Зоша Система Зоша. Неизведанные регионы
Он чувствует как мучительно-ноюще заживает тело. Как позвонки срастаются друг с другом, восстанавливая ткани и костную поверхность — болезненно, остро — и порой хочется закричать от этой накатывающей волнами боли. Уж лучше пусть всё остаётся как есть — разделённое на двое. — Терпи, — увещает голос, всё тот же, сосредоточенный, будто вступает с болью в открытое и кровавое противостояние. Зверь чувствует чужие прикосновения, грубые и мягкие одновременно, но никогда не может разглядеть того, кто ухаживает за ним все эти перетекающие в дни часы. Когда разум бьётся в горячечных мучениях чуть меньше обычного, он слышит вопрос «Кто ты?» в первый раз. Отправная точка путешествия, конца и края которому не видно. У него нет сил отвечать, ворочать языком получается с трудом, он распух в гортани и практически онемел, вместе с пересохшими от страданий губами. Но существо, что пытается спасти его угасающую жизнь и мучает в непрекращающейся агонии плоть, настойчив и упрям. Вопрос звучит снова и снова, стоит боли в костях чуть сдать свои позиции. Его тело — импровизированное поле боя. — Ничто. Зверь не знает, почему отвечает именно так, будто он неживое существо, будто он вещь, инструмент, которым попользовавшись выкинули. Он — переломанное оружие, не достигшее цели, не выполнившее свое предназначение, и едва ли заслуживает право на существование. Притаившаяся до селе ненависть змеится вдоль обломанного позвоночника. Его ответ не удовлетворяет голос, порождая круговой допрос, и тянется он вечность. — Кто ты?***
Встать получается не через день, и даже не через неделю, но когда это случается, ноги кажутся чужими, наспех пришитыми к телу. Они не слушаются, живут своей собственной жизнью, отказываясь держать. Эта беспомощность раздражает, вызывает гнев и приступы периодической ярости, звериной, как и его натура. Но стоит услышать знакомое «Кто ты?», раздающееся из глубины полумрака, и монстр понимает — за гневом и яростью расцветает липкий, лихорадочный страх. Его обдает чудовищным, пронизывающим ветром, и очертания криво сколоченной каменной землянки расплываются и растворяются, подобно миражу. Перед ним — огромная ледяная пустыня, уходящая за горизонт — она нескончаема и вездесуща. Под ногами высота, в разряженном воздухе частички снежной бури становятся точно пули, язвами оседая на коже. Конечности отмерзают за считанные секунды, и вот покачнувшись от порывистого потока, он уже летит сквозь пустоту, что зияет водной, ледяной гладью-червоточиной, и погружается в холодную воду с головой. Барахтаясь беспомощно и отчаянно в вязкой жидкости, больше похожей на болото, зверь чувствует подступающую, неминуемая погибель — она поднимается глубоководным монстром с темного дна, приближаясь стремительно и неотвратимо. Ему страшно. Страх этот ударяет под дых, в самое солнечное сплетение, заставляет заглатывать обжигающую жидкость — она наполняет легкие, желудок, разбавляет кровь в венах, — пучина ужаса глубже, чем все водоемы Вселенной. Он приходит в себя, валяющимся на влажном земляном полу, в нос ударяет запах сырости и перегноя. Его колотит, бьет крупной дрожью и черными кругами застит глаза, пока боль снова опоясывает тело мучительно-крепкими цепями. Воздуха не хватает. — Кто ты? Голос звучит ближе, мягче, зверь чувствует прикосновение к плечу — ладонь широкая, крупная и прохладная — и дергается от этого прикосновения, шипя сквозь сжатые зубы. Он теряет чувство реальности, проваливаясь во мрак. Рёв плотоядного монстра заполняет всю долину, проскакивает сквозь деревья, рикошетит от стволов, эхом прокатываясь по пещерам. Длинные острые щупальца змеятся вокруг крупного, зубастого тела рафтара, и зверь ответствует ему на том же языке — утробным рычанием сквозь обнаженный ряд зубов. Токсичные пары Туон-Кети стелются по земле голубоватым туманом. Оружие в его руке холодит сталью, но он бы предпочел яркий всполох алых оттенков. Обоих ведет беспощадная злоба, азарт охоты, желание поймать и уничтожить цель — в этом они до безобразия похожи. Он убивает по приказу, рафтар же хозяина не имеет, он свободен в своей безмерной ярости — в этом их кардинальное различие. Монстр дергается в сторону своей жертвы резко и порывисто, не догадываясь, что перед ним такой же хищник. Зверь отталкивается от земли, с легкостью проскакивая над противником, ловко маневрируя между многочисленными щупальцами, срезая их остротой лезвия точно колосья на поле. Рафтар издает болезненный рёв, прежде чем рвануть в повторную атаку, и противник его уже готовиться всадить в зубастую пасть длинное копье по самый кончик рукоятки, как откуда-то сзади раздаётся тихий голос, аккурат за правым плечом: — Кто ты? Этот шепот отвлекает всего лишь на мгновение, но его хватает, чтобы рафтар вгрызся тремя рядами клыков в мягкую плоть. Боль топит сознание в липком бреду. Зверь распахивает глаза, болезненно морщась, рвано втягивая воздух. Сквозь щели каменного шалаша пробиваются лучи полуденной звезды, но полумрак всё же главенствует, и от этого на душе делается чуть легче, самую малость. У него до сих пор напряжены все мышцы, будто бы охотничий инстинкт из полусна полубреда всё ещё не отпустил, и от этого болезненный спазм простреливает поясницу. Присутствие живого существа, здесь, совсем рядом, ощущается явственно и четко, и зверь не знает, откуда это ощущение приходит — от разума, или рождается где-то под ребрами. — Очнулся. От посторонних звуков стенки черепной коробки вибрируют, набатом отдаются в ушах. — Где я? Слова даются с трудом, голос звучит далеким и чужим, он даже не вполне уверен, что притаившийся в дальнем, темном углу жилища незнакомец поймет его язык. Его язык — это который? — Это не имеет значения, — спустя некоторое время отвечает существо, и звук его голоса слышится мягче, спокойнее. — Важно не где. Важно кто. Громоздкая тень чуть подается вперед, и тускло пробивающийся свет озаряет очертания: приземистый и широкий череп, обтянутый толстой, серой кожей; круглые бусины-глаза далеко расставлены, глубоко посажаны и отливают жидким карбонитом, взгляд их цепкий, внимательный — от него ничего не ускользнет; моргает редко, два подвижных века сходятся на средине глазного яблока — собеседник похож на смесь вексиса и рика, с той лишь разницей, что размеры его чуть меньше. Зверь чувствует нутром — он никогда не встречал подобного существа. Внимательный карбонитовый взгляд проникает в самую его душу. — Не знаю, — давит он из себя. Глазные яблоки огнем горят в глазницах. Существо поднимается на ноги — он высокий и крупный, приземистая макушка почти касается сводчатого купола ветхого жилища. Весь его силуэт — сосредоточие жизни и смерти, зверь чувствует Силу, что течет сквозь массивное тело, и что-то внутри него самого отзывается, вторит этой энергетической песне. Полутора широких шагов хватает, чтобы сократить расстояние между собой и койкой с переломанным гостем, и нависнуть над ним громадной тенью. Глаза его светятся в полумраке по кромке радужки, чернеют темнотой зрачка в самом центре. — У нас будет время выяснить это, — голос течет мягким легато. — А пока отдыхай. Тебе потребуется много сил. Веки тут же тяжелеют, наливаясь свинцом, будто по незримой команде, и неподъёмная усталость наваливается на плечи.***
Он не помнит, что произошло после падения. В его дырявой, как решето памяти сохранились лишь вспышки образов, куски фраз, обрывки собственных мыслей. Но боль он отлично помнит. Она обволакивала разум, застила взгляд, от нее распухал язык во рту, перекрывая гортань, от нее он задыхался, дергая почти парализованными конечностями. Даже спустя столько времени он чувствует её. Стоит только закрыть глаза, втянуть воздух глубокими вдохами, и вот она — крадется по самой кромке темноты, стелиться по земле, точно туман, подбираясь к ногам, готовясь сожрать, заглотить его целиком. Он не знает, сможет ли когда-нибудь избавиться от этого ноющего, интуитивного ощущения где-то под ребрами. Боль всегда была верным, неизменным спутником. — Кто ты? Под ним волнующиеся воды Зоша, бурлящие и закручивающиеся в воронки, переливающиеся перламутром на бело-голубом свету Гарниба, сияющего в самом зените. Голос эйкари спокоен и тих, расслышать его из-за бурления под ногами не просто, приходиться концентрироваться сильнее, вслушиваться лучше. Он отвык от подобных тренировок, ноющая плоть росчерком светового меча режет болью тело, не затянувшиеся раны бередятся тканью грубых одежд. Если вдохнуть поглубже, можно уловить лёгкий запах обугленной, спекшейся кожи. — Сосредоточься. Концентрируй внимание на вдохах. Легко говорить, когда содержимое твоего черепа не спеклось, превращаясь в желе. Когда ты не умирал в сточных водах — располовиненый и изломанный, — помня события урывками, помня себя самого по раскрошившимся кускам воспоминаний. Когда чувствуешь свое имя, чувствуешь нутром как оно тебе принадлежит, а не просто помнишь совокупность звуков, что не вызывают в памяти никаких ассоциаций. Когда знаешь, что делать дальше, и растерянность тебя не парализует, не сковывает невидимой цепью, от которой становиться сложно дышать. Он уже много дней пытается достать из своего треснувшего скорлупой разума хоть что-то, но ничего не получается. Сила покинула его. — Кто ты? Он и сам не знает ответа на этот повторяющийся много дней вопрос, как будто ходит по зацикленному кругу собственного рассудка. Смутно помнит, кем был. Знает, кем может стать — вариантов масса. Но кто он сейчас? — Слишком много мыслей, — вздыхает эйкари, устало привалившись старческим подбородком на криво сколоченный посох. Когтистые, ороговевшие пальцы чуть подрагивают на темной, подгнившей от влажности древесине. — Прошлое. Настоящее. Будущее — всё смешалось в одну кучу. Разум твой словно Лото-Минор, Силе не пробиться через такое количество мусора. — Не уверен, что она всё ещё со мной. Старец неторопливо встает, и медленной, шаркающей походкой направляется в сторону собеседника, сидящего на камне, что возвышается над зошийскими водами. Медитативная поза и мерное движение океанической глади не помогают мальчишке открыть свой разум, пропустить через себя потоки вечной энергии, что пронизывает всю галактику, формируя Вселенную. В отличие от физической плоти, зарубцовывающейся с каждым новым днем, его сознание всё еще не восстановилось, застряв в моменте своей смерти, ходя по замкнутому кругу событий снова и снова, как в ночном кошмаре. Эйкари пересекает узкую кромку темной земли, поросшую зеленым травяным ковром, и массивными, широкими ступнями шлепает прямо по воде. — Мы можем утратить волю, рассудок, свободу, можем утратить жизнь. Но никогда — связь с Силой, — старец встает рядом, стоя на поверхности вод как на невидимой платформе. Перламутровые волны разбиваются о каменную породу на миллион мелких брызг. — Она всё так же взывает к тебе. Впусти её, отринь всё лишнее. Открой свой разум. Волны бьются о его ноги, змеятся вокруг ступней, будто живые, словно хотят сбить его, утянуть на самое дно перламутровым водоворотом, но эйкари не двигается с места, не шевелит ни единой мышцей своего массивного тела. Его присутствие несет сакральный покой, тишину в мысли, упорядоченность в окружающий хаос. — Почувствуй жизнь. Почувствуй смерть. Вспомни, кто ты. Легкие наполняются запахом тины, Силой кипит каждый новый вдох, ей пронизаны волокна мышц, она несется по венам с кровью. Сила пенится в бурлящих водах Зоши, фотоновым излучением несется через пространство от поверхности Гарниба, прошивая тело ультрафиолетовыми частицами. Сила взращивает непроходимые джунгли, лианами сплетенные между собой деревья, морских тварей, суетящихся на океаническом дне. Сила во всех живых существах, что он чувствует поблизости, в их внутренностях, в их свитых тугих жилах. Сила и есть сама жизнь. — Нет невежества, — начинает старец. — Есть знание, — заканчивает мальчик. Для многовекового эйкари он навсегда останется мальчиком. — Кто ты? Сила излечивающим полотном покрывает разум, помогая смириться с прошлым, принять настоящее. Помогая почувствовать собственное имя, примерить его как одежду. Мол открывает глаза.