Когда я был молод, я, как и все, влюблялся на день, гнался за славой месяц и безумствовал круглый год. “Мария Тюдор”. Виктор Гюго.
— Как быстро летят дни, а? — Юлиан мечтательно вздохнул; на нём не было ничего, кроме забавной менестрельской шапочки, которую несколько часов назад ему подарила Эсси. — Что-то меняется, время уходит, а вино заканчивается. Он погладил изящную щиколотку Трисс Меригольд. Похожая на богиню из старых стирийских сказок, красивая и яркая, обнажённая и разгорячённая после секса — она полулежала по левую руку от юноши, опираясь на локти, закинув свои стройные икры ему на колени. — Вино заканчивается, потому что ты, Лютик, слишком много пьёшь. Трисс смотрела задорным выразительным взглядом. Как весенняя птица; как утренний апрель. Юлиан наклонился, целуя её в бедро. — Твоё присутствие провоцирует во мне жажду, милая. Он уже ощущал новый, но пока ещё смутный прилив желания, царапавший его пах. “Всего лишь искра, но недолог час и до пожара”, — шальная мысль с терпким привкусом винограда на языке. — Моя сладкая Трисс, — мелодичная томность окрасила новый вздох юноши; он провёл ладонью от щиколотки Меригольд к колену и дальше по горячему бедру. — Сладкая. Слаще, чем вино. Юлиан осязал мягкость и гладкость её кожи под своей ладонью. Красивая и такая женственная, ослепительная, дерзкая, точно пламя костра в танце с ветром. Трисс смотрела на него проницательными голубыми глазами: так рыбак смотрит на рыбу, так поэт смотрит на пергамент, а шлюха — на внушительный кошелёк с несколькими сотнями марок. Она улыбалась. Юлиан пробежался быстрым взглядом по её складной фигуре, изящным изгибам тела, широким бёдрам, задержался на крепкой груди. Крепкой и округлой, как спелые яблоки. “Сладкие, спелые яблоки...” — Ты пьян, — с очаровательным фырканьем вынесла вердикт Трисс, чуть раздвинув бёдра в стороны, открывая поистине захватывающий дух вид. — Тебе сладким сейчас покажется всё, что угодно. — Звучит как вызов! Юлиан с театральной заинтересованностью переместил ладонь на внутреннюю сторону её бедра. — А это он и есть. Надломленный шёпот, прикрытые глаза. Трисс вскинула подбородок в наглом и одновременно приглашающем жесте. Она ещё шире развела бёдра, поддаваясь навстречу движениям юноши. Юлиан задержался на секунду, любуясь её красотой и стройностью. Она была привлекательна в той же степени, что и ноты новой баллады, которую он закончил накануне вечером. Приятная глазу, на слух и наощупь. Почти все женщины, с которыми спал Юлиан, были такими: эстетичными, как мелодия. Они вызывали желание, они подталкивали на близость. Юлиан всегда старался в первую очередь угодить именно женщине, одарить ласками, удовлетворить сначала её, а потом уже мог подумать и о себе. Благородно? Возможно. Тщеславно? Ещё как! “Ничто так не взращивает самолюбие и гордость, как глубина чужого удовольствия, созданная своими руками! Ну и, не только руками, конечно”. Распущенные волосы Трисс, неизменно ассоциировавшиеся в воображении Юлиана с октябрьским каштаном, волнистыми локонами струились по ключицам и груди женщины до самой талии. Прекрасной талии, надо заметить! На ней Юлиан оставил столько поцелуев, что и не сосчитать. Как и на всём теле этой прелестницы за время их бесконечно долгого знакомства. Трисс Меригольд — эта искусная во всех отношениях женщина — стала хозяйкой “Пассифлоры”, одного из крупнейших борделей Адуи, четыре года назад. Не без вмешательства Юлиана, покорённого её красотой. С тех пор он посещал этот бордель стабильно несколько раз в неделю. Разумеется, в те ночи, когда не напивался до беспамятства. — Твои руки... — вздохнула Трисс, привлекая к себе внимание. Юлиан удивлённо моргнул, возвращаясь в реальность. Он, что же, действительно так опьянел, что впал в свои мысли, как река в озеро, на несколько долгих секунд? Опьянел от вина? Или от близости с Трисс? От её вида Юлиан почувствовал внутреннее удовлетворение. Вдыхая острый, как перец, запах её желания, он думал о том, сколь сильно ему повезло встретить такую необыкновенную женщину, как Меригольд. Перец, имбирь и яблоки. Горячо и сладко. Юлиану нравились контрасты. Нравилось, как она смотрела на него. Но была бы Трисс также любезна и открыта с ним, если бы он не был тем, кто он есть?.. “Разумеется, нет, — подумал он. — За деньги любой будет любезен, тем паче — женщина!” Юлиан усмехнулся. Трисс надломлено застонала, когда его пальцы проникли внутрь неё. Он медленно двигал рукой, поддразнивая. Женское дыхание сбилось, её грудь неровно вздымалась и опадала. Меригольд пахла вкусно и притягательно; так пахнут спелые фрукты в саду в разгар лета. Внезапно она ухватила его за запястье, заставляя ввести пальцы глубже. — Ты такой... — ещё один стон, — ...осторожный. Безжалостно осторожный, Лютик! Лютик. Именно так. Просто и коротко. Всего лишь Лютик. Конечно, никто не звал его здесь Ваше Высочество. Не в этой комнате. Не за ту сумму, которую Юлиан платил, чтобы от него, наконец, отстали со всеми этими королевскими штучками. Ужасными. Традиционными. Приличными. Скучными. Быть кронпринцем — совсем не весело. А Юлиан хотел веселиться. Радоваться. Безмятежно петь, ловко играть на лютне, окунаться в собственную ветреность так, как иные окунаются в море во время полуденного зноя. Он хотел быть обычным парнем. И две обычные куртизанки прозвали его Лютиком. — Трисс? — Юлиан усилил ласки, заставляя Меригольд кусать губы. — Почему? — Что почему? Её грудь вздымалась так красиво, что невозможно было отвести взгляд. — Почему ты и Эсси прозвали меня Лютиком? Она закатила глаза. — Мы тогда здорово напились, вероятно!.. Пахло имбирём. Юлиан чувствовал, насколько влажной была Трисс, как изящно она выгибалась и вздыхала. Гибкая, точно кошка; мокрая, как моллюск. Улыбка тронула губы Юлиана; он прекратил ублажать Трисс пальцами (за что получил разочарованный вздох с её стороны) и поднёс руку к губам. — Хм-м... Он ввёл пальцы, которые несколько секунд назад приносили Трисс столько удовольствия, в свой собственный рот на фалангу. Юлиан смаковал сок её тела с тем трепетным вниманием, с каким иные профессионалы пробуют разные сорта вин. Или осматривают картины. Потом он вынул пальцы изо рта, что-то обдумывая, а затем вынес вердикт: — Ты слаще, чем мёд, моя драгоценная. Меригольд закрыла лицо ладонями и звонко засмеялась. Если быть честным, Юлиану нравился женский смех. Если быть честным до конца, ему до одури нравилась распутная жизнь, в которой он топил своё время, здоровье и репутацию. (И кошелёк.) Трисс отняла ладони от лица, зорко поглядывая на Юлиана. — Ну что ж, ты убедился в своей правоте, поздравляю, — она улыбнулась с добродушным коварством куртизанки. — Но ты же не бросишь меня в таком состоянии? Она потянулась и широко развела колени. Приглашая. Почти приказывая. Где-то в крови Юлиана загорелась сухая солома желания, искрой скользнувшего в пах. — И всё же, — юноша подтянулся к ней, целуя в колено, в бедро, а потом — в плоский мягкий живот. — Серьёзно, я хочу знать. — О чём? — спросила Трисс, когда Юлиан устроился меж её широко разведённых бёдер; он вот-вот должен был войти в неё. — Почему именно “Лютик”? Юноша остановился. Его член упирался в её тело на грани блаженства, но Юлиан не спешил продолжать. — Ты серьёзно? — вздохнула Меригольд; на её лице застыло ошалевшее выражение “как ты можешь останавливаться в такой момент?”. — О боги, он серьёзно! В нотки имбиря и перца примешался кисловатый запах клюквы. Будто бы раздражение. Будто бы объяснение очевидных вещей ребёнку. Юлиан облизнул пересохшие губы, ухватил бёдра Трисс покрепче и мягко толкнулся вперёд. Женщина под ним сладко застонала, пытаясь прильнуть к нему, насадиться сильнее и быстрее, чем он брал её. Она всегда была ненасытной любовницей. — Так ты... ответишь мне? — Юлиан вошёл полностью, давя рваный выдох в зачатке. Он начал ритмично скользить в её теле, поддаваясь то вперёд, то назад. Перо цапли на шапочке Юлиана колыхалось в такт его движениям. — Из-за твоей улыбки, — Трисс резко обняла его за шею. — Ты похож на маленькое... солнышко, — она надломлено застонала на особенно сильном толчке. Юлиан выкинул оставшиеся вопросы из головы, полностью вверяя всё своё время и внимание прекрасной женщине, распластанной под ним. Это была чудесная ночь. Пьянящая. Сладкая. — Слушай, радость моя, — Юлиан сморгнул пот и поменял позу, перевернувшись на спину. Трисс во всём своём обнажённом великолепии оседлала его бёдра. Она откинула волосы назад, устанавливая собственный ритм. Её влажное и горячее нутро так правильно обхватывало член Юлиана, что он просто сходил с ума. Но он нашёл в себе силы спросить: — А как по твоему... чем должен заниматься кронпринц? Меригольд издала какой-то звук, похожий на смесь стона и смеха одновременно. Скользить на члене Юлиана, впрочем, она не прекратила. — Несомненно, только этим, — она указала туда, где их тела соприкасались и сгорали, сливаясь в похотливом единении. — Не государственными же делами, верно? Наверное, да. Или нет. Юлиан не знал и не хотел знать. Он был человеком, на которого возлагали колоссальные надежды все граждане Союза: от крестьянских детей до членов Закрытого совета. И чем грандиознее становились эти надежды, тем с большей охотой и безрассудством он пропадал в пропитанных развратом недрах “Пассифлоры”. Они поменяли позу ещё несколько раз прежде, чем вспышка наслаждения накрыла их обоих, точно серая морская волна перед дождём. Юлиан откинулся на подушки, пытаясь отдышаться. Запах имбиря перебивался ароматом яблока и корицы. Трисс прижималась к нему с боку, удовлетворённо мурлыча. Двигаться совершенно не хотелось, но юноша нашёл в себе силы протянуть руку к резному столику, где стоял кубок с вином. Сделав глоток из кубка, Юлиан ощутил, как терпкая жидкость жаром ударила в нос. Вино приятно согревало горло и желудок. Дурманило разум. Поднимало настроение. Только в такие моменты Юлиан чувствовал себя на своём месте: в борделе, рядом с обнаженной красавицей, с кубком в руке и лютней в изголовье ложа. Всё это больше подходило его авантюрной, тщеславной, ветреной натуре, чем управление делами государства. В такие минуты он думал, что жизнь в Аргионте — во дворце, где у него была личная охрана, и множество слуг, и ванная, размером с ту комнату, где он теперь находился, — была слишком правильной и скучной, слишком сухой. Наполненной приличиями до неприличия. — М-да, моя сладкая, — Юлиан погладил Трисс по плечу. — Да... Знаешь, я думаю, нет, в Аргионте я точно не смог бы устраивать все те безобразия, которые творю здесь, в “Пассифлоре”. Не смог бы так самозабвенно напиваться и трахаться. — Трахаться и напиваться, — кивнула Меригольд в ответ. Они лежали, греясь в тепле друг друга. Лежали вместе, но каждый думал о своём. В воздухе плыл аромат, сотканный из акаций и роз, дорогого шёлка и свечного воска, удовольствия, пота и осквернённого распутством церковного ладана. Извечный запах дорогого борделя. Во время посещений “Пассифлоры” у Юлиана всегда создавалось впечатление, будто всё здание давно пропиталось томными вздохами, смехом, флиртом, стонами и звоном монет. “Так пергамент пропитывается чернилами после сердечных излияний поэта”, — смято подумал Юлиан с ноткой задорного самодовольства, рождённого в жаркой близости и живительных каплях непонятно какого по счёту кубка с вином. На сердце и в голове у него было пусто. И весело. И безумно хорошо. Каждый день оборачивался для Юлиана торжеством веселья и распутства. Блики горящих свечей в фейерверковой глади вина всегда сопровождались огоньками азарта в его глазах; пот пах сумасбродством и немного солью; смех вырывался из самых лёгких, точно свободолюбивая птица из распахнутой клетки. Безмятежность сияла жемчужной улыбкой на лице Юлиана. Лёгкий смех, непринуждённые интрижки, физическое удовольствие, деньги, музыка, поэзия, секс и алкоголь — вот и вся его прекрасная жизнь. Да и что ещё он мог делать в двадцать лет? Только трахаться, пить как последний пропойца, да проигрывать в карты. Блаженно улыбаясь, Юлиан стащил с себя менестрельскую шапочку и стал рассматривать: он огладил дорогую ткань подкладки и невесомо коснулся эгретки с пером цапли. “Красивый подарок, — подумал он. — Добрый подарок от доброго сердца”. Юлиан не снимал эту шапочку цвета спелой сливы весь вечер: и пока играл на лютне новую балладу, и пока хлестал вино, точно воду, травя последние дворцовые сплетни, и пока одаривал любовными ласками двух самых прекрасных, на его взгляд, женщин, каких он только встречал в борделях (да и за их пределами): Трисс Меригольд и Эсси Давен. Обе были страсть как хороши. Юлиан часто скрашивал с ними вечера и ночи в течение последних четырёх лет. За деньги он купил не только их тела и время, но и их верность, если это можно было так назвать, разумеется. Юлиан отстегнул астрономическую сумму за то, чтобы Трисс и Эсси не спали ни с кем, кроме него. Вовсе не от большой любви к собственному здоровью, нет, и уж тем более не из соображений морали. Феррант де Леттенхоф, кузен Юлиана, настоял на подобной предусмотрительности. Кронпринц никогда не заботился о своём здоровье. К чему? Феррант всегда делал это за него. Юлиан не заботился вообще ни о чём, кроме этих двух женщин и собственных бесчисленных стихов. И, естественно, его опека простиралась ещё и на лютню. Драгоценную с точки зрения сантиментов лютню, в которой Юлиан не чаял души. Она была его настоящей музой, его глотком свежего воздуха, его единственной любовью, его розой восходящего дня и лунным перепутьем ночного вдохновения. Юлиан купил её в двенадцать, настояв на том, чтобы ему наняли учителя музыки. Никогда не желав быть кронпринцем, Юлиан всё же очень рано научился извлекать из своего — временами, не только скучного, но и тоскливого — положения выгоду: он всегда получал то, чего хотел. Пара очаровательных улыбок, несколько усердных лет занятий, четыре удачных подкупа, три утомительных интрижки, три непринуждённых приказа, бесконечное надругательство над нервами Ферранта и вот: Юлиан играл на лютне не хуже странствующих менестрелей, которые часто посещали Адую, выступая в тавернах, борделях и купеческих домах. Лютня стала неотъемлемой частью той самой комнаты в “Пассифлоре”, в которой Юлиан провёл столько весёлых дней и ночей — провёл так, будто завтра мог умереть; провёл с большим размахом, чем иные проводят зимние праздники или свадьбы. В шкафу находились несколько его парадных одежд и парочка простых плащей, в которых он приходил, если хотел укрыться от чужих глаз. Письменный стол был завален книгами и кипами исписанных листков; под кроватью валялись две шпаги для фехтования: длинный и короткий парные клинки, как полагалось по военным стандартам тех дней. Лютня стояла в изголовье роскошного ложа на специальной подставке. Всё в комнате полнилось оттенками спелой черешни: мебель из красного дерева, коралловый тюль за карминными шторами, багровый бархатный балдахин на бордовом шёлковом ложе. Это был цвет продажной любви. (Цвет неподкупной куртизанской тоски.) За картиной, изображавшей какой-то эпизод из славной истории Союза и висевшей около высокого окна с полуциркульной аркой, в специальной потайной выемке всегда лежал один-другой мешочек с золотом и драгоценностями. Трисс хранила там деньги на всякий непредвиденный случай. Так белки хранят орехи, а нищие — хлебные крошки и сухари. Будучи расчётливой и рассудительной женщиной, Трисс умела считать не только деньги и время, но и эмоции людей, которые вскоре попадали под её тонкие манипуляции. Впрочем, у Трисс, по смутным подозрениям Юлиана, было нежное и сострадательное сердце. Хотя сама она отчаянно скрывала сей факт. За четыре года Юлиан обжился в этой комнате — в этом борделе! — сильнее, чем за двадцать лет в собственной спальне в собственном дворце. “Пассифлора” стала для него более надёжным и уютным домом, чем величественный Аргионт со всеми его улицами, парками, площадями, залами, блеском, лоском и роскошью. Бордель стал для кронпринца почти домом и священной творческой обителью, а куртизанки — почти подругами, спутницами в веселье и музами при вдохновении. За четыре года они — Юлиан, Трисс и Эсси — привыкли друг к другу. Привыкли и... подружились, наверное? (Кто может знать всю правду о чужих чувствах?) Оргазм и вино, тепло и запах яблок — всё это настойчиво бросило Юлиана в размышления о его жизни. Кронпринц стирал все мыслимые и немыслимые моральные границы, опускался на самое дно разврата, выжигал собственную репутацию бесконечными походами по борделям с таким непринуждённым беспечным веселием, что о нём могли бы впоследствии сложить не одну легенду. Юлиан рубил свою репутацию прямо под корень; его мастерству в этом деле могли бы позавидовать самые профессиональные дровосеки. Единственное, что до сих пор спасало его от открытого общественного осуждения, — это королевская кровь в венах. Никто не посмел бы упрекнуть кронпринца в чрезмерной любви к женщинам. К прелестным созданиям мира сего Юлиан выбирался чаще, чем куда бы то ни было. Он имел славу элегантного дамского угодника в стенах Аргионта среди дворян и репутацию последнего распутника в борделях по всей Адуе. Юлиан восхищался женской красотой, грацией, умом и ещё множеством других милых штучек, которыми природа одарила этих очаровательных существ. Он наслаждался женским обществом. Он не просто трахал женщин, как большинство, нет, он любил их телесной любовью. Только телесной. Разумеется, не сердечной. Юлиану очень нравились женщины; его симпатия была чиста, как снег: он отдавал её в самых дорогих борделях вместе с деньгами и дорогими подарками. Обменивал на чужое тепло и возможность побыть обычным человеком. (Чистая симпатия за чистое золото.) Юлиан веселился, трахался и пил. Он играл в карты, играл на лютне и чужих нервах. Юлиан не скрывал своего образа жизни. Он был весел всегда. И всегда все были веселы рядом с ним. Иных компаний, не поддававшихся его задорному обаянию, кронпринц избегал. У Юлиана было много пороков, множество страстей; так же много, как смеха и денег. Он не скрывал своего распутства. Почти. Почти не скрывал. За исключением лишь одной страсти. Одного порока. Одного единственного предпочтения, которое при определённых обстоятельствах могло стоить ему самое меньшее — будущей короны. Конечно, Юлиан любил женщин... но мужчин он любил сильнее. Сверх всякой меры. И каким бы он ни был ветреным и легкомысленным, это своё пристрастие ему приходилось тщательно скрывать. В Союзе однополая связь могла закончиться или пытками в Допросном доме Инквизиции, или в одной из колоний для преступников в Инглии, или даже смертью. Влечение к мужчинам у Юлиана никогда не выходило за пределы его спальни и осторожности. Изредка он устраивал любовные игры либо с каким-нибудь амбициозным офицером, жаждавшим быстрого продвижения по службе, либо с очередным молодым дворянином, желавшим получить своё место под солнцем через постель с кронпринцем Юлианом де Леттенхофом, старшим сыном его августейшего величества Гуслава Пятого, высокого короля Союза. Да, никто не посмел бы упрекнуть кронпринца в чрезмерной любви к женщинам. Но только к женщинам. Юлиан бережно ценил те редкие ночи, которые он проводил в объятиях мужчин. Редкие, полные азарта, страсти и равенства. Юлиану нравились мужчины до одури, до отупения, до пожара в лёгких, однако он старался не вспоминать своих мимолётных тайных любовников. Воспоминания навевали грусть, а Юлиан не хотел грустить. Смех и радость — вот, что было достойно его внимания. Переспать и забыть — таким был его девиз. С глаз долой из сердца вон, так он считал. Наивный и мудрый, болтливый и осторожный, циничный и искренний, весёлый и глубокий — Юлиан никогда не цеплялся за прошлое. “Жизнь — всё равно, что пузырики в шампанском”, — так он думал. И так он жил. Он смеялся, нежился в лучах оргазма, целовался и просто наслаждался жизнью. Но веселье и безмятежность — это всё же не счастье. Страсть и секс — всё же не любовь. Не та любовь, во всяком случае, о которой писали поэты, не та связь, о которой говорилось в церковных книгах и брачных клятвах. Юлиан знал, что такое любовь тела, любовь физическая; он растворялся в ней, как бумага в кислоте. Об этом он знал, этим он занимался и этим жил. Он любил женщин и мужчин: телом (всегда) и умом (довольно часто). Но не сердцем. Будучи человеком простым и ветреным, он даже не задумывался о том, что такая — сердечная — любовь возможна. Если бы Юлиану выпала свободная минутка (в бесконечной череде игр с бутылкой и игр на ложе) для философских размышлений об истинной любви и о том счастье, которое она могла даровать возлюбленным, то он бы пришёл к выводу, что с точки зрения людей, которые возносили это великое чувство, он вовсе не был счастлив. Но со своей точки зрения счастья ему хватало. Счастье — пить на рассвете и трахаться на закате. Счастье Юлиана заключалось в веселье, в шуме пьяных вечеринок, в сексе. И в музыке, конечно. В поэзии. Большего ему и не требовалось. Юлиан был доволен той жизнью, которую вёл. — Лютик? Трисс приподнялась на локтях и заглянула ему в глаза. Цепкий, ласковый взгляд. — Да, моя сладость? — Ты как-то сказал, что тебе нравятся мужчины. — Хм-м. Меригольд помедлила прежде, чем спросить: — Почему? — А почему мёд — сладкий, а морская вода — солёная? Ощерив жемчужные зубы в глуповато-насмешливой улыбке, Юлиан погладил женщину по плечу. — Веришь или нет, Лютик, но понятнее не стало. — Видишь ли, — Юлиан приподнялся и сел, опираясь спиной о подушки рубинового оттенка, — я... пойми меня правильно, красавица, я обожаю тебя. И Эсси. И женщин вообще. Но, в конечном итоге, как бы вы ни были хороши и сладки... мне больше нравится то, что не может дать ни одна женщина. В голубых глазах Трисс промелькнуло нечто вроде озадаченности, смешанной с озарением так же, как песок — с солнечным светом на берегу океана. Дверь приоткрылась. Юлиан поднял голову. Улыбка расцветила его лицо жемчужным блеском ослепительнее прежнего. — Не расслышала, что ты там говорил про женщин? — послышался знакомый голос с порога. В комнату вплыла Эсси Давен. “Ну прямо как лебедь, — восхищённо подумал Юлиан. — Худой, почти не женственный, но чистый и непорочный даже после всех наших... игрищ”. Эсси всегда казалась Юлиану девственницей, несмотря на то, сколько раз он брал её в приступах нежной страсти. Он помнил, сколь плотно стенки её влагалища обхватывали его член. Помнил жар её тела и как скользил в ней, точно вестпортский бриг по морю. Юлиану всегда нравилось её по юношески угловатое тело. Какой контраст в сравнении с Трисс, обладавшей всеми магическими женскими формами. Контрасты Юлиан обожал почти также сильно, как музыку. — Только хорошее, куколка, только хорошее. Да и как иначе говорить о женщинах? Ты же меня знаешь. В руках Эсси несла стеклянный графин, до краёв наполненный пряным красным вином. Лучшим в этом заведении. В конце концов, Юлиан мог позволить себе всё самое лучшее. И вино, и этих очаровательных женщин. Он мог бы купить и весь бордель, если бы захотел. Все бордели в городе, если уж на то пошло. Эсси разлила вино в три кубка и поставила графин на резной столик. Она была моложе Трисс лет на десять. Почти ровесница Юлиана. Ему в ней нравилось всё: светлые и яркие, как золото, волосы, манера укладывать причёску так, что был виден лишь левый глаз, миниатюрная грудь, ирисы и фиалки в запахе её кожи, по-юношески худощавая фигурка. Но более всего остального Юлиану нравилось огромное сердце этой милой девушки, её любовь к поэзии, музыке и разным историям. Иногда он учил её играть на лютне. — Давай, — Трисс протянула ей руку, — иди к нам, Глазок. Эсси скинула полупрозрачную голубую накидку с плеч, обнажаясь, и шагнула к постели. Сначала она поцеловала Юлиана: мягко, почти целомудренно. Затем наклонилась к Трисс. Её золотые локоны упали на узкую талию Меригольд. Её Эсси поцеловала с той же мягкостью, что и кронпринца, но не так мимолётно, задерживаясь в этом омуте, позволяя Меригольд обхватить ладонями свои щёки. От этого зрелища Юлиана каждый раз неизбежно вело; член, казалось, наливался свинцом, а не кровью. Вскоре поцелуй между женщинами стал чуть более раскованным, а после — и вовсе голодным. Они целовались и целовались; их розовые изящные губы идеально подходили друг другу, по мнению Юлиана. Так подходят друг другу рассвет и туман, горы и снег, вода в ручье и водоросли. Трисс была открытой и похотливой, а Эсси — страстной и отзывчивой. В их разности сочеталась гармония. Женщины целовались, а Юлиан не мог отвести от них взгляда. Вот за такое он их и выбрал; за такое он обожал их с бесконечным восторгом. И платил тройную цену почти каждый визит в “Пассифлору”. Ведь не всякий же мог разыграть столь зажигательный спектакль, верно? Так расцветить похотью ночь, будто чернильное небо — фейерверками? Так отдаться чужим пристрастиям, пусть за стонами да поцелуями и стоял звон монет? Даже среди шлюх не каждая готова была идти на подобное в мире, где за однополые связи следовало суровое наказание. Впрочем, Юлиан безмятежно отмахивался от мысли, что всё происходило в рамках борделя и почти как театральная постановка. Его не заботили ни условности, ни цены, пока в комнате были лишь они втроём. Он дорожил тем, что Трисс и Эсси могли ему показать: вид двух ласкающих друг друга женщин заводил не на шутку. — Милые мои дамы, — Юлиан провёл подушечками пальцев по позвоночнику Эсси, — я вас обожаю. У него уже крепко стояло. В дверь неожиданно постучали. Женщины резко отстранились друг от друга. Трисс поменяла позу, сев и приобняв Юлиана. Она села так, чтобы вошедший, кем бы он ни был, мог мгновенно узреть всю прелесть её обнажённого тела. Эсси устроилась с другой стороны. Она успела подхватить с пола свою накидку и прикрыться с неуловимой — почти монашеской — скромностью. Быстрые, стремительные движения. Взгляды: один откровенно лукавый, другой же — внимательный. На пороге появился Феррант. Увидев его, кронпринц мысленно выругался. Появление кузена всегда означало только одно: неприятности. — Феррант! — воскликнул он, приветственно подняв руку. — Пришёл насладиться сладчайшими плодами “Пассифлоры”? Я всегда знал, что ты тот ещё шалун. — Ваше Высочество, — произнёс Феррант так, словно его совершенно не смущала чужая нагота: Юлиана и двух его жриц любви. Феррант был мрачным молодым человеком. Ответственным и честным. В свободное время (вернее, в то время, которое не уходило у Ферранта на то, чтобы опекать кронпринца и пытаться не поседеть от его шалостей) он исполнял обязанности инстигатора королевского трибунала Адуи. А ещё он умел превосходно держать язык за зубами, поэтому стал одним из немногих, кто знал о противоестественных наклонностях Юлиана. Впрочем, узнал Феррант об этом совершенно случайно. Эсси привычным движением передала Юлиану со столика кубок с вином. Он сделал несколько небольших глотков так, будто пил целебную настойку. Или успокоительное. — Ваше Высочество, — повторил Феррант, склонив голову; в его голосе нетрудно было распознать недовольство, раздражение и усталость. — Лорд-маршал Варуз просил разыскать вас. Он интересуется причинами вашего отсутствия на уроках по фехтованию за всю прошедшую неделю и... — А это не может подождать до завтра? — спросил Юлиан, давя негодование за безупречной и простодушной улыбкой. Он очень надеялся, что из-за организации грядущего Летнего турнира о нём благополучно забудут. Кронпринц легкомысленно послал свои уроки по фехтованию прямиком в чей-то там благословенный зад и благоразумно скрылся за надежными дверями “Пассифлоры”. На несколько дней. Может, на три дня. Может, на семь. Кто он такой, чтобы считать? Если бы Юлиана спросили, как выглядела его спальня, он, вероятнее всего, не смог бы предоставить точного её описания. Так редко он в ней бывал, предпочитая отогревать чужую постель или ложе в борделе. Юлиан от всего своего ветреного сердца надеялся, что о нём забудут, что его хотя бы ненадолго оставят в покое. Летний турнир ведь был гораздо важнее, чем его уроки по фехтованию, так? ...или нет? Кем он, в конце концов, был, чтобы о нём так легко забыли? — Боюсь, что нет, Ваше Высочество. Лорд-маршал ждёт вас завтра утром. Юлиан знал это. Варуз ждал его каждое утро на треклятой тренировочной площадке. Да и когда было иначе? Фехтование — худшая часть дня. Юлиан с радостью родился бы нищим или крестьянином, лишь бы не брать в руки шпагу. — Феррант, любезный мой кузен, ты же знаешь, как сильно я ненавижу фехтование? — спросил он со слабой надеждой. — Почему мой дражайший от-... к-хм... Его Величество или Закрытый совет просто не могут отменить эти бесполезные уроки? Союз ни с кем не воюет. Да даже если бы и воевал, думаешь, меня бы поставили в первые ряды, как обыкновенного солдата? Это просто нелепо! Зачем вообще это нужно? Я ведь даже не могу участвовать в грядущем турнире! — Фехтование входит в программу вашего обучения, — терпеливо ответил Феррант. — Таковы вековые традиции правящей династии, Ваше Высочество. И таково было обязательное условие для удовлетворения ваших музыкальных... — Феррант замялся, — порывов. То, что Ваше Высочество держит шпагу в руках утром, является ценой за то, чтобы Его Высочество могло держать лютню вечером. Смею напомнить, что помимо фехтования у вас ещё есть обязанности в Открытом совете. В детстве Юлиан думал, что нет ничего утомительнее, чем занятия с гувернантками и бесчисленными учителями. Повзрослев и окончив все необходимые умственные занятия (в которых Юлиан не видел никакого смысла, часто сбегая от бестолковых учителей в Университет, в библиотеку к Регису, который всегда давал ему по-настоящему интересные книги) он понял, сколь сильно ошибся. Так ошибаются простаки, принимающие фальшивку за чеканную монету. Открытый совет — вот что могло свести в могилу даже самого терпеливого человека во всём Земном Круге. А Юлиан терпением не отличался. Он не любил эти сборища, на которых в последнее время решались мелкие политические и экономические вопросы. Изредка это было весело, но обычно... Обычно — нет. — Завтра утром, — продолжил Феррант, — лорд-маршал будет ждать вас на тренировочной площадке. Он просил также, чтобы я проконтролировал ваше... состояние. Юлиан забавно фыркнул. В прошлый раз, когда Феррант пришёл за ним, Юлиан был безобразно пьян. Он даже не мог идти самостоятельно, и кузену пришлось чуть ли не тащить его на себе. “Боишься, что будет как в тот раз, да, милый кузен? — подумал он. — Хочешь оторвать меня от всех радостей жизни теперь, когда я ещё могу передвигаться сам? Чтобы потом загнать меня в постель, как маленького ребёнка, и разбудить на рассвете для бессмысленных тренировок?” Но вслух Юлиан ничего не сказал. Пустое веселье лучше, чем пустые тренировки, оно хотя бы приятно, так он думал. — Вам необходимо пойти со мной, Ваше Высочество. — Сейчас? — спросил Юлиан, рассеянно поглаживая Эсси по плечу. Уходить теперь — худшая из перспектив. Юлиан чувствовал угольный жар Трисс, её упругую грудь, прижатую к его коже. Он ощущал фиалковое тепло Эсси, остроту её коленок и запах ключиц. — Да, Ваше Высочество. Сейчас. — Хорошо, — уступил Юлиан, — я пойду с тобой, однако... — он с весельем кивнул на свой крепко стоящий член, — с этим нужно что-то сделать. Не хочешь помочь, кузен? По лицу Ферранта скользнула тень. “Удивление или отвращение?” — Я... подожду за дверью, — Феррант услужливо склонил голову. — Предоставлю возможность разобраться с этим вашим... дамам. Меригольд и Давен дружно рассмеялись. Под их чистосердечный хохот Феррант, мрачный, как туча перед грозой, скрылся за дверью. Юлиану показалось, что он кинул краткий, едва заметный взгляд на Трисс. — Позволь мне, Лютик?.. — Эсси придвинулась ближе, целуя Юлиана в щёку, проводя носом по линии его челюсти, обнимая за шею. — Лучше я, — Трисс сверкнула глазами, томно вздохнула и погладила его пресс своими изящными пальцами, вырвав тем самым блаженный вздох. — Дамы... — Юлиан приобнял их за плечи, растворяясь в торжестве жизни. — Меня хватит на вас обеих.***
Утро он встретил в своей пустой постели, в прохладной спальне, в полном одиночестве. Боль в голове потрескивала, словно полено в камине зимним вечером. Могло быть и хуже после вчерашних игр с бутылкой. “Не самое сильное похмелье на этой неделе”, — подумал Юлиан. Он потянулся и сел. Кружевные манжеты его сорочки звучали поистине королевской белизной в игре рассветных бликов и теней; так мимолётно сверкает улыбка, если радуешься грядущим делам; так блестит золото, пока его не запятнают кровью. Вспомнив, куда и зачем ему нужно идти этим утром, Юлиан обречённо застонал и откинулся обратно на подушки, утопая в спасительных складках простыней с настойчивостью, достойной лучшего применения. Проклятое фехтование. Проклятый Варуз. Проклятая кровь кронпринца в его проклятых венах. Он ненавидел фехтование. Обхватывать ладонью рукоять шпаги — не то же самое, что обхватывать гриф лютни. Разный вес, разные ощущения, различные эмоции. Фехтование было тягостной повинностью, которую, как казалось Юлиану, он платил неизвестно кому и непонятно за что. Фехтование забирало у него время, которое он мог потратить на распутство и поэзию. На удовольствие и веселье. Юлиан потёр ладонями лицо и вздохнул. Рассвет обернулся мелким воришкой и ненасытными лучами прокрался вглубь спальни кронпринца, высвечивая его погрустневшую фигуру на постели. Юлиан перевернулся, скидывая одеяло на пол. Ему так не хотелось вставать. Ему так не хотелось прерывать бесконечное веселье очередной скучной и бестолковой тренировкой. “Я ведь прекрасно знаю, что меня ждёт: тяжесть в руках, боль в мышцах, лицемерные похвалы лорд-маршала, мокрая от пота рубашка, яд раздражения в крови, ржавчина недовольства в мозгах. Ах, да, ещё и аплодисменты свиты, если она там будет; аплодисменты этой своры голодных собак, которые только и ждут, что я кину им кость в виде своей улыбки”. Перспектива напиться показалась вдруг ужасно привлекательной. Желательно вместе с Трисс и Эсси или с одним невероятно симпатичным полковником по фамилии Глокта. Желательно в другой стране и без груза ответственности на плечах. Юлиану хотелось сбежать куда-нибудь подальше от тренировок, Адуи, титула и собственного имени. Рассвет бил по закрытым векам. Беспощадно и отстранённо. В дверь постучали; секундой позже в покоях появился слуга. Он поздоровался с кронпринцем по всем правилам этикета и принялся за свои обязанности. “Даже слуги у меня одеты лучше, чем большая часть населения страны... Зато простолюдин, пусть и беден, но имеет свободу делать то, что ему вздумается. Не в этом ли счастье — в независимости?” Слуга раздвинул шторы и открыл окно, впуская в комнату свежий, пропахший абрикосами, сточными каналами и портом, воздух Адуи. Юлиан уставился на слугу задумчивым невидящим взором. В голове потрескивало. “Но простолюдин вынужден работать, а я — нет. Это ли не свобода? У меня есть деньги — больше, чем у кого бы то ни было во всём Земном Круге — и на мне не лежит такое тяжкое бремя, как труд. Но я должен фехтовать. И общаться с послами. Принимать участие в заседаниях Открытого совета и... всякие делать прочие дела, которые обязан делать кронпринц. Это ли не работа?” Пока слуга подготавливал одежду, Юлиан успел подумать о том, что ни Трисс, ни Эсси никогда не помогали ему одеться. Они вели себя так, словно он был самым обычным — но безумно богатым — клиентом, а не кронпринцем. От этой мысли Юлиану стало ещё грустнее. Фехтование всегда навевало на него странные, невесёлые мысли. Он сделал над собой усилие и сел. Затем встал и поплёлся в сторону ванной комнаты, которая находилась в смежном помещении. Личные апартаменты кронпринца представляли собой искусно подобранную мешанину роскоши: золото и слоновая кость, гобелены, фрески, потолок с лепниной, мраморный камин, высокие окна. В ванной комнате всё было столь же прекрасно, как в спальне и в гардеробной. Едва ли человек, некоторыми именуемый Лютиком, был счастлив в этих покоях. Тому по душе были ободранные стены таверн, запах конюшен и порта, выцветшая краска в борделях и дешевый эль за грязным столом, где вместо стульев использовались грубо сколоченные ящики. Ему по душе была ругань матросов, шуршание игральных карт и звон лютни. Грязь, вонь, простота. Смех, солнце, порванный плащ. Умывшись горячей водой, Юлиан позволил слуге себя выбрить, пялясь в зеркало с величайшим нахальством и озорством. Вид собственного лица всегда бодрил Юлиана и поднимал даже самое пасмурное настроение, превращая горечь негодования в медовое успокоение, печаль — в апельсиновый запах надежд, а раздражение — в опаловый блеск смеха. Он смотрел на свои короткие волнистые волосы тёмного дубового цвета, синие глаза и аккуратные брови, жемчужные зубы и здоровый цвет кожи. Он был красив. И он об этом знал. Вид себя самого всегда бодрил Юлиана, но едва ли то был нарциссизм. Нет. То было самоуважение. Небрежно отмахнувшись от опешившего слуги, Юлиан сам облачился в лёгкую одежду для тренировок. Причёсываться он не стал. Собраться на раздражающие тренировки — уже настоящий подвиг! Юлиан часто утешался тем, что по пути к тренировочной площадке всегда можно свернуть в Верхний город, в бордель или таверну. Или даже в чей-нибудь винный погреб. Оставалось только выйти из покоев в новый день. “Новый день — всё равно, что новая обувь: повод для радости. Повод выпить и найти себе надёжную компанию на вечер. Новый день — новый праздник”, — думал он, натягивая модные летние полусапожки для пробежки. — Так, эй, — Юлиан жестом отстранил слугу, порывавшегося завязать ему шнурки. — По твоему, я, что, — калека? — Нет, нет, конечно, нет! Ваше Высочество, прошу прощения, я просто... Дальше Юлиан слушать не стал; он отпустил мимолётную ветреную улыбку и, нащупав в кармане куртки несколько золотых монет, бросил одну слуге в знак примирения. И добавил при этом: — Сходи купи себе пирожок, дружище. С гримасы, которая отразилась на лице слуги вихрем смятения и шока, можно было писать картину. Юлиан не был уверен, что стоит брать клинки. К чему, если он, скорее всего, напьётся раньше, чем увидит лорд-маршала? Быть может, Юлиан и взял бы клинки, если бы вспомнил, где оставил их в прошлый раз. Да и когда вообще был этот самый последний раз? С большим успехом матросы вспоминали своё пьяное увольнение. Бодро вылетев из комнаты, Юлиан чуть не сбил одного из стражей. Он сбежал по ступенькам вниз, нарушая утренние приличия Королевского дворца беспокойным отзвуком своих беспечных и быстрых шагов. Мимо проносились коридоры и залы, золото и зеркала, стражи и знамёна, расшитые символикой Союза. Несколько горничных спешили к своим госпожам; лакей нёс поднос с чьим-то завтраком. Всё появлялось и исчезало перед кронпринцем по мере того, как он спускался из своих покоев на первый этаж дворца. Рассвет на удивление порадовал своей живостью: в воздухе звенело тепло, смешанное с запахом лета, большого города и грядущих перспектив. Юлиан улыбнулся. Бегать он любил. Бегал он с тех самых пор, как его, не узнавая под капюшоном простого плаща, пытались придушить разгневанные мужья-рогоносцы или озверевшие пьяные солдаты, у которых он, жульничая, выигрывал в карты. Бегал Юлиан, в основном, от неприятностей. И время от времени от Ферранта. А ещё от обязанностей. И утром перед тренировкой. А потом от братьев, членов Закрытого и Открытого советов, обесчещенных дворянок или бывших любовников-офицеров. Изредка Юлиан бегал просто так. Ощущение от пробежки было столь же окрыляющим, как и от крепкого алкоголя. Ноги потом, правда, болели, но на душе было весело. Бегать Юлиан любил ещё и по той причине, что во время пробежки его никто не трогал, не донимал, ничего не требовал. Выполнять чужие требования — худшее из занятий. Такое не для кронпринцев, это точно. И не весело. До выхода из дворца оставалось не больше дюжины шагов и несколько секунд. На выходе Юлиана ждал Феррант. — Господи Боже! — Юлиан резко остановился, чуть не влетая в стену. — Что ты здесь делаешь, мой самый любимый кузен? — Ваше Высочество, — Феррант чуть поклонился в знак приветствия, — смею напомнить, я ваш единственный кузен, — а потом он протянул кронпринцу два клинка для фехтования. — Вы забыли это вчера у ваших... подруг. — Прекрасно! — Юлиан забавно фыркнул. — Мог бы там и оставить! В его голосе звенело нечто, схожее с недовольством и весельем одновременно. Так звенит колокол: не то к свадьбе, не то на похороны. — Не мог, вы прекрасно это знаете. Вздохнув, Юлиан забрал клинки и повертел в руках. Феррант наблюдал за ним несколько отстранённо. В его мыслях всегда были какие-то дела, в его лице — усталая мрачность. Юлиан не выдержал и спросил: — А где Занд? Тот красавчик? Тот самый полковник? — Сегодня на пробежке вместо него вам компанию составлю я, Ваше Высочество. Тон Ферранта был настолько безэмоциональным, что за ним легко угадывались эмоции: раздражение, недовольство, смирение, тоска. — Он в порядке? Полковник Занд дан Глокта был тем редким — единственным — фруктом, который отказался переспать с Юлианом. Именно его отказ покорил кронпринца. Его отказ и его честность в этом вопросе. Кронпринцам ведь не отказывают, верно? Обычно “нет” говорят простым смертным. Таким Юлиан себя почувствовал рядом с Глоктой; таким, каким он всегда хотел быть: обыкновенным, как дерево, простым, как побеленные стены. Отвергнутое любовное предложение не помешало юношам сдружиться: они часто вместе посещали бордели, пили, обыгрывали всех в карты, время от времени бегали по утрам и играли в шахматы. Занд был всего на несколько лет старше кронпринца, из хорошей семьи, с великолепной родословной и достойным состоянием. В этом году он принимал участие в Летнем турнире. Но самым интересным, на взгляд Юлиана, оказалось то, что из всех людей в Союзе Глокта выбрал для себя самым ближайшим другом, почти братом, простолюдина по имени Коллем Вест. Это кое-что говорило о том самом полковнике. Это кое-что значило в глазах Юлиана. Он ценил Глокту. Ценил и не примешивал в их общение свою венценосность. Юлиан слишком уважал гордое стремление Глокты добиться всего самостоятельно: без чужого влияния или денег. Если Феррант был для кронпринца, в первую очередь, кузеном, то Занд дан Глокта стал для него, в первую очередь, другом. Честным. Почти единственным. — Подготовка к грядущему турниру занимает у полковника Глокты много времени, — ответил Феррант. — Если я не ошибаюсь, он уже совершил пробежку и сейчас тренируется с лорд-маршалом Варузом. — Ладно, — кивнул Юлиан, — ладно. Вкус досады оседал где-то на корне языка. Шальная идея посетила Юлиана, будто доброго товарища. — Мне будет неудобно, — сказал он, давя преждевременную улыбку. — Простите?.. — Бежать вот с этим! И до того, как Феррант успел что-либо осознать, Юлиан швырнул в него свои клинки. А потом сорвался с места столь быстро, как только сумел. Быстро, точно олень в королевском лесу; быстро, точно ветер. За спиной кронпринца послышался стук, такой своеобразный стук, который обычно издают клинки в ножнах, когда падают на мостовую. За ними последовало выразительное ругательство. — Догоняй! — крикнул Юлиан. Его смех порвал сонную тишину дворцовой площади, почти заглушив шум стремительных шагов. На душе сразу как-то повеселело. “О, я исполню свои обязанности, кузен, не сомневайся. Но сначала пусть меня догонят”, — нахальная мысль придала Юлиану скорости, расцветив улыбкой лицо. Впереди уже маячили Круг лордов и Цепная башня, а за ними — Площадь маршалов. Бросив короткий взгляд на башню, Юлиан свернул немного в сторону, решив сделать небольшой круг. Чем дольше он будет бежать, тем меньше времени ему придётся тренироваться. Ветер омывал его лицо, целовал щёки и пробирался под рубашку объятиями свежести. Рассвет обнимал тишиной. По пути к площади Юлиан не встретил никого, кроме одного расторопного клерка, направлявшегося в Допросный дом. Клерк замедлился и низко поклонился кронпринцу. Юлиан сделал вид, что ничего не заметил. Он любил бегать, любил женщин и мужчин, любил быть в центре внимания, но не... такого. Ему не нравились лицемерные улыбки и фальшивые поклоны. Во лжи мало веселья, так он всегда говорил Эсси, когда учил её читать, а потом — играть на лютне и сочинять баллады. Через три четверти часа Юлиан понял, что беспробудное пьянство не способствует спортивному образу жизни и даже несколько его осложняет. “Надо либо бросить пить, либо бросить бегать!” Пить хотелось ужасно сильно. Свернув к улочке, ведущей к выходу в Верхний город, Юлиан, к немалому своему изумлению, встретил Ферранта. Тот, запыхавшись, стоял в арочном проходе. Ни тени улыбки на лице. Клинки Юлиана он держал подмышкой. — Догнал, Ваше... — Феррант загнанно вздохнул, — Высочество. — Значит, я не смогу избежать тренировки? — спросил Юлиан с наивно-ироничной усмешкой. Но он уже знал ответ.***
— Выпад! Голос лорд-маршала Варуза бил по вискам; так молот бьёт по наковальне. Юлиан без особого энтузиазма сделал выпад. Его противник увернулся, и кронпринц чуть не упал вперёд. — Выпад, Ваше Высочество! — прокричал Варуз снова; это был поджарый мужчина лет пятидесяти с тёмно-железными волосами и усами. Они кружили друг вокруг друга уже так долго, что пот застилал глаза солёным раздражением. Тренировка — как и всегда — утомляла своей унылой однообразностью. В ней не было ни тени огонька, ни призвука страсти, ни отблеска веселья. Тело болело, душа томилась от скуки. Рубашка Юлиана была влажной и слабо трепыхалась на лёгком ветру. Мышцы тянуло с непривычки. Раздражало уже абсолютно всё. И в первую очередь шпага, будто налившаяся свинцом после нескольких часов тренировки. Недельный перерыв не пошёл кронпринцу на пользу: он чувствовал себя скверно, скорость его реакции оставляла желать лучшего, удары были неточными, выпады слабыми, атаки безрезультатными. Однако Варуз делал вид, что всё в порядке, так и задумано. Его комментарии и поучения не способствовали поднятию боевого духа. Учитель даже не запыхался. “А ведь у маршала была ещё одна тренировка передо мной, — изумился Юлиан, — откуда в нём столько сил?” — Нападайте, Ваше Высочество, нападайте! Варуз словно находился в бальной зале, а не на тренировочной площадке; сжимая клинки в руках, он будто танцевал, кружась вокруг кронпринца с лёгкостью и непринуждённостью, откалывая финты и контратаки так, как иные делают реверансы. Юлиан в свою очередь, наверняка, смотрелся нелепо — если не откровенно глупо — рядом с этим фехтовальным светилом последних трёх десятилетий. — Да, именно так! — крикнул Варуз. — Прекрасный выпад, Ваше Высочество! Прекрасный! Лязг полузаточенных клинков разносился по округе, эхом улетая куда-то в сторону Цепной башни. Скучно и тяжело. Бессмысленно и неинтересно. Безрезультатно и лицемерно. Юлиан чувствовал, что чаша его терпения переполняется: ещё хоть один комментарий от лорда-маршала и он... — Атакуйте! Вперёд, Ваше!.. — Да к чёрту! — воскликнул Юлиан и швырнул клинки на землю. — Идите вы к чёрту со своими атаками! Он упёр руки в бока, пытаясь отдышаться. Варуз застыл напротив. На его лице играла нерешительность и... “О Боже, это что, разочарование?!” Юлиан дёрнулся от этой мысли, ему внезапно стало очень смешно. (Но это был истерический смех.) Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но в итоге передумал, махнул рукой и ушёл. “Проклятое фехтование, — думал Юлиан, бездумно шагая вперёд, — вечно одно и то же...”***
В библиотеке Университета пахло пылью и забытыми историями. Книги затихли на полках в ожидании того часа, когда их снимут и оценят по достоинству. Здесь Юлиан нашёл немало занятных текстов и сюжетов для своих баллад. Здесь он находил уединение каждый раз, когда был раздражён или эмоционально подавлен слишком сильно, чтобы перебить своё состояние походом в бордель или в таверну. Любое чувство, на взгляд Юлиана, являлось продуктивным полем для творчества. Нужно лишь знать, как его правильно возделывать, чтобы оно дало всходы. Веселье рождает задорные песни для нуждающихся в смехе и уставших от боли; раздражённая тоска прокладывает путь к сердцам вдумчивых слушателей, заставляет задуматься над жизнью и поведением. Нередко: над своим собственным. “Как прекрасна была бы моя жизнь, если бы я только и занимался тем, что писал стихи!” — А-а, Юлиан, — раздался голос из-за спины. Юноша обернулся; его рука застыла над каким-то древним фолиантом, который он имел намерение снять с полки и изучить. На сердце у него сразу как-то полегчало. Он всегда был рад видеть Региса, смотрителя библиотеки. Он всегда был рад провести время за интересной беседой. — Не скучал тут без меня? — нахальство так и сквозило в жемчужной улыбке Юлиана. — Как Драакуль? Регис улыбнулся, не разжимая губ. Это была его странноватая особенность: он всегда улыбался именно так, потому что его зубы — крепкие и почти белые — были немного заострёнными, как у вампира. Некоторых посетителей библиотеки это могло бы напугать, если бы они увидели что-то подобное. — Он в полном порядке, — Регис застенчиво указал на соседний стеллаж, на верху которого сидел огромный чёрный ворон; в первые свои визиты в библиотеку Университета Юлиан думал, что то было чучело, пока однажды оно не улетело во двор через открытое окно. — Он уже стар и много времени проводит на одном месте. В этом смысле мы с Драакулем похожи, как вы считаете? — Я не согласен. Через это, — Юлиан погладил корешки книг, — ты смог увидеть и узнать больше, чем все, кого я знаю, вместе взятые. Каждый день, проведённый в чтении, двигает человека вперёд. А двигаться вперёд — это не стоять на месте. Регис окинул Юлиана задумчивым взглядом. Юный и мудрый, весёлый и скучающий — кронпринц был сплошной загадкой для всех. Заложив руки за спину, Регис произнёс: — Один мой знакомый частенько говаривал, что знание есть корень могущества. Юлиан открыл рот, чтобы ответить, но его перебили: — Могущества? Ваш знакомый, очевидно, очень мудрый и, вероятно, очень могущественный! Какой-то человек показался из-за угла. Маленький, жилистый и энергичный, с бритой головой и выразительными глазами. Юлиан не смог определить, сколько тому было лет: двадцать или сорок. Больше или меньше. — Ох, простите мою бестактность, — человек отвесил забавный поклон; Юлиану он уже нравился, — позвольте представиться: я — Брат Длинноногий, член Ордена Навигаторов, — он энергично пожал протянутую кронпринцем руку. — Судя по одежде, смею предположить, вы дворянин? Один из тех, которые участвуют в состязаниях на Летнем турнире в грядущие дни? О, ваша обувь, без сомнения, предназначена для фехтования! Я прав? И как только разговор свернул на столь неприятную для Юлиана тему меньше, чем через час, как он оборвал свою тренировку? — Я — Юлиан, — кронпринц улыбнулся. — Просто Юлиан. Вы правы, я действительно немного фехтую, но в турнире не участвую. — А-а, — Брат Длинноногий понимающе кивнул, — ещё слишком молоды, да? — Вроде... того. Краем глаза Юлиан заметил, с каким любопытством Регис наблюдал за их разговором. Регис всегда чем-то интересовался: в основном, книгами, конечно, но люди представляли для него не меньшее сокровище для исследований. Никого — уж точно не Юлиана — не удивило бы, если бы вдруг выяснилось, что Регис уже родился с книгой в одной руке и лупой — в другой. Юлиан смутно догадывался по скрытной, застенчивой улыбке, что Регис знал гораздо больше, чем показывал. — Вы нашли те карты, которые искали? — осведомился смотритель библиотеки. — Я? Нашёл ли? Ну разумеется! — Брат Длинноногий толкнул Юлиана в бок локтем. — Это один из моих самых выдающихся талантов: находить. Юлиан встрепенулся. Спросил: — А что вы обычно ищете? — Дороги. Пути. Тропинки. Перевалы. Словом, дороги. Я, член почётного Ордена Навигаторов, нахожу то, что мне говорят, там, где мне укажут. Я отвожу людей туда, куда они желают попасть. Ещё одна из моих выдающихся способностей заключается в умении превосходно рисовать карты местности! Юлиан ощутил яркий, как зажжённая спичка в темноте, укол интереса. Путешествия — это же самая суть веселья. Радости. Жизни. — Вы, наверное, объездили немало мест? — спросил он. — О-о, — навигатор закивал, — почти весь Земной Круг! От Старой Империи до Тхонда, от Канты до Инглии. Под рёбрами у Юлиана расцвело неугасимое пламя любопытства. Он и раньше желал знать как можно больше об этом огромном мире, который простирался за стенами Адуи и за границами Союза, но теперь, когда он встретил столь общительного и сведущего в путешествиях человека, настоящего навигатора, просто не мог упустить возможности расспросить обо всём. — Великолепно, — Юлиан хлопнул в ладоши, — вы расскажете мне о своих приключениях? Уверен, умение рассказывать увлекательные истории также относится к вашим выдающимся талантам. Брат Длинноногий засиял, точно вымытое зеркало на солнце. Они отправились в самый оживлённый квартал города и просидели в “Трёх кабанах” до заката. Навигатор бурно жестикулировал и говорил без остановки о своих странствиях. И чем больше Юлиан слышал, тем сильнее ему хотелось увидеть всё собственными глазами. — ...в Гуркхуле и ещё больше в Канте используют для верховой езды таких необычных животных с горбом на спине. У некоторых их даже два! Они не пьют неделями, можете себе представить?! Называются... Пиво лилось рекой; кабан, обсыпанный брусникой, был сочным и вкусным. На языке таял вкус приключений. И немного петрушки. Воображение подкидывало Юлиану одну картину за другой. Он почти видел перед собой чёрные горы Сулджука и кантийские пустыни, прерии Далёкой страны и песок на берегах Тысячи Островов. Ему так хотелось туда, в большой мир. — ...честное слово, это было морское чудовище! Щупальцы, как у осьминога, пасть, как у крокодила! Благо, одним из моих непревзойдённых умений является быстрое плавание... Они смеялись и пили, сидя в дальнем углу, Юлиан — спиной ко входу и другим посетителям. Он не хотел, чтобы его узнали. Брат Длинноногий энергично орудовал вилкой в кратких перерывах, когда Юлиан задавал вопросы или отпускал шутки. Пиво начало заканчиваться. — А что вы делаете здесь, в Адуе? — спросил Юлиан, нисколько не утомлённый чужой болтовнёй; он и сам любил поболтать, однако иногда мог и часами безмолвно слушать. — Я нынче отправляюсь на Север, — навигатор утёр губы тыльной стороной ладони, — не в Инглию, а дальше, совсем на Север, туда, где ещё не бывал. В Университете, как мне сказали и в чём я сегодня сам убедился, есть все необходимые мне карты. Маршрут непростой, но преодолевать непростые... — ...ваш выдающийся талант, да, я понял. А что за место? Брат Длинноногий смолк на мгновенье. Улыбнулся: — Пока не знаю, но скоро... скоро выясню, что за место. Для этого мне и нужны карты. Вечер подошёл к концу, и навигатор, тепло попрощавшись, удалился, что-то там ещё болтая о своих выдающихся талантах. Юлиан расплатился и вышел на свежий вечерний воздух. На улицах горели огни. Группа плотников медленно шла со стороны Аргионта, устало переговариваясь после целого дня в трудах праведных. Они строили трибуны и арену для Летнего турнира. Ниже по улице на перекрёстке прямо на мостовой сидела личная охрана кронпринца. Они завернулись в плащи, пытаясь прикрыть дорогие доспехи. Но Юлиан видел, что они там, но даже если бы и не видел, он знал, что, как кронпринц, он никогда не оставался один, куда бы ни пошёл. Феррант всегда отправлял за ним людей. Самых лучших бойцов. И самых незаметных. Кронпринц мог удрать от свиты и от приличий. Но не мог сбежать от личной гвардии защитников. Они всегда были где-то рядом. Юноша просто перестал обращать на это внимание и шёл туда, куда ему вздумается. Вечерний воздух приятно бодрил после душной таверны. У Юлиана было столько мыслей в голове, столько впечатлений от чужого рассказа, что он путался в своих эмоциях, захлёбываясь восхищением. И совсем немного — тоской. Ему бы так хотелось увидеть всё самому. Хотелось ощутить снег на руках, вдохнуть запах хвои, содрать ладони о скалы на горном перевале; хотелось узнать, какой может быть поездка на верблюде, как саднят сухие губы на жаре, как скрипит мачта во время морской бури. И какими бывают женщины в борделях Талина или Осприи. Хотелось пройти пешком весь Земной Круг. Но более всего Юлиана воодушевила новость о том, что есть страны, где мужчины могут состоять в отношениях. Без гонений, осуждения и тюрьмы. Без общественного порицания. Без страха и трепета перед завтрашним днём. Юлиан с радостью променял бы все свои богатства на возможность быть нищим в такой стране. Через четверть часа он уже был в “Пассифлоре”.