Единственное условие

Люди это просто люди, хорошие или плохие, как повезёт! “Полкороля”. Джо Аберкромби.

      Впоследствии Юлиан с трудом мог вспомнить, как и кто отвязал его от столба и помог спуститься с поленницы обратно на землю. Память, похожая на громадную библиотеку, заполненную множеством фолиантов, где тысячи и тысячи страниц были исписаны событиями его долгой — быть может, даже слишком долгой — жизни, выдавала лишь смазанные картинки: Роше что-то говорит стремительно бледнеющему инквизитору Лорсену; в толпе слабо шелестят изумлённые пересуды и испуганные кривотолки; сердце стучит, словно бешеное, стучит так, что грудь заполняется болью — ни вздохнуть, ни выдохнуть от облегчения, которое, будь нервы чуть слабее, непременно обернулось бы испражнением в собственные штаны. Грязная кашица снега, исполосованного следами колёс и отпечатков ног, мокро чавкала под сапогами Юлиана, когда они покидали площадь.       Смерть дымилась в основании потушенной поленницы за их спинами. Смерть рассеивалась вместе с расходившейся толпой. Смерть хмуро и холодно провожала Юлиана взглядом, оставляя за ним право до дна испить жизненный путь, каким бы он ни оказался.       (Когда она вновь бросит свою неотвратимую тень на его фигуру? Когда заставит пройти последней дверью? Через год? Через пятьдесят лет? Раньше? Или позже?)       Юлиан пришёл в чувства не сразу. Омут потрясения и рассеянности, в какой всегда попадает счастливчик, вытащенный из беды в самый последний момент, увлёк его в непроглядную глубину столь сильно, что он почти не обратил внимания, как они зашли в какой-то дом, где Роше стал обрабатывать и перевязывать его ухо: сначала отстреленное, потом зашитое, затем разбитое жёсткими ударами. Юлиан вынырнул обратно в реальность четверть часа спустя — к тому моменту Роше уже заканчивал с перевязкой. Обработанную рану жгло ни то от вина, ни то от рома, ни то от какой-то лечебной мази. Боль, неумолимой искрой озарив ошеломленную, одеревеневшую задумчивость, отрезвила не хуже, чем мог бы снег, засунутый за воротник. Роше, кажется, что-то говорил всё это время, но Юлиан никак не мог сконцентрироваться на смысле чужих речей, пробивавшихся к нему словно сквозь толщу озёрной воды. С ощущением реальности вернулось и беспокойство. Первым, о чём он спросил, было:       — Где Геральт?       Крепко закрепив кончик чистого бинта, Роше отстранился и критично осмотрел свою работу. Промедление с ответом раздражало и пугало одновременно. Юлиан уже был готов высказать Роше всё, что он о нём думает, используя при этом в основном вульгарный язык столичных предместий, как вдруг тот произнёс:       — В соседней комнате, Ваше Высочество. Его сейчас осматривает Мило Вандербек.       — Что здесь делает королевский лекарь? — в голосе Юлиана зазвенела тупая, непрошибаемая растерянность. — И когда вы успели освободить Геральта? — к ней добавилось осознание. — И почему вы, чёрт бы вас побрал, не приехали раньше?! — негодование, резко кислое, как клюква, перекрыло все остальные эмоции.       Роше вперил в Юлиана какой-то странный, совершенно нечитаемый взгляд. Так могла бы смотреть кирпичная стена, будь она живой. Он заговорил тем самым тоном, каким обыкновенно повторяют только что озвученные факты специально для тех, кто имел неаккуратность не слушать, не внимать, не вникать.       — Когда вы не объявились в назначенный день в таверне “Под Задумчивым Драконом”, ваш кузен забил тревогу. Мы сразу организовали поисковые отряды и стали прочёсывать местность. Вчера в холмах неподалёку от этого города несколько моих людей обнаружили десяток трупов. Когда я прибыл на место, мне удалось опознать вещи Геральта. Разбитые эликсиры и... Вы ведь знаете, что это и зачем? Геральт наверняка рассказывал.       Юлиан силой воли потушил ядовитую волну негодования и терпеливо кивнул.       — Так вот, — продолжил Роше, — мне удалось опознать вещи Геральта. Мы пошли по следу, ведущему с холмов, но вскоре он исчез. Часть пути, вы... я решил, что это были именно вы, ведь ваших трупов среди убитых не было... часть пути вы, похоже, прошли по реке, другую часть следов скрыл снегопад. Большинство моих людей продолжило поиски ночью. Ваш кузен хотел отправиться с ними. Он не смыкал глаз с тех пор, как вы пропали, и готов был извести себя до смерти, лишь бы найти нашего будущего короля, так что мне пришлось силой вернуть его в таверну и силой же заставить отдохнуть. А к рассвету из Адуи неожиданно примчалась Бьянка, моя помощница, — Роше вынул из нагрудного кармана мундира конверт. — Я оставил её в столице на случай... в общем, вот на такой, всякий, случай. Она привезла письмо от инквизитора Лорсена.       На конверте аккуратным почерком было выведено: “Вернону Роше, командиру Синих Полосок, доблестному офицеру Его Величества”. Юлиан взял любезно протянутое послание, развернул, прочёл вскользь, едва ли находя в себе силы сосредоточиться на написанном, и отдал обратно. Общий смысл и так был понятен.       — Я впечатлён, — произнёс Роше сухо, как рябина, и безучастно, точно ветер в поле.       “Да что ты?”       В мысли Юлиана просочилась странная, неприятная ему самому язвительность, но усталость и потрясение минувшего утра были сильнее личной неприязни к Вернону Роше, а холодная рассудительность, твердившая быть осторожным с цепным псом разведки Союза, дала сильной пощёчины самообладанию, и в итоге вместо заготовленного колкого ответа Юлиан вымолвил всего лишь хриплое, зеркально безучастное, обветренное, рябиновое:       — Неужели?       — О, ещё как! Я определённо впечатлён вашим талантом рассказывать небылицы с такой убеждённостью в собственных бреднях, с такой вызывающей доверие естественностью, что в них поверит и император Гуркхула. Больше того, вы смогли бы обдурить самого великого Иувина, вернись он из страны мёртвых. Мне, конечно, и раньше было известно, что вы — придумщик-выдумщик, но я даже не подозревал, что настолько... Почему, кстати, вы назвали этой инквизиторской гадине моё имя? Вы же могли воспользоваться собственным. Ну или, на худой конец, обратиться за помощью к кузену.       — Потому что...       “Хотел проверить, не ты ли устроил засаду, намереваясь нас убить. Ведь если бы это был ты, кирпичная морда, то ты бы не примчался, чтобы спасти своего северного друга и заодно потушить мой горящий зад”.       — ...не знаю никого, чьё имя пугало бы людей до усрачки столь же эффективно, как ваше, командир, сэр, — ответил Юлиан с непринуждённой улыбкой.       (Одному Богу известно, какое титаническое усилие ему пришлось приложить, чтобы не выглядеть опустошённой до дна бутылкой, измученным ишаком, посеревшими от потери тепла углями.)       Краешек рта Роше вздёрнулся вверх, точно его подцепили рыболовным крючком.       “Вот о чём я и говорю. Ох уж эта ухмылка... кого угодно в сырую землю сведёт раньше срока”.       — Что ж, — Роше чуть наклонился к Юлиану, но этого хватило, чтобы тот почувствовал серьёзную, осязаемую опасность, — вы весьма хитроумный человек, Ваше Высочество.       Юлиан нашёл в себе силы не только не растерять улыбку, но и усилить её в ответ на обезоруживающий во всех смыслах оскал. На какую-то секунду — теперь, вблизи — ему показалось, что глаза у Роше не жестокие, а попросту уставшие и даже печальные. Но секунда прошла. Командир Синих Полосок отстранился, вновь став непроницаемым, точно камень. Юлиан решил сменить тему.       — А как в ваши поисковые отряды затесался Мило Вандербек?       — Мы послали за ним в Адую сразу, как только обнаружили трупы в холмах. Десять против двоих, — Роше изобразил руками чаши весов, поднимая и опуская их в асимметричном порядке, — что ж... — он цыкнул языком. — У такого есть свои последствия. Достаточно очевидные, к слову. Лорд Леттенхоф испугался, что вы можете быть ранены. Он жутко переживал за вас все последние несколько дней, Ваше Высочество, но сегодняшнее утро, начавшееся с письма о вашем аресте, его окончательно доконало. Вы совсем не бережёте своих близких, вы знаете об этом? Семья — это ох как важно.       — Вам откуда знать? — огрызнулся кронпринц, но не без вежливой учтивости, не давшей улыбке иссякнуть, хотя она и оказалась на грани исчезновения.       У самообладания Юлиана были границы, а Роше опять подобрался к ним слишком близко. Опять.       “Намеренно? Случайно?”       — Не поверите, но у меня тоже когда-то были люди, которые хотели обо мне заботиться.       — Что с ними случилось? — Юлиан с трудом поднялся на ноги; всё его тело, расцвеченное синяками, изнывало от боли. — Перехотели?       — Я недостаточно их ценил, и теперь они мертвы.       “Чувство юмора у него, конечно, препоганое”.       Однако вновь взглянув на Роше, Юлиан вдруг понял, что тот не шутил.       “И от этого только хуже, — мысленно вздохнул Юлиан. — Как ему это удаётся? Быть таким... таким? Может, в его постели не было женщин, потому что никто из них не горел желанием там очутиться? Может, вкус к мужчинам — не вкус вовсе, а всего лишь безысходность и отчаяние, м? Жажда чужого тепла, хоть какого угодно? — Юлиан, разумеется, знал, что это так не работает, но подавить едкое ехидство, всколыхнувшееся в душе стремлением защититься от этого мрачного человека, неизменно вызывавшем в нём страх и неприязнь, не смог. — Геральт говорил про какого-то там Иорвета, к которому Роше питает самые нежные чувства... Интересно, они взаимны?.. Нет, мне кажется, нет. Это ж каким смелым человеком нужно быть, чтобы увлечься Верноном Роше. Смелым или сумасшедшим. Или дураком”.       — Я не понимаю, — признался Юлиан, морщась от боли не то в колене, не то в бедре, — что такого в вас нашёл Геральт, раз считает своим другом. Вы — жуткий тип, командир.       Юлиан не хотел показывать страх и изобличить тем самым свои истинные неприязненные чувства к Роше, поэтому последнюю фразу обронил как бы невзначай, словно шутил и флиртовал одновременно.       (И в общем-то, играл с огнём, как ни посмотри.)       Ухмылка Роше из опасной, давящей на нервы, незаметно и плавно превратилась в печальную, как если бы он увидел на месте Юлиана давно умершего друга или, быть может, лидера, которого уважал и по которому скучал.       — Зато я прекрасно понимаю, что Геральт нашёл в Его Высочестве, — сказал он и прежде, чем Юлиан успел ответить, Роше указал на дверь: — Он в соседней комнате, кстати.       Доковыляв до указанной комнаты, Юлиан остановился на пороге и тут же почувствовал, как к нему возвращается способность снова дышать полной грудью, как боль, притупившись, уходит куда-то на второй план, а сердце, переполненное волнением и любовью, смягчается и успокаивается. Так чувствовала бы себя пустыня, когда буря стихает, и песок, взметённый в воздух, расстилается по дюнам, размазывается солнечным теплом и тишиной, благословенной и сладкой, как финики в райском оазисе, как вода в единственном на сотню миль колодце.       Глаза Геральта были закрыты. Он лежал на обитой бархатом резной скамейке возле окна, а Мило Вандербек усердно возился с его ранами. Облегчение, настоящее облегчение, навалилось на Юлиана горой. Он бы упал — настолько ослабли его колени при виде живого, не истекающего кровью возлюбленного, — но вовремя нашёл опору в дверном косяке, к которому и прислонился, не в силах заявить о своём присутствии ни словом, ни жестом. Так он и стоял, наблюдая, как Геральта приводят в порядок опытные руки королевского лекаря.       “Настоящая радость прячется не в шуме пьяных вечеринок, не в громовых аплодисментах публики, не в королевском изобилии. Настоящая радость — знать, что тот, кого ты любишь, находится в безопасности”.       Геральт приоткрыл один глаз, словно уловив знакомый запах в воздухе. Потом, заметив Юлиана на пороге, распахнул оба и дёрнулся, чтобы встать, но низкорослый Мило Вандербек шикнул на него, словно тот был надоедливым ребёнком, а не смертоносным истребителем чудовищ. Геральту пришлось остаться на месте и дать лекарю закончить свою работу. Но золотые радужки его зажглись облегчением. Возможно, почти зеркальным тому, что чувствовал сам Юлиан.       — Рад, что т-... — начал было Геральт, но кинув на Вандербека беглый взгляд и спохватившись, исправился, — вы живы, Ваше Высочество.       — Взаимно, мастер Геральт.       Улыбка Юлиана — на сей раз искренняя — была в сотни раз теплее его слов. Ему хотелось сказать так много, сделать многое: подойти и обнять, прижав голову Геральта к правой ключице, зарыться пальцами в его волосы, припасть губами к макушке. Ещё хотелось поцеловать: медленно, трепетно. А потом прислониться лбом ко лбу и пообещать, что ничего дурного с ними больше не случится, что отныне всё будет хорошо, они вернутся в Адую и продолжат вести свою обычную жизнь — с фехтованием, сексом и стихами. Хотелось хотя бы похлопать Геральта по плечу или пожать ему руку. Проявить свои чувства пусть и в самой малой мере. Но ничего такого Юлиан позволить себе теперь не мог.       Особенно теперь.       Не после того, в чём их обвинили, за что арестовали, по какой причине пытались отправить на костёр.       — Они... я видел, как они ударили тебя прямо в рану.       — Так вот, что с вами случилось... — пробормотал Мило Вандербек не то безучастно, не то недовольно.       — Я боялся, что ты истечёшь кровью, — признался Юлиан.       — Со мной всё в порядке. Teraz nic mi nie jest, bo widzę, że żyjesz.       — Ко всеобщему благу, — встрял в разговор Роше, подошедший сзади, — Его Высочеству сопутствует удача. И ты, Геральт. И второе, судя по всему, гораздо важнее.       Юлиан чуть не подпрыгнул от неожиданности. И посторонился, пропуская его в комнату. Роше слабо кивнул в сторону Юлиана.       — Левое ухо, а? — он скрестил руки на груди. — Прямо как у того сурового парня... как его там? Ну, который сжёг твою деревню и всё такое прочее.       — Чёрный Доу, — подсказал Геральт невозмутимо.       — Точно! Прямо как у Чёрного Доу.       Юлиану не очень понравилось, вернее, совершенно не понравилось, что его сравнили с одним из самых злобных северян, о каком он только слышал, за исключением Девяти Смертей, но он тактично промолчал.       “Как знать, может, имя Чёрного Доу чернее, чем он заслуживает? Может, сам он короче своей репутации? Для войны, как и для сцены, куда важнее то, что о тебе говорят, чем то, кто ты есть на самом деле. Мне ли не знать...”       И тут только Юлиан подумал о своём ухе не как о предмете сравнения, но как о части тела, которой лишился.       “Можно сказать, в бою. Почти в бою”.       Рана болела. Роше хорошо её обработал и надёжно перевязал, но боль от этого меньше не становилась. Навязчивый вопрос, топтавшийся где-то на периферии, всё же просочился в первые ряды. И страх пришёл вместе с ним.       “Изменится ли мой слух от потери уха? И если да, то как сильно? Это повлияет на мою музыку? На то, что я слышу сам, и на то, что хочу дать послушать другим...”       Судя по всему, работа Вандербека была ещё далеко от завершения, и Роше, показавший не далее, как десять минут назад, отличные навыки врачевания, встал рядом с королевским лекарем и предложил свою скромную помощь.       — Не то чтобы ты многое умел, — заметил Вандербек, не отрываясь от дела, — но кое на что ты, тем не менее, способен.       — О, Русти, если бы ты сопровождал моих ребят из Полосок все последние пять лет, то мне бы не пришлось учиться штопать их самому. Но что поделать? Найти хорошего лекаря трудно... Найти хоть какого-нибудь, если уж на то пошло, учитывая, в какие дыры Земного Круга нас иногда заносит жизнь...       Дальнейшее присутствие Юлиана в комнате было бы неуместным, поэтому он незаметно вышел, притворив за собой дверь.       — Лютик, — позвал сзади до боли родной голос.       Юлиан обернулся. Никогда в жизни он ещё не испытывал такого счастья и таких угрызений совести одновременно. Перед ним стоял Феррант: бледный, измождённый и мрачный.       — Ты... в порядке? — спросил кузен, окидывая его тяжёлым взглядом, запнувшимся на повязке на голове и ставшим от этого ещё тяжелее. — Ожоги есть?       — Нет. Огонь... — “не успел меня поджарить”, — едва задел кончик плаща, когда ты подоспел, драматично останавливая мою... гибель.       — Казнь, — поправил Феррант сурово и болезненно.       И именно так, судя по тону и выражению лица, он себя чувствовал все минувшие дни. Сурово и болезненно. Юлиан, разглядывая его в ответ с всё увеличивающейся виной, отметил седину у кузена на висках.       “Когда мы расставались месяц назад, её там не было... Почему мои поступки так часто заставляют людей беспокоиться? Близких мне людей. Очень близких, очень дорогих. Почему временами я настолько неисправимый дурак? Почему я не могу вести себя сдержаннее?”       Юлиан подумал обо всех тех случаях, которые принесли серьёзные неприятности его маленькой разношёрстной компании друзей, которых он избрал себе в семью. О летней драке в таверне, которая могла закончиться его смертью. Об осуждающем взгляде Трисс, когда она, встретившись с ним несколько дней спустя, сказала:       — Больше так не делай. Не бросай нас, Лютик. Просто не бросай.       “Почему мир вокруг не может сдержаннее реагировать на чужую несдержанность?”       Он подумал о Ганмарке, закованном в колодки, и толпе, желавшей ему смерти. Он подумал о Ренфри, заставшей его держащим Геральта за руку там, в доме местного лекаря, несколько дней назад.       Юлиан подумал о столбе, к которому его приковали, чтобы спалить заживо, и содрогнулся.       На обратной стороне его век отпечатался огонь, глодающий основание поленницы совсем близко к его ступням. Перед мысленным взором возникли, точно из туманной дымки, два повешенных, выпотрошенных, просмолённых трупа. Его ладони на секунду вновь окрасились кровью убитых в холмах наёмников. На его коже возникло призрачное ощущение холодного воздуха, пробиравшегося под одежду в студёной камере, куда их с Геральтом бросили по его, всецело его вине.       “Почему любить так больно и так опасно?”       Юлиан встретился с кузеном взглядом, и в голове у него вновь зазвучал голос Трисс:       — Ты не поверишь, но мы действительно беспокоились. Потому что это ты. Потому что ты — наш милый менестрель. Наш общий друг. Тот Лютик, которого мы любим.       Феррант был обеспокоен, и бледен, и мрачен, и немного зол. Но ещё он любил Юлиана, как брата, и эта любовь перекрывала всё остальное.       — Иди сюда, — произнёс Феррант тихо и, не дав Юлиану времени подумать, привлёк его в объятия.       Тёплые, надёжные, непорочные.       Юлиан бесшумно вздохнул, утопая в тепле, в принятии, в облегчении — своём и чужом. На его теле жемчужно-серым воспоминанием воцарилось покалывание медвежьей шкуры, на которой они с Геральтом провели столько прекрасных вечеров с книгами в руках, разговорами на устах, опаляющим свечным воском и обжигающим льдом на коже. На кончике языка ему на мгновение почудился вкус барбарисового чая, которым его отпаивал Регис в дни печальных дождей и печальных детских слёз. Перед глазами встала картина, впоследствии согревавшая его отчаявшееся сердце много — быть может, слишком много — одиноких ночей подряд; картина, где его друзья сидели рядом с ним уютным кружком и произносили тост в честь отгремевшей пьесы, где Эсси гладила его по руке, где Занд искренне посмеивался над его шутками, где Трисс и Феррант одобрительно кивали на его стихи, где Геральт смотрел на него, как на сокровище.       (Улыбки на их лицах. Радость в их глазах. Доброта в их сердцах.)       Вспомнив всё это, Юлиан крепко зажмурил предательски защипавшие глаза.       “Почему любить так невероятно, до слёз хорошо?..”       — Я рад, что ты жив, — произнёс Феррант, одну ладонь опустив кронпринцу на поясницу, а другую положив на затылок, прижимая его лицо к своей шее. — И рад вдвойне, что ты смог придумать способ, как дать о себе знать. И ещё больше рад тому, что мы успели вытащить тебя из огня.       — В прямом смысле слова, — нервно хохотнул Юлиан, вцепившись подрагивающими пальцами в одежду на лопатках кузена. — Я был одной ногой в могиле.       — Да, — выдохнул Феррант устало. — Да, Лютик, ты был, — он обнял кронпринца ещё крепче. — Никогда больше так не делай.       И отстранился.       — А с головой что?       — Ухо отстрелили. Из арбалета. Это случилось как раз в тот вечер, когда мы должны были встретиться. В таверне устроили засаду и... О, послушай, это просто страсть, какая увлекательная история! Сгодилась бы для романа. Так вот...       И Юлиан, как всегда делаясь не в меру красноречивым от нервозности и неловкости, стал рассказывать о событиях последних дней. Они спустились на первый этаж, устроились возле камина, и Феррант разлил им вино по кубкам. Кажется, дом этот, как заметил Юлиан, бегло оглядывая обстановку, принадлежал какому-то богатому и знатному человеку из гильдии торговцев шёлком.       “У Ферранта там есть знакомые, — припомнил он немного позже. — Справедливости ради, у Ферранта есть знакомые везде. Его статус столь же высок, сколько широк круг его общения. В большей части делового. Инстигатор королевского трибунала Адуи... у-у... трепещите все! Какая должность, какой размах!.. Ну и Феррант носит ту же фамилию, что и я, в нём, можно сказать, почти королевская кровь, посему, разумеется, у него найдутся друзья и прихлебатели повсюду, куда ни глянь”.       — Значит, имела место засада... — произнёс Феррант задумчиво, когда рассказ кронпринца подошёл к концу.       Лицо кузена стало ещё более мрачным, хоть это и казалось невозможным. Юлиан был рад его видеть. Юлиан любил его.       Но ещё Юлиан носил в себе не только мягкое сердце, но и острый ум.       (Ум не только острый, но и холодный, и основательный, и голодный до правды, какой бы она ни была.)       “Это ты подослал ко мне убийц, милый кузен? Ты способен на такое? Тебя заставили быть способным на такое? Могу ли я тебе доверять? Я хочу, правда хочу... но могу ли? Не будет ли это ошибкой?”       — При трупах, которые мы обнаружили в холмах, не было ничего, что могло бы указать на их нанимателя. Никаких письменных доказательств, никаких банковских расписок. Ни на одном мече не стояло клеймо, которое могло бы привести нас к оружейному мастеру, а оттуда — к нанимателю твоих убийц. Боюсь, мы не знаем, кто он, или она, или они. По деньгам тоже ничего нельзя сказать.       Юлиан встрепенулся.       — Что ты имеешь в виду?       — Монеты, — пояснил Феррант, отставляя пустой кубок в сторону. — Среди монет, которые мы у них нашли, не было ни одной чужеземной.       — Ты полагаешь, что нанимателем... или нанимателями... должен был оказаться кто-то не из Союза?       “Так ты рассчитываешь запудрить мне мозги, пытаясь отвести от себя подозрение? Это ты подослал ко мне убийц? Ты или не ты? Ты или нет?”       — Учитывая текущую политическую ситуацию с Гуркхулом... эта версия казалась логичной. Но теперь я в ней не очень-то уверен.       Феррант откинулся на спинку стула и посмотрел Юлиану прямо в его синие, насыщенно синие глаза. Посмотрел честным взглядом. Чистым взглядом. Без тени коварства, или зависти, или затаённой злобы на что бы то ни было. Кем-кем, а актёром Феррант не был. Не был он и лжецом.       И уж тем более не был убийцей.       Да, Юлиан обладал острым умом, холодным и практичным, основательным и извращённым, и мощным в своей аналитической развитости, но ещё у него было мягкое сердце. Любящее. Доброе.       Сердце, готовое рискнуть.       — Я не верю, что это был Феррант.       — Отчего же?       — У него нет причин желать мне зла. Никогда не было. Да и не смог бы он организовать засаду в таверне. Слишком для этого...       — Благородный? Глупый?       — ...слишком Феррант де Леттенхоф.       Юлиан посмотрел на Ферранта в ответ и решил поверить его тяжёлому, как могильная плита, взгляду. Довериться его честности.       “В конце концов, честность всегда была моим единственным условием, и Феррант ещё ни разу его не нарушил”.       Молчание царило меж ними довольно долго. Тишина окутывала комнату или, быть может, весь дом. Лишь дрова в камине тихо потрескивали, да за окнами время от времени слышались шаги прохожих по мокрому снегу.       — Кто в Союзе мог бы пожелать тебе зла, Лютик?       И хоть Юлиан не прерывал с кузеном зрительного контакта, этот вопрос всё равно заставил его вздрогнуть от неожиданности.       — Союз огромен, — ответил он после короткой паузы. — Зла мне могут желать даже те люди, с которыми я лично не знаком.       — Хорошо, я перефразирую свой вопрос, — Феррант подался вперёд; теперь он выглядел не как любящий кузен, но как грозный инстигатор королевского трибунала Адуи, по праву занимающий место возле Маровии, верховного судьи. — Кто из тех, кого ты знаешь лично, мог бы пожелать тебе смерти? Кого ты так сильно разозлил, Лютик?       “Кого я разозлил?”       Юлиан подумал о Роше и...       — Исключено. Из всех людей в столице Роше — последний, кого ты можешь называть врагом.       ...и отбросил любые подозрения, связанные с этим человеком. Юлиан верил Геральту, а Геральт утверждал, что Роше ему смерти не желает, но даже наоборот, делает всё, чтобы она не настигла кронпринца.       “К тому же, я никогда его не злил. У меня никогда не было такой вопиющей возможности — перейти дорогу командиру Синих Полосок... Но если это был не Феррант, которому доверяю я, и не Вернон Роше, которому доверяет Геральт... то кто тогда пытается меня убить?”       — Я не знаю, — выдохнул Юлиан, качая головой.       — Подумай. Подумай хорошенько.       На верхнем этаже послышалась какая-то возня, а потом — голоса. Кажется, Мило Вандербек о чём-то шутил с Роше или, может, над Роше. Юлиан уставился на горящие дрова в камине. Он думал.       Он размышлял, анализировал и сопоставлял.       — Кого я разозлил или кому я помешал? — спросил он тихо, возможно, слишком тихо, но Феррант всё равно его услышал.       — Что ты хочешь этим сказать?       Юлиан начал тереть большим пальцем правой руки загрубевшую от долго держания пера кожу на указательном пальце. Он кинул на Ферранта короткий взгляд, просто чтобы убедиться, что тот поймёт его тревожную, сангиновую мысль:       — Для кого в Союзе я — самый неудобный человек?       Сначала Феррант недоумевающе нахмурился, затем его лицо вдруг резко озарилось осознанием, которое тут же сменилось чем-то очень похожим на страх.       — Это невозможно... — выдохнул он. — Ты уверен?       Юлиан моргнул один раз, потом второй.       — А кто ещё это может быть, Феррант? Сам посуди.       “Я ведь знал, что так будет. Я ведь знал!.. Ну почему я так глупо надеялся, что это произойдёт позже или не произойдёт вообще?..”       Юлиан тяжело вздохнул и вновь отвернулся к огню, пробормотав тихое, разбитое, как стекло, и чёрное, словно дым:       — Кто ещё это может быть, если не Закрытый совет?

***

      Они вернулись в Адую тем же вечером. Сине-чёрная мгла уже простёрлась по небосводу от края до края, когда они увидели светлое марево на горизонте — это светилась предпраздничными огнями столица Союза. Юлиан, измождённый потрясениями последних дней и путешествием по засыпанной мокрым снегом дороге вдоль побережья, ощутил неожиданный прилив энергии, стоило им лишь пересечь главные ворота.       — Поверить не могу! — выдохнул Юлиан, осматриваясь. — Когда город успели украсить? Меня не было всего... ох, ох.       — Вот именно, — кивнул Феррант, впрочем, совершенно без энтузиазма. — Тебя не было почти месяц. До конца года осталось пять дней, — Феррант бросил быстрый взгляд на Геральта и Юлиана, — вы пропустили Мидинваэрне, кстати.       — Мы были немного заняты, милый кузен. Прятались в сугробах от наёмных убийц и всё такое прочее.       Юлиан не переставал вертеть головой, разглядывая щедро украшенные улицы, озарённые светом масляных застеклённых фонарей. Оконные рамы, дверные косяки и крылечные столбы домов были увиты еловыми ветвями. На дверях красовались венки с вплетёнными в них тёмно-красными лентами, шишками и засушенными фруктами. В воздухе витали запахи хвои, омелы, имбиря и пряной выпечки. Ощущение грядущего праздника ударило Юлиану в лёгкие дивным, свежим ароматом. С концами уйдя в собственные проблемы, он совсем позабыл о зимних торжествах и теперь чувствовал себя так, будто в мгновение ока переместился из эпицентра морской бури, исполненной громовыми раскатами и чернильным мраком, на безмятежную, бурно цветущую равнину под ярким солнцем.       Это было приятное чувство — осознать, что впереди его ждут веселье и праздничные радости.       “О, и подарки! Какой же праздник без подарков?”       — Я много раз видел, как в Инглии украшают города на исходе года, — поделился своими впечатлениями Геральт, — но никогда, чтобы так.       Он ехал рядом с Юлианом, с правой стороны. Даже сквозь тёплый плащ, отороченный кварцево-серым волчьим мехом, без труда можно было разглядеть, как ведьмак держался рукой за перебинтованную нынче утром рану. Какое бы эмоциональное и физическое истощение ни довлело над Юлианом, оно не помешало ему обнаружить в себе неиссякаемый источник беспокойства относительно ран, нанесённых Геральту. Время от времени его мысли сворачивали на тропу молитвы за его скорейшее выздоровление. Примечательно, что о собственном ранении Юлиан не потрудился ни помолиться, ни даже вспомнить лишний раз.       (Что значили его беды в сравнении с тем, что испытывал человек, которого он любил?)       — Это же столица Союза! — всплеснул руками Юлиан. — Центр мира! Центр Земного Круга! Ей по статусу положено быть самой украшенной во всякий праздник года.       Их немалый конный отряд из полуторы дюжины всадников, большей частью состоявший из Синих Полосок, медленно двигался по Срединному проспекту в Аргионт. Не смотря на поздний час, улица, на удивление, всё ещё была запружена горожанами. Юлиану не терпелось снять с головы тёплый капюшон, защищавший его всю дорогу до Адуи от резких порывов ветра, налетавшего с моря, но он предусмотрительно оставил его на месте. Его лицо было скрыто от сновавших вокруг людей, время от времени кидавших на отряд заинтересованные взгляды. Лютня, притороченная сбоку, была скрыта тоже.       “Не хватало ещё, чтобы меня кто-то узнал. Даже не представляю, что вызовет больше кривотолков: маэстро Лютик ворвался в столицу в сопровождении Синих Полосок, их командира Вернона Роше, доблестного офицера Его Величества, а также Ферранта де Леттенхофа, кузена Его Высочества или Его Высочество кронпринц Юлиан, сын Гуслава Пятого, высокого короля Союза, царственно ввалился в столицу в сопровождении оборванного солдатского сброда, а также сурового, не менее оборванного северянина... Право, не знаю, что из этого было бы хуже. Репутацию себя, как кронпринца, мне не жалко, но репутацию себя, как поэта, я подставить под вопрос не хочу”.       Город был красив и шумен. Юлиан поймал себя на мысли, что скучал по всему этому. Он прожил с Геральтом в глуши несколько радостных, тихих, великолепных недель. И это было прекрасно. Но это было в глуши. Юлиан истосковался по городскому гулу и толпам людей.       “Если только шум — не крики сожги его, сожги, а толпы — не толпы вокруг поленницы, куда привязывают цепями и подносят к подножью горящий факел...”       Когда они миновали площадь Четырёх углов, Геральт натянул поводья, останавливая лошадь. Юлиан обернулся, вопросительно вскидывая бровь. Только теперь он заметил, что люди Роше куда-то незаметно отсеялись, пока они ехали по Срединному проспекту. Сейчас рядом с кронпринцем, не считая ведьмака и Ферранта, были лишь сам Роше, его помощница Бьянка и Мило Вандербек. Юлиан молчал несколько секунд, ожидая какого-то разъяснения, сам не понимая толком, какого именно, но в итоге, так и не дождавшись, спросил:       — Почему ты остановился?       — Я отправляюсь к себе, — Геральт слабо кивнул в сторону, очевидно, имея в виду таверну “Старый пивовар”, где он жил всё то время с тех пор, как приехал в Адую одним жарким июньским днём.       — А-а.       За минувшие недели Юлиан так привык, что они с Геральтом были неразлучны и днём и ночью, жили в одной комнате, делили трапезу неизменно несколько раз в день, вместе читали, и фехтовали, и разговаривали, и молчали тоже вместе, подле друг друга, что теперь его мозг отказывался принимать какую-либо другую картину жизни.       “Боже, Лютик, ты ведь не думал, что он поедет с тобой в Королевский дворец, зайдёт через парадный вход, поднимется по главной лестнице до самой твоей спальни и останется с тобой до конца твоих дней в роли принца-консорта, как ни в чём не бывало, как будто это в порядке вещей?.. Ты ведь не всерьёз на это надеялся? Потому что это невозможно. Потому что вы не в браке, потому что вы мужчины и потому что именно за это тебя чуть не спалили на костре буквально сегодня утром. Там, в уютном поместье, где окрест на сорок миль не было ни души, так было можно. Там ты мог позволить себе быть счастливым, ибо некому было тебя за это счастье судить. Там был островок спокойствия, любви и свободы. Ты прожил свои несколько счастливых недель, но они закончились. Закончились, слышишь? Теперь ты здесь, в большом мире. А здесь, Лютик, люди вроде тебя не могут быть ни счастливыми, ни свободными. “Ты, я, домик в лесу”... — то была сказка. Приятная, красивая, чудесная, но сказка. И она кончилась. А жизнь продолжается. Так что очнись, Лютик, и возьми себя уже наконец в руки! Сказкам тут места нет”.       — Ага, — выдавил из себя Юлиан, натягивая на лицо улыбку, хотя сердце его рвалось заплакать. — Увидимся... завтра там типа. Да?       Геральт понимающе кивнул. Казалось, он читал Юлиана, словно открытую книгу. В его голосе притаилось тёплое, ласковое ободрение, можно сказать, почти обещание, когда он произнёс:       — До завтра, Лютик.       И он направил лошадь на улицу, ведущую к таверне. Роше и Бьянка, о чём-то тихо, но эмоционально препираясь, последовали за ведьмаком. Краем уха Юлиан услышал, между прочим, такие слова, пока они удалялись:       — Застегни дублет обратно, иначе схлопочешь лихорадку.       — Отъебись, ты мне не отец.       — Бьянка, я твой командир.       — Так точно, сэр. Прошу меня извинить, сэр. А теперь отъебитесь, сэр.       — Ох, как же меня достало, что ты вечно пытаешься оголить грудь. Сейчас, язви тебя, зима.       — Мы ехали весь хренов день, я упарилась в этой идиотской не в меру тёплой броне, которую ты заставил меня носить! Мне жарко!       — “Мне жарко, сэр”.       — Ой, да пошёл ты, Вернон.       — Пойду, пойду... после того, как мы убедимся, что Геральт добрался до своей постели, а не рухнул в ближайшую кучу навоза по дороге. Вот после этого я пойду именно туда, куда ты меня послала и... О, ради всего святого, Бьянка, живо застегни свой проклятый дублет!..       Юлиан устало улыбнулся.       “Быть может, Роше не такой уж плохой, каким кажется на первый взгляд. Быть может, мы все такие — не такие, какими кажемся”.       — У тебя накопилось много дел, — тихо произнёс Феррант, когда они пересекли стену Аргионта; впереди уже были видны мощные стены королевского дворца и высокие башни. — Но я полагаю, ты догадываешься, какое из них самое главное.       — Канун года, — подтвердил Юлиан, и облачко пара вырвалось на стылый воздух вместе с его словами.       При мысли о торжественной церемонии во дворце у Юлиана слегка свело челюсть. Он наконец-то скинул капюшон, мысленно соглашаясь с Бьянкой: он тоже немного упарился во время сегодняшнего путешествия.       — Милый мой кузен, я помню о своих обязанностях, — сдержанно ответил Юлиан, когда они поравнялись с парадным входом во дворец, охраняемый стражниками. — Я возглавлю торжество, как и подобает наследнику трона.       Они спешились, лошадей тут же увела прислуга. Юлиан обернулся к одному из слуг:       — Отнесите мои вещи в спальню, — он вовремя прикусил язык, чтобы не брякнуть “пожалуйста”, но недавний болезненный опыт неустанно стучал ему по вискам с требованием быть крайне осмотрительным в том, что и кому говорить.       — Сию минуту, Ваше Высочество, — поклонился слуга и удалился.       Прежде чем Феррант успел отправиться обратно в Верхний город, в свой дом (при мысли об этом у Юлиана во рту скопилась слюна, потому что, ну правда, не жить во дворце, иметь свой собственный дом, свой собственный очаг и уединение... это казалось пределом его свободолюбивых мечтаний), он схватил его за локоть и тихо проговорил:       — Я бы хотел, чтобы ты и девочки были со мной во дворце ночью в Канун года. Я мог бы написать специальные пригласительные, чтобы их пропустила стража, но... не после всего, наверное. Ты понимаешь. Это небезопасно.       Феррант кивнул.       — Мы с... девочками говорили о празднике, на самом деле, — признался он. — Даже если бы не... не всё, что выяснилось, — многозначительно произнёс кузен, очевидно, намекая на вероятную причастность Закрытого совета к покушению на жизнь кронпринца, — Трисс предложила отпраздновать отдельно. Днём раньше или даже днём позже. В какой-нибудь уютной милой таверне. Или у меня дома. Я был бы очень рад гостям.       — О, — Юлиану эта идея понравилась, — соберёмся тем же составом, что и после премьеры пьесы, а?       — За исключением полковника Глокты, верно. Он уехал в Инглию к своему другу, чтобы отметить там зимние торжества, ещё две недели назад.       Юлиан почти стукнул себя ладонью по лбу.       — Я и забыл.       — Он оставил для всех подарки, — Феррант как-то странно улыбнулся. — Не понимаю, как ему удаётся быть таким высокомерным мерзавцем, и таким преданным другом одновременно. Я бы даже сказал, что у Глокты есть сердце, вот только мы все знаем, что его у него нет.       — Боже, — выдохнул Юлиан, — мне будет его не хватать. С сердцем или без, мне ужасно будет его не хватать.       Они помолчали. Крупные хлопья снега начали падать из чёрно-сливового неба, медленно оседая на кровли зданий, на купол Круга Лордов, на чёрную громаду Дома Делателя.       — Я пойду, — Феррант махнул рукой себе за спину. — Мне нужно немного поспать. И тебе тоже.       — Хорошо, да. Доброго сна, кузен. Да... нет, стой, подожди!       Феррант, уже отошедший на несколько шагов, обернулся. Одна из снежинок смешно села ему на нос.       — Могу я пригласить Геральта? Когда мы будем отмечать Канун года.       — Разумеется, — кивнул Феррант. — Ты же сам только что сказал: “тем же составом, что и на премьере”. Геральт там был, я помню, — он заметно смутился. — Такое сложно забыть, знаешь ли... В общем, иди отдыхать, кузен.       Никогда ещё в жизни Юлиану не казалось, что во дворцовых лестницах так много ступеней. Он с трудом добрался до своих покоев, скинул с себя грязную, промокшую одежду прямо на пол и рухнул в постель. Сомкнув веки, он моментально погрузился в сон, неизбежно превратившийся в безжалостный, искажавший всякое подобие реальности кошмар, заставивший его метаться на простынях.       Ему снился огонь, который, взбираясь вверх по поленнице, с шипением разъедал его голени, потом бёдра, затем грудную клетку. Ему снилась кожа, сходящая с него липкими пластами, и запах палёного мяса, и вороны, кружившие над его обуглившимися косточками.       Он проснулся посреди ночи весь в поту, со сдавленным хрипом в горле и гулко колотящимся сердцем в груди. Долго ещё потом Юлиан лежал в темноте, приводя в порядок дыхание, пока мучительная усталость не увлекла его в вязкую дрёму. На рассвете он пробудился вновь, едва ли отдохнув от всего, что выпало ему на долю в последние дни. Не желая больше мучиться бесплодными попытками восстановить силы в постели, Юлиан поднялся, наспех умылся холодной водой из кувшина и, нырнув из своих покоев в потайной ход, отправился в Верхний город.

***

      — У меня будет много обязанностей в грядущие дни — произнёс Юлиан, наблюдая за тем, как Геральт накидывает на плечи свой плащ. — Ну, знаешь, мои венценосные обязанности, — он неопределённо махнул рукой. — Во дворце.       — С каких это пор они тебя волнуют? — фыркнул ведьмак.       — С тех самых, как Закрытый совет отправил наёмных убийц, чтобы укокошить нас обоих?       Геральт замер. Потом поднял на Юлиана нечитаемый, но ощутимо тяжёлый взгляд. Он так и не застегнул пряжку своего плаща, его пальцы остановились как раз на полпути. Несколько секунд они оба молчали. Лишь огонь в очаге, распространявший тепло по съёмной комнате Геральта, нарушал тишину лёгким трепетом и потрескиванием дров.       — Ты думаешь, это был Закрытый совет? — спросил Геральт и, словно очнувшись, застегнул пряжку.       — На самом деле, я думаю... на самом деле, это мог быть кто угодно.       Юлиан откинулся на спинку стула, на котором сидел до сих пор, и обвёл задумчивым взглядом предметы, лежавшие перед ним на столе: сломанные дощечки, из которых когда-то состоял сундучок Геральта (где он в основном хранил свои эликсиры и кое-какие другие личные вещи), кожаный футляр с иглами да тканью для перевязки ран, две связанные крепким узелком веточки сирени и крыжовника. Там же лежала прядь светло-серых, немного русых волос, бережно завёрнутая в хлопковую холстину, но Юлиан всё равно узнал её по торчавшему с одной стороны кончику.       “Наверняка Роше привёз всё это с холмов...”       Отдельно ото всех вещей, ближе к краю стола, покоился сложенный вдвое пергамент. На нём были выведены руны, складывавшиеся в имя Геральта на северном наречии. Пергамент был немного забрызган засохшей кровью, видимо, попавшей на него, когда Юлиан доставал из Геральта арбалетные болты.       “Походная сумка Геральта тогда лежала рядом открытой, сундучок был сломан...”       Юлиан вспомнил ужас, который испытал, когда увидел Геральта раненным. Ему пришлось подавить болезненный вздох.       “Последнее, чего я хочу, — это чтобы Геральт видел, как это всё на меня влияет”.       Проведя подушечкой указательного пальца по обломку сундучка, Юлиан, стряхивая с себя мимолётную задумчивость, продолжил:       — Это мог быть кто угодно: от какого-нибудь разгневанного лорда, с чьей женой я когда-то мог иметь сексуальную неосмотрительность, до императора одной весьма опасной южной страны под названием Гуркхул, с которой у Союза нынче назревает война. Феррант думает, что это были гурки, но доказательств у него нет, прямо как в том анекдоте про козу и капусту... Что же до меня, ну, у меня тоже нет доказательств, но я собираюсь их достать, ибо я совершенно убеждён, что это был Закрытый совет, а не гурки.       — Почему?       — Потому что он попросту ближе, — Юлиан посмотрел на северянина тем невыразимым новым взглядом, выкованным на наковальне сердечной привязанности в минувшие дни блаженного счастья и смертельной опасности. — Ты сам много раз говорил мне, что враги, настоящие враги, как правило, живут по соседству.       Когда Геральт, полностью облачившийся в зимнюю одежду, потянулся к одному из своих мечей, Юлиан поднялся со стула и не без осторожности положил руку ему на плечо.       — Ты действительно хочешь взять меч с собой? Твои раны... ну, ты понимаешь. Может быть, стоит обождать с любыми вероятными нагрузками хотя бы день или два, пока тебе не удастся приготовить новые эликсиры, чтобы всё зажило поскорее?       — У меня больше нет для них ингредиентов, — Геральт косо воззрился на руку Юлиана. — Я собирался написать Весемиру, чтобы он прислал мне из Инглии то, что здесь не достать, но до тех пор... — он отвёл чужую руку в сторону, — до тех пор, так или иначе, с эликсирами или нет, я собираюсь ходить с мечом всюду, где буду тебя сопровождать. Мои раны затягиваются, и затягиваются гораздо быстрее, чем у любого человека. Не говоря уже о том, что они не идут ни в какое сравнение с твоей жизнью.       Это прозвучало так серьёзно и так честно, что у Юлиана в душе распустился душистый вереск.       (Впрочем, он не потрудился задать себе вопрос, защищал ли его Геральт ради него самого, или ради их дружбы, или ради оплаты, оговорённой с Роше, когда тот только нанимал ведьмака в наставники по фехтованию, но в большей мере — в наставники по охране кронпринца?)       Улица поприветствовала их утренним морозом и серо-оранжевым рассветным небом. То тут, то там им встречались спешившие по своим делам горожане. Лавки уже начинали открываться. Откуда-то справа повеяло ароматом свежего хлеба с пряностями. При свете улицы казались ещё более красивыми, чем накануне. Зелёный, красный и золотой были ведущими цветами в украшениях. Снег весело хрустел под сапогами Юлиана. Его настроение заметно улучшилось, но всё ещё хранило на себе печать чудовищного ночного кошмара и ещё более чудовищной реальности.       (Реальности, что дымилась в потушенной поленнице под его ногами там, в дне пути назад во вчерашний день.)       — Куда мы идём? — спросил Геральт.       — В Университет.       — К твоему... х-м-м, названному отцу?       Юлиан поправил меховой капюшон на голове. Утро было холодным, но надеть вязаную шапочку, которую ему подарила Трисс ещё года два назад, он не смог: слишком она давила на отстреленное ухо, во-первых, и...       “...слишком жалко было бы заляпать её кровью, во-вторых”.       — Ага. Давно надо было познакомить вас с Регисом, но теперь это скорее приобрело вынужденный оттенок.       “Как я и опасался, моё ухо слышит теперь иначе. Разница, можно сказать, крохотная, но для меня, поэта, музыканта, менестреля, барда, драматурга, псалмопевца... э-э, что-то ты увлёкся, Лютик... для меня разница мучительна, — Юлиан кинул беглый взгляд на Геральта. — Ко всему прочему, я надеюсь, что Регис сможет дать моему волку какие-нибудь мази, которые могли бы ускорить процесс восстановления.”       — Мило Вандербек — превосходный лекарь, но Регис... — Юлиан указал на несколько обветшалое крыльцо огромного неказистого Университета, — у него какой-то особый талант к врачеванию. Я никогда не встречал ничего подобного. Однажды в детстве он свёл у меня с коленки чёрный-пречёрный синяк всего за какие-то два дня, если вообще не за один! Можешь себе представить? А ведь такие обычно проходят месяцами... Он вечно возится с травами, может, это те же самые, что ты используешь для эликсиров?       — Я думал, он смотритель библиотеки.       Они взошли по ступеням и нырнули внутрь здания.       — Да, это в первую очередь, — кивнул Юлиан. — Но травы — его страсть, можно сказать. Регису нравится наука в любом виде: и та, что пылится в толстенных фолиантах, и та, что растёт на лужайке под открытым небом.       Внутри в столь ранний час ещё было пустынно, но, справедливости ради, здесь никогда не обитало много людей, большинство адептов и учёных предпочитало прятаться в кабинетах. Юлиан вёл своего спутника — друга, возлюбленного, солнце и луну всей своей жизни? — по коридорам, лестницам и галереям. До библиотеки оставалось всего несколько десятков шагов, когда Геральт вдруг нахмурился и жестом перебил бойкий щебет Юлиана. Тот опять рассказывал одну из тех многочисленных забавных историй, хранившихся в его неисчерпаемом тайнике под названием память.       — Чувствуешь? — спросил ведьмак, словно принюхиваясь к воздуху. — Ты чувствуешь этот запах? Так пахнет...       — Полынь, базилик, кориандр, шалфей, анис и... э-э, мох?       Глаза Геральта блеснули бледно-жёлтым в полумраке коридора. Во всём его облике сквозила настороженность.       Больше того — тревога.       — Я хотел сказать, так пахнет опасность. Так пахнет кровь. Но и запах трав тоже очень резкий. Для меня, во всяком случае, — он потянулся к своему ведьмачьему медальону и сжал его в кулаке. — Странно. Не дрожит. Но я же чувствую, оно где-то совсем рядом... Здесь небезопасно.       Юлиан подумал, не мерещатся ли теперь Геральту враги на каждом углу, но отбросил эту мысль подальше. В конце концов, их обоих пытались убить, а осторожность никогда не бывает лишней.       — Надеюсь, — произнёс кронпринц тихо, — с Регисом всё в порядке.       — Я пойду первым, — Геральт отодвинул Юлиана плечом и вошёл в библиотеку.       Всё было точно таким, каким Юлиан помнил и знал половину, нет, даже больше половины своей жизни. Впервые он оказался в библиотеке вот уже почти двенадцать лет назад. Бесчисленные полки, забитые книгами на всех языках обо всех известных науках и искусствах, простирались по длинному залу, оснащённому с правой стороны изящной антресолью. Из высоких стрельчатых окон, тянувшихся от пола до потолка слева, падал солнечный свет. Пылинки танцевали в оранжево-золотом мареве восхода. В глубине зала, в самом его конце, куда Юлиан жестом подсказал Геральту идти, находился древний камин с жарко дышавшими гранатово-розовыми углями. В подсвечнике на столе, стоявшем поодаль, оплывали почти до конца прогоревшие свечи. Быть может, они горели всю ночь. Там же была расстелена карта Стирии, как успел заметить Юлиан. Её концы были зажаты книгами. Чашка с недопитым чаем стояла возле подсвечника почти на самом краю стола.       Юлиан скользнул взглядом по обстановке и, будь он чуть менее встревожен и чуть более внимателен, то заметил бы и вторую чашку, притаившуюся на каминной полке.       — Регис? — позвал он неуверенно.       — Я слышал ваши шаги, — раздался голос откуда-то сверху. — Дайте мне минутку, мои колени уже не те, что прежде.       Подняв голову, Юлиан с облегчением увидел, как Регис перебирал книги в одном из стеллажей на антресоли. Вскоре он нашёл то, что искал, подхватил стопку уже отложенных до этого в сторону книг и начал весьма бодро для человека, жалующегося на колени, спускаться по кованной винтовой лестнице вниз.       — Ах, мальчик мой, — кивнул Регис, спустившись, — вы давно не заходили, — он водрузил стопку книг, доходившую ему до подбородка, на письменный стол рядом с картой. — А вы, должно быть, мастер Геральт.       Регис улыбнулся им обоим, по обыкновению не разжимая губ. Он не протянул Геральту руку, и тот, всё ещё напряжённо хмурясь, не стал протягивать свою для рукопожатия.       — У тебя всё хорошо? — спросил Юлиан на всякий случай.       В улыбке Региса было что-то спокойное, застенчивое и холоднокровное одновременно. Эта была всё та же улыбка, какую Юлиан видел у него бессчётное множество раз. Это был всё тот же Регис, которого он знал и которого любил, словно родного отца. Юлиан быстро взглянул на Геральта и понял, что совершенно не хочет разделять его беспокойство.       “Здесь не о чём волноваться. Здесь все свои”.       — О, вполне. Но мне кажется, это я должен спрашивать вас об этом, — Регис кивнул на перебинтованное ухо Юлиана; при этом он не выглядел удивлённым, будто ему уже было известно, кого он нынче встретит и по какому вопросу. — Мне следует знать, как это случилось?       — Долгая история.       — Других у вас не бывает. Садитесь.       Юлиан послушно присел в старое кресло возле камина. Регис скрылся за стеллажами, ведущими, как помнил кронпринц, к подсобному помещению. Почти сразу же смотритель библиотеки вернулся обратно, на ходу вытирая вымытые руки полотенцем.       — Давайте посмотрим, что у нас тут, — сказал он, начиная разматывать повязку. — О мой дорогой, мой дорогой, — вздохнул он, размотав до конца. — О мой дорогой.       Ненадолго воцарилась тишина. Теперь, когда повязку убрали, Юлиан ещё сильнее ощутил разницу в восприятии звука между здоровым правым ухом и подсохшей окровавленной дырой вместо левого. Он запретил себе паниковать, но паниковать хотелось до зуда в ладонях.       “Боже, а что случится, когда я возьму в руки лютню?!”       — Я хотел бы знать, сможешь ли ты... что-то с этим сделать? — это не должно было прозвучать, как отчаянная мольба, но Юлиан не смог совладать с собой; он в самом деле был готов умолять, потому что отчаяние начинало накатывать на него, как ревущие вздымающиеся волны врезаются в отвесные скалы. — С тех пор как мне отстрелили ухо, у меня немного изменилось восприятие звуков, а для меня, как для человека, тесно связанного с музыкой, это совершенная, настоящая трагедия.       Юлиан поднял на Региса взгляд, полный надежды, и столкнулся с его взглядом, задумчивым и любящим. В этот самый миг Регис коротко посмотрел в сторону Геральта, будто взвешивая на своих внутренних весах два пути, один другого хуже. Видимо, сделав про себя какой-то выбор, он вновь взглянул на Юлиана и сказал:       — Я могу это исправить.       (И в голосе его таилась какая-то едва уловимая печальная решимость.)       — Да? У тебя есть какие-то травы для этого?       На этот раз Регис ничего не ответил. Он воздел руки и положил ладони кронпринцу на голову так, чтобы они обе закрывали его уши: целое и отсутствующее. И крепко надавил. Юлиан инстинктивно дёрнулся от боли, прострелившей рану, вонзившуюся в раскуроченную плоть сотней раскалённых игл, но доверие к Регису заставило его усидеть на месте. Болезненный вскрик, к сожалению, ему подавить всё же не удалось.       Посмотрев Регису в глаза, он с недоумением отметил, что не может различить, где заканчивается радужка, а где начинается зрачок. Несколько долгих секунд они казались абсолютно чёрными, а не антрацитовыми, как обычно. Но мгновение прошло, и Регис неспешно отстранился.       — Так гораздо лучше.       Тут только Юлиан заметил, что вся боль ушла. Он почувствовал себя почти столь же хорошо, как и раньше, за исключением усталости и недосыпания.       — Что ты сделал? — спросил он, сбитый с толку.       Освобождение от боли казалось таким упоительно сладким, таким... невозможным.       — Прикоснись.       — Что?       В улыбке Региса не было и тени веселья. Только какая-то глухая печаль. Он не смотрел на Юлиана.       Он смотрел на Геральта.       Юлиан потянулся к отстреленному левому уху, но вместо раны, которую он ожидал нащупать пальцами, к своему всё возрастающему изумлению ощутил знакомую ушную раковину. Здоровую. Настоящую.       Его ухо было на месте.       — Как?! — воскликнул Юлиан, вскакивая на ноги. — Как ты это сделал?! — и он принялся с лихорадочной радостью ощупывать оба уха, сравнивая их форму и размер и приходя к выводу, что они совершенно одинаковые.       — Jasny gwint, tego się obawiałem... — пробормотал Геральт едва слышно.       — Регис! — Юлиан повернулся к смотрителю с широкой, шокированной улыбкой. — Регис, ты — волшебник, не иначе!..       — Нет, — сурово и жёстко перебил Геральт, до сих пор тщательно хранивший молчание. — Он не волшебник. Отойди от него, Лютик.       Тут же послышался лязг, с каким обыкновенно вынимают меч из ножен. Юлиан в ужасе уставился на то, как Геральт наставил на Региса клинок. Ему нужно было сделать всего лишь один шаг и один взмах, и тогда голова смотрителя слетела бы с плеч. Юлиан это знал. Он фехтовал с Геральтом так долго, что мог определить по постановке ног и положению рук, что и как быстро тот мог сделать. (Если только северянин заведомо не пытался его запутать, разумеется.) Сейчас Геральт выглядел как человек, намеривавшийся вступить в серьёзный и опасный поединок.       Как ведьмак, намеривавшийся истребить чудовище.       — Нет! — крикнул Юлиан, загораживая Региса собой. — Боже, Геральт, да что на тебя нашло?!       — Отойди от него. Сейчас же.       — И не подумаю! Я не позволю проливать кровь дорогих мне людей. Ни тебе, ни кому бы то ни было ещё.       Голос Геральта приобрёл стальной оттенок, не предвещавший ничего хорошего. Он крепче перехватил рукоять меча, не переставая сверлить Региса взглядом.       — Он не человек, Лютик, — проговорил Геральт сквозь зубы. — Он едок.       Последнее слово эхом отразилось от стен библиотеки, взметнувшись куда-то в ввысь и оставив после себя звенящую, искрящую пылинками на солнце, зловещую тишину. Если бы у Юлиана под ухом прогремел взрыв от гуркского огня, он не смог бы оглушить его сильнее этого слова.       (Того страшного смысла, что за ним таилось.)       “Едок”, — повторил он мысленно и почувствовал, как по спине пробежал холодок ужаса.       Теперь-то Юлиан понял, почему Геральт выглядел встревоженным там, в коридоре, и ещё более встревоженным, когда они зашли.       “Он же ведьмак... конечно, он не мог не заметить кого-то, кто... не совсем человек. Но Регис? Регис — и едок? Это не может быть правдой. Регис бы никогда не...”       На какую-то жалкую секунду Юлиан крепко зажмурил глаза, словно таким образом пытаясь защититься от реальности. Он верил Регису больше, чем самому себе. И узнать нечто подобное про него оказался попросту не готов.       Однако Юлиан носил в себе не только мягкое, любящее сердце, но и острый, голодный до правды ум. И как бы далеко не простиралась его вера — его безоговорочное доверие, — он вынужден был спросить:       — Регис, это правда? — Юлиану было жаль, что сейчас он стоит к Регису спиной и не видит выражения его лица, но, возможно, так было даже лучше. — Ты — едок? Ты нарушил Второй закон? Ты ел... — он запнулся, но заставил себя продолжить: — ты ел человеческую плоть?       Ответ пришёл незамедлительно и неумолимо; с такой же быстротой и непреклонностью гигантская волна обрушивается на парусное судно во мраке рычащей бури:       — Да, да и ещё раз да.       Сначала в ушах зазвенел шок, потом внутри вспыхнуло осознание, а за ним нахлынула тошнота. Внезапно Юлиану стало дурно оттого, что он целых двенадцать лет общался с человеком, который ел других людей.       “Более того: я у него учился! Я спал у него на коленях, когда был ребёнком! Я мог проводить с ним дни напролёт, листая книжки с гравюрами, изучая карты, языки и науки! Я позволил... нет, я попросил его взять на себя обучение моего младшего брата!..”       Юлиан сглотнул тошнотворный ком, вставший у него поперёк горла, и постарался остудить свои мысли.       — Регис...       Ему снова пришлось сглотнуть, потому что грязь и ужас от услышанного сделали что-то странное с его желудком и гортанью. Кронпринц впился взглядом в Геральта, готового рвануться в атаку и защитить его сию же секунду.       “В конце концов кому, как не ведьмаку, знать, что едоки — очень, очень опасны. Они не просто так едят людей. О них не особенно много написано в древних свитках... не переведённых, полуистлевших свитках, которые вызвали во мне в своё время небывалые любопытство и энтузиазм... как раз из них-то мне и известно, что едоки появились на территории Старой империи, когда Гластрод, объявивший войну своему старшему брату Иувину, преступил и Первый закон (не прикасаться к Другой стороне напрямую), и Второй (не есть человеческую плоть) в надежде обрести могущество и таким образом сокрушить собственного брата. Там было сказано, что едоки черпают магические силы, пожирая человеческую плоть, и чем больше они едят, тем они сильнее. Некоторые из них обладают особыми дарами: одни могут менять облик, другие — создавать иллюзии, третьи — владеть Высоким искусством, магией Иувина. Вероятно, Регису достался дар исцеления, иначе я никак не могу объяснить, каким образом ему удалось вернуть мне ухо... А ещё физические способности любого едока превосходят первоначальную задумку природы о человеке: они невероятно быстрые, ловкие, вечно молодые и здоровые. Ни боль, ни усталость, ни отсутствие сна, ни само время им не преграда, если только...”       Юлиан подумал о том, насколько немолодым Регис выглядит: худощавый и бледный, с тронутыми сединой висками, с морщинами на лбу и возле уголков глаз. На вид Регису можно было дать лет пятьдесят с небольшим.       “...если только они не перестают есть. Тогда старение возобновляет свой ход, боль и усталость возвращаются с удвоенной силой...”       Всё это Юлиан знал из старинных свитков, датированных временем, когда Адуи ещё не существовало, когда на её месте были лишь голые склоны и дикий, пустынный берег. Он почувствовал, что хватается за соломинку, удерживая в мыслях тот факт, насколько немолодым Регис казался.       “Если он постарел, отказавшись от... нарушения Второго закона, то тогда... тогда это значит, что он больше не едок? Будет ли этого достаточно, чтобы убедить Геральта его не убивать? Должен ли я вообще убеждать его в этом или мне стоит просто... отступить? Дать Геральту убить того, кто заменил мне отца, потому что это было бы разумно, и справедливо, и попросту безопасно? В конце концов, Регис нарушил Второй закон, он сам это сказал, а такое... ну, у всего существует предел. Нет, куда там! Есть человеческую плоть — это бесконечно далеко за границами любых мыслимых и немыслимых пределов! Такое невозможно простить. Такое нельзя прощать”.       Юлиан глубоко втянул воздух. До рези в лёгких. От выбора, перед которым он теперь встал, будет зависеть очень многое. От выбора, где на одной чаше весов лежали его ужас и глубочайшее отвращение, а на другой — его совесть, его любовь.       И эти весы внутри него дрожали.       Перед мысленным взором у него возникла картина из прошлого: ему девять, он сидит под проливным дождём на каменном крыльце Университета, лицо горит от удара, которым четверть часа назад его наградил король. Ему было больно, одиноко и так не по-детски горько, что рыдания рвались из него против собственной воли. Юлиан помнил, как Регис, которого он тогда видел впервые, подошёл к нему и опустился на корточки, помнил, как тот посоветовал ему плакать от всего сердца, как взял с собой в библиотеку Университета, переодел в сухую одежду, завернул в тёплое одеяло и отпоил барбарисовым чаем, как потом читал ему сказки и гладил по голове, пока Юлиан не уснул у него на коленях. С того дождливого дня кронпринц стал часто приходить в библиотеку, чтобы пообщаться с человеком, обнявшим его добрыми жестами и добрыми словами в час нужды.       “В конце концов, я обязан ему всем. В конце концов, он заменил мне отца. Помог мне стать тем, кем я стал. Моё мировосприятие, мои знания, моя музыка, моя свобода — Эмиель Регис показал мне этот путь”.       Но тут же, вслед за тёплыми воспоминаниями, фантазия Юлиана нарисовала ему другую картину, страшную картину, где Регис, весь покрытый кровью, склонился над человеческим трупом и копался во внутренностях, пока не добрался до сердца, чтобы выдернуть его сильной рукой и вгрызться немного заострёнными зубами так, как иные вгрызаются в сочное, спелое, алое яблоко. Юлиан представил всё это и содрогнулся от омерзения, от абсолютного неприятия чего-то настолько скверного и вопиюще неправильного.       Ему пришлось до боли сжать челюсти, поставить обе эти картины рядом одновременно и сделать, наконец, выбор.       (Вот так одна из чаш на весах перевесила другую.)       Анализ ситуации, казалось, занял целую вечность, но в реальности не прошло и нескольких секунд. Юлиан всегда думал быстро. Ещё быстрее он реагировал — особенно теперь, когда фехтование выковало из него мужчину. Он заметил, как напряглись мышцы на предплечье Геральта, и стремительно дёрнулся вперёд, хватая ведьмака за запястье до того, как он успел что-либо предпринять.       — Если моё слово, — начал Юлиан осторожно, — имеет в твоих глазах хоть какую-то ценность, Геральт, то я прошу тебя к нему прислушаться, — он посмотрел северянину прямо в его жёсткие, жёлтые, железные глаза. — Если ты сейчас попробуешь навредить Регису, то тебе придётся сделать это через мой труп. Без боя я не позволю тебе к нему приблизиться, а мы оба прекрасно знаем, что в поединке с тобой моё поражение неизбежно. Поэтому у нас сейчас есть два варианта, моя радость: либо ты меня убиваешь и только после этого выполняешь свою ведьмачью работу, либо ты делаешь четыре глубоких вдоха и выдоха, а потом засовываешь меч в ножны, чтобы мы могли все сесть и вместе всё обсудить. Ну, знаешь, решить сложившуюся ситуацию не с помощью кровопролития, а словами через рот.       Юлиан крепко сжал хватку у Геральта на запястье, силясь прогнать дрожь, вызванную нервами, и отвращением, и шоком.       И светлой любовью, которую Юлиан питал к обоим людям в этой комнате.       К людям, которых он страшился потерять.       К людям, которые, в общем-то, на самом деле и не были людьми.       — Ты никак спятил? — выдохнул Геральт неверяще. — Лютик, он чрезвычайно опасен. И для тебя, и для всего города.       — Разве Регис сейчас делает что-то опасное? — голос предательски сорвался на ноту выше. — Милый, я стою к нему спиной, но я по-прежнему цел и невредим. Я стою к нему спиной вот уже двенадцать лет, если уж на то пошло!       Повисла тишина, только длилась она недолго. Юлиан не видел, что делал Регис, но судя по всему, тот не делал ничего, просто стоял позади него без движений и слов. В воздухе витали тонкий аромат трав и искрящаяся на солнце пыль.       — Послушай, Геральт, — вновь заговорил Юлиан. — Ты всяко-разно про едоков знаешь больше меня, верно?       — Куда вернее.       — Они стареют?       Геральт уставился на него упрямым, жёстким, не совсем понимающим взглядом.       — Чего?       — Они стареют? — в голосе Юлиана зазвучали нетерпеливые ноты.       — Обычно нет, — произнёс ведьмак после крохотной паузы; он явно что-то обдумывал. — Обычно чем больше они едят, тем лучше выглядят. Тем крепче их кости и свежее кожа.       — А Регис? Ты видишь, чтобы Регис выглядел так?       — Лютик, это ещё ничего не значит, — Геральт покачал головой. — Я понимаю, что ты пытаешься его оправдать, но он ведь сам только что во всём признался. И запах. Даже если бы он стал отрицать, запах меня всё равно бы не обманул, — Геральт посмотрел на Региса. — Это была хорошая попытка замаскировать свою истинную природу за ароматом трав. Животных ты можешь сбить с толку. И простых людей тоже. Но не меня, нет, только не меня. Ты — едок.       — Я был им, — поправил Регис. — Когда-то давно. Больше нет.       — Не держи меня за глупца, едоки никогда не прекращают есть, — тон Геральта был спокойным и ровным, но в нём таилось столько неприкрытой угрозы, что Юлиану стало по-настоящему страшно. — Второй закон был дан не просто так. Нарушивший его впадает в рабство собственного голода, в зависимость, у которой нет конца и края. Едоком перестать быть нельзя. Не выйдет.       — Тем не менее, мне удалось отучиться от человеческой плоти.       — Это невозможно.       — И всё же это так.       Геральт сурово нахмурился и меч убирать не стал, напротив, стиснул рукоять лишь крепче. Однако никаких попыток ринуться на Региса он по-прежнему не предпринимал.       “Доброе предзнаменование”.       — С чего ты взял, что я тебе поверю?       — Я не жду, что ты поверишь моему слову, ведьмак. Но я надеюсь, что ты поверишь моей седине и больным коленям. Я не ем мясо и не пью кровь. Ни людей, ни зверей. Ничью. Вообще. Отучился, когда голод стал для меня опасной, мучительной и беспощадной проблемой, разрешить которую в итоге мне было крайне тяжело.       — Как это случилось? — спросил Юлиан, перебивая очередное недоверчивое возражение Геральта.       Регис слегка улыбнулся.       (Улыбкой моря в безветренную осеннюю пору.)       — Это личная проблема, но я вас понимаю. Я бы и сам настаивал на объяснении в подобной ситуации, — Регис замолк, задумался и только после небольшой паузы размеренно заговорил: — Нас таких было много, кто нарушил Второй закон: одни купились на заманчивые обещания могущества и власти, другие жаждали долгой жизни и удовольствий, третьи последовали за толпой. Вы и сами знаете, как это случается по молодости: дурные привычки рождаются в дурных компаниях и ведут к дурным последствиям. Меня они привели в могилу. В буквальном смысле. Голод с каждым разом становился лишь сильнее, и я потерял всякий контроль над собой. И всякую осторожность. Однажды меня поймали и изрубили в капусту, и то, что осталось, сбросили в яму да засыпали землёй. Они не знали, что не убили меня. Едока убить ещё надо постараться, тебе ли не знать, ведьмак. На восстановление у меня ушли годы. И вот как раз пока моё тело, лёжа в могиле под толщей земли, срасталось обратно, медленно и болезненно, я решил, что больше такого переживать не хочу. Что нужно отказаться от пути, на который я так опрометчиво ступил. Помогли мне в этом травы, к слову. И Хорошая Книга. Перебороть голод было очень тяжело. Но у меня получилось. Много десятилетий миновало с тех пор, как я преступал Второй закон в последний раз. Теперь жизнь моя неминуемо и неизбежно клонится к закату, пусть старею я и медленнее, чем обычный человек.       Геральт фыркнул, явно не убеждённый.       — А что насчёт запаха? — спросил он. — Если бы не это стойкое зловоние крови, то тогда, может, я и принял бы твои слова на веру. Но я уже сказал, что как раз запах тебя и выдал.       — С чего ты взял, ведьмак, что запах крови принадлежит именно ему?       Услышать ещё чей-то голос в этот момент было столь неожиданно, что Юлиан едва не вскрикнул (непременно вскрикнул бы, если бы обстоятельства не лишили его дара речи) и резко, дёргано повернулся в сторону. Там, возле камина, стоял человек, которого они не видели, когда только зашли.       Которого там не было, когда они зашли.       “Как он смог проскользнуть мимо нас незамеченным? Он был там всё время? Он не мог быть там всё время!”       (Или всё-таки мог?)       Человек даже не смотрел в их сторону, увлечённо вырезая гуркским боевым серпом из небольшого кусочка дерева какую-то зверушку, может, кошку или лису, на данном этапе работы трудно было сказать наверняка. Он был среднего роста, худой, со светлыми волосами и лицом, больше напоминающим маску, натянутую на череп. На его лице играло выражение сосредоточенного умиротворения. Деревянная стружка бесшумно летела на пол. Юлиан присмотрелся к нему, и тот, словно почувствовав чужой взгляд, вскинул голову и пронзительно посмотрел на кронпринца в ответ. И тогда Юлиан узнал этого человека.       О, эти яркие, голодные глаза в тёмных провалах вокруг них он узнал бы где угодно.       — Вы! — воскликнул Юлиан. — Это же вы!       Перед ними стоял тот самый лекарь из приморского, сырого, серого и снежного городка, до которого Юлиану удалось добраться с холмов, где они сражались с наёмниками, где Геральта ранили так, что без сторонней помощи его спасти бы не удалось. Тот самый лекарь, приютивший их на несколько дней и сухо, но старательно заботившийся об их ранах.       “Подумать только, я говорил с ним ещё несколько дней назад, а такое ощущение, что прошла целая вечность...”       Юлиан вспомнил и о том, что произошло после, вспомнил, как их выволакивали из дома практики Инквизиции, как ученица лекаря злорадно улыбалась им вслед, как холодно было в тюремной камере, как жарко было на поленнице, подожжённой со всех сторон.       Ему пришлось сильно постараться, чтобы отогнать от себя образ пылающих дров.       — Это...       Юлиан стряхнул с себя секундное, ледяное оцепенение.       “Ну и где мои хреновы манеры?”       — Этот добрый господин — лекарь, который помог нам после холмов, — пояснил он Геральту. — К сожалению, вы так и не назвали своего имени в нашу прошлую встречу. Вы?..       Мужчина улыбнулся, но улыбка его, бледная и мертвенная, не затронула глаз.       — Шенкт, — произнёс он.       Ведьмак тихо выругался сквозь зубы.       — Проклятье, Лютик, он тоже едок.       — О, — только выдавил из себя Юлиан.       А потом он вспомнил голод, временами мелькавший в глазах лекаря, и то странное мясо, которое он как-то утром жарил на печи и...       ...и его замутило так сильно, что могло бы вывернуть в рвотных позывах наизнанку, если бы он что-то съел накануне.       Юлиан беспомощно уставился на Геральта. Он всё ещё держал свою руку у него на запястье, и если минуту назад это был жест, призывавший ведьмака воздержаться от любых насильственных действий, то теперь он превратился в попытку Юлиана обрести в Геральте опору и защиту. Не знай он северянина так хорошо, то решил бы, что того нисколько не смутило присутствие ещё одного едока в комнате. Но Юлиан знал, что это не так. Видел, что это не так. Пальцами он чувствовал, сколь сильное напряжение застыло в чужом запястье. Геральт едва заметно прищурился, как всегда это делал, когда оценивал противника на тренировочной площадке, когда взвешивал свои шансы и возможные исходы поединка. И чем заострённее становился его взгляд, тем лучше Юлиан осознавал, насколько силы теперь неравны.       “Даже будь Геральт полностью здоров, смог бы он одолеть едока? А двух сразу?.. Конечно, он ведьмак, но даже ведьмачьи шансы стремительно сойдут на нет, если его застигнуть врасплох, да ещё и раненого”.       Юлиан уже открыл было рот, дабы попытаться остудить напряжение, накалившее воздух ещё до возникновения Шенкта, но нужные слова не легли ему на язык. Так он и застыл, точно выброшенная на берег рыба, безмолвно приоткрывшая рот под безжалостно палящим солнцем.       К сожалению или к счастью, Шенкт нашёл слова за него.       — Опусти меч, ведьмак, — попросил он. — Пожалуйста.       Было в его тоне что-то такое, что давало понять, что просить Шенкт не стесняется. Обыкновенно так ведут себя люди, давно покончившие с гордостью, и оттого представлявшие наибольшую опасность.       (Люди, дающие собеседнику шанс сделать то, о чём просят, в надежде избежать чудовищной резни.)       Геральт напрягся ещё сильнее, хотя это и казалось невозможным. Хотелось бы Юлиану знать, о чём он думал в этот самый момент.       “Решает, куда нанести первый решительный удар? Борется со своими моральными принципами? Давит головокружение и слабость из-за раны? Отступит ли он? Или кинется в атаку?”       Быть может, не так уж и хорошо Юлиан его знал, раз эти вопросы не давали ему покоя? В конце концов путь к внутренней цитадели Геральта не был ни лёгким, ни быстрым, и до неё Юлиану было ещё идти и идти.       — Всегда и всем я стараюсь предоставить возможность поступить правильно, — произнёс Шенкт. — И, поверь, мне бы очень хотелось, чтобы ей почаще пользовались. Поэтому, прошу тебя, опусти меч.       На последних словах Шенкт кинул на Геральта короткий, но выразительный взгляд. Юлиану почудилось, что на мгновение в руке лекаря блеснула монетка. Казалось, ещё немного и случится что-то жуткое.       (Казалось, ещё немного и само время изменит свой ход.)       На несколько напряжённых, гнетущих секунд повисла тишина, а затем Геральт, не меняясь в лице, сбросил руку Юлиана со своего запястья и одним выверенным движением, не медленным, но и не быстрым, убрал клинок в ножны.       — Разумный выбор, — Шенкт спрятал монетку. — Спасти хотя бы одного — уже благо, — добавил он, возвращаясь к фигурке животного; стружка вновь полетела на пол.       “Хороший фехтовальщик всегда знает, когда нужно принять удар, а когда нанести”.       Геральт безмолвно смерил обоих едоков насторожённым взглядом. И пусть он больше не держал в руках оружие, выглядеть готовым к смертельной схватке, к стремительному и беспощадному сражению, он не перестал.       — Вы живы, — сказал Шенкт, обращаясь к Юлиану, — это хорошо.       — Для кого как, но для меня-то уж точно, — кивнул кронпринц.       — Хорошо, что ваш кузен вытащил вас из огня, — продолжил Шенкт. — Если бы он не успел, мне пришлось бы взяться за дело самому, но, к счастью для всех, он успел.       — Простите?.. — переспросил Юлиан. — Мне кажется, я не совсем вас понимаю.       Но Шенкт на это ничего не ответил.       — Мой друг имеет в виду, что был там, — пояснил Регис почти застенчиво, — на площади.       Юлиану не нравилось, что неожиданности стали сыпаться на него с утра пораньше как из помойного ведра.       “В любом случае, лучше так, чем когда тебя рано по утру ведут на костёр. Лучше оказаться шокированным, чем сожжённым”.       — И что вы там забыли? — спросил он с ноткой колючей недоверчивости. — Хотели посмотреть, как меня сожгут?       — Сожгут? После того, как я зашил ваше ухо? После того, как спас вашего товарища? — Шенкт смахнул на пол мелкую стружку с вырезанной из дерева кошачьей головы. — Я взялся помочь вам, а я никогда не бросаю работу на середине.       — Не вы помогли мне сойти с эшафота, — возразил Юлиан.       — Благодарите Бога, в которого верите, что это был не я.       Юлиан повернулся к Геральту, словно надеялся получить ответы у него, но тот не отводил хмурого, сосредоточенного взгляда от Шенкта.       — Мой друг имеет в виду, — вновь включился в разговор Регис, — что мог спасти вас, но решил подождать вмешательства Ферранта де Леттенхофа. Всё дело в том, что его методы решения проблем гораздо более... социально приемлемы. Этичны.       — У вас хорошие друзья, Ваше Высочество, — заметил Шенкт без каких либо эмоций. — Все ваши друзья.       Юлиан нахмурился. Сложно было сказать, что ему не нравилось больше: то, что его названный отец оказался едоком, или то, что им оказался лекарь, спасший Геральта, или то, что всё это вскрылось при таких обстоятельствах, или то, что Геральт намеревался их убить, или же то, что этому лекарю было известно его настоящее имя.       “Слишком много рыбы для моего маленького пруда. Слишком много. Да мне уже скоро её девать будет некуда”.       — Я думал, — произнёс кронпринц наконец, — что вы думаете, что меня зовут Лютик. Тогда, несколько дней назад, вы сказали, что знаете меня как Лютика.       Шенкт пожал плечами.       — Я не сказал, что не знаю больше.       — Шенкт — мой давний друг, — пояснил Регис. — Я рассказывал ему о вас. Ещё несколько лет назад.       Услышав это, Юлиан нахмурился ещё сильнее.       — То есть он знал всё с самого начала? Разве подобным образом ты не поставил мою двойную жизнь под угрозу?       — Шенкт хранит не одну сотню секретов. И этот остаётся в тайне уже достаточно длительное время.       — Ладно, — Юлиан почесал уголок брови. — Но я всё равно не понимаю, зачем ты ему рассказал.       Улыбка Региса из застенчивой превратилась в печальную.       — Не могу же я оставить вас без присмотра. Мои годы идут на убыль. Вы проживёте дольше меня, мой мальчик. Но даже после моей смерти должен быть кто-то, кто будет за вами приглядывать. Время от времени, когда Шенкт не обременён своими собственными делами, он всегда оказывается где-то поблизости. И надеюсь, так продолжится и дальше.       — Я в состоянии сам за себя постоять, — запротестовал Юлиан. — Я теперь отлично фехтую. И вообще, Регис, я уже давно не ребёнок.       Регис поднял брови.       — Вас пытались убить, потом преследовали, потом арестовали и чуть не сожгли на костре. Вы смогли бы спастись, если бы рядом не было ведьмака? Или вашего кузена? Или других людей?       — Он прав, — заметил Геральт.       Юлиан возмущённо всплеснул руками.       — И ты туда же?       Геральт его проигнорировал. Повернулся к Шенкту.       — Я могу понять, почему ты протянул руку помощи Лютику, — сказал он. — Он друг твоего друга. Тебя об этом попросили. Но я не могу понять, почему ты спас меня. Ты мог дать мне умереть от ран. Зная, кто я и каков мой долг в отношении едоков. Разве это не обеспечило бы тебе безопасность в будущем?       — Мне впервые выпал шанс оперировать ведьмака, упустить его было бы попросту глупо. У тебя весьма впечатляющая скорость регенерации, к слову. В этом смысле у нас довольно много общего.       — Что ж, — кивнул Геральт. — Благодарю тебя за спасение. Но лучше бы нам более никогда не встречаться.       Если у Шенкта и были какие-то мысли на этот счёт, он оставил их при себе.       — А что с вашей ученицей? — спросил Юлиан. — Как её там?.. Именно она натравила на нас с Геральтом Инквизицию.       — Мне стало известно об этом, только когда я вернулся в дом и увидел, что вас обоих там нет. Ренфри рассказала мне, что случилось. Что она сделала. Ещё сказала, что уходит работать в Инквизицию, — Шенкт беззвучно дунул на фигурку у себя в руках и принялся за другой бок. — Я пытался учить её врачебному ремеслу, но такие, как Ренфри, сломанные и сломленные, предпочитают калечить, а не лечить. После всего, что с ней случилось, это и неудивительно.       Она беспокоила Юлиана. Там, в камере, когда ему не приходилось трястись от боли, от страха за свою жизнь и жизнь Геральта, он возвращался к Ренфри мыслями несколько раз. Тогда ему казалось, что он не сможет выбраться из этой истории живым, и поэтому вопрос, что же делать с доносчицей, у него не возникал.       “Мне было, мягко говоря, не до того”.       Однако теперь этот вопрос врезался в него ребром.       “Она знает моё имя. Она видела моё лицо. Она видела Геральта”.       — Как вы думаете, — спросил кронпринц, — Ренфри вновь попытается нам навредить? Мне стоит беспокоиться на её счёт? Или я могу просто забыть об этом?       Шенкт по-прежнему не отрывался от деревянной кошки, постепенно превращая её в весьма высокого качества детскую игрушку.       — Мой бывший учитель посоветовал бы вам никогда не забывать о горящей поленнице у вас под ногами, — сказал он. — Каждое утро начинать и каждый вечер заканчивать на этой поленнице. Всегда помните о том, что и кто вас туда привели. Забывчивость обычно очень дорого обходится. Стоит ли вам беспокоиться о Ренфри? Беспокойтесь о чём хотите, это вопрос не ко мне. Стоит ли вам что-то предпринять? Что ж, вы человек не глупый и ответ уже, вероятно, нашли.       — Ваш учитель, похоже, был весьма мудрым человеком, — заметил Юлиан.       Шенкт промолчал.       — Благодарю вас за совет, — добавил кронпринц. — И благодарю за то, что спасли моего друга. И за крышу над головой в час беды. Надеюсь, что смогу однажды отплатить вам за помощь. Если вам что-то понадобится... вы человек не глупый, вы знаете, где меня искать.       За окнами пробило десять. Юлиан спохватился. Ему уже было пора возвращаться во дворец, чтобы заняться торжественными приготовлениями к Кануну года.       — Мне надо идти, — сказал он. — Словами не описать, насколько я благодарен тебе за ухо, Регис. Я посвящу тебе с дюжину баллад и даже, может, одну или две пьесы!       И Юлиан протянул к Регису обе руки, чтобы крепко сжать его плечи в полуобъятии. То был жест, показывавший, что между ними ничего не изменилось.       “Что за человеком я буду, если сделаюсь отстранённым и прохладным, если закрою глаза на всё хорошее и светлое, что нас связывает, только потому, что у Региса в прошлом творилась дичайшая дичь? Она ведь осталась в прошлом, в конце концов”.       Обернувшись, Юлиан увидел, что Геральт уже направился к дверям сквозь залитый солнцем зал библиотеки, и последовал за ним, но через несколько шагов остановился. Было ещё кое-что, не дававшее кронпринцу покоя.       — Извините, мастер Шенкт, — неловко начал он, — когда мы были у вас... вы как-то дали мне суп с олениной. Это была, ну... оленина? Не... что-то другое?       Шенкт оторвался от работы по дереву; фигурка кошки, блаженно потягивавшей спину, была почти готова.       — Я не кормил вас человечиной, если вы об этом.       — Фуф, славно, — Юлиан вздохнул с облегчением. — Прям гора с плеч, — и поспешил к выходу.       По коридорам Университета они шли молча, каждый погружённый в свои собственные нелёгкие мысли.       — Ге-ральт?       — М-м?       — Почему ты всё-таки решил убрать оружие в ножны? О чём ты тогда думал, в тот момент?       Геральт ответил не сразу. Они миновали галерею и спустились по лестнице вниз, к главному входу. Улица обдала их свежим запахом снега, солнца, тёплых печных труб и лёгким веянием портовой жизни в зимнюю пору.       — Едоки — не люди, они — чудовища. Как ведьмак я должен был их убить. Потому что это моя работа. Моя обязанность. Мой долг. Я всю жизнь преследовал и убивал таких, как они. Только вот, хрен знает почему, но они не стремились причинить зло ни одному из нас. Сверх того, они оказались тебе друзьями. Это меня и удивило сильнее всего прочего.       Снег хрустел под сапогами. Аргионт уже наполнился обыкновенной утренней рутиной. В Круг Лордов стягивались редкие фигуры, видимо, на очередное заседание Открытого совета. Последнее в этом году.       — У каждого из них, — продолжал Геральт, — была возможность сожрать тебя заживо. У Шенкта, когда он взял нас под крышу и заботился о наших ранах. Он мог нас обоих убить, но он этого не сделал. А у Региса была такая возможность, судя по всему, чуть ли не каждый день в течение последних двенадцати лет. В довершение, он вернул тебе ухо. Видя, что я ведьмак, понимая, что я убью его, как только узнаю, кто он такой, Регис не раздумывал и не колебался. Хотя и осознавал, какие у разоблачения будут последствия. И всё равно он исцелил тебя, Лютик. Не взирая на мой клинок. Регис... поступил очень порядочно. Очень по-человечески. Как и подобает тому, кого называешь отцом.       — Ага, — кивнул Юлиан, целиком и полностью удовлетворённый ответом, от которого его любовь к Геральту, казалось, стала только сильнее. — Могу я ещё кое-что спросить?       — Зачем спрашиваешь, если всё равно спросишь?       — Чисто теоретически, если бы тебе всё же пришлось с ними сразиться, ты бы победил?       — Не знаю, — Геральт вздохнул. — Понятия не имею, смог бы я или нет, даже если бы не был ранен. И поверь, я предпочитаю такие вещи не проверять.       — Ладно. Замечательно.       Солнце уже взошло и сияло вовсю, размазывая по снегу искристые блёстки. Впереди маячила Алея Королей. Юлиан позабавлено фыркнул, глядя на статую Байяза, на чьём лысом затылке красовался сугроб в виде шапочки.       — Ну а ты? — спросил Геральт.       — Я? Моя ты радость, я и крысу в таверне прибить не смогу, не говоря уж о едоках...       — Я имел в виду, почему ты заступился за Региса?       — Он мне как отец, ты и так это знаешь. Он мне очень дорог.       “О чём тут ещё думать, верно?”       (Верно ведь?..)       Геральт едва заметно повёл плечом. Видимо, одна из ран давала о себе знать.       — Не принимай мои слова близко к своему доброму, любящему сердцу, — произнёс он, — но я не раз становился свидетелем того, как друг от друга отрекались даже самые близкие люди, когда узнавали правду. Особенно самые близкие.       Дураком Юлиан не был. Не был он и забывчивым человеком. Или, может, он просто был так сильно влюблён, что хранил в своей голове каждое слово, которое ему когда-либо говорил Геральт. Он помнил, как однажды осенью, в тот самый день, когда они впервые заговорили о Ламберте, Геральт сказал, что его семья от него отреклась.       — Но я не отрекался от них, — добавил он тогда.       Юлиан задумался, отрёкся бы он от Региса или нет. Задумался о весах внутри себя и о том, как чаши на них дрожали. Как в течение нескольких секунд не мог сделать выбор.       Как всерьёз рассматривал другой вариант.       Он замедлил ход. Потом и вовсе остановился. На него словно упала тень от тучи в то время как на небе не было ни облака. В груди у Юлиана стало как-то тяжело и мрачно.       “Пусть Геральт и считает, что у меня доброе, любящее сердце, но я-то знаю, дело не только в том, что Регис заменил мне отца. По правде сказать...”       Честность всегда была его единственным условием. И первым человеком, которому Юлиан это условие выдвинул, был он сам.       “Правда в том...”       Обычно честность давалась ему легко. Но по необъяснимой причине в этот самый миг Юлиану пришлось вытаскивать её из себя через силу. Он вперил Геральту в лопатки взгляд своих синих, холодных, рассудительных глаз.       “Вся правда в том, волк, что если бы Регис не выглядел таким постаревшим, если бы он до сих пор нарушал Второй закон... я бы дал тебе его убить, не колеблясь”.       Через несколько шагов Геральт, заметив, что кронпринц не шагает рядом, обернулся и вопросительно вскинул бровь.       — Ты меня раскусил, — произнёс Юлиан, — дело не только в том, что Регис заменил мне отца, — и он ощерил зубы в жемчужной, простодушной улыбке, стараясь изо всех сил, чтобы она отразилась и в его радужках. — Просто он знает много интересных книг. Он же смотритель библиотеки Университета, в конце концов! С кем мне ещё обсудить литературу? А живопись? А науки? Такие, как Регис, большая редкость. Зачем мочить образованных людей направо и налево? Чтобы их стало ещё меньше, а дураков и бездельников — ещё больше?       Геральт посмотрел на него, как на идиота, но его губы дёрнулись вверх. Совсем чуть-чуть, но это была победа.       — Под дураками и бездельниками ты имел в виду себя? — спросил он не без усмешки. — Ох, Лютик, Лютик...       И они пошли дальше, шутя и подтрунивая друг над другом в своей излюбленной дружеской манере. Кронпринц старался не терять улыбки, чтобы не дать Геральту лишних поводов для беспокойства. Чтобы показать, что всё в порядке, даже если это было совсем не так.       Он думал о том, чего не сделал, но на что оказался вполне способен.       “Как так вышло? Каким образом я до этого дошёл? Кем я становлюсь?..”       Солнце блеснуло на шпиле королевского дворца. Но найти солнечный свет в самом себе Юлиану в тот день так и не удалось.