«Пусть говорят, а нам какое дело? Под маской все чины равны, У маски ни души, ни званья нет, — есть тело. И если маскою черты утаены, То маску с чувств снимают смело». Михаил Юрьевич Лермонтов "Маскарад", Арбенин (1835)
Ночь накрыла обитателей Двугорского осенним покрывалом, сотканным из завываний ветра, шелеста облетающей листвы, барабанящих капель дождя по стеклу и сухого потрескивания дров в камине. Весь сегодняшний день, после венчания, Анна провела словно в болезненном бреду. Не слыша никого, не чувствуя ритма и вкуса жизни, не понимая, где явь, где сон… Прикрыла глаза и подняла чуть дрожащую от волнения и смутного предчувствия руку к лицу, невесомо коснувшись пальцами губ. Всё было… И Алтарь, и запах ладана, запутавшийся в её волосах. И слова клятвы. И истерзанный Его взгляд. И её слезы, застывшие на дрожащих ресницах. И поцелуй. Но не тот, не такой, что она годами вырисовала в своих мечтах неуемным девичьим воображением, от которого непременно, сию же секунду должны были вырасти крылья, а от нахлынувшей любови в груди забиться от обрушившегося счастья сердце. Поцелуй Владимира словно обжег, забрав её силу. И волю, заодно, мимоходом, прихватив измученную неизвестностью и мрачными предчувствиями душу, даря взамен лишь призрачную надежду, что украденное когда-нибудь будет возвращено хозяйке. Он ничего не обещал, только заманивал сладким, терпким и томным предвкушением следующего. Она ждала Его. Её потряхивало от непонятной волнующей дрожи, пробегающей по всему телу. Или нет? Ждала… Страшась рвущихся наружу признаний, теряясь от одной только мысли, что она теперь его жена. Пред Богом и людьми. Навечно. Анна вытянула вперед руку, в который уже раз за сегодняшний день. На безымянном пальце сверкнуло кольцо, уколов сердце воспоминаниями. «Венчается раб Божий Владимир рабе Божией Анне во имя Отца и Сына, и Святого Духа». «Венчается раба Божия Анна рабу Божию Владимиру во имя Отца и Сына, и Святого Духа». «Господи наш, славою и честью венчай их». Всё было… Как в дымке, как в тумане. Она ничего не понимала, запуталась и в нем, и в себе, и от этого злилась. На себя, а более на него, оттого, что пропала. Провалилась в бездну, имя которой — Владимир Корф. «Коготок увяз — всей птичке пропасть»…***
— Ах, Анни! — Лиза глубоко вздохнула и восторженно, с чувством прижала ладони к груди. — Я слышала давеча, как maman et papa parlaient en privé с Иваном Ивановичем, что наша с Владимиром свадьба — дело меж ними уже решенное. — Как это? — удивленно вскинула голову Анна, стиснув пальцами венок из одуванчиков, что она плела на простой манер, как когда-то в далеком детстве деревенские научили. — Разве можно без вашего согласия? — А у нас давно меж собой всё слажено. Княжна качнулась всем телом к Анне и, склонившись почти к самому уху, доверительно шепнула: — Мы с Владимиром уже и целовались. Лиза смущенно спрятала раскрасневшееся лицо в ладони. Анна с сомнением и удивлением медленно помотала головой, отказываясь верить. Не доплетённый еще венок выпал из ослабевших рук, на щеках запрыгали алые пятна, а во взгляде заплескался невысказанный вопрос. — Всего один раз, — во всём облике Елизаветы Петровны засияло что-то новое, важное, а в голосе зазвенели поучительные взрослые нотки. — И ты не думай, что я мала … Джульетте и вовсе было тринадцать, а я всё же много старше… Анна окинула Лизу недоверчивым взглядом, будто сомневаясь в только что сказанном, и тихо пробормотала, потупив голову, пряча разыгравшуюся бурю в глазах: — Всего-то на два года. Что же это с нею? Почему вдруг невыносимо душно стало от присутствия княжны рядом, а горделиво вздернутый её подбородок и вовсе вызывал странное, для кроткого нрава Анны, чувство нарастающего раздражения? Тело будто пронзили тысячи иголок, одна из которых, отправленная тягучим ядом ревности, уколола прямо в сердце, гулко забившееся в груди. До шума в ушах, до боли, до спазма. Бом-бом-бом… Что же это? Отчего перед глазами Владимир, склоняющий к Лизе своё лицо? И отчего сейчас хотелось только одного-единственного порыва, что казался спасительным для души и сердца — убежать, спрятаться от всего и от всех, зарыться заплаканным лицом в подушки? Или нет, самоё лучшее было б и вовсе ничего не знать — повернуть время вспять и никогда не слышать откровенных признаний княжны о ненавистных поцелуях и о предстоящем сговоренном замужестве. Анна зажмурилась, задышала тяжело, часто. Отвернулась в сторону, пряча предательский румянец, что еще больше заиграл на разгоряченных от волнения щеках, а после забормотала рвано, сбивчиво, путаясь мыслями и словами: — Мне надо идти… Простите!... Я вспомнила… Мне надо… Я должна… И….убежала, оставив Елизавету Петровну в полнейшем замешательстве. Княжна изумленно округлила глаза и с непонимающим недовольством вздорно передернула плечиками, слегка пнув носком атласной туфельки упавший венок. «Странная эта Анни… Правильно маменька говорила… очень странная, а я еще спорила, её защищая». Они столкнулись в дверях. Анна присела в легком приветственном реверансе, пряча застывшие на ресницах слезы. Какой же глупый и, должно быть, жалкий у неё вид! Волна стыда накрыла с головой — от той тайны, принадлежащей не ей, а только двоим, что поведала ей Елизавета Петровна; от всего непонятного, что с ней творилось, и от своих заплаканных глаз. Владимир в ответ небрежно и сухо кивнул, в который уже раз пробуя на вкус высокомерие к девушке, что приводила его душу в трепетное волнение всего лишь одним своим присутствием. Он терялся и злился, не оставляя бесконечных попыток вычеркнуть наваждение по имени Анна из своей жизни. И каждый раз терпел поражение, едва заслышав её мягкий голос, обволакивающий сердце нежностью и дурманящий голову; легкие торопливые шаги, которые он ни с какими другими не смог бы перепутать. Душа его издавала радостный, победный вопль, будто получала наконец долгожданную свободу, вырывалась из тесной телесной оболочки и неслась на всех парах к ней. Навстречу. Владимир словно нырял в прохладный ручей в летний зной, и обратно, и так бесконечно. Сердце в груди резво подпрыгивало, а после металось по всему телу, точно не желая возвращаться на место, ища выход. Вместе с душой его, рвалось наружу, к Анне, на её суд, прямо в руки. У высокомерия и барской гордыни вкус паршивый, горький, смрадный. До тошноты и мучительных разговоров с самим собою. После, а пока… Сегодня, сейчас он с отчаянной глупостью на бешеной скорости стремился к точке невозврата, не понимая, не осознавая ещё, что цель эта ложна. Сердце и душа за него выбор сделали, осталось самое трудное - договориться с головой и родовым дворянским достоинством. Корф горделиво вскинул подбородок, как давеча княжна Елизавета Петровна, снова окатив Анну отрепетированной надменной волной. Души обоих сжались в комочек, не успевая отогреться в теплых, ласковых лучах встрепенувшейся нежности. Анна покраснела пуще прежнего и пошатнулась, прикусив губу. Его лицо, княжна, и поцелуй. Воображение живо пустилось вскачь. Вразнос. Он близко, легко склонился к чужому лицу, отчего-то запуская бешеный ритм её колотящемуся сердцу. Развернулась спиной — какие уж тут приличия! И стремглав бросилась к лестнице, ведущей наверх, к спасению, к слезам в подушку. И он дрогнул. Не смог, не сдержался. Ледяная корка пока ещё тонкого панциря на сердце треснула, растопленная непонятным для него её волнением. — Аня! — мягко ударил в спину его голос. Как раньше, как в детстве — теплом и заботой. — Что с тобой? Она остановилась, тяжело дыша и усмиряя рвущиеся наружу всхлипы. Где взять силы? Её трясло до дрожи во всем теле от того невозможного и страшного, что она недавно узнала. Его лицо, княжна слишком близко, и поцелуй. Чужой, неправильный. Предательский? Сомнений нет. Её мечты и надежда на счастье заблудились, затянулись призрачной дымкой реальности. Всё правильно, так и должно быть. Он — барин, она — крепостная, чудес не бывает... Она обернулась, в уголках глаз блеснули застывшие слезинки. — Аня! — его голос ещё больше встревожен, а защитная маска равнодушия, так тщательно подгоняемая им уже не первый год, окончательно съехала с лица. — Кто тебя обидел? Кто посмел? — Вы!… — вырвалось быстрее, чем надобно, и она тут же прикусила губу. — Я? — с неподдельным удивлением вскинулся Владимир, непонимающе разводя руки в стороны. — Но позволь, когда ж я успел? Ведь только вчера приехал. Она молчала. Глядела на него во все глаза, так жадно и открыто, будто выплескивала себя, желая, чтоб он сам догадался. Обо всем. О том, чего она сама о себе еще не ведала. И о том, чего боялась, а ещё больше о том, что прятала и бережно хранила. Каждую крупицу от его кратких приездов в родное имение, каждое брошенное им слово, каждый взгляд. И так уж год, с прошлого Рождества. — Вы... Вы... — голос задрожал и сорвался на хрип. — Зачем Вы делаете вид, что Вам есть дело… что волнуетесь? Ведь это же неправда? Непонятно откуда взявшаяся храбрость отняла последние силы. — Я вовсе не делаю вид, — растерянно пробормотал Владимир, понимая, что лжет, и от этого чувствуя себя ещё гаже. Он вдруг быстрым рывком дернулся вверх по лестнице, размашисто перепрыгнул через ступеньки — два шага, и его рука перехватила её запястье. — Аня! — снова вырвалось у него. Не мягко, не грубо — отчаянно. Она замерла и скосила влажные глаза на его стиснутые пальцы. — Я не знаю, что с мной, Владимир… — секундная заминка, и следом полетело, с дрожащей почтительной вежливостью, — Иванович… Только мне кажется, что когда Вы рядом, то я становлюсь хуже. Или… Вопросительный, требовательный взгляд Корфа поймал её — испуганный, загнанный в угол. И убежать некуда, да и сил не осталось. Желания, впрочем, тоже. «Коготок увяз — всей птичке пропасть». — Или становлюсь… настоящей. — Это плохо? — его слова проплыли густым, тихим шепотом. Анна растерялась, замерла, пугаясь такого Владимира ещё больше, чем привычного уже для неё — чужого и саркастически-насмешливого. — Вас… Елизавета. Петровна. Кажется, ждет, — тяжело проговаривая, будто задыхаясь каждым словом, с возвращенным болезненным боем в груди, спохватилась Анна. Владимир едва заметно поморщился, идти не хотелось. Хотелось же совсем другого: остаться с той, что была похожа на растрепанного воробушка. Обнять бы её, аккуратно, бережно. Укрыть собою. И успокоить взлохмаченные мысли. Свои и её. Но сил еще нет, он молод и слаб духом. Душа его хоть и рвалась из тесной оболочки дворянского превосходства, но пробить её ещё не могла, прочно запутавшись в сословных предрассудках и отмахиваясь от самого главного. Они оба почти синхронно кивнули друг другу, прощаясь и пряча себя настоящих. Этим же вечером барон Иван Иванович Корф с сыном и воспитанницей были приглашены на обед в имение Долгоруких. Владимир никак не мог найти подходящего повода, чтобы увильнуть от сего скучнейшего, как ему казалось, мероприятия. Князь Петр Михайлович, должно быть, станет учить жить, причем непременно тоном назидательным, менторским. Княгиня Марья Алексеевна недобро, осуждающе поглядывать, натягивая при этом на лицо самую милейшую и благостную из арсенала своих улыбок — фальшивую до отвращения. Андрей, как человек неглупый, прекрасно понимающий всю эту мизансцену, будет стараться угодить всем, сдерживая и ton père, и ta mère, и Владимира, успевая бросать на последнего умоляющие, просительные взгляды, в желании избежать бесконечных, набивших уже оскомину, саркастических словесных пикировок. Но всё это было второстепенно, не столь важно. Главная причина, что скребла изнутри — княжна Елизавета Петровна. Видеть и слышать её — мучительно стыдно. Он проклинал, корил себя за тот неосторожный поцелуй, что он позволил себе в прошлый свой приезд, с месяц назад. Надежда на получение свободы своему измученному сердцу испарилась, едва его губы коснулись девичьей щеки и медленно скользнули к приоткрытым губам. Он поймал её вздох и отпрянул. Глаза Лизы сияли почти нескрываемой нежностью, счастьем, и, должно быть, любовью, его же — в одно мгновение потухли. Где-то в доме немым укором зазвенел колокольчиком серебристый смех Анны, и в груди привычно заныло, будто кто-то ткнул палкой в старую рану, проворачивая со всей силы для верности. Дворянская гордость вступила в неравную схватку с душившим его чувством к другой — невозможной, манящей, дурманящей голову и сердце. И проиграла. Победа снова за Анной. Владимир со злостью и раздражением на себя и на всех снова склонился к княжне, целуя порывисто, жадно. Коротко. С тех самых пор Елизавета Петровна успела написать ему не одно письмо, где витиевато, а где и вовсе откровенно, запросто, требовала признаний, новых поцелуев и бог ещё знает чего, должно быть, скорейшего и немедленного обручения. Вот и сейчас Владимир тайком поглядывал на княжну, с каждым вздохом пытаясь сдвинуть упавшее неподъемной тяжестью на грудь чувство вины. Увы, безуспешно! Не только глаза Лизы, но и вся она, казалось, светилась от счастья, сжигая его своим полыхающим огнем изнутри. «Болван! Мерзавец! Негодяй!» Настроение усилило падение, после очередного ревностного взгляда, брошенного в сторону Анны, от которой, какого-то черта, ни на шаг не отходил князь Андрей, вероятно поставивший себе цель очаровать гостью, накинув гостеприимный сюртук хозяина дома. До опасной гневной черты — одно слово, один жест. Одна улыбка. Княгиня Марья Алексеевна неожиданно пришла Корфу на помощь: громким, зычным голосом призвала вдруг сына к себе. Владимир проводил мрачным взглядом удаляющуюся от Анны фигуру князя Андрея. Кивнул с натянутой улыбкой Лизе, в ответ на её веселую, порядком надоевшую уже болтовню, и под надуманным, нелепым предлогом шагнул в сторону широко распахнутых дверей балкона, за которыми только что промелькнуло голубое платье Анны. — Куда же подевался Ваш рыцарь? — от раздражения вылетело сухо, холодно, излишне резко и на «Вы». Почти равнодушно. Анна испуганно вскинула в его сторону голову и тут же отвернулась, в тщетной попытке спрятать разыгравшееся волнение. Ядовитый тон Владимира не предвещал ничего хорошего, а предстоящий разговор заранее пугал замаячившей в финале очередной ссорой. Она сглотнула удивление, вызванное его внезапным появлением, и с непонятно где взятым даже ей спокойствием, выдохнула: — Не понимаю, о ком Вы? Вдруг огненно вспыхнула, ошеломленная от мелькнувшей догадки. Вдогонку примчалась, словно только этого и ждала, обида, прихватив с собой ревность, и заставляя вытолкать холодно и тоже почти равнодушно: — Андрей Петрович не мой… — Конечно, не Ваш! — барон зло прищурился, чуть качнулся к Анне. — Но он замечательный … — она продолжила, запинаясь, пытаясь подобрать слова. — И Вам... никогда таким не стать… — Инте-рес-но! — нараспев перебил её Корф, удивленно изогнув бровь. — И каким же «таким замечательным», позвольте узнать? В его глазах разбушевалась буря, что целый вечер копилась и рвалась выплеснуться наружу. — Хорошим! — вылетело у неё будто само по себе. По-детски — наивно и глупо. Растерянность и изумление от сказанного пробежали по лицам обоих. Владимир замер на мгновение, точно хищник, приготовившийся к прыжку, но вдруг запрокинул голову и расхохотался. Звенящая тишина рассыпалась острыми стеклянными осколками от его безудержного смеха. Анна же, в душе понимая, что должна закипеть от негодования и обиды, и ещё бог знает чего, всё, что смогла — таращиться на него во все глаза, забыв себя совершенно, как давеча, когда они столкнулись утром в дверях. Смех его был слишком искренним, родным, таким, что от её злости и мрачных предчувствий не осталось и следа, и защемило сердце. — Хороший! Но это же всё равно, что скучный, — Владимир, всё еще смеясь, приблизился к Анне еще на шаг. — А в случае с замечательным Андреем Петровичем — приторно-скучный. Она не отступила назад, не рассердилась, не пыталась парировать злой сарказм Корфа, а тоже рассмеялась. Дико и странно. И совсем не оттого, что привиделось ей что-то смешное, а просто потому, что ничего не могла с собою поделать. Владимир удивленно замер, нахмурился. Вырвалось тихо, испуганно, не голосом — сердцем: — Аня! Смех прекратился. Секунда. Две. Три. По её щекам скатились крупные капли. Что это? Зачем? Как же стыдно, что она пред ним опять в слезах, второй раз за день. Словно жеманная нервическая девица. Владимир молчал, шагнул ещё ближе. Протянул руку и коснулся её лица, стирая пальцами слезинки. Что это? Зачем? Как же мерзко и гадко, и стыдно, ведь плакала не Анна — его душа. Он качнулся вперед. Глаза в глаза. — Не плачь, Аня! Не надо… Его тихий шёпот, мягкий, глубокий, успокаивающий. Слезы застыли, мир вокруг сузился, подернулся пеленой, а настроение подпрыгнуло вместе с сердцем. Она затихла, перестала дышать. Его ладонь всё еще на её лице. — Аня! — снова, едва слышно, выдохнул Владимир, склоняясь к ней ещё ниже, щекоча дыханием губы. В глазах засветилась нежность и что-то ещё. Бесконечно родное. Только для неё. Но память с упрямым упорством снова ущипнула разум. Его лицо, княжна, и поцелуй… — Владимир, что Вы делаете? — чужим, хриплым голосом пролепетала Анна. — Это… нельзя… неправильно. Корф отшатнулся, передернулся лицом. Нежность в его глазах мгновенно погасла, уступая место другому чувству. — Я и не собирался, — Владимир спрятал дрожащие руки за напрягшуюся спину. — Впрочем, думайте, что хотите, только имейте в виду, что воспитанной барышне не пристало находиться так долго в обществе холостого мужчины. Анна от изумления приоткрыла рот и густо покраснела. Чего угодно она ожидала услышать, но только не это! — Князь Андрей — не родственник нам, хоть и давний друг, — Владимир развернулся и шагнул к балконной двери, за которой разливались звуки рояля, терзаемого Елизаветой Петровной. Княжна сбилась с ритма, рассмеялась и, как ни в чем не бывало, начала музыкальную пьесу заново. Он тоже сбился — и с ритма, и с шага. И с чего-то ещё, продолжая царапать ядовитыми словами свою душу. — И не забывайте о Вашем положении в нашем доме. — Я всегда о нем помню, — её глаза потухли окончательно, а голос предательски, измученно дрогнул. — Елизавета Петровна, должно быть, Вас уже потеряла. — А Вас — отец. Всё, что витало в воздухе, обволакивая их души предвкушением долгожданного обоими единения, исчезло, будто растворилось в туманной дымке, точно и не было вовсе. А правда переглянулась с любовью, и обе обреченно вздохнули, свернувшись рядом калачиком, где-то в дальнем углу, словно согревая друг друга. Затаились в ожидании того мгновения, когда оголенные души обоих взмахнув крыльями, взовьются вверх, перепутавшись между собой, чтобы уже никогда не расставаться…***
К завтраку Корф не вышел, и злобные шепчущие демоны взметнулись в её голове, словно только этого и ждали, закрутились в безумном диком танце, затягивая за собой в воронку болезненно-мучительной тревоги. Творилось что-то странное, необъяснимое, непонятное для неё. Но если раньше, ещё вчера, она переживала все свои затаённые страхи за него втайне, не смея заговорить или спросить, то сейчас… «Как хотите, Владимир Иванович! Но теперь я не отступлю… Что Вы за человек?.. Зачем Вы это делаете с собой?.. С нами?..» Le sublime — et l'horrible, le ciel — et l'enfer, l'ange — et le demon… Она застала его уже в дверях. В дорожной одежде. Покачнулась, крепко ухватилась ладонями за перила лестницы с такой силой, что побелели костяшки пальцев. В горле пересохло, а потому вырвалось глухо, с сухими хрипами: — Владимир, Вы уже уходите? Слова ударили в спину, он замер. Сердце забилось громко, пропуская удары. Потом зачастило, гулким эхом отдаваясь в ушах. Обернуться? Нет, невозможно… Иначе, уйдет ли? Он выдохнул тихо — раз, другой. Кровь забурлила по венам, разливаясь в груди, во всем теле. Бом - бом - бом… Наскреб остатки спокойствия и бросил коротко: — Да. — Но как же… — растерянно вырвалось у Анны, едва успевшей сдержать истошное, мучительное я. Воздух оглушил тишиной. Два сердца заколотились беспорядочным унисоном — рвано и больно. В такт. Владимир скрипнул пальцами, с силой сжимая кулак. И … обернулся. Анна тотчас сбежала вниз. Оступилась на крайней ступеньке, запутавшись в юбках, споткнулась, едва удержавшись на ногах. Но Владимир — рядом. Как всегда... И разве когда было иначе?.. Тепло его ладоней обожгло плечи, и она задрожала, дернулась назад, точно от страха. Но не его испугалась. Себя. Того чувства, что разгоралось в ней, едва он оказывался непозволительно близко. Она теряла себя, обретала и снова теряла, распаляясь от этих перепадов ещё больше. Корфу хватило мимолетного брошенного взгляда, чтобы считать её страх — поднаторел за многие годы. Руки безвольно повисли плетьми; а ей в один миг стало одиноко. Холодно и страшно. Она пожирала его глазами, забыв о приличиях и давно потерявшейся, заблудившейся где-то гордости, пытаясь прочесть хоть что-нибудь на его лице под накинутой, уже привычной для неё, маской равнодушного безучастия. Но что-то не то, не так, как всегда. В его глазах другие переливы, другой огонь, ещё не успевший до конца погаснуть. И она сдалась. Первой. Пробила брешь в стене непонимания и недомолвок меж ними. Забегала взад и вперед, то открывая, то закрывая рот, еще не зная, как начать, и сдерживаясь из последних сил. Корф отбросил съехавшую с лица холодную маску — сжатая пружина внутри лопнула; шагнул к ней наперерез и протянул руку в желании перехватить, остановить, успокоить её мятущиеся тело и душу. Но она замотала головой из стороны в сторону, угрожающе вскинув руку перед собой, попятилась назад, пока не уперлась спиной об стену. В глазах — слезы, застывшие, горькие, перемешанные с яростью и гневом, и еще Бог знает с чем! Владимир завороженно замер, остолбенел. Глядел бы и глядел! Всю жизнь. Он коснулся её локтя, бережно потянул к себе, но Анна вырвалась и отчаянно, быстро, сбивчиво затараторила: — Это уму непостижимо… то, что Вы делаете со мной… с нами… Что говорите… что позволяете… — Аня… — его голос хриплый, виноватый. Обволакивающий сердце. Родной. Поверить?! Страшно, вдруг снова — морок, игра?! — Не смейте меня перебивать! Я не с Вами разговариваю! — Анна опять уперлась спиной о стену. Спрятала дрожащие руки назад и резко, больно стукнула сжатыми кулаками. — А с кем? — Корф мягко, тепло усмехнулся. — И знаете что, Владимир Иванович! — Анна издала вдруг короткий смешок, выпрыгнувший будто сам по себе, и совершенно не к месту. — Поступайте, как хотите, мне больше нет до Вас никакого дела. Корф сделал уже к ней шаг, но от услышанного словно прирос к месту. Опешил, растерялся. Мягкий блеск в глазах привычно сменил нежные переливы на гневные всполохи, а голос заиграл мрачной тональностью. — Вот как! Что ж, Вы правы! Тем более, что у нас с Вами, кажется, и нет никаких общих дел. И он отступил, снова. Шагнул к выходу, яростно хватая на ходу перчатки, небрежно отброшенные им в начале разговора, сиротливо примостившиеся в ожидании на подоконнике. — Впрочем, одно незаконченное дело у нас с Вами всё же имеется, дражайшая моя супруга! — он замер в дверях, в голосе зазвенели жесткие нотки, осыпаясь расколотыми льдинками на души обоих. Она испуганно вздрогнула. Побледнела, тяжело задышала. — Это было бы слишком, даже для Вас, — выпалила залпом, прикусив губу. Владимир развернулся всем телом, болезненная судорога исказила его лицо, спустилась ниже, к сердцу. — Вы же знаете, Анна, что я не переношу долгого отступления, сей демарш противоречит моей натуре. — Знаю, — она поспешно, согласно кивнула, незримо задрожала. — И боюсь того момента, когда Вы дойдете до крайней для Вас черты. «И меня утянете за собой...» В её глазах — страх и надежда. В его — разочарование и злость. Владимир горько усмехнулся, он уже давно висел над собственной пропастью, цепляясь кончиками пальцев из последних сил. — Вы оставляете меня? — Да. — Когда Вас ждать? — А Вы будете меня ждать? Вот это — ново! — Я всё-таки теперь Ваша жена. — Ах, да! Пред Богом и людьми... — Так что же? — Прощайте, Анна! Барон шагнул через порог и крикнул зычным голосом человека, привыкшего повелевать: — Да подадут мне, черт возьми, коня! Гром, узнав хозяина, радостно заржал, мотая гривой, а после ткнулся мордой в плечо Корфу. Владимир огладил его по шее. Раз, другой. — Ну и грубиян твой хозяин! — усмехнулся, пытаясь себя подбодрить, но вышло хуже некуда. — Мерзавец! Его голос поникший, тусклый. Гром, будто всё понимая, скосил внимательный темный глаз и снова потянулся мордой в ладонь Владимира, точно утешая, даря своё тепло и ласку. Корфа ждали окутанный мрачной действительностью Петербург, Его императорское высочество, дуэль, и ... Анна. Нет, не так! Не лги себе, ведь главное, что теперь его ждала она. И он, кажется, начинал в это невозможное верить.***
Владимир нетерпеливо, ловко перебирал пальцами свежую корреспонденцию, заботливо сложенную аккуратной стопкой и оставленную для барина кем-то из слуг на кофейном столике в гостиной. Внимательный его взгляд выхватил знакомый мелкий убористый почерк, и барон выдохнул. Наконец-то! Письмо от Янека. Еще при отъезде Корфа из полка, согласно новому полученному предписанию, меж ними был заключен договор, в соотвествии с которым князь будет посылать письма два раза в месяц, коротко, хоть пару слов, в подтверждение того, что он — жив. Если б вдруг с Янеком случилось самое непоправимое, страшное, будничное на войне, то судьба детей Визирхана ложилась бы на плечи Владимира. Барон без всякий сомнений и колебаний предложил забрать всех троих к себе, в своё имение. Таков был уговор. Простой, мужской, немногословный. Жесткий. Вестей от Чарторыйского не было почти месяц, и смутная тревога не на шутку разыгралась в воображении Корфа. Щепетильность исполнения данных кому-либо обещаний у князя зашкаливала, а потому исключала обычную забывчивость или небрежность. Барон, хорошо зная натуру друга, понимал, что Янек всеми правдами и неправдами нашел бы способ отправить свою корреспонденцию — хоть с чертом, хоть с дьяволом, хоть с фельдъегерской почтой, которая для польского ссыльного князя приравнивалась к первым двум почтовым службам. Репнин, выполняя просьбу Владимира, регулярно предоставлял бюллетени о погибших офицерах, и Корф каждый раз, пробегая глазами столбцы чьих-то судеб, облегченно выдыхал, не находя в посмертных списках знакомой фамилии. Сиюминутное спокойствие было обманчиво, ведь возможно, именно сейчас или вчера, или днями ранее, князя уже могло не быть в живых. Но барон отбрасывал подобные мысли, суеверно полагаясь лишь на реалии сегодняшнего дня. Владимир торопливо вскрыл письмо, жадно пробегая глазами по строчкам. «Буду проездом в Петербурге. Надеюсь на встречу. И не я один.Князь Я. Чарторыйский ... октября 1839 года.»
Корф усмехнулся, прочитав короткую записку. Немногословность друга удивила, ведь это было на него совсем не похоже. Сверил дату — итак, Янек здесь, в Петербурге. Тихо выругался! Чертов конспиратор!***
Владимир склонился к чеченке, дочери Везирхана, скукожившейся, осевшей на землю и сжавшейся от страха в комочек. Как же её зовут? Кажется, Полла**. Бабочка. Красиво, что тут скажешь?! Худая, с большими темными глазами. Она спрятала заплаканное лицо за тонкими дрожащими ладонями, пытаясь заглушить рвущиеся наружу бесконечные всхлипы. Барон протянул руку, бережно провел пальцами по её голове, но девочка дернулась, точно от испуга, а её широко распахнутые от ужаса глаза заставили барона чертыхнуться и отступить. — Ну, что? — Янек кивнул с надеждой в голосе, вытирая рукавом кровь со щеки. — Как видишь — ничего! — Корф снова чертыхнулся. — Только и повторяет: «уьзаш… уьзаш… уьзаш…» Князь деловито оттолкнул Владимира и сам присел перед перепуганной чеченкой на корточки. Ей не больше двенадцати, а в постаревших глазах — боль и страх. И улетевшее в одно мгновение детство. Волосы спутаны, лицо перепачкано и перекошено от ужаса, почти некрасиво. Чарторыйский сплюнул пороховую горечь, в горле разом запершило и засаднило. Протянул руки и легко встряхнул чеченку за плечи. — Нана … отец ... уьзаш … — судорожно всхлипывая и заикаясь через каждое слово, путая чеченские слова с русскими, бормотала Полла, глядя безумными, страшными глазами в упор на Янека. Князь отвернулся. Сейчас бы соврать... Как там — ложь во спасение?... — Мы будем верить, что они живы. Девочка затихла, глаза стали ещё больше, ещё пронзительнее, ещё доверчивее. Благими намерениями дорога в ад вымощена. В собственный, после, а сейчас... Янек сглотнул правду и буркнул, отвернувшись в сторону: — И надеяться. Чеченка закивала головой, шмыгая носом и размазывая ладошкой грязные дорожки слез на лице. Князь подался вперед и подтянул её ближе к себе, бережно обнимая за плечи. — О, да ты колдун, Ваше Сиятельство! — Корф покосился на них, тепло усмехнувшись. На ходу наклонился, вытирая о траву кровавую после боя шашку. Чеченцы изменили б себе, своей натуре, если б отпустили русских запросто, под честное слово, не устроив хоть где-нибудь засаду. Бой был недолгий, победный, но не последний за этот нескончаемый, тяжелый поход. — Одно прикосновение - и барышня уже столько новых слов наговорила. Отдаю тебе свою пальму первенства... Янек пропустил мимо ушей колкость друга, не спеша поднялся, мягко потянув девочку за собой. Кивком головы подозвал её старшего брата — Ильяса, что поглядывал сурово, недоверчиво, осуждающе, почти злобно, и аккуратно вложил ладонь Поллы в его ладонь, а сверху накрыл своей. От резкого движения открылась рана на запястье, точно заплакала крупными пурпурными каплями. Ильяс недовольно поморщился, но вдруг отступил, быстрым, давно привычным, отточенным движением рванул кусок рубахи на груди и ловко приложил лоскут к запястью князя, перетягивая кровоточащую рану. — Баркалла!— буркнул Янек по-чеченски, стягивая зубами узел наложенной повязки покрепче. Князь шагнул в сторону, отворачиваясь ото всех, пряча покрасневшие глаза и утирая тыльной стороной ладони покатившиеся слезы, но только лишь размазал грязь вперемешку с запекшейся кровью на лице. — Тошно на душе, господин поручик! Ох, как тошно! — выдохнул Янек, искоса поглядывая на обоих — и брата, и сестру, уже окруженных заботливым вниманием русских казаков. Раздался чей-то добрый смех, нелепый и такой необходимый сейчас. — Это потому, что душа есть, — тихо, едва слышно, будто только самому себе, едва шевеля губами, прошептал Владимир, вспоминая на ходу, что когда-то эти же самые слова говорил ему Степан, успокаивая его растрепанные мысли. Чарторыйский одобрительно хмыкнул и снова бросил тревожный, взволнованный взгляд на детей Везирхана, вдруг осознав, что для него всё предрешено — он заберет их всех. К себе, на Родину. И это не красивый жест, не игра в показное великодушие и благородство, в благодарность за его, польского князя — чужого для всех на этой войне, спасенную жизнь. И даже не порыв души. Это сейчас его предназначение. Его долг. Не перед людьми, пред Богом. И самим собой...***
Они тепло обнялись, так, как могли сделать только люди, много пережившие вместе — не на словах, на деле. Их искренность и участие в судьбах друг друга были уже иными, связанными до конца жизни незримой, невидимой никому, кроме них самих, нитью, сплетенной из воспоминаний, кровопролитных боёв, побед и поражений. И потерь. Янек рассказал про своё ранение, после которого получил наконец разрешение отправиться в отпуск с возможностью посещения далекой своей родины, что дозволено было не многим бунтарям. Дети Везирхана с ним, неотступно. Привыкли за полгода. Матушка и сестра князя — извещены, и на его удивление, восприняли сию авантюристскую новость весьма благожелательно — привози кого хочешь, хоть весь дикий чеченский аул, только сам возвращайся. Живой. Настала очередь Владимира. Чарторыйский слушал молча, не перебивая, а едва Корфом была поставлена финальная точка в неторопливом повествовании о своей мирной столичной и загородной жизни, князь закашлялся, подавившись то ли услышанным, то ли глотком воздуха. На лице Янека не отобразилось ничего, разве что в глазах вспыхнуло всё сразу — удивление, ужас, страх, а на языке завертелись самые неприличные из когда-то им слышанных слов, те самые, которыми ругались в запале боя русские казаки. Налетевшая буря чувств закончилась коротким смешком. — Это очень по-русски! И вот что я тебя замечу, друг мой! Меня сослали на Кавказ за то, что я всего лишь участвовал в неудавшемся восстании, тебя же ждет более печальная участь. Две дуэли с наследником и косвенное участие в заговоре против него же ... — князь снова усмехнулся, но как-то наигранно, вымученно. — Наш Император попросту тебя четвертует. И будет прав. — Ваше сиятельство, ты отстал у себя на периферии от нашей столичной жизни, — Корф звонко, заливисто рассмеялся. — У нас уже лет сто нет такой казни. — О! — Янек вскинул обе ладони вверх. — Можешь не сомневаться, Его Величество сделает для тебя исключение. Владимир криво усмехнулся, слегка опуская голову и пряча вспыхнувший огонек в глазах. — У меня есть кое-какие соображения... — Matka Boska! — князь вытянул вперед руку в привычном уже в общении с Корфом предостерегающем жесте. — Плохое начало, а потому легко могу предположить, что казненных будет, как минимум, двое. Барон, как всегда пропуская мимо ушей то, что ему казалось несущественным, неторопливо продолжил свою мысль, упомянув еще одного участника — князя Репнина, но только лишь как un aide de camp de son Altesse . Янек поморщился, пытаясь вспомнить знакомое имя. Как вдруг его осенило — он встречался с князем не далее как вчера вечером, на приеме в Гатчинском дворце, куда были приглашены действующие польские офицеры. С передовой, с первой линии, с Кавказской войны. — А этот Репнин, похоже, хорошо тебя знает. — Да? С чего ты взял? — Владимир наигранно округлил глаза. — Правда, похоже не с самой лучшей стороны: как-то он перекосился лицом, когда я упомянул твоё имя. Барон спрятал легкую усмешку за серьезностью тона: — Странно! Ведь это так не похоже на сдержанного Михаила Александровича. Корф замолчал, заложив руки за напрягшуюся спину, и Чарторыйский настороженно замер, понимая, зная уже, что означала эта поза друга. После затянувшейся паузы Владимир выпустил, наконец, свои потаенные мысли: — Я даже не уверен, друзья ли мы с ним теперь, хотя я и продолжаю его таковым считать. А вообще, знаешь, князь, в чем проблема всех хороших людей? Янек вопросительно качнул головой, вскидывая вперед ладонь и тыкая пальцем в грудь Корфу. — А ты — хороший? — Угу… так вот, проблема совсем не в том, что плохих много больше. Согласен, их много! — барон махнул в подтверждении рукой. — А в том, что хорошие никак не могут между собой договориться. — Так ты со мной? — с ходу меняя тему разговора и не давая Янеку опомниться, прийти в себя, залпом выпалил Корф. — Если — нет, я пойму, но скажу тебе откровенно, напрямую — мне будет спокойнее, если ты будешь рядом... с Его Высочеством. Чарторыйский буркнул себе под нос что-то на своём, родном. Прошелся взад и вперед по комнате. Сомнения в его голове, не успев окончательно оформиться, уже разбегались, рассеивались, точно и не было их вовсе. Он уже знал ответ. — А как же его адъютант? Репнин? Владимир покачал головой, будто задумавшись, а после небрежно отмахнулся. — В том-то и проблема, что он там тоже будет. Князь заложил руки за спину, на манер Корфа, и выдохнул с легким смешком: — А я-то думал, что для меня страшнее, чем ссылка на Кавказ, и быть ничего не может... Барон вздрогнул, нахмурился, пресекая шутливый настрой друга. — Всё очень серьезно, Янек. Чарторыйский кивнул, понимая и принимая для себя тот факт, что после всего пережитого вместе с Корфом на Кавказе отказать ему в помощи он не смог бы ни при каких обстоятельствах. И объяснений этому разумных нет. Никаких нет. Есть только вера в то, что иначе поступить невозможно. Немыслимо. Владимир снова играл по своим правилам, балансируя между жизнью и смертью. Бескомпромиссно, без полутонов. Впрочем, разве когда было иначе?— Вы человек иль демон? — Я? — Игрок!***