предложили затёртую грязную куртку, которой в обед сто лет. — Я два раза предлагать не стану. Нет, станет. Предложит ещё раза три: только с третьей попытки Димины уши начинают усваивать информацию. Вода заливает Игорю глаза, футболка, ею напитавшись, неприятно липнет к груди и животу. Он ещё раз встряхивает куртку, чувствуя, как озноб бьёт тело, лишившееся источника тепла. Дима находится на пороге величайшего открытия, гораздо более значимого Колумбовой Америки. Они здесь и до утра бы простояли, что уже терять-то, оба затерявшиеся в непонимании, что делать дальше. Но Гром ещё помнит, кто в ситуации главный, кто старше и опытнее, оттого и ответственнее. Он цокает языком с таким осуждением, что каждому услышавшему стыдно за своё поведение стало бы, и притягивает к себе Диму, летающего в соседней галактике. Расправляет кожанку, грубо укладывает её на чужие плечи с неодобрением, которым каждый его жест сквозит – ну не глупый ведь, а голым в грозу выбежал, кто за тебя будет думать, я? Игорь худший на эту роль кандидат, он только куртки свои напарникам умеет предлагать, а ещё тащить в свою квартиру сохнуть и кипяток обычный вместо чая пить. Так матери в спешке своих детей одевают, капризничающих, непослушных, которые норовят вырваться из родительских рук. Только Дима не капризничает, а своим молчанием сияет, поярче того фонаря-одиночки, который жизнь в городе побить не успела. Игорь не понимает, что делает и зачем, когда хватает его за руку, чтобы в рукав помочь попасть. Но у него вообще-то времени нет стоять и ждать, пока Дубин очнётся и соображать начнёт, ему бежать надо, потому что счёт на секунды выходит, когда по горячим следам идёшь. Дима всё упрощает: плечи расслабляет, которые дрожь бьёт от проливня, руки в рукава продевает и в принципе мягче становится, потому что с чистым сердцем может довериться. Знает ведь, что Игорь вреда ему не причинит, сам захлебнётся, но другого под удар не поставит. Чтобы насладиться увиденной нелепостью, нужно сделать пару шагов назад, но Гром остаётся на месте. Рукава длинноваты, поэтому он машет рукой – всё равно никто не видит – и закатывает их, сперва левый, потом правый, а то засмеют ещё в участке. Осталось букет хризантем Диме вручить и отправить на сентябрьскую линейку покорять учительниц. Смирившись с тем, что он дурак влюблённый, Игорь напоследок воротник Дубину поправляет и цепенеет – случайно скашивает взгляд вниз, на их ботинки, носами соприкасающиеся. Дима стоит на носочках. Наверное, специально встал, чтобы удобнее было марафет наводить и разница в росте не мешала, но Игорь впечатляется настолько, что против воли расплывается в ухмылке, самой дебильной, на которую способен. Потому что блять, милота какая. Рассуждать здраво невозможно, по стенкам черепа словно каша размазана, густая и сладкая, в который мысли путаются. И думается поэтому только о том, что целоваться под дождём было бы красиво, как вызов природе бросить – гляди, как нам на весь мир побоку. Ещё, конечно, холодно, сыро и не так приятно, как целоваться пьяным летним вечером, отдающим полевыми травами. Но красиво, потому что почти все первые поцелуи красивыми бывают, если они обоюдно искренние, даже на самой грязной улице. Это "Думай" у Грома, привыкшего мыслить трезво даже когда всем башню сносит, теперь расплывчатое и замыленное, как стекла Диминых очков. И желание, ненавязчиво его грызущее, уже привычное, за последние недели в голову въевшееся – Диму в охапку сгрести, зажать у стены какой-нибудь и чмокнуть, по-дружески так, несерьёзно, чтобы он от смущения под землю провалился. Игорь просто не знает, как к нему подступиться, но засыпает и просыпается с единственной мыслью, потому что нужнонужнонужно. Даже когда морду ему в переулке бьют, первым делом думает – э, нет, приятель, меня там Димка ждёт нецелованный, нельзя мне на тот свет пока. И главное ведь, что помогает. И Юле каждый раз, когда её видит, он клянётся, про себя, конечно – на днях всё устрою, Юль, самому тянуть уже в тягость, а потом проваливается со своим обещанием, потому что не время, не место и Дима так, в парадной, впопыхах не хотел бы. Он хотел бы под звёздами и может быть даже с цветами, чего Игорь не понимает, как не старается – вы вообще видели цены на эти веники пёстрые, откуда у людей денег столько, чтобы на чушь их подобную тратить? Атмосфера и место, если задуматься, тоже ерунда последняя – какая разница вообще, где целоваться? – но не около мусорного бака же, в обличье без пяти минут утопленников. Никто, впрочем, не запрещает в фантазию удариться, у него и сейчас вариантов зажать Диму сонм. Появляйся у Игоря столько же версий дела закрывать, он за две недели до генерала бы дослужился. Диму можно было бы прижать к себе, хоть они и так сейчас друг в друга дышат, потому что он запросто в руках у Грома поместился бы. Притянуть его к себе за талию, чтобы ощутить тепло тела под пальцами, или скользнуть ладонями под кожанку, свою собственную, которая на Дубине сидит, как влитая. Сидела бы, будь он пошире в плечах и в груди, да повыше, но у Игоря своё мнение, а о вкусах не спорят. Такого Диму на прощание только целовать, пусть дальше светится этим восторгом, вернётся в участок, откопает сухую одежду, растормошит кофеварку и смс-ку бросит – в участке, работаю, возвращайся. А как после такого не вернуться? Дубин и правда светится. Небо, затянутое тучами, словно тоже светлеет, на него равняясь. Пауза затягивается и он вопросительно смотрит на Грома, сжимающего и разжимающего пальцы на его воротнике. Игорь не думает уже вообще ни о чём, когда перед ним, прислушиваясь к новым ощущением, дёргает плечом Дима. Промокший. В его куртке. Всё ещё на носочках. Господи, на носочках. — Да вот, — выдаёт Гром первое, что в голову взбредает и наконец убирает руки. Собирается спрятать их в карманы, но вспоминает, что кожанка не на нём. — Благодарности за куртку жду. Дима, смешливо фыркнув от своего порыва, сперва приваливается к Игорю всем телом. Упирается ладонями в грудь – наклонись, напарник, я ведь не достану – и подаётся вверх, вперёд, пальцы на чужих плечах сжимает, руша все Громовы планы к чертям собачьим. Игорь такой вариант просто не рассматривал – это Дима-то, который всего смущается, первым целоваться полез! Целоваться, конечно, со смехом, вместо "спасибо", но раскрасневшись от внезапной храбрости, пока майор Тугодумие с чего начать гадал. Дубин всерьёз не хочет и скорее всего не умеет, просто к губам губами прижимается и пугается в тот же момент. Он сам порой не знает, что выбросит в следующую секунду, а сейчас все рекорды бьёт. И от Игоря спешит отстраниться, чтобы развернуться на пятках в сторону полицейского участка и начать составлять заявление на увольнение по собственному желанию. Но Гром вдруг вспоминает, что он, чучело соломенное, тоже поучаствовать должен. Хватает Диму, мысленно пакующего вещи на другой конец страны, за талию, чтобы точно никуда не сбежал, прижимает его к себе покрепче. И признается неохотно, насупившись помрачнее: — Я первым хотел. Игорь "поцеловать" не добавляет, потому что это и так очевидным кажется, оттого и банальным, не заслуживающим вслух звучать. Он, прежде, чем отстранить Дубина от себя за плечи, подтолкнуть в направлении участка, ещё раз целует, уже только сам – ну, как целует. Губами губ касается так же, как Дима до этого, ни больше, ни меньше. Раз решил перехватить инициативу, пусть расплачивается. Игорю обидно самую каплю, но какая уже разница? Он всё равно Юле потом в красках опишет, как Диму от простуды спас и зацеловал напоследок. — О, — Дима потрясённо поправляет очки снова и снова, будто подзабыл, каким образом их раньше носил. Игорь не может его за это осуждать, у него в мозгах тоже кавардак стоит полный. — Прости? Гром опять промахивается мимо карманов несуществующей куртки и тихо ругается под нос. Он только сейчас вспоминает, что стоит на улице в тонкой летней футболке, от чего его, как прокаженного, дрожью колотит. Катает по языку это чёртово "прости?", самое невинное "прости" на свете, и понимает, что ему ещё много чего придётся сделать с Димой в первый раз, чтобы сравнять с ним счёт. — Мы к этому ещё вернёмся, — хмурясь, обещает Игорь и подталкивает его плечом – иди, мол, а то ещё передумаю и обратно куртку заберу. – Марш в участок. У Димы подкашиваются колени. Он делает шаг назад, затем ещё один, на радостях готовый на бег сорваться, по дороге протрезветь и с новыми силами взяться за работу. Оттого и на лице глупейшая улыбка, которая в его арсенале имеется. Восхищённая. Влюблённая. — Ты только не обижайся! Игорь, натягивающий картуз пониже, в этом мире обижается только на себя. И начинает понимать Юлю, от двух придурков, круги вокруг друг друга наматывающих, уставшую. Он смотрит в глубину улицы, туда, где дома теряют свою форму и цвет, как в чёрный бархат сверху укутанные, куда Дима свой путь держит. Думает: обернётся или нет? Как девчонки на ромашках гадают, охая и ахая, любит, не любит. Дима оборачивается ещё трижды, один раз чуть не спотыкается – боится, что Громов силуэт растает и всё это сном обернётся. Игорю кажется, теперь каждую версию, за время расследования возникшую, проверять придётся. Потому что их, как опыт показал, всегда на одну больше. Одна, самая простая и очевидная, под носом сидит и на кончике языка вертится, что злишься аж на себя, тормоза – как раньше не допёр-то? Его в любом случае успех ждёт, что бы там на горизонте не нарисовалось. Игорь целованным просто никогда ещё не работал.