À l'heure où le soleil se lève В час, когда восходит солнце, On vient assassiner mes rêves Они явились убить мои мечты. Entends ma douleur qui s'élève Услышь мою усиливающуюся боль! Comment me taire Как же мне молчать, Quand ils m'enterrent? Когда меня пытаются похоронить? Fabien Incardona — Advienne que pourra
— Именем Его Величества, вы арестованы по подозрению в мужеложстве. Инквизитор ещё не успел договорить последнее слово, как Геральт, откинув покрывало, вскочил на ноги. Северный профиль его лица на какую-то жалкую секунду перекосило от боли. Меч, что стоял возле изголовья кровати, молниеносно оказался у него в руках. Звук вытаскиваемого из ножен клинка резанул по ушам бескомпромиссно и угрожающе. Мелкие раны на сбитых костяшках контрастно заалели на побледневшей коже, натянувшейся до предела, когда кулак Геральта сжался вокруг рукояти. Обнажённая сталь сверкнула в утреннем свете. (Так сверкает недобрый взгляд. Так сверкает тонкий лёд на солнце, готовясь проломиться под шагами любого, кто осмелится на него вступить.) Практики Инквизиции ловко обступили их полукругом, заранее готовые к сопротивлению. Один выхватил из-за пояса стилеты, другой встал в оборонительную стойку с мечом, третий ненавязчиво поигрывал цепным хлыстом, слабо раскачивая его из стороны в сторону, словно прикидывая, что лучше: зацепить и связать им Геральта или же метнуть цепь вперёд, чтобы острый дротик на конце пробил тому грудную клетку. У последнего практика — женщины, за которую благоразумно отступил инквизитор — был в руках выкрашенный чёрной краской взведённый арбалет. Она целилась Геральту куда-то в горло. Этот нехитрый деревянный механизм за последние четыре дня принёс Юлиану столько несчастий, сколько не приходилось ему терпеть за прошедшие четыре года. — Nie, wiedźmin! — воскликнул он, заметив, что Геральт дёрнулся вперёд, словно собирался атаковать. Нынешнее положение их показалось Юлиану ещё более скверным, чем когда они удирали от наёмников. В тот день у них был шанс сбежать, скрыться и нанести удар на своём поле. Сыграть по своим правилам. Ныне же, судорожно оглядываясь по сторонам, Юлиан понял, что бежать некуда. Они окружены. С одной стороны — дверь, до которой не добраться, потому что путь к ней лежит через вооружённых практиков Инквизиции и Ренфри, маячившую в проходе со злобной, торжествующей улыбкой; с другой — стена и плотно затворённое окно. “Можно, разумеется, попытаться выпрыгнуть... Осколки стекла вопьются в кожу, но это не страшно. Страшно будет сломать себе ноги при падении. На мостовой под окном снега немного, расчистили”. Лихорадочно соображая, что теперь делать, Юлиан перевёл взгляд с окна на Геральта и застыл. Жёлтые глаза горели волчьим блеском, цитриновой опасностью, смертоносным предупреждением. И болью. Обыкновенной человеческой болью. Казалось, Геральт едва стоял на ногах. Свободная рука была прижата к тому боку, куда несколько дней назад попал арбалетный болт. Из приключенческих историй, прочитанных в беззаботном детстве, и давних рассказов Региса о его путешествиях Юлиан помнил, что держаться за свою рану — очень плохой знак. “Но даже если я ничего не сломаю, как быть с Геральтом? Он слишком плох, чтобы прыгнуть из окна и унестись от погони. Они убьют его, если я сбегу? Или заберут с собой и запытают до смерти? Смогу ли я вытащить его из-за решётки? Как мне поступить? Ну же, думай, Лютик, думай!” Ведьмак сжимал рукоять меча очень сильно; на выбеленных угрозой костяшках лопнули несколько свежих ранок, только-только начавших затягиваться. “О нет, — Юлиана вдруг настигло мучительное осознание очевидных вещей, — вот дерьмо! Геральт не собирается сбегать! Даже в таком состоянии — особенно в таком состоянии — он будет драться. И проиграет. У него нет ни единого шанса. У нас вдвоём... ну, тоже. Их больше, они вооружены до зубов, сильны и здоровы. Мы совершенно не готовы к этому бою. И даже если нам каким-то чудом удастся уложить их всех, что мне кажется весьма сомнительным, то потом Геральт попросту истечёт кровью — швы вполне могут разойтись во время драки”. Кончик арбалетного болта был всё ещё направлен северянину куда-то в кадык. “...либо, что гораздо вероятнее, до драки не дойдёт вовсе. Геральт словит ещё одну стрелу до того, как успеет замахнуться мечом, и она, боюсь, будет последней”. Шквал остроконечных, пронзительных мыслей занял у Юлиана не больше секунды; фехтование научило его оценивать ситуацию мгновенно. “Жаль только, что принимать решения столь же стремительно, как и оценивать ситуацию, гораздо сложнее, но гораздо важнее, и навык этот больше зависит от силы духа, характера и наличия яиц, а не от тренировок...” Медлить было нельзя. Любая задержка могла стоить им жизней. Как и любое резкое движение. — Na Boga, nie dotykaj miecza! — взмолился Юлиан. — To Inkwizycja. Jeśli stawimy im opór, nie wyjdziemy żywi. Краем глаза он уловил, как в замешательстве нахмурился инквизитор, очевидно, не знавший северного наречия. Геральт хмурился тоже, не в замешательстве, но в ярости — яркой, словно бурлящий поток лавы, и обнажённой, как губительная сталь его меча. — Nie dam się dotknąć, kimkolwiek by byli, — проговорил Геральт сквозь зубы. — Uciekaj, ile sił w nogach. Ja ich zajmę. В движениях практиков ощущалась та собранная в сильных мышцах напряжённость, какая бывает в диких зверях в мгновение до атаки. Цепной хлыст тихо шелестел металлом. Половицы скрипели под практиком со стилетами, когда он переносил вес с одной ноги на другую, будто готовился не то к прыжку, не то к броску вперёд. Того и гляди, грянет гром. Но никто не двигался с места. Геральт — потому что был слишком слаб, и Юлиан знал об этом как никто другой; практики — потому что Геральт, даже раненый, выглядел чрезвычайно опасным противником. Убийственно опасным. Воздух в комнате накалился, точно в кузнице, медной проволокой обвил Юлиану горло, сдавил лёгкие железной хваткой. Несколько долгих, ужасающе напряжённых мгновений все были недвижимы. Вместе с ними застыло, казалось, и само время. Точь-в-точь, как в холмах, когда Юлиан, наложив на лук первую стрелу, целился в противника. Тогда время тоже застыло, замедлившись до пугающей неподвижности. То было благодатное промедление. Благодатное и зловещее. Именно за такой вот секундой, растянувшейся на часы, дававшей время подумать и посожалеть, всегда неизбежно проливались реки крови. Юлиан всё никак не мог оторвать болезненно испуганного взгляда от бинтов на теле ведьмака; под слоями чистой ткани прятались серьёзные раны. Боль, слабость и усталость явственно читались в том, как ходили желваки у Геральта под кожей, когда он стискивал зубы. И может быть, в любой другой ситуации кронпринц сиганул бы в окно, но не теперь, когда Геральт был так сильно ранен, что едва держался, чтобы не рухнуть или не выронить меч. Не теперь, когда Юлиан любил Геральта настолько, что готов был за него умереть. За него. Вместо него. Вместе с ним. — Nie opuszczę cię, — произнёс он, перехватывая ведьмачий взгляд; фехтование научило Юлиана, когда нужно наносить удар, а когда принимать, и сейчас атака была равносильна смерти. — Musimy się poddać. Это решение казалось Юлиану единственно разумным в том необратимом кошмаре ареста, что настиг их обоих беззащитными, неготовыми и ранеными. Оно могло дать им ещё немного времени, чтобы пожить. “И чтобы придумать план, как избежать костра или, если повезёт, сбежать вовсе”. — O cholera, Jaskier, jesteś takim tchórzem! — хмурое шипение сквозь сжатые зубы. — To prawda, — Юлиан поднял руки, чтобы показать, что сопротивления с его стороны не будет. — Ale robię wszystko, aby ocalić nasze życie. Один из практиков тут же схватил кронпринца и оттащил к двери. Его руки крепко удерживали за спиной, а змеиные путы верёвкой стягивались на запястьях. И прежде, чем Юлиану на голову надели мешок, он успел увидеть, как Геральт, ссутуливаясь и шипя от боли, опустил меч.***
Комната, куда его приволокли, давила на нервы ощущением чудовищно низкого потолка. Так могли бы давить снега на несчастного, попавшего под лавину; так могли бы давить завалы на бедолагу, что оказался под обрушившейся во время пожара крышей. Штукатурка на стенах потрескалась, а местами и вовсе отвалилась, чтобы примоститься на полу неприглядными кучками мусора. Возле массивной двери, окованной поржавевшим от времени железом, по стене откуда-то сверху медленно ползла влага. В холодном воздухе неотапливаемой комнаты пахло сыростью, плесенью и застаревшей кровью. Окон здесь не было. “Наверняка для того, чтобы арестант не видел ободряющего солнечного света. Запихни человека в клетушку, и он расколется от одного только чувства запертости, ибо нет ничего сильнее отчаяния”. В центре громоздился привинченный к полу стол. На нём виднелись глубокие зарубки и въевшиеся бурые пятна. Юлиан окинул столешницу беглым взглядом. “Её как будто никто даже не пытался отмыть. Столько крови...” Кронпринц тряхнул головой, отгоняя попытки собственного бурного воображения нарисовать, что могло в этой комнате твориться. (Что творилось каждый день. Из раза в раз. Много, очень много лет подряд.) “Вдох. Выдох. Успокойся. Дыши”. По обе стороны стола стояли стулья. Один — пустующий — предназначался инквизитору. На втором сидел Юлиан. (Сидел и думал о том, как бы не поседеть.) Раздетый до пояса, с завязанными за спиной руками, Юлиан отсчитывал четыре секунды на вдох и четыре на выдох, как когда-то учил его Регис. Собственным размеренным дыханием он пытался заглушить тягостное напряжённое волнение, выедавшее все его внутренности ложками. Сколько ему ещё ждать допроса? Сколько вот так сидеть на неудобном стуле, в неудобной позе, в комнате, чей морозный воздух пронизывал тело до самых костей, в страхе, чей умелый шёпот проникал в мысли и бередил воображение? “Я здесь уже час. Или два? Больше или меньше?” Капелька пота скатилась по левому боку. Холодно было, точно в могиле, а Юлиан потел так, словно сидел не в допросном доме Инквизиции, а в знаменитых термах Адуи — таких, куда могли попасть только очень высокопоставленные лица страны; таких, где камни источали угольный жар, а облако пара стелилось над водой среди мраморных колонн и воздух трепетал душной свежестью, дорогим вином и изящными куртизанками, благоухающими кадирскими маслами, привезёнными из Уль-Хатифа или Далеппы. Но допросная комната совсем не походила на термы, стены, вздувшиеся сырой штукатуркой, — на мраморные колонны, а влага, стекающая сверху — на горячие воды в выложенных мозаикой бассейнах. Допросная комната не походила на термы, а Юлиан обливался потом не от тепла, а от страха, впившегося ему в грудь копьём, брошенным на скаку. Он потел от страха и кривился от пота. Повязка на голове в том месте, где раньше было левое ухо, немного сползла вниз, и холод неприятно щекотал клочок открывшейся раны. Верёвки жутко натирали запястья, пока Юлиан тщетно пытался ослабить узлы. Ему доводилось бывать в самых разных плохих ситуациях, но сложно было себе представить что-либо хуже того дерьма, в которое он вляпался теперь. Нервы крупно дрогнули, стоило в коридоре раздаться шагам. Юлиан сбился со счёта, выругался и прикрыл глаза. Нервозное ожидание худшего утомляло. Распаляло. Отнимало столько же сил, сколько могла бы отнять борьба со вздымающимися волнами в эпицентре шторма. “А ведь допрос ещё даже не начался!” Пот стекал по телу. Страх стекал вместе с потом, разъедал кожу, выл и скулил где-то глубоко внутри. Шаги прошелестели мимо железной двери и затихли в отдалении. Секундное облегчение сменилось разочарованием: терпким и жгучим, как яд, грязным и оранжевым, словно выжженный апельсин. “Они думают, что пока арестант ждёт допроса, он вконец изъест себя страхом. Ожидание худшего порой неизмеримо хуже, чем его совершение. И они правы. Ожидание — тоже своего рода пытка”. Вдох — счёт на четыре. Выдох — медленно, протяжно. “Но знают ли они, что пока время тянется капля за каплей, арестант может готовиться к тому, что его ждёт?” Снова и снова кронпринц прокручивал в голове все возможные варианты будущего допроса. Гонял их по кругу, по спирали, по кромке собственных воспалённых измышлений. Он искал, за что можно было бы зацепиться, в чём можно было бы усмотреть спасение. Размышления отвлекали Юлиана от страха. Холодный рассудок напарывался на рифы обострившихся чувств, прорывался меж ними, гонимый ветром фактов, тонул каравеллой среди прибрежных скал нервозности, но потом вновь вздымался на волнах гибкого, проницательного ума, способного вывести из любой бури, любой опасности. Юлиан не привык бояться. Он привык веселиться, радоваться жизни, покрывать её поцелуями и испивать до дна. “Временами мои весёлые авантюры были опасны, но дух от этого захватывало лишь сильнее”. Кронпринц ухватился за эту спасительную серебристую мысль. “Если представить допрос карточной игрой... — рассудил он, воодушевлённо облизывая губы, — то положение уже не будет казаться таким страшным”. Перетасовывая карты событий и фактов, Юлиан помечал те из них, что могли бы благоприятнее сказаться на результате грядущей игры. Взвешивал слова, как иные взвешивают игровые фишки. Юлиан медленно вдохнул, концентрируясь на том, как воздух заполняет его изнутри, будто журчащая струйка родниковой воды — глиняный сосуд, а потом столь же медленно выдохнул. Это нехитрое упражнение должно было помочь ему сохранить спокойствие. Из-за двери долетали смутные обрывки речи. Нужно было быть дураком, чтобы не догадаться, что инквизитор сейчас допрашивает Геральта. Однако голоса ведьмака Юлиан так и не услышал, как бы ни старался, как бы ни напрягал уцелевшее ухо. “Что они сделали с Геральтом?! Почему он до сих пор молчит? Не хочет говорить? Или... не может?” Нервы натянулись ещё сильнее и тоньше, чем в тот миг, когда там, среди холмов, Юлиан заметил арбалетный болт, торчавший у Геральта из бока. Воображение рисовало настолько жуткие картины допроса, что его почти затошнило. Отрезанные пальцы, вырванные ногти, вытащенные с хрустом зубы, выжженные глаза, похожие на омлет и текущие по щекам из распухших глазниц, сломанные кости, торчащие из плоти белёсыми обломками, истерзанная в клочья плетью спина, вывихнутые на дыбе суставы... Регис как-то сказал кронпринцу, что напугать человека сильнее всего может лишь он сам. И он пугал себя: безостановочно, неосознанно, неопрятно и глупо. И никак не мог перестать волноваться, давясь всеми ужасами, что ему когда-либо рассказывали о методах Инквизиции. Ещё Регис говорил, что спасти себя от страха человека тоже может лишь он сам. “Может быть, Геральта не пытают? Может быть, я не слышу его голоса, потому что он говорит очень тихо? Или... вдруг его уже выпустили? Оставили в покое. Пожалуйста, пусть это будет правдой”. Однако Юлиан знал, что надеяться на что-либо подобное было по меньшей мере глупо. В какой-то замечательной книге, в одной из тех, что они листали с Геральтом в маленьком охотничьем поместье ещё неделю назад, он прочёл, что если очень сильно надеяться на что-то, то обязательно получится наоборот. В конце концов, кронпринц всерьёз полагал, что они спокойно вернутся в Адую после нескольких блаженных недель в глуши лесной. В конце концов, после стычки в холмах, он всерьёз надеялся, что самое страшное испытание позади. “И вот, куда меня завели мои чаяния...” В той же книге Юлиан прочёл, что надо смотреть правде в глаза. И правда, которую он видел теперь, была ясна до боли. Вдруг раздался яростный возглас, а за ним — приглушённый стук, похожий на удар. Потом послышалось, как хлопнула железная дверь где-то дальше по коридору. Не так далеко от той комнаты, где держали Юлиана. Страх вновь подогнал его сердцебиение, когда он услышал приближающиеся шаги. “Прошу вас, кто-нибудь, помогите! — взмолился он, сжимая и разжимая за спиной кулаки, потирая их один о другой в попытке ослабить узлы и освободиться. — Пожалуйста. В конце концов, что плохого я... ладно, я сотворил много плохого, аморального, извращённого, распущенного. Трахался не меньше шлюх, совращал чужих жён и мужей. И даже собственного кузена. Пристрастился к блуду во всех его проявлениях... Не могу сказать, что не заслужил оказаться в тюрьме. Но Геральт! Он-то вообще ни при чём! Помогите хотя бы ему! Эй, кто-нибудь! Геральт такого точно не заслужил. Только не он!” Самые разные страхи впивались в Юлиана раскалёнными иглами: страх перед допросом, перед пытками, перед смертью в объятиях инквизиционного костра; страх за оставленного в Адуе младшего брата, который будет вынужден вырасти без него, и за дорогих сердце друзей, что могли попасть под раздачу, если всплывёт какая-то информация об оргии в “Пассифлоре”. Но наибольшим страхом из всех было потерять Геральта. Юлиан боялся этого, когда вырезал арбалетные болты из его плоти. Боялся, когда они спускались к побережью в поисках любого селения, где им могли бы помочь, а Геральт, прижимаясь всем телом к шее Пегаса, что-то тихо рассказывал, борясь с тем, чтобы не вырубиться. И ещё сильнее боялся утром, когда неравный бой угрожал неминуемой гибелью. Светильник, свисающий с потолка над столом, никак не отреагировал на человеческие мольбы. Его тусклый свет ложился на сырые стены тусклыми бликами. Юлиан вспомнил, что в королевской усыпальнице под дворцом на стенах свет факелов отражался так же. Там тоже было сыро и холодно. “Королевская усыпальница... подумать только! А ведь эта комната может ею стать для меня, кронпринца Юлиана де Леттенхофа, старшего сына его августейшего величества Гуслава Пятого, высокого короля Союза... Какая драматичная выйдет пьеса из этой истории, если мне только каким-то чудом удастся избежать смертной казни и записать её...” Дверь отворилась со скрипом, ржавым и бесплодным. Ужас окатил Юлиана с новой силой, с ног до головы. “Вдох. Выдох. Продолжай дышать, пожалуйста”. Он поднял на инквизитора, усевшегося напротив, несмелый загнанный взгляд. Высокий, худощавый мужчина, чьи глаза были наполнены таким искренним рвением, что от одного вида становилось дурно, смотрел на него в упор. — Инквизитор Лорсен, — один из практиков, зашедших следом, чуть склонил голову и положил на стол исписанный лист бумаги, чернильницу и перо. Лорсен кивнул, пробежался быстрым взглядом по листу. — Вы Лютик, верно? Тот знаменитый менестрель? — Да, — произнёс Юлиан хрипло. — Я... менестрель. “А также поэт, драматург, актёр, карточный жулик, распутник, пьяница, фехтовальщик-недоучка и, среди прочего, наследный принц Союза”. Инквизитор что-то аккуратно дописал на листе, а потом воздел его ближе к светильнику. — Лютик, менестрель, — зачитал он, — сим обвиняется в аморальном поведении, а именно: в незаконном сексуальном контакте с другим мужчиной, имя которого установить не удалось. Он был замечен в связи, порочащей его, не далее, как день тому назад в доме местного лекаря. Есть свидетель. Инквизитор положил лист перед Юлианом и пододвинул к нему чернильницу с пером. — Подпишите признание. — Это не признание, — голос предательски сорвался, за что Юлиан мысленно себя же и отругал, одновременно с этим пытаясь оградиться от чувств холодной рассудительностью, которую неизменно относил к ряду своих выдающихся талантов. — Это грязная ложь и клевета! Я никоим образом не виновен в том, в чём меня обвиняют, — добавил он со всей серьёзностью, на какую только когда-либо был способен. — Вы не имеете права меня задерживать. Я невиновен. — Виновны. И должны подписать этот документ. — Нет. — Подпишите. Признание. — Нет. Лорсен как-то по-особенному вздохнул. Не то раздражённо, не то воодушевлённо. — Практик Ширру, не могли бы вы помочь нашему арестанту разобраться в ситуации? Практик, тенью замерший у двери, приблизился к столу и обошёл его с левой стороны. Ростом он был заметно выше шести футов. Нижнюю половину лица, обрамлённого длинными тёмными волосами, скрывала маска, какие носили все практики Инквизиции. Над маской насмешливой глумливостью горели миндалевидные глаза. Юлиан едва успел заметить, как Ширру замахнулся. Уже через секунду он слетел со стула, сметённый крепким, сильным ударом. Пронзительная боль обожгла место, где дырой зияло отсутствующее ухо. Юлиан вскрикнул, потом заскулил, потом стиснул зубы, шипя и всхлипывая. На глазах навернулись слёзы. По шее потекло что-то горячее и липкое, пахнущее солёной медью. Повязка совсем съехала с его головы, грязной тряпкой скользнув на пол. Боль была адской. Его дёрнули с каменных плит вверх и усадили обратно. — Подпишите признание, — раздражённый голос, сизая угроза. — Это не признание, а смертный приговор, — Юлиан болезненно всхлипнул. — Стоит мне подписать, и меня сожгут на костре. — А вы думаете, что заслужили чего-то получше? — фыркнул Лорсен. — Изгнания? Ссылки в Инглию? — он нахмурился. — Я здесь, чтобы искоренять вольнодумство, пресекать заговоры и выжигать аморальные склонности граждан Союза. Чтобы отсеивать правильное от неправильного. Вы здесь, потому что вы — нежелательный, неправильный элемент общества нашей славной державы. Подпишите признание, и с этим будет покончено. — Я не стану. — Станете. Стоило инквизитору только протянуть руку, как Ширру ловко извлёк из-за пазухи ещё один документ и вложил его в открытую ладонь. — Вот донос на вас, — сказал Лорсен, показывая кронпринцу исписанную бумагу; прочесть расплывающиеся перед глазами строчки Юлиан не смог — слёзы застилали путь его взору. — Тут написано, что вас видели держащим за руку... того, второго. Видите? — Лорсен повернул документ к себе и прочёл: — Он взял лежавшего на постели мужчину за руку и поцеловал его ладонь, произнося при этом следующее: скоро тебе станет лучше, и мы вернёмся в Адую, любовь моя. — Лорсен отложил бумагу. — Всё ещё считаете себя невиновным? Ширру стоял совсем рядом, готовый вновь нанести удар, если его об этом попросят. Пусть его губы и скрывала маска, Юлиан мог поклясться, что он улыбается: глумливо, жёстко, жестоко. — Судя по всему, доказательства вам кажутся неопровержимыми, — голос Юлиана дрожал от боли. — Моя вина очевидна... Инквизитор довольно кивнул. — ...как очевидно и то, что второй, которого вы арестовали, был в тот момент без сознания, — чаши глазниц переполнились, по щекам Юлиана заскользили горячие слёзы; дикая боль распространилась от уха по всей левой стороне головы. — Он не слышал моих слов и не чувствовал моих прикосновений, — это было правдой. — Если бы он был в сознании, то ни за что не позволил бы мне подобное, — это было не совсем правдой. — Он убил бы меня за подобное, — а вот это было ложью. Представить ситуацию, где Геральт решил бы отнять у него жизнь, Юлиан попросту не смог. В конце концов, он сам говорил, что они — друзья. — Он не знает о моих чувствах, — добавил Юлиан, думая о том, что лучшая ложь та, где есть немного правды. — Да, я люблю его, но эта любовь никогда не выходила за пределы меня самого, поскольку мне прекрасно известно, что он предпочитает женщин. Исключительно женщин. Верёвки стягивали руки за спиной плотно, надёжно. В доносе чернилами чернели неопровержимые факты. Юлиан прикусил губу, давя рвущиеся наружу всхлипы. Понимание того, что у него нет ни единого шанса выкарабкаться из нынешнего дерьма, отдавалось внутри болью такой же нестерпимой, как и в отстреленном ухе. Но проблеск надежды на то, что получится вытащить Геральта, не позволял Юлиану сдаваться. — Он не сказал об этом, — инквизитор постучал пальцами по столу. — Он вообще ничего не сказал. Ни единого слова. А ведь мог бы себя защитить, но он не сделал этого. Что вы на это ответите? Юлиан ухватился за брошенный ему в руки спасительный канат. Канат для Геральта. — Мой друг не разговаривает на языке Союза. Он северянин. Пододвинув обратно лист с признанием, Лорсен взялся за перо. — Как его зовут? “Дерьмо, об этом я не подумал!” — Равикс из Четыругла, — ляпнул он первое, что пришло в голову. — Это такое место на Севере. Город. Ну, не очень большой. Города такого, естественно, не существовало, но Юлиан часто придумывал места, которых не существовало, и запихивал их в свои баллады, стихи, поэмы, оды и пьесы. “Может быть, в будущем я бы даже смог написать настоящий роман, сплошь и рядом состоящий из выдуманных мест, если бы только мне не грозила одуряющая близость инквизиционного костра...” Скрип пера по бумаге резко оборвался. Бумага прошелестела песочно-белым пятном по столу, размытым из-за слёз в глазах. — Подписывайте признание. — Послушайте... — начал было Юлиан, ухватившись за идею, стрельнувшую ему в голову в эту самую секунду. Чужой кулак прилетел ему в лицо раньше, чем он успел договорить. Боль вспыхнула ослепительно белым. Что-то хрустнуло, кажется, нос. В этот раз Юлиан упал вместе со стулом и сильно стукнулся плечом. Затем его ударили ещё раз. И ещё. И ещё. Беспощадные удары. Взрывы боли на лице. — Стойте! — крикнул Юлиан, ощутив яркий привкус крови во рту. — Стойте! Остановитесь! Я подпишу!.. — Вот и славно, — Лорсен кивнул практику. Ширру нехотя прекратил избиение, поднял стул и бесцеремонно водрузил на него наследного принца, старшего сына его августейшего величества Гуслава Пятого, высокого короля Союза. “Если бы ты только знал, кого бьёшь, ублюдок. Если бы ты только знал...” Но Ширру не мог этого знать. Как не мог знать и инквизитор Лорсен. И все остальные. Юлиан даже пожалел, что не взял с собой перстень с печаткой: оставил в спальне во дворце перед отъездом, посчитав, что может потерять или того хуже. “Если бы я назвал своё настоящее имя и показал перстень, они бы нас отпустили?..” (Сладкая мысль, но ошибочная.) “Хотя нет, конечно, нет. Меня бы высмеяли в лучшем случае, в худшем — обвинили ещё и в краже государственной собственности, так что сначала я лишился бы рук, как вор, а потом сгорел заживо, как мужеложец”. — Я подпишу, — с трудом выговорил Юлиан, сплюнув на пол кровью и, кажется, осколком зуба, — но вы должны отпустить второго арестанта. Лорсен откинулся на спинку стула. Сложил руки на груди. Выглядел он крайне недовольным. — Вы не в том положении, чтобы торговаться. А я не настроен на шутки. — Нет, — кивнул кронпринц обречённо. — Не в том. Но вы же не хотите войны, верно? — Войны? Лицо начало опухать от ударов. Боль колотила изнутри. Нос, вероятно, был сломан. Разбитая рана на месте левого уха сочилась кровью. Однако на какое-то мгновение Юлиан перестал испытывать любые ощущения. Всю свою жизнь он провёл, выдумывая истории, играя в игры и слагая стихи о том, чего на самом деле никогда не было. Сейчас он, предчувствуя скорый конец, исполнял свою последнюю роль, сдавал последнюю карточную раздачу, рассказывал последнюю историю. — Этот мужчина — Равикс из Четыругла — очень важный человек на Севере. Он — брат Бетода, вождя всех северян. Если вы его убьёте, война будет неизбежна. Лорсен нахмурился. — Практик Риенс, — позвал он. — Вы же у нас из Инглии, верно? Ещё один мужчина, что до этого неподвижно стоял у двери, подошёл ближе. Внешность у него была некрасивая, даже больше того — неприятная, но отчего-то смутно знакомая, как если бы Юлиан видел кого-то похожего на Риенса во время заседаний Открытого совета. Ему вдруг подумалось, что практик Риенс вполне мог происходить из какого-то дворянского рода, либо же быть бастардом. — Да, инквизитор. — Много знаете о северянах? — Достаточно. — И как зовут их вождя тоже знаете? Риенс заколебался, но потом утвердительно кивнул. — О Бетоде в Инглии поговаривают весь последний год. Раньше на Севере был другой вождь. Вернее, вождей было много, но сейчас... сейчас, вероятно, остался он один. Так говорят, во всяком случае. Брови Лорсена сошлись ещё ближе к переносице. Юлиан ухватился за эту возможность. Главное — зародить в человеке сомнение. Стукни посильнее — и он поддастся. — Я приехал в Союз в качестве переводчика, — Юлиан продолжил играть свою роль. — На границе произошёл ряд конфликтов. Дело очень... щепетильное, оно не выносилось на обсуждение Открытого совета. Бетод отправил своего брата уладить проблемы. Но если его сожгут здесь, вдали от дома... — Юлиан сокрушённо вздохнул. — Война будет неизбежна. Депортируйте Равикса обратно на Север, иначе гнев северян обрушится на Союз. — Я понимаю, чего вы пытаетесь добиться, — Лорсен улыбнулся пугающе снисходительной улыбкой палача... или фанатика, тут уж как посмотреть. — Вы сами признались, что любите... как бы это ни было мерзко, вы любите этого мужчину. И вы пытаетесь его спасти, втирая мне какую-то дикую историю. У вас даже нет доказательств. Нет никого, кто смог бы подтвердить ваши слова... — Есть, — невозмутимо перебил Юлиан. — Такой человек есть. — Неужели? И как его зовут? Этого, именно этого Юлиан жаждал услышать. Ему было больно и было страшно. Но ещё ему было хорошо оттого, с каким мастерством он вытащил свой последний козырь. — Вернон Роше. Улыбка тут же исчезла с губ Лорсена; он побледнел. Юлиан даже подумал, что, быть может, ему тоже удастся выйти из этой истории живым? Не очень целым, конечно, но живым, а это главное. — Напишите Вернону Роше, — настаивал кронпринц, не без труда и не без боли проговаривая каждое слово. — Он подтвердит всё, что я сказал. Думаю, он очень расстроится, если узнает, что брат вождя северян и его переводчик трагически погибли от рук некомпетентного инквизитора, решившего поставить свои интересы выше безопасности целого государства. Разумеется, ему не стоило говорить последнюю фразу. Разумеется, не стоило. Кулак Ширру вновь сбил Юлиана со стула, а боль накрыла всё тело вереницей пинков. Однако даже за звуками ударов и собственными задушенными всхлипами Юлиан всё же услышал, как инквизитор Лорсен наклонился к практику Риенсу, говоря: — Пошлите голубя в Адую. Вот с этим письмом.***
Два практика затащили его в камеру под руки и бросили на каменный пол, как крестьянин мог бы бросить мешок с овощами. Синяки по всему телу наливались фиолетово-чёрным. Обнажённые грудь и живот обожгло холодом грязных плит. Боль от побоев была настолько сильной, что Юлиан едва ли смог бы приподняться на руках и сесть. Дверь камеры громко захлопнулась. Заскрежетали замки, застучали шаги по коридору. — Эй, — раздалось у Юлиана над ухом. — Лютик? Тёплые ладони скользнули по голой коже, а потом Юлиан почувствовал, как его тянут вверх и вбок, усаживая на соломенный тюфяк в углу камеры. — Живой? Янтарные радужки глаз мерцали волнением. Юлиан ухватился за предплечья Геральта, просто чтобы быть к нему ближе. Выглядел он не столь плохо, как Юлиан успел себе навоображать. Чуть хуже, чем утром перед арестом, но в целом Геральт, очевидно, отделался меньшей кровью. “Хотя как знать?..” — подумал Юлиан, с едкой, рябиновой тревогой оглядывая северянина с головы до ног: полностью одетого, грязного, но без синяков или признаков крови. Сквозь несокрушимое спокойствие, в которое Геральт облачился лицом, словом и жестом, сквозили плохо скрываемая боль и бессильная усталость. Он был слаб и истощён, как крепость после осады, но в то же время Геральт был твёрд, невозмутим и решителен. Он не выглядел поверженным, а такое не могло не восхищать. — Твои раны?.. — затараторил кронпринц. — Ты в порядке? — Не хуже, чем утром, — отмахнулся Геральт. — А вот тебе, я вижу, крепко досталось. Облегчение притупило боль, разливающуюся по всему телу. О, как прекрасно было вновь увидеть Геральта! — Со мной всё хорошо, — выдохнул Юлиан. — Теперь хорошо. Геральт, конечно же, не поверил. Его цепкий взгляд прошёлся по всем синякам, задержался на опухшем лице, потом окровавленной дыре вместо уха. Потёки крови засыхали на шее с левой стороны, и под сломанным носом, и на губах, и подбородке. Геральт нахмурился. — Неслабо тебя приложили, — он усадил Юлиана удобнее и помог надеть рубашку, а за ней куртку и плащ, что стопкой лежали рядом. — Нос нужно вправить. — Хорошо. — Будет больно. — О, — выдохнул Юлиан, складывая два и два. — О-о. Тогда не надо. — Прости. — За что?.. И прежде, чем Юлиан успел что-либо добавить, Геральт ловким и быстрым движением вернул сломанный нос в прежнее положение. Раздался щелчок. Боль, подобно ослепляющей вспышке в кромешной ночи, стрельнула по лицу вверх и вниз, вправо и влево. — Дерьмо! — воскликнул Юлиан, отпихивая Геральта в сторону и хватаясь за разрывающееся от боли лицо. Ему хотелось выть, лезть на стену, кричать, бить по полу кулаками. Геральт поднялся с тюфяка, проковылял к крохотному зарешётчетому оконцу под потолком и нагрёб снега в ладони, потом вернулся и приложил его к сломанному носу Юлиана. — О Боже, — причитал тот, — о Боже, Господи, как же мне больно, Ге-ральт, это какой-то кошмар. — Я знаю. — Тебя тоже били? — Нет, — Геральт задрал рубашку, демонстрируя несколько серьёзных ожогов. — Прижигали. Тоже мне допрос, — фыркнул он. — Как будто я сам себя не прижигал, когда под рукой не было ничего, чем можно было бы промыть рану, а обеззараживать же как-то надо всё равно. Они посидели немного в тишине. Снег холодил кожу, успокаивая боль и нервы. Юлиан постепенно приходил в себя, бездумно оглядываясь по сторонам. Камера, куда их бросили, была небольшой, студёной и почти пустой. Кроме железной двери в одном конце, крохотного, вытянутого по горизонтали окна в другом, тюфяка на полу и ведра в углу не было ничего. Когда снег начал таять, Геральт опустил руки, стряхивая остатки вместе с каплями. Юлиан посмотрел на него, не сумев спрятать нежность. Не найдя в себе сил и желания её прятать. Улыбка — жемчужная, искренняя — воцарилась на окровавленных губах до тех пор, пока Юлиан не вспомнил, где они и почему. (И тогда свет облегчения погас.) — Геральт? — М-м? — Не говори при них на языке Союза, ладно? Если повезёт, выйдешь отсюда живым. Ведьмак усмехнулся. — Какую такую чушь ты им там нагородил? — Я... о-о-у. Чушь? Как хорошо ты меня знаешь, волк, раз предположил, что на допросе я наплёл им выше крыши всяких небылиц, я даже польщён. — И всё же? Юлиан кратко пересказал свой диалог с инквизитором. — Ну ты дал, конечно: “брат Бетода”, — фыркнул Геральт. — У Бетода нет братьев. — Инквизиции об этом знать необязательно. Плотнее укутавшись в плащ, Юлиан прислонился плечом к плечу Геральта. Он не стал говорить, что у него у самого шансов выбраться не так много. Но надежда на это всё же была. “Если я нужен Роше так сильно, как утверждал Геральт, значит, он и меня вытянет из этой передряги”. — Если он вообще снизойдёт до того, чтобы кого-то из нас вытягивать... — задумавшись, Юлиан не сразу заметил, как начал рассуждать вслух. — Если инквизитор действительно отослал то письмо, то Роше не заставит себя ждать, — ответил Геральт. — Ты должен был уже вернуться в Адую. Как мне кажется, во дворце не очень довольны твоей задержкой... — Во дворце не очень довольны тем, что я вообще уехал. — ...так что, думается мне, тебя начали искать, как только ты не приехал в таверну “Под-каким-то-там-драконом”. — Под задумчивым, — подсказал Юлиан. — Да без разницы, — ведьмак слабо повёл плечом. — Они ищут тебя. И найдут. Рано или поздно. — Лучше рано, чем поздно. — Ну, — Геральт скосился на окно, иссечённое железными прутьями. — Лучше поздно, чем слишком поздно. Не хотелось бы сгореть заживо. — М-да, — только и смог выдавить из себя Юлиан. Несколько минут они просидели молча. — Лютик? — М-да? — Почему ты не назвал своё настоящее имя? — Они уже знали, что я — Лютик. Наверное, Ренфри сказала. А у Лютика, которым я пытаюсь быть, уже есть определённая известность. Даже биография есть. Вымышленная, естественно. Никто не поверит, что я — наследный принц Союза. — У тебя же есть перстень с печаткой, — возразил Геральт. — Это ведь могло бы сойти за доказательство? — Разве что воровства, милый, — неловкая пауза. — Я оставил печатку в Адуе. Боялся потерять. Ты же помнишь, когда мы выбирались на охоту, я её тоже не брал. — Если честно, мне кажется, дело не в печатке. — А в чём, по-твоему? Геральт посмотрел на Юлиана тем самым взглядом с укоризной. Но были в нём и усталость, и тепло, и капелька восхищения. — Я думаю, ты настолько ненавидишь своё происхождение, что не станешь пользоваться им даже под страхом смерти. В тебе есть трусость, Лютик. Но творческой гордости в тебе значительно больше. — Я не согласен. Ведьмак пожал плечами. — Так, по крайней мере, кажется со стороны. Юлиан придвинулся ближе, вдохнул привычный аромат чужой кожи: горный воздух, древесная кора, сосновые иглы, пот, кровь, сила и розмарин. От Геральта веяло каким-то невыразимым спокойствием, как если бы он ни минуты не сомневался в том, что они смогут выйти из тюрьмы не на эшафот, а на тракт, ведущий в Адую. — Ты так спокоен. Уже бывал в подобных ситуациях раньше? — Бывал в ситуациях и похуже, — отозвался Геральт невозмутимо. — Но живой же до сих пор. И почти невредимый. — И в тюрьме бывал? — Случалось. — А за... что? Геральт вздохнул. — За то, что покусился на власть, покалечив нескольких членов городского совета инглийского города Ринды. Первого, ломбардщика, я избил, второго, аптекаря, выволок из дома и отлупил ремнём по голой заднице на глазах собравшихся горожан. Хиреадан рассказывал потом, что меня пыталась остановить вооружённая гвардия, но... в общем, видимо, плохо пыталась. Когда они уже лежали на земле, я отправился в местный храм, чтобы предъявить какие-то обвинения богослужителю, тоже члену совета. Но дойти я не успел. — Схватили? — Нет, сознание потерял. Пока был в отключке, меня бросили в яму. “Какая занятная история. Да ты полон сюрпризов, шалун!” — А зачем ты это всё делал? — Колдовство. — Не понял. — Есть одна женщина... — начал было Геральт и, сильно нахмурившись, замолк, видимо, раздумывая, стоит ли о чём-то рассказывать или нет. — В общем, одна женщина навела на меня чары, чтобы проучить нескольких недомерков, обозвавших её шлюхой... Так вот я оказался в тюрьме, впрочем, совсем ненадолго. — А как выбрался? Геральт посмотрел на него с глубоко затаённой печалью, как будто вся эта история была гораздо, гораздо длиннее, глубже и серьёзнее, чем могло показаться со стороны. Как будто у этой истории с тюрьмой было какое-то сложное начало и ещё более сложный конец, теряющийся во мраке минувших лет где-то очень далеко от инглийского города Ринда. — Убил человека. Вот как я выбрался. При этих словах Юлиан содрогнулся. Сразу вспомнились трупы среди холмов: мужчина со стрелой в горле, мальчишка с раскроённым черепом. Юлиан посмотрел на свои ладони. На миг ему показалось, что они всё ещё измазаны тёмно-красным. “Убийство — это, наверное, как с потерей девственности. Назад пути нет. Сколько руки не отмывай, они уже обагрены кровью. Это останется со мной навсегда. До могилы”. В основании языка встал желчный ком. “Как я умудрился стать убийцей и арестантом всего за несколько дней? Не это я имел в виду, мечтая о приключениях”. — В этот раз так не выйдет? — на всякий случай уточнил он. Геральт сжал челюсти, желваки заходили под кожей. В миг его спокойствие стало острым, как клинок, как перец. — Так не выйдет уже никогда. Больше он ничего не сказал, а Юлиан не рискнул расспрашивать дальше. Так они и сидели в тишине, надеясь на лучшее, но готовясь к худшему. Юлиан запихнул ледяные руки в подмышки, пытаясь согреться. В оконце под потолком то и дело задувало снег. Белым облепило прутья, усеяло подоконник и немного пол под ним. С улицы долетали звуки городской жизни: шуршание шагов по снегу, стук плотничьего молотка, обрывки детских возгласов, дальний звон колокола. В воздухе слабо тянуло зимой, свежим хлебом, дорожной слякотью и дымом, струящимся из печных труб. Эти запахи перебивались другими, местными, инквизиционными: плесенью на сырых стенах, коптящими факелами в коридоре и жутким, грязным холодом, какой всегда предвещает скорую могилу. Надежда на спасение была, но настолько слабая, что Юлиан почти не чувствовал её вкуса — чистого, амарантового. Роше мог приехать, а мог и не приехать. Мог помочь, а мог... — Ты уверен, что это не Роше хотел меня убить? — Лютик, мы это уже обсуждали. — И всё же? — Это не Роше, — ответ Геральта полнился незыблемой убеждённостью. — Чего не могу сказать о твоём кузене. — Я не верю, что это был Феррант, — поделился Юлиан своими соображениями, бездумно теребя кончик плаща. — Отчего же? — У него нет причин желать мне зла. Никогда не было. Да и не смог бы он организовать засаду в таверне. Слишком для этого... — Благородный? Глупый? — ...слишком Феррант де Леттенхоф. Самые разные воспоминания пронеслись перед мысленным взором. Вот Феррант, ему двенадцать, Юлиану семь, они над чем-то смеются, кажется, над какой-то историей, которую им рассказала королевская кухарка. Вот они, немногим старше, читают про Гарода Великого, листая одну из тех дорогущих книг, где есть цветные картинки, изображающие славные подвиги короля. А вот они, сбежав из Адуи, играют в гротах на берегу, а какой-то гвардеец, запыхавшись, что-то кричит им сверху, с холма. “У нас было хорошее детство. Нет, кузен точно не тот, кто пожелал бы мне смерти. Даже в шутку”. Юлиан задумчиво почесал кончик носа, но тут же отдёрнул руку, шипя от боли. Он вспомнил и то, как начал обращать внимание на изменения, происходившие с Феррантом: чем старше тот становился, тем реже улыбка появлялась у него на лице, тем меньше времени он проводил с кронпринцем, тем официальнее делалось его к Юлиану отношение. И вот, не успел Юлиан удивиться, как Феррант, учтиво поклонившись ему в одну из редких в то время встреч, объявил о своём назначении на должность инстигатора королевского трибунала Адуи. С тех пор прошло несколько зим. Всё это время Юлиан неустанно работал над тем, чтобы вернуть их прежние с кузеном тёплые отношения. Память Юлиана хранила образ смеющегося мальчишки, согласившегося прятаться от личной гвардии кронпринца во дворце. И там же был серьёзный, скрупулёзный и педантичный мужчина, который терпеливо поджимал губы, когда Юлиан вытворял что-нибудь эдакое, и настойчиво просил впредь быть осторожнее. “Как будто он сам не вёл себя так же в детстве! Или это просто значит, что Феррант вырос, а я — нет? Может, я до сих пор играю в дурацкие игры, будто капризный ребёнок, только вместо сшитого из лоскутков медведя и деревянного резного кораблика у меня алкоголь, колода карт и шлюхи?” Воспоминания шли одно за другим, но ярче всего вспыхнуло перед глазами последнее: премьера, бордель, дешёвый портвейн, горячие прикосновения, дым от хаски, стоны и поцелуи. — Жаль, что так вышло, — Юлиан теснее прижался к Геральту в поисках тепла. — Жаль, что последнее воспоминание Ферранта обо мне будет связано с оргией. Смущение, горечь и досада — вот чем будут полны его мысли, если я сгину в пламени инквизиционного костра. — Отчего ему смущаться? Оттого, что он переспал с мужчиной? — Оттого, что переспал с кузеном, — пояснил Юлиан, плотнее закутываясь в плащ. — Феррант наутро выглядел потерянным. Может, мне не стоило настаивать? Но я хотел... хотел той ночью вас всех. Тогда меня не волновали кровные узы. По правде сказать, не волнуют и теперь. Я бы и брату отсосал, если бы оказался с ним вместе на оргии. Не Ладиславу, конечно, Боже упаси! Но вот если бы Рейнольт был моим ровесником, кто знает, как бы всё... Резкое неприятие отразилось на лице Геральта. Неприятие, смешанное не то с отвращением, не то с возмущением, не то с осуждением. Юлиану на мгновение показалось, что его сейчас же ударят за только что брошенные слова. — Брату? — А что такого? — Юлиан пожал плечами. — Члены-то у всех одинаковые, Геральт. — Члены — да, но с братом... — острый протест и мрачное негодование сверкнули в золоте ведьмачьих глаз. Где-то что-то кольнуло Юлиана. Вероятно, то была совесть. Или зачатки нравственности. Полурастоптанные? Или же наполовину сохранившиеся, ещё пытающиеся цвести? В конечном итоге, если подумать — а Юлиан думал, и думал много, — он ведь не был аморальным мерзавцем по натуре, не был плохим человеком, дурным братом или подлым, гнусным, невозможным извращенцем. Всего лишь любил хорошенько потрахаться. “Я просто слегка отбит на голову, когда речь заходит о сексе. Совсем чуть-чуть. Отбит почти в пределах нормы. Как будто это незаметно уже только по моему пристрастию к мужчинам... Да и кто из нас не без греха? Неужели пару раз поцеловать кузена или даже ублажить его ртом, или даже подставиться ему в разгар празднества, где алкоголь льётся рекой, а дым хаски дурманит больше, чем слава и успех на театральном поприще, — это так уж прям отвратительно? Я никого не принуждал и не насиловал. Мы были пьяны и обкурены — только и всего. Ночь была хороша. Каждый из нас хотел близости. Всем всё понравилось. Никто не ушёл невыебанным... то есть, обиженным. Мы ведь не устраивали пьяных потасовок, не мешали другим, не жгли чужие дома, никого не растлевали и не убивали. В мире полно всякого дерьма гораздо большего, чем обдолбанный вечер в кругу близких. В мире полно зла на любой цвет и вкус. Собраться компанией друзей и слегка повеселиться — не преступление. Ох... О нет! Я начинаю оправдывать себя самого, а это — верный признак нравственного падения! Хотя, казалось бы, разве могу я пасть ещё ниже? Сижу в тюрьме по обвинению в незаконной сексуальной связи, меня порочащей!” Он уже пожалел, что ляпнул Геральту нечто настолько возмутительное. “Возмутительное, но зато честное”. — Успокойся, — кронпринц примирительно похлопал северянина по плечу, — я всего лишь неудачно пошутил. — Да кто ж тебя знает, Лютик, шутишь ты или нет. — Я, конечно, распутник, милый мой, но не настолько же, чтобы трахаться с родным братом, — произнося эти слова, Юлиан почувствовал сладко-горький привкус лукавства на языке. — У всего должен быть предел, — привкус исчез; в этом Юлиан был предельно честен. — А, то есть, — Геральт чуть отодвинулся, чтобы внимательно и жёстко посмотреть собеседнику в глаза, — с братом — нельзя, а с кузеном — можно? Это твой предел? — Да мы с Феррантом настолько дальние друг другу кто-то там, что это не считается даже! Взгляд Геральта говорил сам за себя; там чёрным по золоту было написано: “считается, ещё как считается”. Юлиан хотел было уже вновь извиниться, но вдруг запнулся об этот взгляд. Запнулся об осуждение в этом взгляде; так можно было бы споткнуться о каменный валун, внезапно выросший из-под земли. (Так можно было бы споткнуться об оскорбление.) “Почему мужчина должен извиняться за то, как он думает? В конце концов, по этой грязи я не зашёл дальше теоретических размышлений. И знаю, что никогда не зайду. Не с Рейнольтом. Даже у такого беспредельного человека, как я, есть предел. Предел в распутстве. И предел в том, что я могу стерпеть, пропустив мимо глаз и ушей во избежание конфликта, а что — не могу”. — Боже, Геральт, — Юлиан неверяще уставился на собеседника. — Мы столько времени провели, не вылезая из постели, и тебе ни разу не было противно даже с учётом... всего, что мы делали друг другу. Тебя ни разу не напрягала... как это называют церковники?.. “Скверна блуда”. Ты не кривился ни от мужеложства, ни от группового совокупления. Но стоило мне только заикнуться о кровосмешении, и ты сразу стал... таким правильным! — Юлиан всплеснул руками, передразнивая низкий голос Геральта: — Ой, это же плохо, это грех, это мерзко! Как можно, Лютик? Да как такое тебе даже в голову пришло? — Да, это мерзко, — кивнул Геральт, не меняясь в лице. Сизое, как дым, возмущение заполнило лёгкие Юлиана. Ещё немного — и его разберёт на словесный, дымный кашель. Он вдруг обнаружил в себе негодование, и злую досаду, и горечь, и разочарование. И какую-то странную, до смешного нелепую обиду. Он был на нервах всё время с того момента, как ему отстрелили ухо, и несчастья посыпались ему на голову как из помойного ведра одно за другим, и теперь эти самые нервы сыграли с ним дурную шутку. — Ты столько раз говорил мне, что я хороший человек, Геральт, столько раз хвалил... в своей особой скупой манере, но что поделать?.. мои баллады и мою пьесу, говорил, что у меня доброе сердце, называл меня моралистом, но стоило копнуть поглубже и всё! Твоё мнение обо мне, как о человеке, изменилось быстрее девичьего настроения в известный промежуток месяца! — Послушай, Лютик... — Но ведь я всё тот же! — в груди кронпринца горела непрошенная обида. “Люди могут осуждать меня за мои поступки, пусть так, но судить меня за то, как я думаю и чувствую, они не имеют никакого права”. — Я — тот, кого ты знаешь с первых дней фехтования. Я ничего от тебя не скрывал. Я с самого начала поставил в известность о своём распутстве и любви к траху. К самому ненормальному и противоестественному. Почему тогда ты меня осуждаешь? — Лютик... — Может, ты просто видишь во мне что-то, что тебе не нравится в себе самом? — предположил Юлиан с наездом; возмущение несло его всё дальше — прямиком в бездну. — Думаешь, я не заметил, как ты сравниваешь меня с Ламбертом? — задетое самолюбие требовало ударить в ответ побольнее. — Ты говорил, мол, мы ровесники, мол, некоторыми чертами характера совпадаем! И как временами я похож на него своими выходками! Думаешь, нормально сравнивать брата с человеком, с которым ты трахаешься, а? Ну давай, признайся! Признайся, что хотел его так же, как хочешь меня каждый хренов раз, когда мы раскладываем друг друга на любой горизонтальной поверхности! Осуждаешь меня за то, как я вижу мир, а сам!.. Можно подумать, ты не нагнул бы Ламберта при первой возмо-... Закончить Юлиан не успел, потому что Геральт врезал ему до звёзд перед глазами. Голова Юлиана мотнулась в сторону, и он упал на спину, хватаясь за лицо. Из сломанного во второй раз носа потекла кровь. — Какого хрена?! — возмутился Юлиан, переворачиваясь на живот и пытаясь нормально вдохнуть сквозь новую, жуткую вспышку боли. — Думаешь, мне допроса было мало?! Геральт не двигался. Лишь смотрел раздосадовано и зло. — Я и Ламберт? — переспросил он пугающе тихо. — Никогда. Ни за что. Ни при каких условиях. Нет, Лютик. Никогда я не хотел переспать с собственным братом. И дело тут не в сраной философии, не в пределах, не в границах допустимого. Всё до банального просто: Ламберт — мой брат. И никто больше. Моя плоть и моя кровь. И я никогда даже мысли о подобном не допускал. Слышишь ты? Никогда. Кронпринц с трудом поднялся, сгрёб снег в ладони и приложил к носу, пытаясь хоть как-то унять разбушевавшиеся ощущения. Одинокая слеза — не то от обиды, не то от боли — обожгла правую щёку. Геральт продолжал. В его голосе звучали убийственная сталь и холод самых отдалённых северных долин. — Может, я не прав, осуждая тебя за то, как ты... какую позицию ты имеешь. Каждый волен думать, чувствовать и поступать в соответствии со своим каким-то одному ему известным представлением о мире. Но и ты не прав, Лютик. Ты не прав, осуждая меня за моё осуждение. Раз уж ты весь из себя такой умный и многогранный, Лютик, так будь, чёрт побери, умным и многогранным до конца! Будь выше чужого мнения о тебе, сраный ты философ! Тебе следовало бы быть милосерднее к чужому взгляду на мир. И уж точно — милосерднее к чужой утрате. Следи за языком, если не хочешь проблем. — Это угроза? — Юлиан сплюнул кровь и подгрёб побольше снега. — Предостережение, придурок, — выдохнул Геральт, с явным усилием беря себя в руки. — Любой другой на моём месте убил бы тебя за такие слова, понимаешь? Но ты мне дорог, Лютик, — голос его смягчился. — Ты мне друг. Я готов простить любое дерьмо, какое только тебе взбредёт в голову, задолго до того, как ты его выкинешь. Но это не значит, что у тебя есть право так себя вести. Это попросту нечестно. Возмущение и раздражение всё ещё играли в крови Юлиана, когда он осознал, что вызваны они были не разговором, заведшим их в такие дебри, куда вменяемые люди не совались, а панической тревогой от ареста и безутешным страхом за свою жизнь. — Больше никогда, Лютик, не говори подобного о Ламберте. Это ниже твоего достоинства. И выше моего терпения. Юлиан понимал, прекрасно понимал, что задел Геральта за живое своими словами. Сначала — необдуманными. Затем — обдуманными слишком хорошо. Когда раздражение его немного отпустило, ему стало очень стыдно, но не за свою тягу к разврату, а за то, что, шутя крамольные шутки, он оказался бестактен по отношению к человеку, чьего брата убили, убили недавно и убили очень жестоко. И ещё больше Юлиану стало стыдно за необоснованные гнусные оскорбления, за глупую ревность к убитому мужчине, за трусость, за непонятно откуда выползшую обиду, за жесточайшие слова, произнесённые с одной единственной целью — ударить в ответ побольнее. “Так-то ты его любишь, а, Лютик? — спрашивал он себя, садясь на колени, запрокидывая лицо к серому, недосягаемому небу, видневшемуся сквозь прутья решётки; такому же недосягаемому для Юлиана, как благочестие и порядочность. — Так ты относишься к человеку, который для тебя — весь мир? Какого хрена ты натворил? Зачем? Ради защиты своего сраного мировоззрения? Это разве повод обижать друга? Больше того — возлюбленного! Где твоё благоразумие, Лютик? Где твоя честность?” (Где твоя честь?) Вина непомерным грузом надавила Юлиану на плечи. В голове сами по себе всплыли слова, которые однажды сказал ему Геральт: “...никогда не перестану удивляться тому, как ты можешь быть таким моралистом и таким распутником одновременно”. Юлиан и сам теперь не знал, как. Ему казалось, что он только второе и никогда не первое. Только распутник, ревнивый негодяй, бестолковый друг и ни разу не моралист. Ему было так невыносимо стыдно за свои слова и свои мысли. Да, ему следовало просить прощения именно за них. (За то, как он думал, за то, как чувствовал.) “Геральт, очевидно, любил Ламберта как... нормальный брат. Естественной братской любовью. А я наговорил Геральту... Боже, какой же я всё-таки испорченный, невыносимый, отвратительный дурак!” Он повернулся к ведьмаку и коснулся его плеча. С такой же осторожностью человек приручает дикую кошку, надеясь, что однажды она будет сидеть с ним у очага долгими зимними вечерами и мурлыкать старые лесные песни. В конце концов, не так давно выяснилось, что он любил этого мужчину, а делать больно тому, кого любишь... позволить этого Юлиан себе не мог. Ни за что. Ни при каких условиях. Нет. Никогда. — Прости, — промолвил Юлиан с искренним раскаянием, которое теперь вырезало на нём невидимого кровавого орла, упрекало в злодеянии, в жестоком предательстве той любви, что он носил под сердцем, будто будущая мать — своё чадо. — Прости меня, Геральт. Это было бесконечно недостойно с моей стороны. Недостойно как поэта, которым я хотел стать. Недостойно как фехтовальщика, которого ты так усердно пытаешь из меня сделать. Нельзя было так говорить. Даже думать о таком было нельзя. Моя вина, Геральт. Всецело. Обиженным северянин, разумеется, не выглядел, но, справедливости ради, Юлиану иногда было очень трудно интерпретировать его настроение. — Мне невыносимо стыдно за удар, который я нанёс в эту незаживающую рану утраты в твоём сердце, — Юлиан утёр кровь с верхней губы рукавом. — Стыдно вдвойне, ведь я знал, куда бить. Геральт... я горячо раскаиваюсь в том, какое дерьмо только что тебе высказал. Я знаю, что ты любил Ламберта. Прости, что я посягнул на эту любовь своими бестолковыми, грязными предположениями. Ты прав, это мерзко. Конечно, ты прав. Геральт вздохнул. — Лютик, я не сержусь на тебя, — он действительно не выглядел сердитым. — Ты боишься, — ведьмак мотнул в сторону зарешётчатого окна, словно напоминая об эшафоте, который вполне мог их там поджидать. — Ты истерзан переживаниями минувших дней и часов. Раньше тебя не преследовали, желая убить, а ты не убегал, ночью, зимой, пытаясь спасти свою шкуру. Раньше тебя не арестовывали по обвинению, за которое можно угодить на костёр. Не допрашивали, не угрожали и не пытали. Раньше ты не убивал... пусть и по благой причине, в стремлении защитить друга, но всё же. Честному человеку нелегко смириться с кровью, в которой он утопил свои руки. Это всё... тебе в новинку. И это всё, наверное, здорово пугает. Ты на нервах, тебе страшно. Я понимаю. Люди часто в минуты опасностей говорят, думают и чувствуют то, что им несвойственно. Особенно, если в настоящей опасности оказались впервые. Ссора была, ну, можно сказать, неизбежна. Сердце Юлиана рвалось на части. Он чувствовал себя так, словно провалился под лёд. Вероятно, ведьмак что-то разглядел в синеве его треснувших, раскаивающихся глаз. — Мне стыдно, Ге-ральт. И неприятно. И горько. Невыносимо. — Я знаю, — хмурый излом бровей; гнев, глубоко затаённый в янтарном золоте радужек; боль, надёжно упрятанная за непробиваемое спокойствие. — Просто ужас, как невыносимо оттого, какую боль я тебе причинил. — И это я знаю, — кивнул Геральт, хмурясь ещё сильнее, но только теперь уже не от гнева, но от чего-то другого, словно он увидел то, что видеть не хотел. — Прости. — Я на тебя не злюсь. Но должен признать, что не злиться стоит мне больших усилий. Юлиан сокрушённо опустил голову. Ему показалось, что он опять пустил слезу, но это всего лишь снег, растаявший в ладонях, стекал по испачканной коже. В глазах не было ни влаги, ни соли, ни намёка. Только сухость, ещё более острая, чем слёзы раскаяния. — Иди сюда, — Геральт похлопал по тюфяку рядом с собой. — Колени отморозишь. Ну же, давай. Юлиан с трудом поднялся на ноги, чтобы через мгновение удобно устроиться у Геральта под боком. — Торжественно клянусь, — приложил он руку к сердцу, — блюсти здравомыслие и порядочность в отношении кровных родственников. Ведьмак потрепал его по волосам, словно ребёнка. Облегчение на вкус было слабым, однако Юлиан всё же распробовал ощущение прощённости и печальную радость. Радость кающегося грешника. “Отныне я буду следить за каждым своим словом, за каждой мыслью, за каждой тенью в глубине своей души”. Поверить в то, что Геральт простил его так просто, было легко. “Всё дело в том, что Геральт — хороший человек. Хорошие люди умеют прощать даже тех, кто этого недостоин”. Юлиану казалось, что обретённое прощение начало вытравливать из него всё плохое, что доселе пряталось по распутным уголкам мировоззрения. А любовь, что грела Юлиану сердце, в сочетании со стыдом, что пронзил его мысли осознанием собственной недостойности, мягким светом стали рассеивать те самые тени, которые неприметно залегли в его маленькой вселенной, запечатанной в сосуд грешного тела. Любовь и покаяние успокаивали взбунтовавшиеся нервы. Очищали Юлиана изнутри, высветляя по глупости приобретённую дурноту. Это было больно. И это было хорошо. — Как тебе такое вообще в голову могло прийти? — поинтересовался Геральт, явно чем-то озадаченный. — Про меня и Ламберта. Признаться, я и помыслить не мог, что тебя так выведут из себя несколько сравнений. Люди в Союзе вообще крайне нетерпимо относятся к сравнениям... В этом дело? — Нет, — Юлиан положил руки на согнутые колени. — Не совсем. В конечном итоге, они меня... не раздражали, тут другое, — он вдруг понял, что почти признался в ревности, и решил сменить курс. — Твои сравнения натолкнули на некоторые мысли... ну, я уже их высказал. Крайне жестоким образом. — Что ж, мне следовало подумать, как мои рассказы о Ламберте могут выглядеть со стороны. — Как о брате, — Юлиан пожал плечами. — Как они ещё могут выглядеть? — Ты подумал, что мы были любовниками. — Вот именно, я подумал. А я, как тебе известно, — испорченный кусок дерьма, Геральт. Разумеется, я подумал, что вы были любовниками. — Хм-м. — У меня... сложные отношения с семьёй. Мне тяжело понять, как это работает, — признался Юлиан после продолжительной паузы. — Если я кого-то люблю... эта любовь проявляется во всём. Занд дан Глокта, например, — мой самый близкий, самый дорогой друг. Но я очень долгое время хотел его трахнуть. Я люблю его, как друга. Но каждый раз, когда я его вижу, я хочу его поцеловать. С Трисс и Эсси ситуация обратная. Наши отношения начались с того, что я купил их время и тела, но потом мы очень привязались друг к другу. Сейчас я уже не уверен, что смог бы вновь лечь с кем-то из них. Они стали мне как сёстры. Но мы же начали с секса! Так же вроде быть не должно. Это что-то неправильное... у меня в голове. Понимаешь? Я широко смотрю на любовь, а она бывает очень разной: иногда — смешанной, иногда — смешной. Я правда не знаю, как относился бы к Рейнольту, если бы мы были одного возраста. Может, так же, как ты к Ламберту. Может, так же, как я — к Занду. Кто знает? Мне хочется верить, что я не сумасшедший. — Ты поэт... — Спасибо. — ...а они, как я успел заметить, все немного сумасшедшие. Юлиан фыркнул. — Однажды я читал книгу... её сразу же после выхода запретили цензурой, но я успел прикупить экземпляр. В общем, я читал книгу о брате и сестре. Он был церковником, который хотел бросить читать молитвы и сделать военную карьеру. В итоге ему удалось стать блестящим воином и проницательным лидером. Его сестра была разменной монетой в руках их властолюбивого отца, желавшего сохранить своё высокое положение за счёт брака дочери с выгодным союзником. В основном, читая эту историю, я обнаружил, что эти двое, эти брат и сестра, были совершенно очарованы друг другом. В мире, полном жестокости, лжи, коварства, интриг и насилия, они были друг для друга путеводным светом, оазисом в центре бескрайней зловещей пустыни, единственным спокойным уголком посреди окружавшего их хаоса. Они пережили множество отношений, но ни он, ни она не нашли того, кто подходил бы им хоть на десятую часть так же, как они подходили друг другу. Эта история была не о кровосмешении, Геральт. Эта история была о двух людях, которые приходили в полный восторг друг от друга. Их союз делал каждого из них лучше, чище, правильнее. Между ними был идеальный брак. Геральт хмурился на слова Юлиана. В нём явственно чувствовалось острое несогласие, но он, видимо, пытался как-то его смягчить, доверяясь дружбе. — Это то, о чём я говорил в пьесе, — закончил Юлиан. — Любовь бывает разной. Но любовь — всё равно любовь. “В конце концов, я оказался здесь, за решёткой, тоже из-за любви, пусть в обвинительном акте её и называют иначе”. — Я имею в виду, — Юлиан спохватился, усматривая возможность быть недопонятым, — именно чувства одного живого существа к другому. Тут уже не так важен пол или цвет кожи, верно? Если между людьми есть любовь, то всё остальное вообще не важно. А любовь — это не о сексе. Хотя секс может присутствовать, но может и нет. Мы в первую очередь любим в человеке его душу, а не половые органы. Иногда любовь бывает совсем без прикосновений, но от этого она не менее ценна. А может, даже, и более. Любовь — это... ох, как же сложно её описать. Любовь — это груша! — Чего? — Ну, любовь — это когда есть уважение, доверие, преданность. Доброта. Жертвенность! И... честность. Нахмурившись, явно подумав о чём-то болезненном и сложном, Геральт дополнил чужую мысль, добавив простое: — И осторожность. Спокойное молчание воцарилось меж ними. Холод облизывал ступни и кисти рук. За окном падал снег. С улицы долетали звуки городской жизни. Кто-то топил печь, кто-то стучал молотком, а кто-то продавал свежий хлеб. А они двое сидели в тюремной камере. Сидели в ожидании неминуемого, и каждый думал о своём.***
Из дрёмы Юлиана выдернул неприятный железный клёкот, каким всегда сопровождается перебирание многочисленных ключей в связке. Он сонно завозился, пытаясь устроиться поудобнее, но вспомнил, где находится, и подскочил на соломенном тюфяке. Кто-то хлопотал с ключами с той стороны, тихо ругаясь сквозь зубы. Послышался звук открываемого замка. Юлиан бросил полный надежды взгляд на Геральта, но тот даже не повернулся: стиснув зубы, он пристально и тревожно глядел на дверь. Судя по всему, глаз Геральт не смыкал всю ночь, что они провели взаперти. Щёлкнул замок. Сердце Юлиана подскочило от волнения к самому горлу, да так там и осталось, застряв. Он ожидал увидеть Вернона Роше с неприятной усмешкой на губах. Ожидал Ферранта с посеревшим от беспокойства лицом. Ожидал кого-то знакомого, кого-то, кто принёс бы им радостную весть об освобождении. Всё внутри Юлиана скрутилось в тугой узел, нервы натянулись так сильно, что грозились порваться, разлететься оборванными концами в разные стороны, оставив после себя невиданных размеров пропасть. Дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял инквизитор Лорсен со своими практиками. — Поскольку ответа от Вернона Роше мы не получили, — объявил Лорсен, — Инквизиция приняла решение более не откладывать исполнение приговора. Вас сожгут на костре. — Что?.. Юлиан похолодел. Не веря собственным ушам, он повернулся к Геральту, желая, чтобы тот сказал ему: ты ослышался, нас сейчас выпустят, всё будет хорошо. Но Геральт молчал. Пристальность и тревога исчезли из его облика, сменившись безоговорочной решительностью и железной готовностью вступить в бой и защищать. Защищать их обоих до последнего. — Но вы... вы разве не понимаете? — Юлиан пытался парировать, ещё не осознавая, сколь тщетны были эти попытки. — Если вы нас сожжёте, вы развяжите войну! Вы не можете... — “Нас”? О нет, боюсь, вы не поняли, — Лорсен щёлкнул пальцами; практики тут же схватили Юлиана под руки. — Равикс останется за решёткой до выяснения всех подробностей. Но не вы. Юлиан забился в капкане из человеческих рук, стремясь вывернуться, вырваться, выскользнуть, высвободиться. Ни одно движение, ни одна уловка не увенчались успехом. Его держали крепко. Возможно, даже слишком крепко. — Увести, — приказал Лорсен. — Нет. Нет. Стойте! Крики не помогут. Из прочитанных в детстве книг и историй Региса Юлиан знал, что крики и мольбы никогда не помогают, и всё же он кричал, и кусался, и вырывался, и снова кричал. Бился в захвате, как могла бы рыба бить хвостом по песку. Судорожно, бойко, бесполезно. Вдруг один из практиков отпустил Юлиана — Геральт оттащил его в сторону. Но тут же кронпринца схватил другой человек, отобрав единственный шанс на побег. Его выволокли из камеры, где завязалась ожесточённая борьба между несколькими практиками и ведьмаком. Одного из практиков — кажется, то был Ширру — Геральт всё же смог свалить на пол, но потом кто-то сильно ударил его в бок, видимо, специально метя в то место, где у него находилась самая серьёзная рана. Бинты побагровели изнутри точками, стремительно превращающимися в пятна, срастающимися меж собой. Ужас нахлынул на Юлиана; он понял — швы разошлись. Геральт припал на одно колено, хватаясь за бок, а потом вскинул голову. На секунду их взгляды встретились. Всё в Геральте кричало о готовности продолжать бороться, чего бы это ни стоило. Он рывком поднялся с колена, и Юлиану почудилось, что вот, вот сейчас. Они спасутся. Они сбегут. Но дверь камеры захлопнулась, отрезая их друг от друга. Что-то врезалось в дверь с той стороны, а потом раздались несколько громогласных ударов, как если бы Геральт попытался снести её с железных петель, чего сделать ему, конечно же, не удалось. Юлиана тащили по коридору, и грохот ударов сопровождал каждый его шаг, пока не затих в отдалении. Он упирался ногами, пытаясь затормозить, но молчаливые практики были сильны и неприступны; они как будто волокли нашкодившего котёнка, а не человека. — Вы не посмеете! — выкрикнул кронпринц; ужас взвил его голос на несколько нот выше обычного. — Неужели? У нас есть ваше письменное признание. Этого достаточно. — Но ведь оно было получено под пытками! Лорсен пожал плечами. — Вас уже ничто не спасёт, — сказал он с чувством выполненного долга. — Кроме королевского указа, разве что. Не видели такой? Я — нет. — Но я переводчик господина Равикса!.. — Вот именно, вы всего лишь переводчик. Из-за вашей смерти войну никто не начнёт. Коридор сменился ступенями. Входная дверь распахнулась, выплюнув их наружу. Дневной свет больно ударил по глазам. Юлиан зажмурился. Сапоги зачавкали по подтаявшему снегу, изборождённому многочисленными отпечатками человеческих следов и колеями от телег. Его вывели из допросного дома на широкую, многолюдную улицу, в конце которой виднелась площадь. Посреди площади высился столб, обложенный поленницей. Увидев его, Юлиан почувствовал, как внутри у него всё ухает вниз. Всё рушится и летит в бездну, в могильный мрак. В приступе тошнотворного отчаяния он прикусил губу до крови. Дышать стало невозможно — воздуха не хватало. Лёгкие сдавило ледяными тисками. Страх сомкнулся на его горле, страх начал душить Юлиана подобно тому, как женщина душит подушкой нелюбимого мужа. Его вели на казнь. На смерть. На сожжение. Вокруг стали собираться люди. Горожане бросали свои дела и стекались на площадь, привлечённые скромной процессией из нескольких практиков, инквизитора и одного несчастного, приговорённого к смерти. Чем ближе они приближались к столбу, тем плотнее вокруг них становилась толпа. Женщины, дети, старики, молодые мужчины — все смотрели на Юлиана. Чужие взгляды цеплялись за него, как репей за шерсть бездомной собаки. Кто-то в толпе выкрикнул оскорбление, кто-то с осуждением покачал головой. Ноги его почти не держали, поэтому практикам то и дело приходилось подталкивать его, чтобы он шёл. Юлиан ничего не слышал и ничего не чувствовал. Он не мог отвести взгляда от столба. В череде хаотичных, чёрно-пурпурных, испуганных мыслей Юлиан поймал себя на том, что всё ныне происходящее — его вина. Полностью. Всецело. Только его и ничья больше. “В конце концов, я мог не брать Геральта за руку у лекаря в доме. Но я взял. И теперь я здесь — расплачиваюсь за неосмотрительность, неаккуратность, неосторожность и глупость. Я здесь потому, что нарушил свои собственные правила: не спать с мужчинами за пределом своей собственной спальни — во-первых, не спать с одним и тем же мужчиной дважды — во-вторых. Всего этого вполне можно было бы избежать, если бы тогда, полгода назад, после Летнего турнира, я не пришёл к Геральту в комнату, которую он снял в “Старом пивоваре”, и не предложил ему стать постоянными любовниками. О, это был день, положивший начало всему!” Любовным развлечениям. Постепенному узнаванию друг друга. Товариществу. Принятию. Дружбе. Любви. Они подошли к столбу. Толпа сомкнулась за процессией подобно тому, как волны смыкаются над головой утопленника. На миг всё замерло. Кронпринц осмотрел место своей будущей казни, не в силах поверить, что это происходит на самом деле. (А ведь оно действительно происходило.) “Неужели всё? Конец?” Оцепенев от ужаса, Юлиан не смог сдвинуться с места. “О-о, я выжжен внутри, а теперь буду ещё и снаружи... О Боже”. Его подтолкнули к приставной лесенке. Он ступил на неё. Вынужден был ступить. “Неужели это действительно всё? Никто не крикнет: “Остановите казнь!”, нет? Не скажет, что это чудовищная ошибка? Не прорвётся сквозь толпу с мечом наперевес, чтобы отобрать меня у смерти? В книгах обычно так и бывает...” Юлиан сглотнул холодный ком страха. “Но реальность-то, конечно, и вполовину не настолько хороша, как в книгах...” Каждая ступенька отзывалась в голове Юлиана головной болью, как если бы кто-то усердно забивал гвозди в виски. Ему казалось, что он восходит на костёр под барабанную дробь. Обрывки минувшего вспыхивали перед его мысленным взором, точно спички. (Чирк — свет. Адуя. Парк Аргионта. Прекрасное лето, самый его разгар.) — Мне нравится, как ты хандришь здесь в одиночестве. (Секунда — темнота и обожжённые пальцы.) Юлиана привязывали к столбу цепями. — Верёвки слишком быстро прогорают, — так ему ответил Риенс на незаданный вопрос. Толпа вокруг ликовала. (Море людей, жаждущее море крови.) “Месяц назад эти же самые люди восхищались нашей с Эсси пьесой. Месяц назад... а ведь такое ощущение, что это было в другой жизни!” Толпа шумела, рокотала, радовалась. Люди не понимали — или не хотели понимать, — что Юлиану было страшно. До ужаса, до смерти страшно умирать. — А кто бы на моём месте не боялся, а? Если о моей связи с Геральтом станет известно, нас обоих убьют. Пока это ещё не связь, конечно, но если мы начнём трахаться систематически — это станет связью, оковами, которые рано или поздно, стоит только оступиться, приведут в тюрьму, в рудники или на ёбанный костёр! Закрепив замок на цепи, Риенс спрыгнул с поленницы на землю. Инквизитор Лорсен начал зачитывать обвинительный акт перед толпой. Множество лиц было обращено к столбу. Все они смешались в неразборчивые пятна, расплылись перед глазами от накативших слёз. Ком в горле, казалось, стал ещё больше и вдобавок — острее. По щекам Юлиана заскользили капли. Горячие, жгучие, крупные. Отчаянные. — Ты веришь в судьбу, Геральт? — Нет. Не в судьбу, во всяком случае. Её не существует. — Во что тогда? — В человеческий выбор. “Я выбрал полюбить другого человека. Разве сердце моё виновато? Почему из-за этого я должен сгореть заживо? Кто дал им право судить чужие чувства? Ни у одного человека не должно быть такой власти!” Ещё Юлиан выбрал ни секунды не сожалеть о своей любви. Проведённое с Геральтом время было лучшим в его жизни. — Ты, я, домик в лесу. “Может быть, такое счастье стоит такой смерти?” Пылающий факел поднесли к подножью поленницы. — У вас есть право на последние слова, — с чудовищной любезностью осведомил инквизитор Лорсен. Юлиан посмотрел туда, где по его соображениям должен был находиться допросный дом Инквизиции. Там, не очень далеко вдоль по улице, он увидел его: бледное пятно лица за железными прутьями решётки. Юлиан всмотрелся — настолько, насколько смог. Голос не дрогнул. Голос звенел отчаянной обречённостью и сверкал решительной нежностью: — Kocham cię, Geralt. Он знал, что Геральт его не услышит, но сказать должен был. Поленницу внизу подожгли. “Неужели я умру так? Я, Его Высочество Лютик Первый, сын августейшей золочённой лютни, внук благополучного пьянства, правнук самодержавного мужеложства, лидер нации псалмопевцев, любовник азартных игр и тёплого солнца Адуи, умру вот так?” На башне пробило десять утра. Солнце едва перевалило через крыши домов. Оно сияло мутным кремово-жёлтым пятном на жемчужно-сером небе. Огонь взбирался по поленнице всё выше и выше. Сначала Юлиан ощутил приятное тепло, потом — неприятный жар. “Значит, это всё, да? Вся моя жизнь? Из чего, в сущности, она состояла? Немного веселья, радости, немного любви. Взлёты и падения... в основном нравственные, конечно. Парочка добрых дел. Поэзия. И мечты. О, мечтал я о многом! Сколько всего я себе пообещал сделать, пока сидел в Адуе, мучаясь своей венценосной бытностью, и грезил о чём-то там ещё! Я верил, что сделаю очень многое, что добьюсь многого. Стану... кем-то важным, нужным, правильным. Но выяснилось, что ничего такого не случится. Ах, как же хочется жить!” Пламя взвивалось вокруг, обдавая жаром, дымом и дыханием смерти. Страшно не было. Было горько. — О Боже, — выдохнул Юлиан на грани слышимости, когда жар стал подпекать, а кончик плаща загорелся. — О Боже, — паника, оставленная где-то на подходе к столбу, теперь набросилась на него с ужасающей силой. — О Боже!.. Вероятно, Бог услышал его мольбы, поскольку в следующий миг дюжина всадников въехала на площадь. Удивлённый рокот прокатился по толпе. — Остановите казнь! Именем Его Величества, остановите казнь! Двое всадников отделились от общей массы и, прорезая толпу, словно нож — топлёное масло, прорвались к столбу. Лицо первого из них было мрачным, бледным, перекошенным от волнения. Никогда ещё до этого дня Юлиан не видел Ферранта настолько обеспокоенным. Обеспокоенным до жути. Вторым всадником оказался мужчина в синем мундире, с тёмно-серым шапероном на голове, кинжалами на поясе и клеймором за спиной. Никогда ещё в жизни Юлиан не был так рад человеку, который вызывал в нём лишь негативные эмоции. — Остановите казнь! — громко повторил Феррант, спрыгивая с коня и кидаясь к костру. Несколько людей уже поливали поленницу водой из вёдер; послышалось характерное шипение, дым ударил в глаза. Юлиан не смог сдержать облегчённого стона. Он кинул взгляд, исполненный самых разнообразных чувств, на Роше, а тот в ответ помахал ему каким-то сложенным листом бумаги. И лист этот был подозрительно похож на королевский указ.