Напрасно я ищу повсюду развлеченья. Пестреет и жужжит толпа передо мной… Но сердце холодно, и спит воображенье: Они все чужды мне, и я им всем чужой! Михаил Юрьевич Лермонтов "Маскарад", Арбенин (1835)
Анна дочитала до конца пьесу, одну из тех, что предложены были вчера Сергеем Степановичем Оболенским для введения ее в новый спектакль. Любая роль. Осталось сделать выбор. Знать бы ещё — зачем?.. Поездка в театр была ужасней не придумаешь, не только потому, что девушку переполняло волнение от предстоящего разговора с князем, но более и главным образом потому, что сопровождать её в оный вдруг вознамерился Владимир Корф, чего ранее с ним никогда не случалось, а посему сразу сильно насторожило Анну. Молодой барон всю дорогу — туда и обратно, и даже в театре, вёл себя отточенно вежливо, с оттенком показной отрешенности, что тоже пугало, но страшнее было другое — его подозрительное молчание, вкупе с намеренно равнодушными взглядами, которые он изредка разрешал себе бросать в ее сторону, при этом умудряясь сохранять совершенно отсутствующий, излишне старательно напущенный на себя вид, бесшумно постукивая кончиками пальцев по мягкому бархатному подлокотнику кресла. Ее же внимательный взгляд всё это зачем-то отмечал, цепляясь за мелочи, что само по себе тоже было плохим знаком. Даже пугающим. Анна зажмурилась и быстро, нервно помотала головой из стороны в сторону, словно отгоняя морок. Быть может, всё гораздо проще, и она сама себе всё придумала? Ведь Владимиру… Ивановичу (заставила себя обратиться к нему нарочито вежливо, будто отдаляя его от себя — хотя бы так, хотя бы в мыслях) скорее всего, даже наверняка, до неё нет никакого дела. Да и было ли когда?! Разве что очень давно, в далеком детстве, в тех воспоминаниях, от которых до сих пор щемило сердце, едва они начинали мерцать обрывочными картинками в голове. Ей привиделся вдруг недавний вечер в Двугорском, после того самого спектакля, когда на короткое мгновение она почувствовала себя победительницей. Анна усмехнулась. Зло скривившись, на манер Корфа — на себя, но больше на неожиданно ворвавшуюся тогда красавицу Наталью Александровну Репнину, на то, как легко она запорхала по зале от одного гостя к другому, а оказавшись рядом с Владимиром, вдруг задержалась, неожиданно вызвав у Анны приступ колючей ревности; и на то, как Корф склонился к княжне, — слишком близко для обычной вежливости, а после слишком приветливо улыбнулся, слишком надолго задержав её руку в своей, и что-то доверительно шепнул; и на то, как светились глаза и лица обоих, проплывающих, словно в тумане, мимо неприлично застывшей Анны, казалось, никого и ничего вокруг не замечая. Грустная усмешка снова пробежала по её лицу, спустившись ниже и застряв в груди. Взгляд упал на последний прочитанный листок, что она продолжала, задумавшись, держать в руке. Анна с легкостью изображала любовь на сцене, не понимая, не зная ещё этого чувства, всей его глубины, но теперь, когда любовь сжигала её изнутри, слова совершенно не шли с языка, не желая произноситься, застревая невысказанными в горле. Она пугалась самой себя, не могла понять происходящие в ней перемены. Разве это и есть то самое — невесомо-эфемерное, волшебное, о котором она грезила из прочитанных романов? Ничего подобного! Разве это любовь, когда она день ото дня сходила с ума от той безумной силы, с которой её тянуло к нему, а едва его видела, и он заговаривал с ней, так одно желание — убить!… Или обнять?! Или чтоб он… Лучше всё сразу! Как ни посмотрит вслед — глаза страшные, больные. Родные… И неважно уже, что с нею творилось, когда он рядом. Она и сама терялась вместе со словами и мыслями, цепляясь только за одно ощущение — будто замерзла, а кто-то накинул теплую шаль ей на плечи. А театр… Хочет ли она этого? Её ли это воля? Ужин прошел всё в той же натянуто-вежливой атмосфере, а посему кусок не лез в горло никому, разве что одному Ивану Ивановичу, болтающему без умолку и ничего не замечающему: ни того, как всё больше и больше мрачнел его сын, слушая мечтательно-восторженные грандиозные планы батюшки относительно театрального будущего Анны; ни того, как при этом смущалась, нервничала сама девушка, пряча дрожащие руки на коленях и неловко зарывая их в складках нового платья, преподнесенного еще утром старшим бароном. Владимир, увидев Анну в ореоле жемчужно-серого шёлка, переливающегося в золотистых лучах утреннего солнца, льющегося искрящимся потоком из окна, чуть не задохнулся от того волнения, что вызвала в нем девушка своим появлением. Мягкое шуршание ее платья защекотало внутри нежностью, и он невольно улыбнулся, также мягко и легко. Тайно, пока она не увидела, не оглянулась или не бросила случайный взгляд, перехватив его — восторженный и, должно быть, совершенно идиотский оттого, что … влюбленный. Он давно понял, что пропал — другой не надо. Другие были, немало, быть может и красивее, и умнее, и благороднее, только разве с нею кто мог сравниться? Только ей под силу разогнать мрак и согреть своим теплым сиянием его темнеющую душу. Наконец Иван Иванович поднялся, намереваясь уединиться в своем кабинете, и Анна, воспользовавшись моментом, поспешила последовать его примеру, но получилось как-то слишком быстро и больше походило на бегство. И выглядело глупо, но еще глупее она чувствовала себя, едва они оставались с Владимиром наедине. Его сегодняшнее странное молчание сводило её с ума. Уж лучше как обычно — сарказм, грубость, злость... Да что угодно! Только не те тяжелые взгляды, которыми она была измучена с самого утра за весь сегодняшний день. Он вежливо встал, заслышав скрип отодвигаемого ею стула, молча, едва заметно качнул головой в легком прощальном поклоне. Анна от неожиданности, оттого что Корф опять был не похож сам на себя, еще больше смутилась, нелепо присев в жалком подобии реверанса. В застывшем, замершем меж ними воздухе зависла давящая неловкость и то непонятное, отчего привычно начинала кружиться голова … или комната… и подкашиваться ноги. В голове стучало только одно желание — сбежать, спрятаться, а еще лучше исчезнуть, и непременно сию секунду, и она поспешила последовать этому порыву, скрывшись за дверью. Владимир тяжело опустился обратно на стул. Как ни оттягивай, но неизбежность разговора с нею надвигалась стремительнее, чем он мог предположить. Только знать бы ещё, с чего начать… Барон столкнулся с Анной в дверях библиотеки, и часа не прошло. Увидев в ее руках томик трагедий Шекспира, снова не смог удержать злого, едкого сарказма и выпалил, совсем не то, что собирался, а в тон привычно заученного последнее время обращения с ней: — Я смотрю, что Вы снова взялись за театральные экзерсисы? Анна невольно, не желая того, видимо по-другому уже тоже не могла, чуть отшатнулась, побледнела, но всё же нашла в себе силы ответить: — Чтобы стать хорошей актрисой — непременно должно знать классический театральный репертуар. Корфа будто молния ударила — по лицу пробежала судорога. Он резким движением выхватил книгу, что Анна держала в руках, и небрежно отбросил её в сторону: — Полноте! Совсем не это надобно, а то, что добропорядочным барышням и знать не положено. Анна смотрела на него во все глаза, смешав удивление с испугом. Владимиру бы остановиться, и вроде он и хотел сдать назад, но слова, готовые сорваться с языка, выпрыгнули сами, помимо его воли: — Знатный и богатый покровитель — вот залог успеха! — Придется, видимо, таким обзавестись, раз Вы… — она не договорила, потому что барон побагровел и шагнул к ней навстречу. Лицо его неприятно скривилось, как обычно бывало, когда он слышал, что кто-то в его присутствии говорил откровенную чушь или глупость, вынуждая его зачем-то это слушать. — Ах вот как! Желаете такового иметь? — Владимир шагнул еще ближе. Ей стало вдруг разом слишком тяжело дышать, слишком трудно держать равнодушно лицо, слишком быстро и беспорядочно заколотилось что-то внутри. Не сердце, нет! Оно прыгало по всему телу, ища выход, и безудержно рвалось куда-то, словно ему стало тесно в её теле. Куда-то?! Впору расхохотаться. Разве она не знала теперь ответ? Ему навстречу… — У меня нет выбора, я так полагаю,— Анна бросила первое, что пришло в голову. — Придется соответствовать Вашему представлению об актрисах, Владимир Иванович. — Вы либо наивны, либо дура! — грубо вырвалось у Корфа, не сдержавшегося и разозлившегося не на шутку. О чём он даже не успел пожалеть, до того был в ярости. Господи! В каком придуманном мире она живет, не замечая его порочности, пошлости... ни мерзавцев, ни злодеев… — Да как Вы смеете! — Анна сжала кулаки, от негодования едва удерживая руки, потому что они зажили своей жизнью, рвались взметнуться вверх, чтобы совершить и вовсе немыслимое — надавать ему пощечин. — Смею, сударыня! — барона уже не остановить, разогнался и мчится вперёд так, что только караул кричи. Корф хищно сощурился и, заложив руки за спину, обошел Анну вокруг, с каждым шагом пытаясь потушить, загнать подальше клокочущее бешеное желание — схватить ее и… запереть в комнате. — Смею! И поверьте, плату за покровительство придётся заплатить сполна. — Вы… Вы…— Анна едва не задохнулась от гнева, в одну секунду бледнея и краснея одновременно, а заодно растеряв все свои слова и мысли. Она словно со стороны наблюдала, как её руки сами по себе, будто стали и не её вовсе, протянулись вдруг вперед, и Анна, так и не разжав кулаки, с силой, на которую в тот момент была способна, оттолкнула Владимира, тяжело глотая воздух от негодования: — Пропустите меня! Корф отступил, растерявшись в первое мгновение от неожиданного ее напора, но тут же быстро очнувшись, пнул ногой мешающий его движению стул, отлетевший с грохотом в сторону, и, перекрыв рукой дверной проем почти перед самым её носом, прогремел: — Мы не договорили! Глаза его метали молнии, а от жесткого тона Анна в одно мгновение заледенела, вместе с сердцем, что замерло где-то в пятках, там, где его застал грозный окрик барона, и будто перестало биться вовсе. — Что за привычка у Вас, сударыня, сбегать каждый раз… Владимир скрестил руки на груди, закрыв дверной проход теперь уже всем своим телом. На лице его ни тени улыбки, сарказма. Ничего. Ледяная застывшая маска. — Тем более, что я… Вас … кажется… не отпускал. — Что? — в глазах Анны удивление смешалось сначала с привычным испугом, почти тут же растворившемся во вспыхнувшем негодовании. — Ах, да! Как же я могла забыть…ба-рин! — последнее слово произнесла нараспев, словно растягивая в пространстве, выплюнула ему в лицо — жёстко, ядовито, вложив всю свою обиду. На него, на душившие и раздирающие её чувства, предусмотрительно спрятав мешающие, раздражающие руки за спину, потому что желание надавать ему пощечин не исчезло, а только лишь многократно увеличилось в размерах. Корф побледнел еще больше, в лице ни кровинки. — Так вот, что я Вам хотел сказать, мадемуазель! Вы всерьез вознамерились, как я погляжу, стать великой актрисой больших и малых императорских театров, — Владимир оттолкнулся телом от дверного косяка и шагнул вперед ей навстречу, продолжая держать руки скрестно перед собой и вынуждая Анну отступить назад. — Если Вы вздумаете меня ослушаться, впрочем удивляться этому не приходится, я уже почти привык, — Корф недобро ухмыльнулся, причем так, как умел делать только он, всем лицом и глазами, в которых тут же заплясали язвительные огоньки, — то в театр Вы поступите только на моих условиях. — Каких же? — выпалила Анна и, отступая, почти пятясь назад, споткнулась о тот самый стул, что был отброшен бароном ногой совсем недавно. Но ответа ей уже и не требовалось, потому что он был выжжен на его лице: — Я буду Вашим покровителем. Стало на мгновение оглушительно тихо. Первое, что она услышала, едва слух вернулся, мерное тиканье настенных часов и почувствовала — и не счесть, в который уже раз за сегодняшний нескончаемый день, как задрожали и подкосились ноги. Тик- так… тик- так… тик- так… А следом предательски закружилась голова, Анна поперхнулась, глотая воздух, и … будь что будет! Уже всё равно, раз так! Рука ее взметнулась вверх — на щеке Корфа запылала звонкая оглушительная пощечина. Он отшатнулся, разом сник, будто его окатило холодной колодезной водой из ведра. Весь его решительный и почти победный вид стремительно сполз вниз. К её ногам. Снова скидывая защитную броню и обнажая перед нею себя настоящего, заставляя болезненно, судорожно сжаться разодранному сердцу — от себя, на себя… Всё, что он смог, — виновато шагнуть ей навстречу, на что она тут же испуганно отступила ещё дальше, помотав в растерянности головой. А после, спрятав покрасневшее лицо и слезы в ладони, стремглав убежала прочь. Владимир проводил ее взглядом, из последних сил сдерживая порыв броситься за нею следом. «Корф никогда не говорит, что думает, и не думает, что говорит» — так, кажется, говорили про него сослуживцы, восхищаясь его умением выходить сухим из воды из любой, казалось бы самой безнадежной ситуации, и считавшие, что залог успеха именно в этом. Сейчас же Владимира эта всплывшая зачем-то в памяти фраза больно кольнула, попутно разрушив ту стройную картину, что он годами выстраивал вокруг своей персоны и окружающего мира. Барон боялся выглядеть misérable в глазах общества, не зная, что страшнее всего не сплетни и шепотки за его спиной, а то, что он испытал сейчас — быть жалким в глазах девушки, которую он любил, с каждым её удаляющемся шагом теряя её уважение. Усмехнулся. А разве оно ещё осталось? Ведь он так старательно все последние годы душил всё то, что было между ними с детства — нежность, доверие, любовь, что разбивались вдребезги с каждой его новой грубостью, разлетаясь ледяными осколками, а, падая, превращались в стертые, едва различимые воспоминания. Он снова усмехнулся. К чему весь этот фарс, что был только что разыгран? Ведь ни о каком поступлении Анны в театр и речи быть не могло, и не только потому, что он принял совершенно иное решение относительно судьбы девушки и своей роли в её жизни, а просто потому, что ничего подобного он не смог бы ей позволить никогда. Даже в мыслях. На следующий день Корфы — и отец, и сын, вместе с Анной посетили петербургский особняк Репниных.* Это был всего лишь визит вежливости — Наталья Александровна прислала записку с приглашением всего семейства на вечернее чаепитие, в дружеской, ни к чему не обязывающей обстановке. После давешнего памятного разговора с Анной Владимир долго не мог уснуть. Проворочался почти всю ночь, разрываясь от той муки, что сам себе устроил, и путаясь в сменяющих его, разрывающих душу порывах — немедленно ворваться к ней, пасть на колени, вымаливая прощения (тут же отбрасывал эту мысль — настолько до отвращения глупым и смешным он себе казался); мотал головой, сжимая кулаки и еле сдерживая руки, которые так и норовили что-нибудь разбить или сломать, а следом набегало еще более шальное — ворваться к ней, схватить и спрятать от этого мира, наполненного до краев предрассудками, пошлостью и отвратительной грубостью. Глухо зарычал, запустив пальцы в волосы. А сам-то? Чем он лучше? Стакан, что Корф держал в руках, не полетел в стену, он просто тихо хрустнул и перестал существовать, на прощание, видимо из мести, изранив ладонь Владимира в кровь осколками. Боль отрезвила, вдруг стрельнув в голову образом Анны, сменившись тихой нежностью, что растворилась в нём мягким теплом. Дышать в одно мгновение стало легче, сердце забилось ровнее. Барон небрежно, как мог, замотал руку платком — звать никого из слуг не хотелось, поворочался еще немного и наконец провалился в беспокойный короткий сон. Луч солнца пробежал по его лицу, защекотав светом, заставив открыть глаза и подняться. Он услышал счастливый смех, разливающийся звонкими переливами. Почудились и легкие торопливые шаги вместе с прошелестевшим шёлком её платья. Наверное, он сошел с ума, раз начал слышать то, чего не может быть. Но отказать себе в том, чтобы проверить, не смог. Да и разве это возможно? Он обернулся, и его оглушило собственное бьющееся в голове сердце; он увидел её лицо, так близко, как давно уже не помнил, и оттого внутри кольнуло — ведь это не может быть правдой? Владимир вздрогнул, даже легко задрожал, когда почувствовал, как её пальцы коснулись его, и они мгновенно переплелись между собой, а сама она тут же приподнялась на носочках, чтобы быть выше, и потянулась своими губами к его лицу, нежно проведя по щеке, а после спустившись ниже к его губам. Он не ответил на поцелуй, но не потому, что не хотел, пожалуй никогда ранее он не желал этого больше, чем в то мгновение. Но сейчас он не мог себе этого позволить, боясь спугнуть ту невесомую ласковую нежность, что исходила от Анны. Она вдруг обняла его лицо ладонями, глаза её сияли чем-то невозможным, не счастьем, чем-то бОльшим, со слезами и болью, заглядывая глубоко в душу, будто ища там то, что надо было ей непременно знать. Молчать больше нельзя, нужно сказать, что жизнь без неё пуста, бессмысленна, что с ней всё изменилось, перевернулось. Он стал другим. Но Владимир отчего-то не мог произнести ни звука. Она прижалась лбом к его груди, а сам он оказался пленённым в кольце её рук. И всё замерло. Сердце остановилось и рухнули стены. Он перестал дышать, от ощущения искрящегося невозможного счастья — наконец почувствовал себя настоящим. Так и должно быть. Всегда**… Солнечный свет скользнул по его лицу, разбудив и невольно заставив очнуться. Владимир не сразу понял, где он, не желая ещё расставаться с ночным видением. От отчаяния даже нервно рассмеялся, проведя ладонью по затылку, взъерошив и без того разлохмаченные волосы. Пробуждение от такого сна хуже, чем беспросветная давящая реальность. Вчерашняя пощечина снова заполыхала на его щеке, мимоходом полоснув и по сердцу, настолько ощутимо и реалистично, что он, не удержавшись, машинально провел по ней ладонью, в желании снова вспомнить и не забывать. Барон поднялся, тяжело и глубоко выдохнув. Ну что ж! Бег по кругу? Начнем новый виток…***
Владимир был не расположен к визитам, тем более к Репниным, которых в тот день не особо желал видеть, но отказаться было бы невежливо, к тому же Анна с отцом явно намеревались согласиться, а отпустить её от себя, когда между ними всё так зыбко, как утренняя рассветная дымка, ещё и к сопернику — было выше его сил. Всё утро Корф искал подходящий момент, чтобы поговорить с ней, но Анна ускользала от его взгляда, прячась за раздражающую вежливость и излишне заботливое внимание к отцу; с ним же была сердита, холодна и странно возбуждена. Владимиру всё же удалось перехватить её у кареты, пока батюшка раздавал последние указания управляющему, заискивающе кивающему головой в такт каждому слову Ивана Ивановича, словно китайский болванчик. — Постойте, Анна! — Корф дернулся в попытке её удержать. — Вы вправе избегать меня после вчерашней размолвки. Хуже и не скажешь, но что ж поделать — рядом с нею, будучи во взволнованном состоянии, он становился до вульгарности косноязычен, ничего лучше придумать не смог. — Я Вас не избегаю, Владимир Иванович, — девушка шагнула от него назад, машинально, но его кольнуло, — я просто не хочу лишних ссор. — Я все же прошу у Вас прощения. — Нет-нет, это не нужно! — вдруг замотала головой Анна, отступив еще на шаг, ближе к двери, от этого ее движения у Корфа окончательно сжалось сердце. — Это сейчас не имеет уже значения, — она отвернулась, пряча непрошеные навернувшиеся слезы. Вспыхнувшее лицо выдавало её глубокое волнение, что передалось Владимиру, будто перетекло по воздуху. Корфа мутило от самого себя, но он твердо намеревался склонить перед нею свою повинную грешную голову. Пора уже, сколько можно! От выворачивающего наизнанку, болезненного, едкого чувства стыда так легко не избавиться, но с чего-то ведь нужно начинать шагать навстречу. Отступать больше некуда. Дальше — пропасть. С другими. И одиночество. Без неё. — Простите меня, Анна, — повторил, потупившись, Владимир, но взгляд мимо воли тянулся обратно к родному лицу. — Я не знаю, что на меня нашло. Она молчала, застыв на месте, так и не оборачиваясь и не глядя на него. Спустя бесконечно долгую паузу, наконец тихо и горько выдохнула: — Я Вас простила хотя бы тем, что отказалась поступать в театр. — Что? — удивленно вскинулся Корф. — Ваш батюшка за это был очень зол на меня сегодня утром, — теперь слезы слышались уже и в ее дрожащем голосе. Владимир разволновался ещё больше, вдруг ощутив, что помимо постоянных стычек и недомолвок, их связало теперь что-то ещё. Первый маленький шажок сделан, пока что робкий, с её слезами, его страхами и бессонными ночами, выворачивающими обоих наизнанку, но уже вперед, навстречу друг другу.***
Потушили свечи, оставив один канделябр посреди стола и опустив комнату в зыбкий полумрак, сразу превратившийся в мистический. Мерцающие тени от бюро, дивана, кофейного столика вдруг ожили, отобразившись на стенах не тем, чем они являлись на самом деле, а чем-то или кем-то иным — странным, таинственным и даже пугающим. Спиритический сеанс. Ох уж эти дворцовые новомодные штучки! Тень недовольства, неприятия пробежала по лицу Корфа, но она рядом, а раз так — он согласен на любую глупость. Едва рассевшись вокруг круглого стола таким образом, что Анна оказалась напротив Владимира, как он тут же привычно скользнул по ней взглядом, успев перехватить её, отчего-то сердитый, чем-то расстроенный и даже недовольный. Ему и невдомек было, какие демоны терзали девушку. От ревности, злости и бог знает еще чего! Она обернулась к Репнину, вопросительно смотрящему на неё и, видимо, ожидающему ответа на то, что он давно сказал. Пробежав по его лицу невидящим, отсутствующим взглядом, Анна смогла издать лишь рваный смешок — на улыбку не хватило сил, впрочем желания — тоже. Быстро вернула голову обратно, почти в упор уставившись на барона, продолжающего приглушенным полушепотом говорить о чём-то с княжной и даже улыбаться ей в ответ. Глядела жадно, требовательно, будто имея на это право, забыв саму себя и чертовы приличия, пожирала его глазами. Владимир смутился от неловкости ситуации, оттого что впервые заметил ревнивый огонек в её обращенном на него взгляде; еле сдерживаясь, чтобы не наплевать уже на все условности и на всех присутствующих — встать и, подхватив девушку на руки, прижать к себе, забрав все её страхи и муку. К нему вдруг качнулась княжна Наталья: — Что за загадочный у Вас сегодня вид? Корф, будто очнувшись, легко отмахнулся: — Что я, Наталья Александровна! Разве это кому интересно? — также легко улыбнулся. — Поживаю тихо в провинции. — Должно быть, скучно Вам вдали от столицы? — Отнюдь! — Владимир откинулся на спинку кресла. — В Двугорском как-то знаете, всё проще и … чище. Княжна грустно усмехнувшись, кивнула, даже позволила себе понимающе коснуться его руки: — Вы все такой же, барон, в ореоле загадочности и неприступности, закрытый для всех. Корф снова улыбнулся и, приподняв её ладонь, вежливо и аккуратно поднес к своим губам: — Просто врать не хочется, а правда такая, что лучше Вам её не знать. — Жаль! — Наталья Александровна наигранно вздохнула. — Хоть Вы и абсолютно несносный человек, но слушать Вас всегда мне доставляло удовольствие. Владимир пробежал внимательным взглядом по ее лицу. — Мне льстит Ваше внимание, княжна. Того и смотри — оглянуться не успею, как запишут в Ваши женихи. Барон кивнул в сторону начинающего уже недобро коситься Репнина: — Братец Ваш Михаил Александрович вон как посматривает — ещё одно слово, и готовь пистолеты! Наталья Александровна непринужденно, легко, заливисто рассмеялась. — Вам ли бояться? После Вашей последней дуэли и того, что за нею последовало… Наташа продолжала улыбаться, но глаза её вдруг погрустнели. Воспоминания животным страхом взметнулись к сердцу, кольнув болью и пережитым ужасом. За обоих — там у расстрельной стены... — Или Вы никак не можете забыть... — княжна запнулась, подбирая нужное слово, продолжила сбивчиво, торопливо, — … предмет Вашего поединка? К тому же еще и разжалование… Так Вы... жалеете об этой потере? Корф до этого успел отпить из бокала, что вертел в руке, едва не подавившись на последней сказанной княжной фразе. — Вы о чём? Об офицерском чине? — одним вопросительным тоном заставив Наталью Александровну эту тему не поднимать, не ворошить недавние, ещё не зажившие раны. — Совершенно несносный! — едва заметно усмехнулась княжна… Авантюра со спиритическим сеансом потерпела полнейшее фиаско, отчасти оттого, что все участники были заняты сами собой, своими переживаниями, и вроде все рядом, но каждый провалился в себя. Репнин злился на всех. На Анну — за то, что уплывала от него мыслями, но самое убийственное, что и чувствами тоже. На Корфа — за его решительный настрой и за то странное ощущение плотности пространства, которое возникало, едва Владимир приближался к ней, словно вырастала мгновенно им выстроенная, не видимая глазу, прозрачная и непробиваемая для всех стена. Барон будто отгораживал себя и её от всего остального мира. Попробуй пробиться! Корф со шпагой, в боевой стойке — своего не отдаст. Никому. На свою сестру Наташу — за то, что устроила зачем-то этот вечер. И на себя — за свою малодушную нерешительность и растерянность, и за подкрадывающееся, неприятно щекочущее, раздражающее ощущение того, что он проиграл. Анна и вовсе не могла ни о чём думать, разве что об одном — свербящем внутри желании сбежать и запереться у себя в комнате, упасть на кровать и горько разрыдаться, уткнувшись лицом в подушку. Но это после, сначала же непременно нужно сказать ему — как же сильно она его ненавидит. Или?.. Княжна Наталья чувствовала себя совершенно лишней, теряясь в ощущениях и ничего не понимая. Похоже, что все влюблены, при этом будучи странно несчастными. Владимир, изредка бросая быстрые взгляды на Анну, мечтал уже поскорее вернуться домой, чтобы наконец оказаться с нею наедине и поговорить. Без ревнивого, раздражающе мешающего присутствия князя. От невозможности немедленно, сию минуту осуществить желаемое, начинал закипать; а заметив, как Репнин тянется своей рукой к её, Корф вдруг резко, почти невежливо, подскочил с места, безапелляционно заявив что-то про приличия, здоровье батюшки и немедленный отъезд, велев слугам подавать экипаж. Какие уж тут дУхи?! Кто ж явится, когда их толком даже никто и не призывал? На прощание Наталья Александровна вручила Владимиру приглашение на домашний бал-маскарад, шепнув, что инкогнито обещал быть сам Александр Николаевич. Корф повертев в руках карточку, непроизвольно, едва заметно поморщился, совершенно непочтительно выражая этим своё несогласие. Княжна усмехнулась, неодобрительно покачав головой, и тихо, почти шепотом, выдохнула: — Будьте осторожны, барон! Как бы Вас за подобное небрежение, — она подняла глаза и указательный палец кверху, — не сочли ещё и обиженным вольнодумцем. Корф вышел почти вслед за отцом и Анной, спустился с крыльца, но на последней ступеньке замер. Вдруг крутанулся и развернулся обратно. Какой же он болван, что сразу не подумал об этом! Поговорить с Александром! Вот что ему нужно! Велел лакею, удивленно застывшему в дверях при виде взъерошенного барона, немедля принести перо и бумагу. Короткая записка в одну строку была писана им на широких перилах парадной лестницы особняка Репниных, и вряд ли последняя испытывала хоть когда-нибудь за всё время своего существования подобную непочтительную небрежность. «Приглашение принимаю. Буду вместе с Анной. Дуэль не окончена». Без подписи, двусмысленно, но Мишель поймет! Даже обрадуется, не зная ещё, какой сюрприз приготовил ему Владимир в финале их совершенно сумасбродного поединка за Анну. Только переменчивая фортуна в этот раз от Корфа отвернулась, несмотря на головокружение и радостное возбуждение оттого, что ему показалось, что он успел ухватить её за хвост. «На входящих в те же самые реки притекают в один раз одни, в другой раз другие воды...»*** Только не с Владимиром Корфом. Его судьба распорядилась иначе, видимо разозлившись, что первый тяжелый, почти смертельный урок барон так и не усвоил…