Сектор Чайкин, Система Милагро, Регион Экспансии
Тьма опускается, покрывая всю землю вокруг, проглатывая тусклый свет трёх лун, пожирая блеклое свечение звёзд на небе — ничего не остаётся. Только сгущающийся живой мрак. Он колючий и опаляющий, опутывает тело, просачивается под кожу, забирается в глотку оставляя по внутренностям рваные ссадины — Энакин не может пошевелиться, не может произнести ни звука. В обречённом бессилии слышит он крики, они непрекращающейся какофонией гремят по округе, снова и снова, по нескончаемому кругу. Он знает, кому принадлежит этот душераздирающий крик, узнает голос с первой же секунды, но, как ни пытается, вырваться из опутавшей, всемогущей тьмы, как ни старается прийти на помощь — ничего не выходит. Мать заливается слезами, всхлипывая от боли где-то там, в этом непроглядном мраке, и Энакин чувствует эту её боль собственным телом. Чувствует саднящие борозды на запястьях от тугих верёвок; кровоточащие рваные раны по спине от ударов металлических шариков на шнурках плети — они разрывают кожу клочьями, и дорожки тёплой крови расползаются багряным узором. Его мутит от этих чувств, ощущений, воплей. Дёргается снова и снова, пытается, по крайней мере, но всё без толку — тьма распяла его, стальными цепями удерживая на месте. Через плотную, непроглядную завесу вдруг прорывается яркий всполох, искры костра разлетаются во все стороны, будто стая мотыльков памяти, и Энакин чувствует опаляющий ресницы жар пламени. Из него на мальчика смотрят тускло-мерцающие глаза за темно-синими стёклами визоров. Сквозь рыдания он слышит приглушенный, едва различимый шепот. — Жол каш динора (1).
Соллеу ведёт своё извилистое русло с севера Набу, беря начало у крутых склонов горной гряды Гало, и течёт по травянистым равнинам до самого Тида, ближе к городу расширяясь притоком. Обнимая земли столицы с запада, воды реки столь широки, что берега противоположного не видно, и потоки её могучими водопадами ниспадают с утёса. Но там, у подножия упирающихся в небо острых скальных пик, Соллеу узенькая и холодная, впитавшая в себя морозный горный воздух и запах хвойных лесов. Быстрый, задорный поток речных вод искрится на ласковом свете Набу, переливаясь всеми цветами радуги, и почти прямой стрелой течёт через маленький Вис, деревушку у подножия Гало. Дорме устало прикрывает глаза, и будто видит горную местность, как наяву, слышит мерную работу водяной мельницы, и голоса деревенских жителей, чувствует запах печёного хлеба и хвойные нотки от сосновых дров. Она кладёт руку на грубый, походный мешок, в котором в простой, вакуумной урне покоится прах Корде, проделывая свой последний путь через пол Галактики. Когда они доберутся до Набу, первым делом отправятся в горный край, прямиком в тихий Вис, и там, у истоков Соллеу, в морозных водах она найдёт своё успокоение: останки её покинут спокойные, родные берега, и река устремится через тысячелетние, густые леса, прямиком навстречу разнотравным равнинам, и понесёт её до самого Тида, через священные земли гунганов. Прах частичками осядет на речном дне, протянувшись через пол планеты, и Корде, наконец, вернётся домой. От тяжёлых мыслей Дорме чувствует, как под веками собирается непрошенная влага, и девушка встряхивает головой, смаргивая предательские слезы — любым чувствам есть своё время и место. Тесный, маленький транспортник, на котором они пересекают космические просторы, едва ли вмещает всех нуждающихся: кругом тюки да мешки с пожитками, многочисленные беженцы целыми семьями ютятся по углам, некоторые вынуждены спать прямо на холодном дюрокритовом полу, прижимаясь друг к дружке в тщетной надежде согреться. На грузовой палубе воздух спёртый и плотный, пахнет дешёвой едой, проржавевшим металлом и потом. Дорме болезненно тянет воздух, глядя на скопище человеческого горя, и от этого на душе делается ещё тяжелее. Она бросает беглый взгляд на соседнюю койку, жёсткую и узкую — на ней юный мастер Скайуокер провалился в беспокойный сон. Вглядываясь в напряжённые черты его лица видит, как на нём то и дело появляется гримаса боли, и тело дёргается, словно от ударов. Ей бы хотелось знать, что ему снится, какие мысли гнетут его даже во сне, превращаясь в кошмары. Но юный джедай держится отстранённо, в её присутствии напрягаясь больше обычного, потому Дорме не решается доставать его своими расспросами. Скайуокер что-то мычит во сне, болезненно-сдавленным стоном, и привлекает к себе внимание пары рядом сидящих странников — они кидают на него косые, настороженные взгляды. Дорме спускает поджатые под себя ноги на пол звездолёта, и в пару быстрых шагов преодолевает разделяющее их расстояние, опускаясь на колени перед койкой. — Энакин, — тихо говорит девушка, мягким касанием дотрагиваясь до его предплечья — тело паренька сводит болезненной судорогой. — Энакин. Скайуокер дёргается в сторону, подрываясь на жёстком и тощеньком матрасе, и смаргивает охвативший его очередной кошмар. Ему требуется время, чтобы окончательно прийти в себя, бусинки липкого пота выступили на лбу, и дыхание опаляет лёгкие: Дорме чувствует жар его тела даже сквозь грубую ткань одежды. — Снова кошмар? — тихо подаёт голос девушка, пока Энакин устало откидывается обратно на койку, прикрывая глаза: он горит, будто в лихорадке, и ничего не отвечает. — Принесу что-нибудь выпить. Она поднимается на ноги и направляется в противоположную часть отсека, где в уголке ютится переносная кухня со скромным пайком. R2, тихо пиликая, следует за девушкой, не обращая внимания на недовольное цоканье окружающих. Энакин отчаянно пытается расслабиться, но тело сводит в болезненном напряжении, будто рассудок его заперт внутри собственных кошмаров, и выбраться из них нет никакой возможности. Он слышит отголоски материнского крика, отчаянной мольбы о помощи, вопли боли и безысходности, и с силой стискивает челюсть, заскрежетав зубами. Ему хочется выскрести эти звуки из собственной черепушки, вытряхнуть, выбить их силой — лишь бы остановить этот поток непрекращающихся мучений, в которые он неосознанно втянут. Но звуки утихают лишь на время, до наступления ночи, и когда разум его сдаётся под гнетом усталости, вновь возвращаются. Энакину кажется, что с каждым новым пробуждением крики эти становятся лишь громче. Он с трудом садится на койке, по очереди спуская ноги на пол, и, упираясь локтями в колени, сжимает голову взмокшими ладонями. Дорме возвращается так быстро, будто всю дорогу до другого конца отсека и обратно она бежала в припрыжку, и R2 за ней совсем не поспевает. Так же, как и пару минут назад, опускается на колени перед сложившимся пополам пареньком, и протягивает ему мутную жидкость в многоразовом стаканчике, которая едко пахнет травами. Ему неловко от того, что с ним носятся, как с ребёнком малым, Энакин давно отвык от подобного обращения, и эта забота вновь возвращает его к мысли о матери и связанным с ней ночным кошмарам. Он молча принимает стакан из девичьих рук и, не говоря ни слова, залпом осушает содержимое, до последней капли. Вязкая жидкость стекает по пищеводу: желудок на мгновение скручивает от спазма, но стоит только задержать дыхание, и ощущение это быстро проходит. — Гадость какая, — прокашлявшись, отзывается Энакин, и краем глаза замечает мягкую улыбку на девичьем лице. — Спасибо. Дорме просто кивает в ответ, забирая посуду, но с места не двигается, будто дожидаясь чего-то — откровений, быть может? В её присутствии делается и легче, и неловко одновременно, и хоть взгляды её осторожны и ненавязчивы, он всё же их чувствует, видит краем глаза, от того нарастает необходимость хоть что-то сказать. А желания разговаривать нет совсем. Скайуокер мажет беглым взглядом по её спальному месту, задерживаясь на походном мешке с ритуальной урной внутри, и в памяти его всплывает картина траурной церемонии. Они явились туда перед самым отъездом, когда все скромные пожитки были собраны и уже дожидались их на стыковочных платформах. Явились полным составом, с капитаном Панака, Оби-Ваном, Джа-Джа и пятью молчаливыми служанками, все как одна в одинаковых одеждах. Даже сенатор Органа присоединился к этой похоронной процессии, выражая сдержанные соболезнования. Дорме всё ещё прикидывалась своей госпожой, и под набуанскими белилами и черным бархатом наряда едва ли можно было разглядеть её саму. Энакин бросает на притихшую девушку осторожный взгляд исподтишка: без ритуального макияжа черты её лица кажутся слегка угловатыми, заострёнными, со вздёрнутым носом и россыпью веснушек по щекам. В них ни королевского величия, ни аристократической плавности, но внешность Дорме от этого не сильно-то страдает — её вполне можно считать привлекательной. Ему вдруг вспоминается, как она болезненно повела плечом, когда дверца печи мягко опустилась, и в малюсеньком оконце вспыхнуло пламя. В этот момент, на долю секунды, Энакину захотелось её утешить. — Это было очень смело, знаешь? — тихо говорит Скайуокер, чувствуя на себе её вопросительный взгляд. — Пойти на её похороны. Ты сильно рисковала, но всё равно пошла. Дорме невольно поворачивается в сторону своей койки, и тягучая, ноющая тоска скручивается под рёбрами узлом. — Я не могла её оставить, — шёпотом отзывается она. Корде и так умирала в одиночестве, на продуваемой космо-платформе. Энакин понимающе кивает на её едва слышные слова. Человеческая привязанность — одна из самых сильных вещей в Галактике, не даром кодекс Ордена запрещает любые подобные связи. Из-за такой вот привязанности его самого рвёт на части от желания бросить всё, и на первом же звездолёте умчаться в систему Тату, в сектор Арканис, на планету со сдвоенными солнцами. — Я вижу мать, — голос его уходит в такой же шёпот, как только что у собеседницы, и Энакин прикрывает глаза, болезненно хмурясь. — Почти каждую ночь вижу, как она мучается, зовёт меня, умоляет о помощи. А я каждое утро встаю, встряхиваю головой, и делаю вид, будто всё нормально. Будто с ней всё в порядке. Он понятия не имеет, зачем это говорит, зачем делится самыми сокровенными своими страхами, которыми не желал даже с учителем делиться. Но это понимающее, уважительное молчание, с которым Дорме сидит у его ног, безмолвно разделяя его тревоги, заставляет Энакина говорить, будто против собственной воли. Он вдруг чувствует мягкое касание прохладных пальцев к собственной ладони, и от прикосновения этого хмурится сильнее, жмурится до разноцветных кругов перед глазами. — Почему ты уверен, что она в беде? — Потому что… — он хочет сказать что-то ещё, но в горле вдруг резко пересыхает, и язык к небу липнет, будто он много дней бродил по Дюнному морю без единой капли воды. — Ты думаешь, что это не просто кошмары, — заканчивает за него девушка, и сильнее сжимает пальцами его руку. — Предвидение Силы, — отзывается Энакин, сглатывая вязкий ком подступающей дурноты — ему в глотку будто песок набился. — С ней что-то случилось, я точно знаю. Знаю, и ничего не делаю, чтобы ей помочь. Дорме молчит, не зная, что сказать, не представляя, как утешить. Перед глазами её встаёт образ собственной матери, темноволосой и кареглазой, как и она сама, с широкой, ласковой улыбкой. Девушка не знает, как Скайуокер выносит всё это. Если бы она каждую ночь видела её мучения и знала, что это не просто сны, а зловещее предзнаменование грядущего — давно бы тронулась рассудком. Транспортник вдруг встряхивает, посылая по остову корабля ощутимую вибрацию, неуклюже кренится на один бок, и тюки вперемешку с пассажирами падают на пол, да спотыкаются. Дорме чувствует, как её едва не отшвыривает в сторону от резкого толчка, но Энакин ловко перехватывает её под локоть и дёргает к себе — мимо пролетает стальной ящик, с треском врезаясь в стену. В динамиках громкой связи раздаётся неприятный треск, что звучит вперемешку со словами капитана: звездолёт заходит на орбиту Нью-Ков, где остановиться для дозаправки. Им предстоит сойти именно здесь, на Коррелианском торговом пути, и пересесть на другой транспортник, что доставит их на Набу. — Ты цела? — слышит у своего уха Дорме, и повернувшись к пареньку, благодарно кивает в ответ. Они так близко, что девушка может чувствовать его дыхание на своём лице: от близости этой ей делается неловко, и ребяческий, стыдливый румянец заливает щеки. Энакин ощущает, как Силу простреливает смущением, и такая реакция его почему-то смешит, но он быстро давит подступающую усмешку. — Кажется, наша остановка, — тихо говорит Дорме, и дождавшись, когда звездолёт выровняет траекторию, поднимается на ноги, принимаясь собираться.***
Нью-Ков встречает их пасмурным небом, затянутым тяжёлыми, свинцовыми облаками, и снующим туда-сюда народом с разных концов Галактики. Дорме всматривается в этот мечущийся из угла в угол поток беженцев, и даже представить боится, что же творится в крупных узловых космопортах. В дорогих апартаментах Дома 500 по Республиканской улице на Корусанте, хаос в Республике и назревающий раскол — всего лишь слова. Зловещие, вселяющие тревогу и опасения, но всё-таки слова. А что они значат почувствовать можно, лишь увидев последствия их собственными глазами. Девушка держится поближе к своему защитнику, что безропотно несёт их немногочисленные пожитки, и то и дело оборачиваясь на следующего за ними R2: ей кажется, что в бушующем многорасовом море легко потеряться и утонуть. Энакин вновь делается молчаливым и отстранённым, с расправленными до хруста плечами, и каким-то остекленевшим взглядом светлых глаз — Дорме не может отделаться от чувства, что рвущая его на части тревога передаётся и ей. Она вновь думает о сказанном на транспортнике откровении, что он поведал ей едва слышным шёпотом. «С ней что-то случилось, я точно знаю». Девушка тяжело вздыхает, бережно поправляя на плече походный мешок с, пожалуй, самым ценным грузом в своей жизни. Как бы не было ей жалко мать Скайуокера, как бы она ему не сочувствовала, у неё есть свой долг, который она должна выполнить: долг перед Падме, перед Республикой, перед собственным народом. И перед Корде тоже. Она снова вспоминает образ матери, которую столько лет не видела вживую, и что-то болезненно тянет в груди. «Я точно знаю». Чтобы Дорме сделала, знай она наверняка о нависшей над матерью угрозе? Чтобы она сделала, если бы заранее знала об угрозе для Корде? Девушка замедляет шаг, вперив отрешённый взгляд в спину обогнавшего её Энакина — позади тормозит R2, мягко упираясь корпусом ей в ноги. Она не могла спасти подругу, не может спасти Падме, но может помочь одинокой, брошенной на произвол судьбы женщине с песчаной планеты, для этого всего-то нужно пролететь несколько парсек. «С ней что-то случилось». Дорме выныривает из собственных размышлений, когда прохожий толкает её локтём — она загородила дорогу, — и ловит на себе внимательный взгляд светлых глаз. Энакин напрягается весь, остановившись напротив в паре шагов, и обращается в ощущения, прислушиваясь к Силе. Он чувствует её намерение, что растёт и крепнет внутри, и едва ли может поверить собственному чутью. Дорме кидает беглый взгляд себе за спину, туда, где всё ещё виднеется космолёт, на котором они прибыли в Нью-Ков. — Корусантский транспортник ещё не улетел, — отзывается она, поворачиваясь к пареньку. — Он следует до Рилота, но если сойдём на Кристофсисе, оттуда легко доберёмся до Татуина. Он смотрит на неё, широко раскрыв глаза, и ушам своим не верит. Вкрадчивый голос учителя уверяет его, что это — плохая идея. У него может не хватить ни опыта, ни сил для подобной миссии, и кто знает, что ждёт их в губительных песках иссохшего Татуина?! — Дорме… — Энакин неуверенно качает головой, пытаясь подавить рвущийся наружу порыв со всех ног кинуться к транспортнику. Девушка в два шага оказывается рядом, и в утешительном жесте кладёт ладонь на его крепкое плечо. — Всё хорошо, — прерывает она его, уверенно вздёрнув подбородок. — Даже если сделаем небольшой крюк, надолго мы не задержимся. А от Татуина по гиперпространственному тоннелю в два счёта прибудем на Набу. — А если за нами следят? Дорме беззаботно пожимает плечами. — Тогда какая разница, в какую сторону нам лететь? Она разворачивается к астродроиду, что вновь подъехал к самым её ногам, будто тыл прикрывая, и обойдя его, бросает через плечо: — Догоняй, R2. Энакин думает, что всё это — идея плохая, и тихий голос Оби-Вана в его голове с ним соглашается. Соглашается, и ругает всю дорогу, которую юный падаван проделывает обратно до транспортника.Хайпори, Сектор Ферра Внешнее Кольцо
Luis Humanoide «The Supreme Leader»
Скалистая сухая земля тянется на многие мили, упираясь прямиком в линию горизонта. Каменистая почва тяжёлыми пластами уходит вниз до раскалённого плазменного ядра, маленькие океаны бесплодны, немногочисленные болота пустынны, Хайпори — идеальное место для изнурительных испытаний, тренировочный полигон в масштабах целой планеты. Дарт Сидиус глубоко вздыхает, наполняя лёгкие сухим воздухом: в безлюдном мире на окраине сектора Ферра, в последний раз он был много лет назад, когда обучение его тогдашнего ученика подошло к концу. Он помнит опьяняющее чувство превосходства, что обуяло его, когда Тёмный Владыка стоял над поверженным, обезоруженным забраком. Помнит отчаяние и разочарование в его кроваво-алых глазах, и ненависть напополам с яростью, что сменили их сжигающим пламенем. На руке его все ещё красуется шрам от острых зубов, в пылу рвущегося наружу гнева оставленных учеником. Сколько же воды утекло с того момента! Сидиусу до сих пор порой чувствует досаду от того, что Мол потерпел столь бесславное поражение, и, вопреки всем возложенным на него ожиданиям, оказался слишком слаб. Один из лучших воинов в Галактике, обладающий незаурядными талантами, ученик его поддался чувству непомерной самоуверенности, позволив себе проиграть падавану. Падавану, подумать только! Мужчина брезгливо морщится от этих мыслей: столько времени оказалось потрачено впустую. Мысли Тёмного Владыки обращаются к новому своему последователю, ученику, павшему на сторону мрака, отвернувшемуся от своих соратников-джедаев. Граф Серенно был, безусловно, мастером своего дела: обладая подвижным умом и хорошим политическим чутьём, Дуку сослужил темным планам отличную службу, а его желание учиться в столь почтенном возрасте не могло не радовать. И всё же, идеалистические взгляды и желание установить справедливость в Республике беспокоили Сидиуса. Справедливость — недостижимый идеал, и в рамках целой Галактики существовать не может: не к справедливости должно стремиться, но к цели более значимой и весомой. Сможет ли Дарт Тиранус поступиться своими мечтами, отречься от идеалистических взглядов? Владыка тяжело вздыхает. Мол в этом смысле, был куда более удобным адептом: пустой, незаполненный разум, что с малого возраста впитывал тьму. Сырой кусок глины, из которой можно было вылепить монстра по своему подобию, создать существо, что неукоснительно бы следовало всем указаниям с безоговорочной преданностью. Как жаль, что этот забракский самородок не оправдал ожиданий. Изнутри джеонозийский улей похож на дырявую башню, скособоченную и кривую. Из дыр-проходов бьёт палящее солнце, световыми лучами пересекая пространство, поднимающаяся снаружи пыль густыми облаками врывается внутрь, оседая на дно. Дарт Сидиус мысленно хмыкает, разглядывая сооружение, пока лифтовая платформа медленно опускается на самый нижний уровень, туда, где под скалистой землёй Хайпори расположились фабрики. Они не спеша идут по коридорам — граф Дуку, и пятипалый дроид, что на себе перемещает голопроектор. Голубоватый свет от проекции Владыки отбрасывает тени на стены, что утопают в полумраке подземных ходов. Если не обращать на отблески эти внимания, кажется, что Сидиус и впрямь идёт рядом со своими учеником — бок о бок. Никто из них не произносит и слова: все донесения прочитаны, все вопросы обсуждены, дело осталось лишь за созерцанием того, как глобальный план Тёмного Владыки сгустком мрака разрастается в недрах не только этой планеты, но и всей Галактики. Дуку сворачивает направо в переплетении замысловатых коридоров, уже наизусть выучив этот джеонозийский рукотворный лабиринт, и дроид принимается быстрее перебирать паукообразными, стальными лапками, забирая на повороте большую дугу. Они выходят на железную платформу, и ножки дроида звонко постукивают по частым решёткам вместо пола. Перед их глазами простирается такой огромный холл, что противоположного конца цеха не видать: почти всё пространство занимают механизмы по производству дроидов. Густые, чёрные пары поднимаются к потолку, вырываясь через отверстия-трубы. Дуку расправляет плечи, закладывая руки за спину, и оглядывает технику, что ни днём, ни ночью не останавливает своего производства. — Что ж, — после недолгого молчания отзывается Владыка. — Выглядит многообещающе. Дарт Тиранус довольно вздыхает. — Помимо фабрики на Джеонозисе, которая втрое больше этой, изготовление армии дроидов идёт ещё на нескольких планетах, примкнувших к Конфедерации, — глубокий баритон графа эхом разносится по округе. — Уже к концу этого месяца в нашем распоряжении будет достаточно единиц, чтобы осадить Корусант. — Всему своё время, мой дорогой ученик, — говорит Сидиус, но в голосе его звучит одобрение. — И когда оно настанет, мы уничтожим существующий строй, на прахе его построив лучший мир, — Дуку вглядывается в тяжёлые, чернеющие сгустки дыма — совсем скоро такой же дым будет подниматься над пепелищем ненавистной Республики. — Даже Орден не сможет нам помешать. Владыка делает глубокий вдох, на мгновение прикрывая глаза. Он слышит в голосе своего ученика злобу, горячую и вскипающую ярость, и гнев этот питает Тёмную Сторону, что под кожей его теперь живёт и разрастается. Но не только гнева хочет от своего ученика Сидиус — надежды на справедливое, мирное будущее вновь слышатся в словах Графа Серенно. — Ты понимаешь, почему мы делаем это? Дарт Тиранус на мгновение напрягается, искоса поглядывая на голограмму собеседника — Владыка в привычной для ситха хламиде из плотной зейд-ткани, и глубокий капюшон скрывает почти всё его лицо. Сокрушить продажный строй, установив власть Темной Стороны, уничтожив всех врагов, устранив все преграды; восстановить справедливость, которая так долго попиралась алчностью и жадностью Сената — вот что хочется Дуку ответить на этот вопрос. Но нутро его подсказывает: не этого ответа ждёт от него учитель. — Владыка? Сидиус улыбается на этот смиренный жест, в котором читается ревностная готовность внимать. Проявит ли Тиранус это самое смирение, когда гордыня его окрепнет и разрастётся настолько, что роли второго плана ему станет мало? Когда мрак примется нашёптывать ему обманчивые речи о собственной неповторимости, о силе, о мудрости? Едва ли. — Твоя ненависть к Республике похвальна, как и ненависть к Ордену. Она была толчком для твоего роста, ступенью к осознанию безграничного потенциала. Но она не должна застить твой взор и затмевать нашу истинную цель, — Сидиус, сцепляет руки перед собой солдатским захватом. — Джедаи всегда были прислужниками порядка, и в этом наши стремления удивительным образом похожи. Граф Дуку непонимающе замирает, вдумываясь в сказанные слова. Пытается понять, пытается проследить эту тонкую связь между целями джедаев и ситхов, но уловить её никак не получается. Что может быть общего у света с тьмой? — Я не понимаю. Владыка лишь шире улыбается, наслаждаясь моментом наивного неведения своего ученика. Моментом, когда он на пороге постижения великой цели. — Справедливость, демократия, свобода — всё это синонимы утопического общества, которое никогда не будет существовать. Идеи эти — гангрена, губительная зараза, что распространилась по всей Галактике. Каждый считает себя в праве на что-то, — Сидиус поворачивается к притихшему мужчине. — Вот как рождается хаос: каждый стремиться реализовать своё право делать что хочется, не задумываясь о последствиях. Такова уж она — хвалёная свобода. «Свобода», думает про себя Владыка, брезгливо поморщившись. Всем всегда её мало, всегда недостаточно, но мало кто понимает, как же ей распоряжаться. Он вновь окидывает фабричные ангары придирчивым взглядом: слаженно работающие механизмы гигантского производства лучшая аналогия тёмной гармонии. — Порядок, ученик мой, — продолжает Сидиус тихо, и в отголосках его речей слышится шёпот древней, зловещей тьмы. — Вот в чем цель всего этого на самом деле. Порядок, который уровняет всех, установит мир даже в отдалённых частях Галактики. Порядок, который можно обеспечить лишь железной рукой и несгибаемой волей, жертвами и кровью нескольких, ради блага многих. Вот истинная причина всех наших стремлений, поражений и побед. Тёмная Сторона — она всего лишь инструмент. Дуку окидывает голубоватую проекцию учителя задумчивым взглядом. Что-то едва ощутимо в глубине собственного сознания противится этим словам, ощетиниваясь в ответ. — Но разве подобная власть уравнивает обладателя со всеми остальными? Широкая улыбка виднеется из-под глубокого капюшона. — Разве можно уровнять создателя и творение? — При всём уважении, учитель, — отзывается Дуку, почтительно понижая тон голоса. — Вы не создатель. — Ты прав, — соглашается Сидиус. — Но из всех живущий, на эту роль я подхожу лучше остальных. Он устремляет взгляд на отверстие в высоком потолке ангара, куда выходит стальная труба — тонкие, солнечные лучи на мгновение пробиваются внутрь, но быстро тонут в клубах плотного, чёрного дыма.Татуин, Сектор Арканис Система Тату, Внешнее Кольцо
Luis Humanoide «Conflict»
Ночные потёмки голодным зверем наползают на пустынный лагерь. Догорающие, сухие поленья костра чернеют углями, и едва теплящиеся искры напоминают угасающий огонь жизни в глазах поверженного противника. Вокруг стоит оглушительная тишина, кажется, что даже песчаное море остановилось и замерло в пространстве. Единственное, что пробивается через это царствие звенящего безмолвия — одинокое, отяжелевшее дыхание. Голубоватое свечение светового меча отбрасывает зловещие всполохи на сухую землю. Цвет этот символизирует покой, мир, защиту, но на деле оказывается предзнаменованием зловещей, кипящей ярости, что втихаря пробиралась в душу, прорастая корнями в разуме. Энакин сидит на песчаном покрове, что под натиском татуинских сдвоенных светил всегда остаётся горячим, уставившись в воображаемую точку в пространстве. Сидит, среди остывающих, искорёженных тел: сколько их здесь? Десятки? Сотни? Тысячи? Он не может сосчитать, у него перед глазами застит пелена гнева, бурлящей ненависти, что никак не утихает. Ему чудится, будто вся земля усеяна трупами до самого Бестина, их так много, что ни выдохнуть, ни продохнуть. Кожа по ровным, филигранным порезам спеклась, кровь сочится из ран впитываясь в песок красно-черными пятнами, и в душном воздухе виснет запах жжёной плоти — Скайуокера мутит от запаха этого, кругом один сплошной природный крематорий, того гляди бездыханные останки начнут вспыхивать и загораться кострами. Сколько их будет, этих погребальных костров? Сотни? Тысячи? Миллионы? Медленно отступающая ярость уступает место для безотчётной скорби и бессилия такого, что световой меч выпадает из ослабевших рук, погаснув лезвием — стальная рукоять выскальзывает из дрожащих пальцев и глухо бьётся о землю. Энакин едва может сфокусировать мутный взгляд, понурив плечи скользя по плодам своих страшных дел, и тошнота неожиданно сильно подступает к горлу, перекрывая дыхание. Со стороны каньона поднимается слабый, ночной ветер, озорно скользя по верхушкам песчаных дюн, врываясь в лагерь — ему неведомы печали и страхи смертных, ему не понять всего ужаса случившейся трагедии. Ветер заигрывает со шнурками-бусами на одеждах тускенских женщин, бряцает клыками вомп-крыс, ожерельем висящих на шее ребёнка: Энакин краем глаза видит его маленькое тело, сплошная маска с узкой прорезью съехала вбок, открывая небольшую часть детского лица. Застывший, остекленевший взгляд укоризненно смотрит на незваного гостя, ставшего жестоким палачом. Эти оголтелые, зловещие звуки сводят с ума, они — точно осуждающая песнь растерзанных душ, что взывают об отмщении прямиком с того света. Скайуокеру хочется вскочить на ноги и опрометью бросится к свуп-байку, оставив даже тело собственной матери, лишь бы скорее убраться подальше. Но сил едва ли хватает даже на вдох, он сопровождается болезненными прострелами по лёгким. «Животные», думает про себя Энакин, силясь оправдаться то ли перед собой, то ли перед чьим-то незримым взглядом, перебороть нарастающий гул совести, от которого печёт огнём где-то за глазницами. «Они все животные». Ему вдруг чудится знакомый силуэт, всего в нескольких от себя шагах — высокая, поджарая фигура, укутанная в джедайский плащ из грубой ткани. Взгляд серо-голубых глаз в ужасе устремляется прямо на него. Одиноко высится его учитель среди бездыханных тел, воззрев на то, чем стал, во что превратился его ученик, юный совсем ещё мальчик. Красноглазый монстр, живущий под кожей Скайуокера скалится, уставившись на Кеноби в ответ. «Что ты наделал, Энакин?» Перед глазами его бездыханное, изуродованное пытками тело матери. Невинной женщины, которая не сделала ничего плохого, просто оказалась не в том месте, не в то время. Которая умирала в одиночестве и страхе, среди варваров и дикарей, что наслаждались её мучениями. Кеноби не имеет права осуждать его. Он не знает. Он не видел того, что видел Скайуокер, не чувствовал того, что чувствовал его юный падаван. — Звери, — в лихорадочном бреду шепчет мальчик, чувствуя как внутренности скручивает спазм. — Они все! У него нутро будто гниёт и разлагается изнутри. Он складывается пополам, не в силах вынести этой оглушительной боли, не в силах понять даже, реальна ли она или лишь плод его воображения, порождение чувства вины. Гнев вновь поднимается из глубины, прямиком от солнечного сплетения, чернотой проносясь по венам, пропитывая мышцы, сухожилия и кости. — Звери! — во всю глотку кричит Энакин, рычит как зверь дикий, срывая голос — крик его тонет в песчаном ковре, отдаваясь вибрацией в ушах. Он обессилено падает на землю, свернувшись калачиком, и тело содрогается в беззвучных рыданиях. Ночной, татуинский ветер безучастно треплет капюшон его джедайской накидки.***
Два ярко-оранжевых солнца не спеша двигаются по голубому небу к своему зениту, нагревая воздух. Огромные, темно-красные горы видно за много миль, они высятся над раскалённой землёй, точно мифические гиганты, что защищают свои владения. Скалистые пологие склоны Юдлинской пустоши будто одна огромная сковородка, раскалённая до красна, и потрескавшаяся земля расходится широкими провалами. Сухой, жаркий ветер приносит песчаную бурю со стороны Дюнного моря, и клубы колючего песка бьют в лицо, царапают кожу — Дорме плотнее кутается в светлую накидку, упрямо продолжая вглядываться в ту сторону, куда прошлым вечером на стареньком свуп-байке уехал Энакин. Нехорошее предчувствие поселилось в груди, как только ночь опустилась на сухую землю, и с каждым пройденным часом лишь нарастало. В эту жаркую ночь она и не спала толком, то и дело просыпаясь, прислушиваясь к тишине безжизненной пустыни, то ли надеясь услышать мягкий звук репульсорных двигателей, то ли страшась уловить крадущуюся поступь пустынного народа. К утру тревога расцвела буйным цветом, и ближе к полудню выгнала Дорме прочь из прохладных недр фермы, несмотря на попытки Беру остановить непутёвую гостью: кто же в полдень выходит на улицу, на палящий зной, под натиском которого плавится даже металл?! Но Дорме не напугаешь опаляющими солнцами, намного сильней она страшилась перспективы лишиться защитника своего. Это ведь она привела его сюда, позволила одному отправиться на поиски матери в неприветливую и губительную пустошь, прямиком в тускенские лапы. Девушка вдруг думает: что если Энакин не вернётся? Что если пал он жертвой хитрых песчаных рейдеров, и его бездыханное тело теперь заметает горячим песком? От мыслей этих ей вдруг делается тошно, и ком дурноты подкатывает к горлу. Дорме прикрывает глаза, делая глубокий вдох, втягивая раскалённый, колючий воздух. Прислушиваясь к движению гонимого ветром песка, который перемещается от одной дюны к другой, девушка неподвижно стоит на жарящем свете солнц, и капельки пота медленно ползут по спине. — Падме? — где-то позади себя слышит она голос, и если бы не чужое имя, под личиной которого она вынуждена скрываться, оклик этот можно было бы принять за материнский. — Падме! Ты схватишь тепловой удар, господи помилуй! Беру упирает руки в бока, панибратски опуская уважительное «вы», глядя на силуэт легкомысленной девицы-королевы, выросшей у какого-нибудь полноводного притока, в мире, где от жары запросто можно спрятаться в сводчатых дворцах. Дорме открывает глаза, и уже было собирается вернуться в дом, как вдруг вдалеке замечает едва различимое облако клубящегося песка. Она напрягается всем телом, замирая на месте, и подставляет ко лбу ладонь имитированным козырьком, пытаясь спастись от слепящего света. Очертания свуп-байка с каждой пройдённой секундой становится отчётливее. Девушка давит рвущийся вздох облегчения, и кидается навстречу, когда от транспорта её отделяет всего несколько ярдов. Клубы пыли вздымаются в воздух, застят глаза, заставляя закашляться, и Дорме принимается отмахиваться от вездесущего песка, что во все щели лезет. Увязая ногами в песчаном покрове, делает пару шагов к свупу, и сквозь пелену кружащейся пыли видит очертания двух силуэтов. В груди её всплеском надежды отзывается мысль о том, что Энакин смог отыскать свою мать, пока оседающий песок не позволяет ей рассмотреть детали, и в тот же миг Дорме замирает, и сердце пропускает удар. В руках сына, закутанное в грубую, суконную ткань тело Шми выглядит совсем маленьким, хрупким и каким-то игрушечным. Тугой кожаный ремень овивает силуэт — шею, колени, щиколотки, — у Дорме от вида этого вдруг голова идёт кругом, и вдохнуть никак не получается: песок забился в ноздри, царапая лёгкие изнутри. Она поднимает глаза, встречаясь с остекленевшим, светлым взглядом: Энакин не говорит ни слова, смотрит куда-то сквозь неё, пока взор не отводит, и направляется к ферме, не обращая внимания на выбежавших наружу Ларсов. У Клигга воспалённые, красные глаза наполняются слезами, бороздя влажные дорожки по загорелому, морщинистому лицу, но Скайуокер даже не замедляет шаг, проходя мимо, и лишь Беру хватает смелость последовать за ним в недра собственного дома. Дорме наконец проталкивает забившейся песок, болезненно-рваным вдохом втянув воздух, и чувствует, как мокнут глаза по границе ресниц. На Татуине умерших своих не сжигают, по крайней мере, на ферме Ларсов. Сдвоенные солнца не спеша опускаются в сторону красных, древних скал, норовя провалиться в расщелину глубокого каньона, но воздух, нагретый за день, даже не думает остывать. Вечерние сумерки медленно опускаются на сухую землю, и в закатном свете надгробья из простого песчаника окрашиваются алыми всполохами. Перед ними три плиты с высеченными именами, одно принадлежит первой жене Клигга, Аике. Второе выглядит стареньким и обветренным, насечки имени истёрлись от времени, и даже на ярком свету Тату Дорме не смогла бы его прочитать. Они стоят в сакральном молчании на всё-ещё палящих солнцах, и девушка думает, что это уже вторые похороны всего за несколько суток: от сосредоточия скорби нутро саднит. Она бросает острожный взгляд на своего спутника — Энакин стоит поодаль, будто осознанно не хочет иметь ничего общего ни с Ларсами, ни с ней, не желая делить своё горе хоть с кем-то. У него под воспалёнными, красными глазами залегли глубокие тени, и лицо осунулось будто у старика. У Дорме сердце сжимается от одного его вида. Клигг нарушает напряжённую тишину, пытаясь сказать хотя бы пару слов о покойной, но голос его дрожит и ломается: он скорбит о женщине, которую любил, обещал защищать, но которую уберечь так и не смог. С потерей этой не сравнится ничто, даже отсутствующая нога теперь кажется сущим пустяком, всего лишь небольшим неудобством. Сквозь поволоку лихорадочного дурмана Энакин чувствует сжирающую мужчину тоску, она словно чума разрастается по внутренностям, и Скайуокер отчего-то точно знает: Клигг долго не проживёт, в скором времени присоединившись к матери. Вот только никакого сожаления Энакин не чувствует — в смерти Шми Ларс виноват, как никто другой. Пальцы руки собираются в кулак, оставляя на ладони кровавые лунки-подтеки от впившихся в плоть ногтей. Ему вдруг противно делается даже рядом стоять, и рвущая на части боль, вперемешку со злостью, гонят его прочь, подальше от душных чувств и мыслей окружающих, подальше от их жалости и сострадания. Дорме провожает сорвавшегося с места паренька взглядом, порываясь было пойти ему во след, но из уважения к горюющему Клиггу удерживает себя на месте, пока он не находит в себе сил договорить прощальные слова. Когда Оуэн мягко кладёт руку на плечо отца, уговаривая его вернуться на ферму, точно маленького ребёнка, Дорме продолжает стоять на месте, будто вкопанная в пески. Ларсы не спеша возвращаются в дом, оставляя девушку в стылой тишине наедине с покойниками — красные, как креветки солнца ухают в пузо каньона. Она переводит взгляд на свежее надгробие, в нерешительности сделав пару шагов навстречу, и мягко опускается на колено, погружая пальцы в колкий, горячий песок. — Да найдёшь ты вечный покой, — тихо говорит Дорме на древнем, гунганском наречии, которое помнит ещё с далёкого детства близь болот Лианорм, и песчаная стружка золотистым потоком сыпется из её вытянутой руки. Она находит Скайуокера в техническом отсеке, ссутулившегося над давно разбитым спидером. Он что-то ковыряет внутри обнажённого двигателя, бряцая металлическими частями и, кажется, даже внимания не обращает на её тихое появление. Дорме так хочется подобрать правильные слова, сказать хоть что-нибудь, от чего Энакину может стать чуточку легче — в его резких, затравленных движениях девушка видит одинокого, потерянно мальчика, совсем ещё ребёнка, и сердце сжимается от боли и сочувствия. Она делает пару нерешительных шагов в его сторону, пытаясь собрать в кучу разбегающиеся мысли. — Энакин, — тихо начинает она, но запинается, а паренёк даже ухом в её сторону не ведёт — Дорме видит, как мелкая дрожь бьёт его тело, и мягко прикладывает ладонь к его подрагивающему плечу. — Мне так жаль, Энни. Скайуокер вдруг замирает на долю секунды, и дёргается в сторону, резким движением разворачиваясь к ней лицом. Голубые глаза его пылают ненавистью, злоба рвётся наружу из этого мальчишеского взгляда. — Не называй меня так! Он почти рычит слова ей в лицо, и Дорме отшатывается, чувствуя, как страх неприятно сковывает позвонки: ей отчего-то чудится, что он вот-вот ударит её. Хочет пролепетать сбивчивые извинения, но слова застревают в горле, и девушка беспомощно глотает ртом воздух, будто рыбка в аквариуме — ей вдруг совсем нечем дышать. Энакин едва может бороться с подступающим гневом, он набатом бьётся в ушах, перемешивается со звуком загоняющегося сердца. «Энни». Он больше никогда не услышит своё имя из уст той, что подарила ему жизнь, любовь и заботу. «Энни». Больше никогда не увидит её лица, озарённого снисходительной улыбкой. Она улыбалась так каждый раз, когда он ребёнком прибегал к ней с очередным своим замысловатым механизмом. «Энни». Как скоро память о ней начнёт стираться? Как скоро Энакин не сможет вспомнить черты её лица, цвет глаз, звук её голоса? У него забрали всё, что связывало с ней, напоминало о ней. Сожгли все мосты, оборвали все нити, и даже воспоминания со временем сотрутся. У него ничего не останется. «Энни». Её отняли у него. Отняли песчаные варвары, проклятая Республика, из-за которой мать всю жизнь была рабыней. Отнял Орден, прославленный Совет, который не позволил ни разу даже навестить её, не позволил проведать, когда сны-предзнаменования начали мучить, предвещая скорую гибель. Энакин ненавидит их всех жгучей ненавистью. Он смотрит в светло-карие глаза: там собирается страх, паника и всполохи тлеющих углей, где-то в самой глубине зрачка — догорающие костры тускенского лагеря мерещатся ему повсюду. У Дорме на шее маленький медальон выглядывает из-за ворота одежды, и Скайуокер вдруг слышит тихий звон — то ветер равнодушно играется с безделушкой на мёртвом, бездыханном теле. Его вдруг передёргивает от собственных мыслей, неосознанная хватка Силы на горле девушки ослабевает, и паренёк чувствует, как на плечи наваливается умножающаяся в разуме мука. Внутренности наживую истлевают внутри. Дорме едва ли понимает, что только что произошло, хоть сердце в груди и колотиться оголтело, да голова кружится. Она прикрывает глаза на минуту, восстанавливая сбившееся дыхание, и слышит сдавленный стон, с которым Скайуокер отступает назад, врезаясь в стойку с инструментами — метал глухо бряцает о спрессованный песчаный пол. — Что я наделал, — лихорадочно бегая взглядом, шепчет Энакин, и хватается за голову, с силой сжимая пальцами кожу. У него черепушку вдруг распирает от боли, от горя, от собственного, безотчётного ужаса. — Что я наделал. Он падает на колени, складываясь пополам, горячие слезы нескончаемым потоком льются из глаз, и судорожные, рваные всхлипы рвутся наружу. Ведомая материнским инстинктом, Дорме тут же опускается рядом, игнорируя все призывы собственного рассудка. Тянет руки к качающемуся взад-вперёд мальчику, помедлив мгновение, прежде чем запустить пальцы в его светлые волосы — Энакин дёргается было в сторону, но боль простреливает по телу болезненным спазмом, от макушки и до самых пяток. Он не сопротивляется, когда Дорме ласково тянет его к себе, позволяя свернуться калачиком на своих коленях, и успокаивающе гладит его по голове, совсем как мать когда-то. От прикосновений её и воспоминаний этих, делается одновременно и легче, и больнее, Скайуокер трещит и разъезжается по швам, как тряпичная кукла. — Всё хорошо, — дрожащим голосом шепчет девушка, Энакин чувствует её тёплое дыхание на своей макушке. — Тише. Всё будет хорошо. — Что я наделал, — сипит Скайуокер, цепляясь за хрупкое тело: вокруг них обугленные тускенские тела, от которых пахнет палёной плотью и спёкшейся кровью. Дорме сильнее прижимает к себе бьющегося в болезненной лихорадке паренька, тихо напевая старую гунганскую песнь, и солёные слезы текут по её веснушчатым щекам.