Нет ничего хуже нерешительности. Лучше худшее решение, чем колебание или бездействие. Из кодекса чести русского офицера
Владимир поежился от напора ледяного пронизывающего ветра, поднявшего вверх столб земли, песка и тлеющих угольков от костра. Мороз без снега — что может быть хуже? И гаже. Особенно сейчас, когда они заперты в осадном форте, и на исходе не только пули и ядра к застывшим пушкам, но и запасы воды, а самое главное — силы. Дух еще держался, но таял с каждым днем, как и оставшиеся в живых солдаты русского гарнизона, те, кто еще был на ногах и смог бы принять завтрашний бой. Сколько они ещё продержатся? Одному Богу известно... Барон поморщился, зло, почти обреченно ухмыльнувшись. Скорее дьяволу, он тут правил бал... Корф накинул башлык на голову и запахнул плотнее полы казачьей бурки. — Что пригорюнились, Владимир Иванович? — Степан появился словно ниоткуда, волоча по земле оторванную где-то створку деревянного шкафа. Откуда тот ее взял — уже никто и не удивлялся, потому что все давно принимали как неопровержимый факт то, что денщик Корфа обладал никому непонятной, непостижимой способностью находить то, что именно сейчас жизненно необходимо, даже если это что-то нужно было достать у черта в заднице! —Тошно мне что-то… — вдруг выпалил барон. Слова вылетели сами по себе, и он сам не понял, как это произошло, даже не успел удивиться. Не было у него такой привычки — обнажать скребущие душу мысли. Совсем одичал... — Это ничего… — Степан безжалостно опустил топор на резную поверхность трофея. — Тошно... — замахнулся еще раз, — это хорошо! Значит — живой… И душа на месте… Владимир снова хмыкнул, в который раз поражаясь простой казачьей мудрости своего денщика. А ведь так и есть! Всё просто, особенно здесь, когда реальность и человек в ней обострены до предела. Главное — живой, остальное — мельчало и распадалось. Нет, было ещё застрявшее где-то навсегда внутри, растворившееся в крови чувство долга, Родины, которую нужно защищать, невозможность струсить или предать... Но желание выжить билось в каждой клеточке любого солдата и офицера. И победить. Живой... а значит всё ещё можно исправить. Меланхолическое настроение испарилось, сменившись на почти бравурное, что тоже вдруг испугало — слишком его кидало последнее время. Должно быть, так и сходят с ума… — Все будет как надо, Ваше сиятельство. Хорошо! — денщик, кряхтя и подкручивая усы, подкинул в костер нарубленные обломки. — Даже если всё будет наоборот. Степан будто с листа читал Владимира. Вот так вот, с лёгкостью, одной фразой, словно по полочкам разложил мысли и чувства Корфа, спасая от полнейшего сумбура, что творился последнее время в его голове, разгоняя беспорядок — сколько лишних, не нужных сейчас страданий... Барон поднялся, скидывая с плеч бурку, а заодно и смятение, снова запихивая душу в панцирь. Не время сейчас и не место... — Скоро пойдут, басурманы, — беззлобно продолжил денщик, перекидывая через плечо ружье и запихивая себе за пазуху ещё два пистолета — в бою сгодятся. Владимир молча кивнул. Уже несколько раз за день выбегали защитники гарнизона на бруствер, часами напрасно ожидая нападения от черкесов, которое обычно они производили, измотав русских ложными тревогами. — Без подмоги тяжело придется, мало нас, — Корф ответил в тон, как будто про что-то будничное, несущественное и само собой разумеещееся. — Это ничего, Владимир Иванович, ничего... Вы только на рожон не лезьте, — Степан укоризненно, по-отечески запросто, как на нашкодившего ребенка, посмотрел на барона, а после, словно опомнившись, что сказал лишнего, спешно добавил: — Вы ведь одни у нас остались... из старших офицеров... Корф отправил лазутчика, из числа прибившихся к ним армян, чтобы тот распустил слух о том, что русскими решающий удар будет сделан у левых ворот, чтобы прорвать осадное кольцо. Сам же переместился к правым, зная почти наверняка, что черкесы никогда не полезут открыто под ядра, когда есть возможность этого избежать. Гарнизон всю ночь продолжал нести караульную службу, солдаты, да и сам Владимир, спали со своим оружием в обнимку — хотя какой, к черту, сон! Проваливались в вязкое беспокойное небытие, тревожно вздрагивая от каждого шороха или звука. Обман удался — черкесы начали атаку с одной стороны, куда барон, на свой страх и риск и не без надежды на то самое своё корфовское везение, велел перетащить оставшиеся ещё целыми орудия, полностью оголив противоположный фланг. И если бы неприятель разгадал этот нехитрый маневр русских — было бы худо. Вернее, даже смертельно, ибо в этом случае решено было взорвать пороховой погреб вместе с пушками, если они уцелеют. И защитниками. Погибнуть всем, вместе с горцами, разъяренными уже настолько, что всюду, где им удавалось прорваться, они оставляли после себя изрубленные шашками тела русских солдат. Безжалостно, кроваво, страшно и без какой-либо надежды на помилование. Впрочем, защитникам форта уже этого было и не нужно, потому что сдаваться никто не собирался, никакого милосердия от врага не ждал. Другого выхода — нет, тем более, что не далее как вчерашним вечером, снова был прислан парламентер от черкесов с очередным предложением сдаться, в противном же случае горцы угрожали вырезать остатки гарнизона до последнего солдата. На что Владимир, уставший уже отвечать об одном и том же, в который раз за время осады повторил одну и ту же фразу, про то, что "русские будут биться до последней капли крови, но форта не сдадут*". Невероятным усилием подавил он жгучее желание схватить за шиворот имеющего наглость гордо задирать подбородок горца, попутно сверкая на всех присутствующих злыми черными глазами; молча взял лист бумаги, нарисовал фигу и, сложив вчетверо, велел передать предводителю черкесов, заранее зная, что выведет этим того из себя, а значит, заодно, мимоходом лишит здравости поступков и хладности ума. Пушек осталось всего три, и одну барон развернул внутрь форта, на случай, если горцы всё-таки не поверят или окажутся умнее, чем он думал. Ибо недооценить противника — первая из всех бед на войне, впрочем, переоценить, кажется, — вторая. Худшие ожидания себя оправдали. Русские оборонялись из последних сил — страшная пальба стихла лишь вместе с закончившимися снарядами. Окруженные защитники ощетинились ружейными пиками и саблями, не желая сдаваться без боя, пусть и последнего, наседавшим со всех сторон горцам. Корф, чертыхнувшись, откинул мешающий незаряженный пистолет и, подобрав с земли чью-ту казачью шашку — свою потерял, высоко занес её над головой. Это и был сигнал Степану — взрывать погреб. Мыслей никаких, только злое, отчаянное, яростное желание рубить врага — не разбирая, устилая бруствер телами неприятеля. Наотмашь, со свистом рассекая воздух и не чувствуя ничего.«Есть упоение в бою И бездны мрачной на краю...»**
Как вдруг откуда-то сбоку (с той стороны крепостной стены, откуда и представить было невозможно, немыслимо, потому что внизу вздымались морские волны, ударяясь о скалы и распадаясь на бессчётные тысячи брызг) раздалась отменная русская брань, что ударила в голову вновь забрезжившей надеждой остаться в живых, потерянной ещё секунду назад; а следом — оглушающий и разбивающий перепонки пушечный выстрел, а после — ещё один, и ещё. С кораблей. Наших. Русских. Спасительных. Владимир обернулся вполоборота — на бастионе с ружьями наперевес возвышались прибывшие на подмогу русские моряки, а за ними показались уже головы следующих, привычно карабкающихся по отвесной стене вверх по приставным абордажным лестницам. Их грозный, лихой, почти пиратский вид мгновенно охладил черкесский пыл. Степан, заслышав картечную канонаду, прищурился от едкого дыма, словно пытаясь разглядеть — не померещилось ли; замер на одно мгновение с горящим фитилём в руках, в следующее — резко его отбросив на землю, отшатнулся, как от чумного или прокаженного, а после тут же яростно, быстро затоптав ногами. Перекрестился и кинул взгляд на барона, выдохнул вдруг, ни с того ни с сего: — Шапку наденьте, Владимир Иванович! Заболеете не ровен час. На перекошенном лице Корфа разлилось безумие боя. Он, всё ещё тяжело глотая воздух после недавней схватки, зачем-то уставился на саблю, что словно впилась в его ладонь, с которой тягуче, замерзая на морозе, стекали капли чужой крови: — Потерял я её… землей присыпало. Денщик посмотрел как-то странно, скосил глаза вниз, медленно протянул руку в сторону барона, и, дернув со всей силы, вырвал из зажатого его кулака казацкую папаху, а после аккуратно пристроил Владимиру на голову: — Так вот же она, Ваше сиятельство. — Иди ты к черту! — слишком громко оттого, что совершенно не слышал своего голоса — уши заложило от бесконечной пальбы, крикнул Корф, а после вдруг шагнул вперед, почти вплотную, крепко обхватив своего денщика обеими руками. — Как я рад, что ты живой! Как же я рад! А в это время к берегу пристали еще матросы, высаживаясь и тут же сходу вступая в бой, не желая оставаться в стороне, не разбирая дороги бросились лавиной на помощь защитникам гарнизона, сминая неприятеля, что отступал медленно, с ожесточением, будто намеренно копошась и создавая еще большую неразбериху. Бой еще не стих, как явился снова парламентер от черкесов с просьбой о выкупе своих убитых, оставшихся на территории форта. У горцев такое было в порядке вещей***. Владимир же, удивленно округлив глаза, поднялся с барабана, на который только что успел присесть, и, вытянувшись в струну, заложив руки за спину, объявил, слегка поморщившись от того, что такая мысль могла прийти кому-то в голову: — Передайте своим, что русские мёртвыми не торгуют. Забирайте всех! Едва последняя черкесская арба, скрипя колесами по камням и нервам, перекатилась за главные ворота форта, как тут же около Корфа снова оказалась надоедливая физиономия того самого парламентера, что являлся чуть ли не каждый день. — Что ещё? — барон недобро уже сверкнул глазами. — Неужели опять сдаваться будешь предлагать? Черкес осклабился, обнажив белые зубы, сквозь заросшее бородой лицо и сунул Владимиру в руки тот самый листок, с тем самым рисунком, что Корф, должно быть от переполнявшего его гнева, изобразил весьма натуралистично еще совсем недавно, только отчего-то сейчас весь лист был заляпан кровавыми пятнами. На удивленный недоумевающий взгляд барона парламентер гортанно выдохнул: —Тебя прощают, урус! Мести за оскорбление не будет... А уже много после уставшие от боя защитники форта вместе с прибывшими на помощь русскими моряками, все перемазанные своей и чужой кровью, потом и пороховым дымом, когда наконец посчитали потери, и сердце сжалось оттого, как мало выживших осталось из тех, что находились здесь ещё неделю назад; вдруг вспомнили, что завтра Рождество. То самое, что ласково защекотало внутри счастливым детством, запахом еловых веток и медовых пряников. И воспоминаниями, что закружили, как мягко падающие на землю снежинки. Не здесь — там, далеко… дома…***
Это было последнее Рождество в Двугорском. Почти перед самым отъездом, согласно подписанного уже приказа о переводе его в Кабардинский полк. На Кавказ. Игра в фанты — глупее ничего и придумать нельзя, но Владимир, поддавшись очарованию Рождественского вечера, и сам не заметил, как легко княжна Елизавета Петровна со свойственной ей детской непосредственностью утащила его в une petite innocente farce, виртуозно выхватив из его рук одну из перчаток. Корф машинально бросил внимательный взгляд в сторону Анны, чтобы удостовериться - она тоже в игре. И чтобы полюбоваться - позволил себе. На прощание. Княжна достала из коробки его перчатку, игриво покрутив ею, вытянув руку перед собой: — Чей это фант? — Мой! — Владимир вдруг легко, как в детстве, рассмеялся, с головой нырнув в атмосферу всеобщего веселья. — Что с ним делать? — Что прикажете, Елизавета Петровна! — барон вздохнул с мнимой театральной гримасой покорности, слегка склонив голову, всем своим видом демонстрируя, что готов выполнить любое сумасбродное желание княжны, а в том, что оно будет именно таковым, не только он, но, кажется, и все присутствующие в зале не сомневались. — Этому фанту… — Лиза смешно сморщила носик. — Этому фанту…. Велю… Велю.. поцеловать того, кого больше всего хочется. Княжна развернулась и восторженно ахнула от самой себя, захлопав от радости в ладоши. Как же складно она придумала! Елизавета Петровна сквозь полуопущенные ресницы наблюдала, как Корф, чуть замешкавшись, и какое-то время от этого пребывая в растерянности, вдруг решительно шагнул вперед, повернувшись в ее сторону. Он приблизился слишком быстро, также быстро протянул руку, перехватив ладонь Лизы и учтиво склонившись, излишне вежливо, с налетом шутливой церемонности, от которой веяло ещё большей холодностью, поцеловал сквозь перчатку, едва коснувшись губами. — Я не об этом говорила, то есть… не это имела в виду, — едва слышно, запинаясь, прошептала княжна, пристально всматриваясь в его лицо, настойчиво пытаясь поймать взгляд, но, едва он выпрямился, игривость вкупе с дурашливостью мигом испарились, будто и не было вовсе. У обоих. — Я знаю, — так же, почти беззвучно выдохнул Владимир. — Только я слишком уважаю Вас, Елизавета Петровна, чтобы позволить себе подобную непростительную фривольность. — Тем более у всех на виду, — зачем-то малодушно добавил Корф, глядя в пылающие надеждой глаза княжны. Тут же обругал себя, но ничего не попишешь, сказанного не воротишь. Между ними повисло неловкое молчание, разбитое вдруг грохотом от упавшей тетради с нотными листками, что разлетелись в разные стороны. Корф обернулся на спасительный шум, на так удачно и вовремя возникшее для него недоразумение. Он ретировался, ускользая от давящего, сгустившегося в воздухе щекотливого положения, что с каждой секундой только усугублялось, разрастаясь в размерах под требовательным, пылающим надеждой взглядом Елизаветы Петровны. К публичной душевной экзекуции Владимир был совсем не готов, впрочем для разговора тет-а-тет с княжной — ещё меньше. Барон в два шага оказался около Анны, наклонился, сгребая рукой разлетевшиеся нотные листки, а после сделал то, о чём и сам ещё секунду назад даже не смел мечтать, что вырвалось само по себе — протянул свою ладонь к её, машинально, как будто это было обычное для него дело, и, не давая девушке опомниться, склонился и поцеловал, обжигая горячими губами ее холодные пальцы. Без перчатки — надеть не успела. Анна совсем недавно исполняла какую-то пьесу — сущую безделицу, которую он почти не слышал, спрятавшись за бокалом, что держал в руках, не в силах оторвать взгляда от её тонких пальцев, пронизывающе точно выдергивающих аккорды. Тогда, глядя на неё издали, всего его защекотало от невесомой нежности, заискрилось, переливаясь теплом внутри. Чем-то, что давно застряло в груди. Или, быть может, то были всего лишь пузырьки от шампанского? Анна стушевалась, покраснела оттого, что взоры всех присутствующих оборотились на них. Не знала, что и подумать. Ведь не далее как вчера Владимир бросал на неё презрительные взгляды и кривился, как только она осмеливалась о чём бы то ни было говорить в его присутствии. Откуда ей было знать про тех демонов, что начинали безумный танец в его душе, едва он слышал её смех или голос, обращенный кому-то другому, не ему... А сегодня… сейчас… Да что же это такое?! Она смотрела на него во все глаза, абсолютно ничего и никого не понимая — ни его, ни себя, ни того, что происходило вокруг. Что же творится в вашей голове, Владимир Иванович? Куда ей понять! Когда он сам в себе заблудился… Корф медленно поднял голову, не только потому, что боялся увидеть испуг или непонимание; просто до одури, до невозможности больше сдерживать себя ему хотелось большего... ещё. Без налета холодной вежливости, а по-настоящему. Пробежаться невесомо по её щеке к виску и обратно, спуститься ниже, коснуться уголка губ, а после прижать всю её к себе и поцеловать. Страстно, жадно, неистово. И замереть. Но его трепыхающаяся из последних сил гордыня ещё не сдалась, снова вскинула голову, нашёптывая про невозможность, мезальянс и что-то ещё, какие-то ненужные правильные слова. И он снова не смог себе этого позволить, даже на прощание. Разлепил губы, чтобы ответить на ее удивленный, внимательный взгляд. Слова вылетели быстрее, чем он смог их остановить: — Всего лишь братский поцелуй. Глаза её разом потухли, наполнились слезами. Показалось? Рука девушки безвольно скользнула вниз, а после взметнулась снова, вырывая недавно подобранные бароном нотные листки, крепко сжатые его сильными пальцами. Бумага треснула, порвавшись пополам. Оба скосили глаза на обрывки, что остались в их ладонях, и каждый подумал об одном и том же. Как символично! Поэтично. Как предчувствие неизбежности и невыносимости их существования, от кажущейся легкости. В одиночестве. Друг без друга, каждый со своим треснутым пополам сердцем. Но им не суждено было насладиться даже этой, объединяющей их малостью — разъедающей обоих мукой. Голос княжны Елизаветы Петровны в клочья разорвал пространство повторяющимся уже в который раз надоедливым вопросом: — Чей это фант? В руке жемчужная шпилька, что отдала Анна совсем недавно. Её фант. В игру. — Мой, — хрипло, издалека, будто то, что происходило, её не касалось вовсе, а было ожившей картинкой, ненужной, отвлекающей от того, что важно. От главного, от того, что разгоняло кровь и заставляло лихорадочно биться жилку на виске — от Его безумного, непонятного и завораживающего взгляда. — Что с ним делать? — Что прикажете, Елизавета Петровна! — еще глуше, уже жалея, что не успела вовремя сбежать, выдохнула Анна. Княжна назначила стать зеркалом, а значит обойти всех присутствующих с предложением в неё посмотреться. Анна даже обрадовалась этому спасительному обстоятельству, ведь находиться рядом с Владимиром, в мучительной близости и неизвестности становилось невыносимо и страшно. Впрочем, последнее время страшно было всегда, даже если он был далеко. Особенно пугало и вовсе непонятное, то, что она сама себе напридумывала из-за его вдруг переменившегося к ней отношения, что он где-то был и отчего-то думал о ней плохо. Или ещё хуже — вовсе не вспоминал. Девушка подходила к каждому, но вглядывалась недолго, потому что визави непременно начинал смеяться или же по-простому, совершенно не сдерживаясь, как обе княжны — и Софья, и Елизавета Петровны, заливисто хохотать. Анна и сама вдруг развеселилась, раскраснелась от окатившей её волны шутливого настроения, но, когда очередь дошла до Владимира, и она подняла на него сияющие детским беззаботным счастьем глаза, как мгновенно застыла. Едва не задохнулась от совершенно невозможного, почти безумного, впившегося в неё взгляда Корфа. По телу пробежала дрожь, и Анне показалось, что Владимир заглянул внутрь, в душу, будто она была отражением его самого — его зеркалом, а после, забыв о приличиях и всех присутствующих — жадно забегал по её лицу глазами, словно ища ответы на что-то, вернее на то, что было известно только ему, заставляя её щеки пылать, а сердце бешено колотиться. Теперь уже они оба замерли, казалось, что и дышать перестали — остались одни, невидимы ни для кого, кроме самих себя, отгородились друг другом от остального мира. Владимир не смог сдержаться, позволил себе на прощание хотя бы это, хотя бы так, хотя бы один взгляд — молчаливое его признание. Своей невысказанной, мучительной, бесконечно невозможной любви к ней. Пусть только в мыслях — его Ане...***
Барон накинул мундир на плечи, легко сбежал по ступенькам дома, где расположились офицеры — караулы проверить, расслабляться нельзя, ибо подобное небрежение смерти подобно. Замедлил шаг, невольно прислушиваясь к разговору у костра. — И что за человек этот Корф? — один из солдат хлебнул из горячего котелка, вспоминая недавний бой. — Не может как все. — Был бы как все — давно лежал бы в могиле, — Степан одной фразой пресек все последующие пересуды. — И мы вместе с ним... Владимир глубоко вдохнул морской воздух, поднял глаза к ночному небу, на котором сияли яркой мерцающей россыпью звезды. И одна из них светилась голубым мягким светом, таким же, как Её глаза. Корф качнул головой из стороны в сторону, грустно усмехнулся. Без рома, что притащили морские офицеры на берег из трюмов с оставшихся на рейде своих кораблей, тут явно не обошлось! Голова гудела и кружилась, вместе с ускользающими мыслями. И небом. Анечка, Аня… Что же мне с тобой делать?… Как же нам быть? И ничего, что никаких «нас» ещё и в помине не было, и что Она, возможно, даже скорее всего, не испытывала к нему ничего подобного, что мучило Владимира уже не один год, главное, что он разобрался в самом себе. Принял и впервые озвучил, что то самое нелепое чувство, изматывающее его настолько, что он и сам себя не узнавал, и есть — любовь. Странная, тяжелая, та, к которой притронуться страшно, потому что неправильно и непостижимо. Больно и мучительно невозможно. С ней. Но без неё ещё хуже, ещё "невозможней". Снова запрокинул голову и отыскал глазами продолжающую мягко мерцать голубую звезду. Холодную для всех, но только не для него, потому что она снова зажгла в его душе надежду. На счастье, на будущее, на любовь. Для него, Владимира Корфа…