Из всех шутовских вещей брак — самая шутовская. Пьер-Огюсте́н Каро́н де Бомарше (1732-1799)
— Угораздило же Владимира Ивановича! Дворецкий князей Репниных, Василий Егорович, в летах, почтенный уже старик, аккуратно и неторопливо семенил по нескончаемому коридору петербургского особняка частым, мелким шажком, тяжело шаркая больными ногами и проклиная в душе излишне расторопных слуг за отполированный до блеска узорчатый паркетный пол. Василий Егорович натужно покряхтывал, ворча себе под нос, только этим и позволяя выражать недовольство от столь позднего и неожиданного появления в доме Корфа. Владимир же, буравя тяжелым взглядом его спину, всё больше и больше закипал: на раздражающую медлительность старика дворецкого; неожиданно — на Михаила, пребывающего еще в блаженном и счастливом неведении; но главным образом — на себя. Злость эта, как ни странно, рождала в нем бурную жажду деятельности и желание всё исправить, причем немедленно, сию минуту. Ничто в его мозгу не имело сейчас значения, кроме эфемерного пока ещё плана, нанизанного на тонкие ниточки в его подсознании и готового в следующее же мгновение сорваться камнем в пропасть, так и не оформившись во что-то дельное или хотя бы вразумительное. Василий Егорович сопроводил Корфа до кабинета князя, защелкал спичками, непослушными крючковатыми пальцами пытаясь разжечь свечи в канделябрах. Глядя на нерасторопные движения старика, барон смягчился, подумав вдруг, насколько он эгоистичен в своих желаниях и поступках. Переполошил стольких людей только лишь потому, что сейчас ему казалось, будто нет ничего важнее того дела, с которым он сюда явился в столь поздний час. Наконец, мягкий и приглушенный свет озарил комнату. В камине жалобно, в тон мыслям Владимира затрещали березовые поленья. Корф благодарно, будто извиняясь, кивнул дворецкому. Да что это с ним? В нетерпеливом ожидании прошелся взад и вперед по кабинету, на ходу собирая всё им случайно подслушанное в одну логическую цепочку. «Угораздило же Владимира Ивановича!» Повернул голову на тихий шорох открываемой двери. В проеме — Репнин. Князь, деловито хмурясь, неспешно прошествовал мимо Корфа, даже не взглянув в его сторону, и важно опустился в кресло, плотно запахнув полы домашнего халата. Барон усмехнулся: воинственно восседающий Михаил был грозен, раздражен и взвинчен, при этом изо всех сил старался оставаться равнодушным и почти безучастным. Выглядело это весьма комично, и Владимир едва сдержал готовую сорваться с языка язвительную колкость. Репнин слушал молча, не поднимая чуть склоненной головы. Маска показного небрежения медленно сползала с его лица, сменяясь на другую, — застывшего удивления и ужаса. Со стороны же и вовсе казалось, что черты его лица свела нервная судорога. А едва Владимир поставил финальную точку, князь сухо закашлялся, будто подавившись своим недоумением от того невероятного, невозможного, что он только что услышал. Михаил с силой набрал воздуха в легкие и медленно, сложив губы трубочкой, выдохнул, а после зло, почти в упор уставился на барона с немым укоризненным вопросом во взгляде. Что за неведомая, дьявольская сила будто в воронку утягивала Корфа? Словно он получил от судьбы черную метку и безостановочно, буквально на ходу ловил фатальные, смертельные неприятности. — Ну? Что скажешь? — требовательный голос Владимира рассек повисшее в воздухе молчание, щекочущее обоих нарастающим раздражением. — Что скажу? — Репнин наклонился вперед к графину с водой, сиротливо примостившемуся на кофейном столике, плеснул себе в стакан и сделал несколько жадных глотков. Утоляя не жажду — туша разгорающийся пожар в голове, в мыслях. По-простому обтер рот тыльной стороной ладони и снова тяжело, глубоко выдохнул. — Ну? — снова нетерпеливо вырвалось у Корфа. Князь медленно поднялся с кресла и шагнул вперед, в сторону друга, успевая даже назидательно вскинуть вверх руку, согнутую в локте, в попытке погрозить указательным пальцем. Но вдруг переменился, тихо, беззвучно рассмеявшись, покачивая головой, а после замер, бросив на Владимира тот странный, полный сочувствия взгляд, какой бросает человек здоровый на любого, кто кажется ему душевнобольным или помешавшимся рассудком. — Как же покойна и скучна станет моя жизнь, когда тебя таки отправят в Сибирь. Гримаса раздражения перекосила лицо барона, и он небрежно отмахнулся от шутливого тона князя. — Так ты передашь Его Высочеству, чтоб не вздумал являться на этот чертов маскарад к графу N? — Его Высочеству? Да ты в своем ли уме? — насмешливость слетела в одно мгновение. Репнин суматошно вдруг забегал по комнате, нервно и много жестикулируя. Одна только мысль о том, что факт готовящегося покушения на наследника престола придется снова утаить от императора, холодком ужаса пробежала по спине. Рисовалась уже картина мрачной камеры, где с месяц назад они с Корфом провели несколько дней в ожидании своей незавидной участи; а следом и расстрельной стены…. И смрадный запах смерти, витающей над казематами Петропавловской крепости. Михаил снова закашлялся, точно заранее задыхаясь от неминуемого, неизбежного гнева императора; внезапно остановился, прибитый к полу своими страхами, растерянно бормоча себе под нос: — Единственное, что я немедля должен сделать, так это доложить обо всем… — Нет! — Владимир протестующее вскинул ладонь вверх. — Даже не думай меня отговаривать! — в голосе Репнина зазвенели категоричные, жёсткие нотки. — Мне на всю жизнь хватило прошлого раза, по твоей, заметь, милости, а посему я в подобные игры с императорской фамилией больше не играю. И тебе не советую! — Ты ещё здесь, Ваше сиятельство? — Корф уселся в кресло, с которого не так давно вскочил Михаил. Репнин опешил, удивленно округлив глаза. — Ненавижу давать советы, но, видимо, без этого сейчас не обойтись, — барон вальяжно закинул ногу на ногу и продолжил, передразнивая Михаила его же поучительным тоном. — Не затягивай, князь, с выполнением своих служебных и, заметь, верноподданнических обязанностей! И для начала предупреди человека, адъютантом которого ты являешься. — Владимир, ты меня слышишь? Нет! Нет и еще раз нет! Корф и бровью не повел, невозмутимо плеснул себе воды из графина и так же жадно, залпом выпил. — Сегодня же, друг мой! Иначе будет поздно. — Только он такой же упрямый, как и ты! — Репнин с сомнением помотал головой. Барон покосился на друга и со звонким стуком вернул пустой стакан на место. — И такой же любитель повторяемых авантюр. — Кстати! — Владимир щелкнул пальцами. — Моё предупреждение о готовящемся заговоре дуэль не отменяет. Мой долг, как дворянина и офицера, предписывает мне предупредить Его высочество, но не более того. — Кто бы сомневался?! — буркнул князь себе под нос, злясь уже на себя оттого, что понимал — сделает всё в точности так, как просил Корф. — Я знаю, что ты не сможешь промолчать… — голос Владимира тихий, тусклый. — Обещай, что расскажешь Императору только после ... дуэли. — Иди к черту! — Репнин вяло отмахнулся. — Вот и договорились! — слова вылетели ещё тише. Усталость навалилась неподъемной тяжестью на плечи. Барон шлепнул ладонями по коленям, медленно, будто нехотя, поднялся, а после шагнул к выходу. Почти у двери обернулся: — Повинную голову меч не сечет*… Ведь так, Михаил Александрович? — Я в этом не был бы так уверен. Репнин проводил удаляющуюся, чуть поникшую спину друга взглядом и снова покачал головой. Похоже, та дьявольская сила, что кружила над Корфом, перекинулась и на него. Расстрельная стена связала их навсегда, словно молчаливая, нерушимая клятва. И любовь к женщине, которую обоим любить невозможно. Князь зажмурился и обреченно вздохнул. Едва заметно усмехнулся. «И кто из нас ещё больше сумасшедший?»***
Утро и день промелькнули незаметно. Дел слишком много, чтобы всё успеть за отпущенное до дуэли время. План снова менялся. Венчание… Анна… Александр… Хотя, чёрт! Его Высочество своё первенство закрепил прочно, не двинулся с места, по-прежнему занимая все мысли Владимира. Долг — Отечеству, а значит всей императорской фамилии. Этот долг — вечный, перетекший к Корфу с молоком матери ото всех его предков, а слова присяги окроплены уже и его кровью. Но крепче другая печать — кровь погибших его товарищей, шагнувших в бессмертие. И клятвы над их могилами. Об отмщении и вечной памяти. И скупые слезы, и злость, и ярость. Там, на полыхающем войной Кавказе. Осеннее солнце клонилось уже к закату, а вестей от Михаила всё не было. Наконец, почти к ночи с нарочным получено было письмо, в котором князь коротко сообщал о том, что, даже учитывая его, князя Репнина верноподданническую должность адъютанта, переговорить с Александром за весь день ему не представилось ни малейшей возможности, по причине нахождения оного на семейном воспитательном и нравоучительном совете в Гатчине. Владимир задумчиво потер переносицу. «Если ты в тупике, то помни, что первая пришедшая в голову мысль — всегда правильная». Так, кажется, говаривал генерал Галафеев, напутствуя своих офицеров перед очередной военной экспедицией, больше похожей на авантюру. Венчание… Анна…. И к чёрту Александра!***
— Анна, окажите мне честь, станьте моей женой! Слова, давно им вымученные и осознанные, вылетели небрежно, мимоходом. В глазах защипало от накатившей вдруг нежности. К ней. Единственной, родной, желанной. Владимир скользнул по ней взглядом и будто сквозь кожу почувствовал её страх. Пред ним. Болезненно сжались в груди осколки разбитого сердца. Преклонить бы перед нею свою голову, неподъемную от тяжести грехов, покаяться… Потом, после… «Если успеешь!» — язвительно и насмешливо кольнуло над ухом назидательным голосом Репнина. Так явственно, что Корф едва заметно помотал головой, будто прогоняя незваного, непрошеного друга. А сейчас… Барон с холодной вежливостью, почтительно протянул Анне руку, помогая спуститься с высокой подножки кареты, и отчего-то глядя вниз, на носки её новых атласных туфель.So infected with your bad blood, bad blood Keep on running till it blows up, blows up All I wanted was a real love But I feel numb
Анну оглушило. Слова запорхали счастьем. Внутри всё затрепетало, задрожало от непонятного, пугающего предчувствия. Неотвратимого и … желанного?.. Его голос привычно насмешлив, с горькими нотками сарказма. Самый пугающий и родной во всем мире. От его голоса ласково защекотало что-то в груди, и Анна вскинула голову, распахнув доверчивые глаза, с заплескавшейся в них почти нескрываемой надеждой и тем чувством, что давно билось в груди израненной недоверием и бесконечными обидами птицей. Его голос … а в глазах… Буря и ответы на все вопросы. Только прочти, Анечка! Жадно, бережно, страстно, ничего не упуская, не перелистывая страницы. Ведь там вся жизнь, прожитая без тебя, но с тобой! В сердце, в мыслях, в вывороченной наизнанку душе. И уже у алтаря, почти не слушая монотонную речь церковного батюшки, Владимир вдруг побледнел, застыл, с тревогой покосившись на Анну. Девичья фата окутала её голову зыбким туманом, и сердце его подпрыгнуло от страха, едва батюшка обратился к невесте с извечным вопросом: — Имеешь ли ты, Анна, искреннее и непринужденное желание и твердое намерение… Она молчала секунду, две, три… целую вечность. Для обоих. — Имею, отче… Тихо, едва слышно, хрипло. Треск венчальных свечей разом сменил мрачную тональность. Владимир, почти задыхаясь, сдернул с рук мешающие, с утра раздражающие перчатки. Он должен почувствовать кожей, как это — касаться её лица кончиками пальцев. Позволить себе хотя бы эту, почти невинную малость на правах мужа. Фата отброшена назад, сиротливо повиснув позади спины, а его ладони ласково обхватили её пылающие щеки. Глаза её наполнились слезами — счастья и боли, всей жизни, что прожита без него и с ним. И засияли, заиграли отбрасываемыми от свечи огненными всполохами. Она покачнулась и, поддавшись порыву, ухватилась руками за его запястья. Он перевел вдруг взгляд с её лица на обручальное кольцо, сверкнувшее на её тонком пальце. Она теперь его. Жена. Пред Богом и людьми. И пусть надежда на счастье призрачна, как никогда ранее, но сейчас — её лицо в его ладонях, и он позволит себе… Корф склонил перед нею повинную свою голову и вдохнул лавандовый аромат её волос. Его губы, не касаясь, скользнули ниже, от виска к уголку рта, к её губам. Горячим, манящим, сводящим с ума. Его обожгло желанием и страхом. «Анечка, родная! Люблю тебя… Люблю не за что-то, и даже не за то, что ты — это ты, а за то, какой я, когда ты рядом». Она замерла, растеряв все мысли и чувства, ничего не понимая, снова и снова теряясь в себе. Растворяясь в нём. Это было не ново для неё, Анна давно уже привыкла к тем волнующим ощущениям, что заставляли трепетать и дрожать, едва он приближался. Тело и душа сливались в одно целое, невесомое, казалось, взмахни она руками — взлетит! Владимир легко коснулся её губ своими, как тут же отстранился. Словно обжегся о свои желания и её страхи. Наскреб сил отпустить, снова, как мантру, повторяя, что так будет лучше. Всем…Now I'm fighting with my hands up, hands up Feel the bullets from your head rush, head rush I can see you but I can't touch, can't touch 'Cause I feel numb.
Глаза Анны ещё больше наполнились слезами, в ушах зазвенело, застучало, разгоняя кровь и заставляя гулко, оглушительно громко биться сердце. Бум — бум — бум! «Никому тебя не отдам…»***
В Двугорском был дан Иваном Ивановичем почти торжественный прием по случаю возвращения Владимира. С войны. С Кавказа. Старший барон хоть и напускал на себя излишнюю строгость и холодность, радость от встречи с отпрыском не скрывал. Сын вернулся! С повышением в чине, отмеченный наградами, пулями и шрамами. Живой. Иван Иванович светился как начищенный Варварой самовар, сияющий в ореоле гордости. За сына, за то, что не посрамил фамилию, предков. Всех Корфов. Приглашенных гостей немного — Долгорукие всем шумным семейством да несколько сослуживцев Владимира. Боевых офицеров. Теперь уже друзей. Настоящих, тех, что прошли с ним чрез ад. Там, на Кавказе. Их дружба скреплена пролитой кровью, а души страшно опалены смертью, подвигом и предательством, что всегда следуют рука об руку, друг за другом. Анна весь вечер, почти не скрываясь за приличиями, пожирала его глазами, замечая беспокойным своим сердцем все перемены, что с ним произошли. Он будто возмужал, повзрослел, но не на те несколько месяцев, что они не виделись, а на много лет. Взгляд его стал пронзительнее, острее, шутки злее. Он пугал её пуще прежнего и манил с ещё большей силой. Едва он заговаривал с нею, она цепенела, не зная, чего желала больше — убежать или шагнуть ближе, коснуться пальцами его лица, ласково взъерошить ладонью волосы на затылке. Как в детстве, когда всё дозволено и всё прилично. И не было в целом мире никого ближе и роднее для маленькой Ани, чем Владимир Корф. Будь она не так увлечена экзерсисами для своей растрепанной души, то наверняка заметила бы и его тревожные метания. Корф украдкой, едва она отворачивалась или заговаривала с кем-нибудь, поглядывал на неё. Да что там! Почти не сводил с Анны жадных, требовательных глаз, понимая, что по-другому уже никогда не сможет. Не только жить — дышать. Война перемолола его, выдавив гордыню, как нечто инородное, лишнее, пустое. Он стал другим, скинув защитный панцирь, и принял себя настоящего. Еще не до конца, в болезненных спорах с самим собой — осталось преступить последнюю черту и шагнуть к ней, его Анне. И выдохнуть правду или умереть. Владимир усмехнулся своим диким мыслям. Отсалютовал бокалом друзьям и снова вернулся взглядом к Анне. Она звала за собой и притягивала, молчаливо запрещая отвлекаться на кого-нибудь или на что-нибудь, когда была рядом. Анна только что исполнила какую-то музыкальную пьесу, пощекотав давно уже ставшим привычным волнением его душу, окутав мягким теплом. Тем ласковым, родным, домашним, что только рядом с нею. Как в детстве. До восторга и спазма в сердце. — Анна, ты поешь волшебно! — Лиза восхищенно захлопала в ладоши. — Не правда ли, Владимир Иванович? Княжна приблизилась к барону, шутливо стукнув его по плечу сложенным веером: — Помнится, год назад Вы были настроены категорично — ни пение нашей дорогой Анны, ни ее воздушный образ Вам были не по нраву и вдохновляли лишь на ядовитые насмешки. Тень негодования пробежала по лицу Корфа. От бестактности княжны внутри задребезжали льдинки. Год назад он и правда позволил себе отпускать в сторону Анны язвительные, злые шутки. Слишком уж ею восхищались все кому не лень! Терпеть эту наглость не было никакой возможности, и сил сдержать колкости, вертевшиеся на языке, не хватило. Тогда ему казалось, что Анна, бесконечно принимающая ангажементы, излишне благосклонна к другим, ко всем, кроме него. И он загорелся, вспыхнул, как спичка, от досады и обиды от жгучей ревности. Без любви. Его разрывало попеременно то от желания быть с нею — обнять, укрыть собою ото всех, то самому примкнуть к толпе восторженных поклонников, а то и вовсе дикое, дурманящее голову — схватить и утащить к себе. И будь что будет! Но всё, что смог — язвительно отступить, снова и снова запрещая себе открыто ею восторгаться. И не признаться, в который уже раз... Княжна игриво и некстати засмеялась. Владимир мрачно молчал, поигрывая пузырьками шампанского в бокале. Смех княжны звенел раздражающим колокольчиком. Резко и неприятно. Дико и даже зло. — Что же Вы молчите, Владимир Иванович? Разве я лгу? — Лиза капризно надула губки. Актриса так себе! Не то что… Корф бросил на княжну выразительный тяжелый взгляд, мысленно проклиная излишнюю её болтливость и легкомыслие. — Ах, Елизавета Петровна! За год столько воды утекло, да и я переменился, — Владимир вернул бокал проходящему мимо лакею. Княжна развела руки в стороны, словно приглашая продолжить. И Корф сдался: — Каюсь и беру свои слова обратно. — Как прикажете Вас понимать? — Лиза изобразила на лице удивление. Плохо и чересчур наигранно, демонстративно вскинув брови. — Помилуйте, Елизавета Петровна! — Владимир на её докучливость и бесцеремонность разозлился ещё больше, а потому дальше и вовсе вылетело грубее, чем надобно. — Понимайте, как знаете, но прекрасней Анны девушки я не встречал. Давно осмысленная, выстраданная и рвущаяся наружу истина взвилась вверх и застыла в воздухе, ошеломив его самого, ещё больше — Анну, а после — и всех присутствующих. Корф прикусил язык, подавившись зависшим удивлением, и поспешил трусливо ретироваться. — Сейчас я убил бы всякого, кто посмел бы усомниться не только в моих словах, но и в достоинствах моей … названной сестры. Бах! Все сказанное ранее прострелено навылет, разлетевшись по зале острыми осколками. Смертельно ранены двое. Пока дышат, но уже через раз. Но трепет и волнение, что накатной ласковой волной обдало их души, не забудут. Никогда…. Владимир вернулся почти под утро, изрядно во хмелю. Снова сбежал от себя и той, рядом с которой хотел бы остаться. Навсегда. Навечно. Громко ввалился в гостиную, потребовав себе ещё вина. И уснул. Анна с тревогой и волнением ждала его. Сама не понимала зачем, но то было единственное, что требовало её беспокойное сердце. Едва услышав его голос и шум, поднятый им в доме, она спустила босые ноги с кровати, накинула на плечи шаль и, на ходу подхватив свечу с комода, решительно толкнула дверь своей комнаты. Душа ее рвалась к нему навстречу, словно предчувствуя нависшую беду; безудержно, не слыша голос разума, топча встрепенувшуюся гордость. Она на цыпочках спустилась вниз и аккуратно, бесшумно ступая, приблизилась к Владимиру. Он спал, откинувшись на спинку кресла, рука безжизненной плетью свисала с подлокотника, в крепко стиснутых пальцах — пустой бокал. Анна испуганно сжалась, не за себя — за него. Протянула дрожащую руку в желании коснуться его головы, отдать тепло своего сердца и разогнать демонов, кружащих над ним, как стая черного воронья. Ласково провести ладонью, как давеча днем мечтала. Владимир вдруг тихо застонал, беспокойно дернулся, разжал губы: — Аня… Она так и замерла с поднятой рукой, боясь пошевелиться и вздохнуть. — А-ня… — снова с надрывом выдохнул Владимир, не открывая глаз. Во рту пересохло, испуганно забилось в груди сердце, давно израненной птицей, царапая расправленными крыльями душу. Корф беспокойно заворочался, хрипло, быстро и пьяно бормоча: — Хватит! Не смей ко мне больше являться! Уходи! Анна побледнела — ни жива, ни мертва. Заледенела, задрожала разом. — Я тебя ненавижу… ненавижу… — лицо Владимира болезненно пересекла страшная судорога. Слова вылетали путано, то громко, то еле слышно. — Ненавижу… себя… тебя... Она прикусила губу, сдерживая нарастающие, рвущиеся наружу рыдания, попятилась назад. Развернулась почти у самой двери и, шагнув уже через порог, едва удержалась на ногах, пошатнулась, ухватившись рукой о косяк, от ударившего в спину: — А-ня… никому тебя не отдам! Навылет. Так, как только он один и умел. Она испуганно ахнула, прикрыв рот ладошкой, наскребла остатки сил и медленно обернулась. Владимир крепко спал. Губы его приоткрылись и снова тихо прошептали с томительной тоской, разрывающей душу, судорожно и требовательно, так, как только он один и умел: — А-ня… И непонятно, звал ли или прогонял... Она задохнулась от горячечного его шепота. Это не может быть правдой, потому что невозможно. Чего не скажешь в пьяном бреду?! Убежала, запрыгнула почти с разбегу на кровать, спрятавшись под пуховым облаком одеяла, накрыв пылающее тело с головой. Сказанные им слова огненно пульсировали перед глазами, заставляя дрожать, гореть и литься слезам. Горьким и сладким. Терпким. Соленым. Никому тебя не отдам… Никому… не отдам… Никому… Тебя… Так и уснула, без конца торопливо и бессвязно повторяя, словно заразившись его лихорадкой. Боль давно у них одна на двоих. Теперь ещё и это… — Так Вы мне лгали, говоря правду? — Да. — Очень на Вас похоже. — А ты говорила, что ненавидишь меня… — Вы тоже, и не раз. — Что ж, мы друг друга стоим. А через неделю жизнь дала новый разворот, подкинув новых игроков, на руках у которых оказались смертельно опасные козыри. Репнин, Его Высочество, дуэль, пожирающая изнутри ревность. И обнажение душ. Всех, с выворачиванием наизнанку…***
Владимир нетерпеливо развернул долгожданную записку. От Репнина. «Он поверил, но, как я и говорил, это ничего не меняет, потому что он посчитал трусостью не явиться». Корф чертыхнулся, нервно прошелся по комнате, успокаивая рвущуюся наружу ярость от совершенно нелепого, как ему казалось, поступка царственной особы. Если не сказать больше, потому как в его мыслях сиё безрассудство наследника звалось иначе. Однозначно и категорично. Глупостью. Без всякого почтения и субординации. Владимир скомкал записку и неспешно шагнул к камину. Легкое движение руки — и языки пламени мгновенно слизнули измятый листок. На безымянном пальце непривычно блеснуло обручальное кольцо. Мимолетно. Счастьем и надеждой. Душа встрепенулась, дернулась в груди, пытаясь расправить опаленные жизнью и им самим крылья. В сердце болезненно и привычно кольнуло, вернув в реальность.Low, feel the weight of the world in my bones Try to swim but I'm sinking alone Always falling in the deep unknown
Корф мрачно усмехнулся, приподнял руку с бокалом, ободряюще подмигивая своему отражению в зеркале. Сегодня он обвенчался с той единственной, которую давно уже считал своей. Он подарил ей своё имя, а возможно и титул, если на то будет воля императора. Александр его не услышал. Не захотел. Голос разума заглушен сумасбродным характером Его Высочества, задушен дворцовой скукой, что накинула смертельную петлю Владимиру на шею. Корф нервно забарабанил кончиками пальцев по хрустальному стеклу. Ну что ж! Придется самому, иного выхода нет. Громко и сухо затрещали дрова в камине, заставив вздрогнуть и обернуться. Барон снова отсалютовал сам себе бокалом и залпом выпил. Ради Неё он способен на любой безумный поступок, даже если после этого он сгорит быстрее, чем записка, только что брошенная им в камин. Либо пан, либо пропал?..** Так тому и быть!…