— Но репутация у тебя прескверная. — Но я же лучше, чем моя репутация, Ваше Сиятельство. «Безумный день, или Женитьба Фигаро́», Пьер-Огюсте́н Каро́н (Бомарше), 1784
Владимир бросил на себя взгляд в зеркало — ехать совсем никуда не хотелось. После возвращения с Кавказа всё это праздное существование, в которое он вынужден был окунуться, потому что так было принято, того требовали светские приличия, навязанные глубоко сословным обществом, этикет, вдруг показалось ему неживым, ненастоящим, пустым, до отвращения отталкивающим и лицемерным. Искрящимся и холодным, как мишура на рождественской ёлке. Будто спала пелена с глаз — фальшивые, притворные улыбки, такие же взгляды. Он и раньше всё это подмечал, но сейчас, когда многое им виделось и чувствовалось иначе, то и воспринималось острее — с болью и злостью оттого, что жизнь его от такой каждодневной праздности теряла смысл, становилась тусклой, никчемной, стремительно и бесполезно утекая сквозь пальцы. Он оглядывался вокруг себя и видел одно и то же — все лица будто спрятаны под масками. Вон кто-то, чтобы лучше обмануть ближнего, натягивал маску законности, взятую напрокат у адвоката; другой — беспринципный честолюбец, прикрывался тем, что главная его цель — благо общества, а потому рьяно мнил себя истинным патриотом Отечества, в действительности же ему на всех и на всё плевать, кроме как одного — своей, карабкающейся вверх по служебной лестнице карьеры. Иные же, самые ловкие, имели в своем запасе целый арсенал масок, искусно ими жонглируя и меняя, как по щелчку, что Владимиру оставалось только дивиться, как шустро и складно это у них получалось. Женщины — не исключение. Их маски благонравия и скромности, в сочетании с зовущими развратными полуулыбками и бросаемыми похотливыми взглядами, нелепы, смешны и до отвращения омерзительны. В свете (шила в мешке не утаишь) — известно всё и про всех. Любовники, любовницы, обманутые жены и мужья — все под злорадными шепотками. При этом встречались и такие, что сплетничали почти с искренним приветливым сочувствием и даже участием. Такие маски самые страшные, потому что отвратительны в своём неприкрытом, откровенном лицемерии и цинизме. Слушать бесконечные пустые разговоры и волочиться за женщинами, будь то актрисы или весёлые вдовушки — увольте! Подкатывало чувство стыда, гадливости, он будто предавал себя, того себя, который был там; заодно теряя уважение не только своё, собственное, но и то, что было много важнее, что он считывал в кровавые и страшные минуты на лицах своих солдат и офицеров. Владимир глубоко вздохнул, с легким оттенком обреченной неизбежности, не спеша натягивая перчатки и не отрывая взгляда от приготовленной маски. Ну что ж! Хоть он и дал себе слово, что тот дуэльный маскарад был последним в его жизни, но отпустить Анну, одну, без сопровождения, пусть и с отцом, что впрочем почти не вселяло уверенности, что с нею ничего плохого не случится, было совершенно немыслимым для Корфа. Ему так и не удалось переговорить с ней. На следующее же утро, после визита к Репниным и неудавшегося спиритического сеанса, Иван Иванович получил с нАрочным* письмо от своего управляющего Карла Модестовича Шуллера, настоятельно советующего хозяину прибыть в Двугорское, по причине того, что добрая их соседка, княгиня Марья Алексеевна вдруг совершенно непонятным образом вознамерилась заявить свои права на родовое имение Корфов. Какие-то невозвращенные долги, расписки... Из сего сумбурного послания понять было совершенно ничего невозможно. Ивану Ивановичу достаточно было лишь бегло переглянуться с сыном, который в ответ тут же коротко кивнул и засобирался в дорогу. Владимир тотчас отправился решать так некстати возникшую проблему с аферой (иначе назвать сие возникшее недоразумение язык не поворачивался) княгини Долгорукой. Скрепя сердце, потому что мыслями и всем своим существом ему хотелось остаться в Петербурге, не только потому, что он так и не поговорил, не объяснился с Анной, но и просто потому, что видеть её, находиться с нею рядом стало теперь для него единственно необходимым и жизненно важным. Как воздух, как вода. Горящие ревностью её глаза давали ему надежду, пусть призрачную, эфемерную, но уже согревающую душу мягким теплом. Он корил себя за все недомолвки, за то, что намеренно заставлял её страдать, малодушно утешая и оправдывая себя только той самой загоревшейся внутри него надеждой, что прочно поселилась в душе.***
Корф сразу её увидел. Узнал бы, даже если б не только лицо, но и вся она была спрятана на мусульманский манер — под хиджаб, как принято было у женщин, что он встречал на Кавказе. Сердце кольнуло, будто полоснуло острым ледяным осколком. Репнин, в слишком непринужденной позе, находился непозволительно близко рядом с нею, и более того, имел наглость держать её ладонь в своей, при этом вопросительно заглядывая в глаза, попутно успевая торопливо, с жаром что-то говорить. Она же слушала тихо, почти не шевелясь, и, как казалось Владимиру, даже не дышала, что выдавало и её трепетное волнение от слов князя. Едва тот замолчал, как Анна в ответ понимающе кивнула головой; Михаил же, почти не раздумывая, как будто только этого и ждал, тут же склонился с поцелуем к её руке, что по-прежнему продолжал держать в своей. И было для Корфа в увиденном слишком много чего-то участливого, более чем дружеского. Интимного. Он тихо рыкнул, в голову ударила волна обжигающей ревности, мгновенно затопив затуманенный разум, как по щелчку облачившийся в язвительный сарказм. — Какая идиллия! — барон остановился в шаге от них, привычно расправив плечи и заложив руки за спину, недобро поглядывая на обоих сквозь прорези своей полумаски. Анна разом сжалась, едва Владимир полоснул по ней тяжелым каменным взглядом, окатив с головы до ног невысказанным, до боли знакомым мрачным недовольством. Корф, почти не думая, а скорее даже и вовсе не утруждая себя подобным занятием, не давая никому из присутствующих не то что опомниться, но даже вздохнуть, невежливо, почти грубо потянул её за локоть в сторону, успевая при этом небрежно, мимоходом бросить через плечо Репнину: — Прощу прощения, Ваше сиятельство, но мне нужно сказать Анне Петровне несколько слов… наедине. Князь растерянно отступил, черты лица его обострились, оставив следы внутренней тревоги со смесью досады и нетерпеливого раздражения. — К Вам же, Михаил Александрович, у меня имеется после не менее серьезный разговор, — продолжил барон совершенно будничным тоном, словно речь шла о чём-то малозначительном и несущественном, успевая коротко с ним переглянуться. Владимир по-хозяйски, как будто это было самым обычным для него делом, перекинул руку девушки через свою, согнутую в локте, и накрыл её дрожащие пальцы своей ладонью. Она вскинула на него испуганные глаза, дивясь, как это у него получалось? Как было возможно, чтобы тихая, мягкая нежность от его прикосновений, что мгновенно растеклась по её телу, осев в груди теплым ласковым облачком, совершенно не соответствовала тому суровому, грозному, мрачному виду, что был наброшен бароном на себя, словно сюртук на плечи? — О чем вы говорили с Репниным? — начал Корф вместо приветствия и без обиняков**, склонив свою голову ниже, почти коснувшись своим дыханием её виска, мгновенно нацепив на лицо одну из своих дежурных натянутых улыбок. — Разве Вас это касается, Владимир Иванович? — Анна ответила тем же, с такой же фальшивой учтивостью. — Тем более, что это… личное. — Ах, вот как! У Вас уже есть с ним что-то личное? — барон машинально, сам того не замечая, сжал ее руку еще сильнее. Девушка едва заметно поморщилась от боли, растерянно пробежав по его лицу непонимающим взглядом. Что же это, неужели… ревность? Сердце сразу пустилось вскачь, и поймать его, вернуть на место уже совершенно не представлялось возможным, особенно, когда он так непозволительно рядом. Близко настолько, что захотелось смеяться и плакать одновременно, но не потому, что ей вдруг стало смешно или грустно, а просто потому, что она ничего не могла с собой поделать. Сама не осознавая для чего, зачем, но в ней родилось нестерпимое желание оправдаться, успокоить, унять его неистовый, бешено мечущий молнии взгляд. — Это не то, что Вы подумали, — получилось плохо, но хоть что-то. Хоть так. — Даааа? Откуда Вам знать, что я подумал? — Владимир иронично вскинул бровь. Анна наткнулась на непробиваемую стену. Сделала еще одну попытку: — Я надеюсь, Вы не сотворите ничего неподобающего, основываясь только на Ваших домыслах. — О чём Вы? — барон скривил губы в холодной усмешке. — Я опасаюсь Вашей вспыльчивости и того… — О! Я тронут! — Корф невежливо перебил Анну на полуслове. — Но не стоит обо мне беспокоиться, мадемуазель, — он снова склонил к ней голову и тихо продолжил, выдыхая клокочущую, не желающую затухать, а лишь напротив, безудержно рвущуюся наружу ревность, и от этого никак не замечая её искреннего к себе расположения: — Подумайте лучше о князе, ведь между вами столько ... личного. Попытка провалилась с большим оглушительным треском, почти так же, как и предыдущая. На щеках Анны запрыгали красные пятна, она отшатнулась, дернув свою руку из его хватки. Безуспешно. Барон растянул губы в самой располагающей из арсенала своих улыбок. Фальшивой, как и те слова, что только что зло слетели с языка. — Михаил Александрович не позволил себе ничего предосудительного или того, что могло бы вызвать Ваше недовольство, — твердо, даже повысив тон, что предательски выдавало и её начинающее закипать состояние, продолжила Анна. — Всего лишь сказал, что я всегда могу на него рассчитывать, и что ему всё равно... Даже если мне и вовсе нет до него... никакого дела. — Надо же! Как трогательно! — Владимир поджал губы, пытаясь сдержать новую порцию сарказма. Безрезультатно. — Впору расплакаться от умиления. Репнин же всё это время старательно отводил взгляд в сторону, избегая смотреть на Анну, находящуюся в опасной близости от барона. До боли в сердце боясь увидеть на лице девушки то восторженное выражение, много раз им замеченное, едва он невольно перехватывал женские взгляды, которыми дамы провожали Владимира Корфа. Но случайно обернувшись, он едва смог сдержать готовый сорваться возглас удивления. В глазах Анны не было того, к чему он был почти готов — обожания, смешанного с восхищением, в них было что-то иное, более глубокое — от чего Михаилу стало еще хуже. И больнее. И неизвестно, чем бы закончилась словесная перепалка меж ними, вернее, было бы удивительно, если б чем-то иным, а не очередной ссорой, но внезапно ворвавшаяся, словно вихрь, Наталья Александровна вдребезги разбила своим появлением ту странную, непонятную пока обоим невесомую ауру, что накрыла обоих. Анна смутилась, непонимающе поглядела на княжну, не видя и не слыша её, мыслями всё еще продолжая безмолвный разговор с Владимиром. О чём это Наталья Александровна? Приглашение к роялю? Ах да! Она и забыла, что обещалась. И музыканты уже готовы, и публика так некстати расселась в нетерпеливом ожидании. Владимир молчал, чувствуя, как медленно, болезненно увеличивалось внутри него раздражение, грозясь перерасти в нечто большее, чего и так было с излишком, без слов было понятно, насколько всё происходящее его злило, до того, что он и сам становился не свой. Барон успел лишь выдавить слабое подобие улыбки, отпуская её руку, тяжелым взглядом провожая сжавшуюся вдруг её фигурку, зачем-то послушно последовавшую за княжной. Корф, неожиданно для себя, не понимая к чему, вспомнил про стоящего неподалеку Репнина, машинально переглянулся с ним, и они оба шагнули следом. Анна, как в тумане, плыла по зале, ничего и никого не замечая, окончательно растеряв оставшиеся мысли. Голова гудела от образовавшейся звенящей пустоты. Последнее время она всегда знала, кожей чувствовала, когда Владимир глядел на неё, словно прожигая дыру насквозь в её теле. Обернуться? Нет, никак невозможно, но не потому, что она боялась столкнуться с ним взглядом — к этому Анна уже почти привыкла; а наоборот, напротив, страшно было совсем другое — обнаружить, что это всё её фантазии, и что крылья, робко пробивающиеся за спиной, упадут, так и не успев расправиться, поломанные, больно и кроваво хлестанув по телу, по душе. По сердцу. Но сейчас она всё же не сдержалась, обернулась вполоборота. Лицо Владимира мгновенно исказилось в своей неизменной саркастической гримасе. Как и тогда, когда он говорил про покровителей… Или показалось? Понять невозможно, потому что барону уже до неё нет никакого дела — не успев сделать и шага, улыбнулся кому-то, а после склонился в почтительном поклоне к чьей-то женской руке. Ах да! Она и забыла, для чего она здесь, зачем её сюда позвали давно рассевшиеся благородные дамы и господа, с неприкрытым любопытством поглядывающие на неё, как на что-то диковинное. В голову ударило совсем отвратительное, подлое. Может быть, Михаил Александрович всем уже поведал о её крепостном положении. Отчего бы и нет? Стало вдруг отчаянно, до омерзения тошно, безнадежно и как-то всё равно. Анна шагнула ближе к музыкантам — таким же крепостным как и она сама, и, пошептавшись, обернулась лицом к сидящей в ожидании благородной публике.«Мир — сцена, где у всякого есть роль; Моя — грустна»***
И хорошо известна. Изменить её ничто и никто не в силах. Что бы сейчас хотела услышать почтеннейшая публика — Россини, Моцарта? Куда ей?! Девице без роду, без племени… Её песни другие, не столь изысканны, много проще… и чище… и правды в них больше. Настоящей, горькой. Анна потянулась к завязкам до́мино***, а после, легко скинув его с плеч, предстала пред зрителями в своем маскарадном костюме — Коломбины***, в платье, будто сшитом из цветных лоскутков. Маска полетела следом — прочь, ведь в той комедии, что сейчас разыгрывалась, она всего лишь простая служанка и привыкла без неё обходиться. Девушка пробежала взглядом по застывшим от удивления лицам сидящих перед нею дам и господ, чуть дольше задержавшись на стоящем в дальнем углу Корфе, как всегда мрачно и странно поглядывающем на неё. Или опять показалось?... Слишком они невозможно разные, при столкновении всегда отталкивались. И, кажется, что сил терпеть ноющую боль под сердцем от бесконечных ударов, у неё совсем не осталось. Усмехнулась ему почти так же, как он умел это делать, ещё без злого сарказма, но уже без намека на душевность или участие, и качнула головой музыкантам.Губы окаянные, мысли потаенные. Бестолковая любовь, головка забубенная…
Её чистый проникновенный голос вспорол пространство в зале, головы всех присутствующих тут же развернулись в её сторону. Публика замерла, никак не ожидая услышать сейчас то, что решила для них исполнить Анна.Всё вы, губы, помните, Всё вы, думы, знаете, До чего ж вы мое сердце этим огорчаете…
Владимир и вовсе застыл. Её голос всегда, сколько он себя помнил, с детства заставлял его душу трепетать. Правда, последнее время он этому факту вдруг вознамерился яростно противиться, раздраженно злился, но все его усилия противостоять самому себе лопались, как мыльные пузыри. Он чувствовал себя глупо — боевой офицер, с замашками влюбленного болвана, злился от этого ещё больше, а после попросту сдался.Позову я голубя, Позову я сизого, Пошлю дролечке письмо, И мы начнём всё сызнова.
Вот и сейчас простая деревенская песня, что плавно журчала, как прохладный ручеёк, с каждым словом ласково оседала внутри него. Он и не удивился. Как обычно, как всегда. И даже слова, их смысл были ему не важны, он отчего-то знал, нет, отчаянно хотел верить, что она сейчас пела только для него одного. С некоторых пор в нём появилось странное ощущение, что Анна постоянно рядом, даже если расстояния, что их разделяли, были огромны, и она находилась далеко, но всё равно в нём, с ним, как часть его. И от одного этого, непонятно откуда и почему возникающего в нём ощущения, в его душе начинал загораться теплый огонёк, спасая от промозглого холодного одиночества. Он не поэт, не мастер любовных посланий, но может это и есть любовь, если её описать словами?Губы окаянные, мысли потаенные. Бестолковая любовь, головка забубенная.
Песня закончилась, не только Владимир, но и вся присутствующая публика молчала, находясь в изумлении. Пока не нашелся кто-то опомнившийся первым, разорвавший неловко повисшую тишину, и не крикнул: — Браво! И сразу, как по команде, раздались хлопки аплодисментов, сначала редкие, но постепенно слившиеся в хвалебный монотонный гул. А следом опять, восторженное: — Браво! Брависсимо! C'est magnifique! Мужчины повскакивали с мест, дабы не упустить возможность выразить своё личное восхищение певице, поцеловать ручку или хотя бы коснуться, ведь она так мила. Jeune et stupéfiante de beauté! Корф замешкался, что было его ошибкой, — его оттеснили желающие пропеть Анне хвалебные дифирамбы, а когда публика поуспокоилась и начала расходиться, то оказалось, что девушки на том месте, где она была выхвачена его внимательным, встревоженным взглядом ещё несколько мгновений назад, нет. Владимир чертыхнулся, снова подумав о сопернике, — вездесущем, надоедливом Репнине. Что ж с ним поделать? Драться что ли? — Прощу прощения, Наталья Александровна, — барон совсем не вежливо перебил княжну, которая, округлив удивленные глаза, замолкла на полуслове. — Мне нужно найти Вашего неугомонного братца. — Так что ж его искать, когда он сам к нам направляется, — Наташа махнула рукой в сторону и неодобрительно покачала головой. Если б она не знала Владимира, то возможно, даже скорее всего, мысль обидеться на него не замедлила бы её посетить. Сейчас же понимала, что подобное к ней небрежение не могло возникнуть вдруг, с пустого, а значит были причины, серьезные... А судя по играющим желвакам на скулах Корфа, что не могла скрыть даже полумаска, почти смертельно опасные. Увидев Репнина, одного, без Анны, Владимир совсем не обрадовался, напротив, не на шутку разволновался. Испугался. Где же она? Куда исчезла? С кем? Ведь она так неопытна, ко всем добродушна и до абсурда наивна. Барон нашел её не сразу, запутавшись в чёртовых бесконечных коридорах огромного особняка Репниных; его волнение уже успело передать сигнал тревоги сердцу, что начало гулко колотиться в груди, отбивая беспокойный, рваный ритм. Она была не одна, а в компании с человеком, который начинал превращаться для него в злого ангела. Снова роковое пересечение того, чего уже не должно было быть никогда. Мужчина в черной полумаске навис над глубоко вдавившейся в спинку дивана, испуганно сжавшейся Анной, неприлично близко склонившись к ней, почти касаясь губами её раскрасневшегося лица. Сердце замерло, сжалось, заледенело. Мысли разом выпрыгнули из головы, а весь он с ног до головы заполнился страхом, как тогда, когда прощался с жизнью, яростно отбивая атаку за атакой, под оглушительный, кажущийся бесконечным грохот пушечной канонады и поливающий смертью картечный огонь. Нет, много страшнее. Его кольнуло, когда в её глазах промелькнуло смешанное чувство стыда и униженности. И слезы... Глупенькая! Разве ты в чем виновата? — Вы ошиблись, милостивый государь! — Владимир кинул взгляд на человека в полумаске, нашлись даже силы зло усмехнуться. Было бы странным, если бы Корф не узнал его. Острым взглядом выхватил и манеру излишне важно, неторопливо двигаться, и царственную осанку, что сразу выдавало человека, привыкшего повелевать всеми окружающими людьми. Осталось только почтительно расшаркаться, только спина отчего-то не гнулась, напротив, натянулась как струна, да во взгляде полыхнул совсем не верноподданнический огонь. — Чем же? — Тем, что Вы выбрали не подходящий объект для любовной интрижки, Ва… — титул застрял комом в горле. Корф сглотнул его, вместе с абсурдностью, невозможностью и полнейшей нелепостью возникшей ситуации, и продолжил, гордо вскинув голову. Что ещё оставалось? — Эта девушка, с которой Вы позволили себе ... много лишнего — Анна Петровна Платонова, и она — моя … невеста. Анна, как ужаленная, подскочила с дивана и замерла, прикрыв ладонью готовый сорваться возглас удивления. Александр, а это был именно он, не кто иной, как Его императорское высочество — наследник Российского престола, тоже узнал барона (не мог не узнать), и весь этот маскарадный повторяющийся анекдот показался бы ему даже смешным, если б сейчас перед ним предстал кто-либо другой. Да кто угодно, только не Владимир Корф! Цесаревич бросил короткий тревожный взгляд на Анну, ставшую вдруг мертвенно-бледной, как погребальный саван, и едва держащуюся на ногах, но барон уже рядом — бережно подхватил девушку под локоть и что-то шепнул, склонившись к ее лицу, на что она в ответ лишь молча, с достоинством кивнула и не спеша, будто боясь сделать не то, неправильно, излишне аккуратно ступая, чтобы успокоить дрожащие колени, сделала шаг в сторону двери, а потом еще один — такой же неспешный. Владимир проводил её теплым взглядом. Невежливо, с показным небрежением повернулся к Александру лишь только тогда, когда Анна скрылась за дверью, притворив за собой тяжелые дубовые створки. Уже всё равно, уже можно, тем более, что в его понятия о чести подлецам не выдавались его личные индульгенции. Корф чертыхнулся про себя — какая смертельная ирония! Но выхода нет, та отвратительная в своей пошлости картина, что он застал, не оставила ему выбора. Он тихо выдохнул, медленно снимая плотную перчатку, которая никак не хотела отдираться от онемевших пальцев. Ещё один миг, одна секунда того, что еще не произошло. А дальше… — Вы слишком непозволительно вели себя с моей невестой. Сударь! И, увы, не оставили мне никакого выбора. Бах! Зависшая тишина в зале вспорота пополам, будто уже разрезана сухим щелчком ещё не взведенного курка дуэльного пистолета. — Уж не хотите ли Вы сказать, — выдохнул Александр, как ни старался, но растерянности в голосе скрыть не смог, продолжил играть по правилам Корфа — маски не сняты, а значит, возможно всё, что совершенно недопустимо в обычной жизни. Ибо сейчас они равны. Дворянской честью. Ещё чуть-чуть, ещё одно мгновение… Владимир глубоко вздохнул и опустил взгляд, чтоб скрыть волну отчаяния и тоски оттого, что ничего не успел, ничего не было и, скорее всего, уже не будет. С ней... ни с кем… Никогда… Он поднял голову, перчатка полетела в сторону Цесаревича, медленно и убийственно прицельно скользнув к его ногам. И только сейчас Корф потянулся рукой к лицу, быстро, зло, даже яростно сорвав свою маску. — Я думаю, что представления излишни, не так ли, Ваше Высочество? — Владимир чуть качнул головой, по офицерской привычке отдавая честь. — Вы — сумасшедший, барон! Vous êtes fou! — Александр сдернул рывком с лица свою. Корф усмехнулся, не зло, не добро, без привычной своей иронии, а как-то странно, скорее устало и даже обреченно, а после глухо выдохнул: — Любой маскарад подчинен правилам. Нарушая их, становишься собой, не так ли, Ваше Высочество? В моём же случае, видимо, это фатально и неизбежно. Жду секундантов! После снова коротко кивнул головой, почти почтительно вытянувшись телом, бросив вместо прощания оторопелому Александру: — Честь имею!