МЕТОД-2. Игра с большими ставками

Рукописи не горят, — надо хорошо постараться. Он оценивающе качнул головой. Обернулся. Положив подбородок на сложенные перед собой локти, Есеня тоскливо смотрела на стакан воды в центре стола. Наконец, не выдержав, потянулась вперёд, набросила на стакан цепь наручников и попыталась так притянуть к себе. Но от неосторожного движения он опрокинулся, вода разлилась. — Сейчас. Самарин подоспел, взявшейся из ниоткуда салфеткой вытер прозрачную лужицу. Наполнил стакан вновь и хотел подать собеседнице, но та жестом отказалась. Буркнула, явно раздумывая о чем-то своём: — Манипуляция сознанием — это какое-то сомнительное... творчество. Особенно сознанием психов. Он усмехнулся. — Я думаю, что ваш... знакомый с этим не согласится. — Но он... Она не договорила и сжала кулачки, разведя их в стороны, насколько позволили наручники. — "Ты меня не поймаешь" — умелый, опытный манипулятор, — произнёс Самарин и задумчиво прошёлся по камере. — Он отлично знает, что его успех напрямую зависит от полноты информации об объекте, и способен подобрать ключ к любому человеку. Проблема заключается в том, что для него психологические игры стали важнее результата. Он играет не для того, чтоб выиграть, а чтобы просто играть, находиться в процессе. Изучать пределы человеческой воли. Придумывать всё новые и новые ходы... — Комбинации, — тихо прибавила Есеня. Психолог кивнул. — Совершенно верно. Ещё Ласкер писал, что мастера шахмат — тоже деятели искусства, своеобразного, специфического, но всё же имеющего право называться искусством. А своеобразие шахматной партии как художественного произведения — в самом методе его создания. Оно рождается в борьбе, соревновании, постоянном столкновении противников, их мыслей, воли, чувств! Многие сравнивают шахматы с человеческой жизнью в миниатюре. За несколько часов игроки переживают её целиком, от начала и до конца, полную самых острых страстей и столкновений. А они всего-то двигают по полю несколько деревянных фигурок. Помните, вы сами говорили мне нечто подобное? Есеня вздохнула. — Эйнштейн утверждал, что познавший красоту шахмат попадает в порочный круг, из которого уже не в силах выбраться, — продолжал психолог. — И ради этой красоты "Ты меня не поймаешь" готов на всё. Там, где не действуют его обычные приёмы, в ход идут психологическое давление, шантаж, страх, прямое насилие. Вспомните, даже Меглин был не в силах ему противостоять. В конце концов — предпочёл просто уйти со сцены, когда почувствовал, что проигрывает и становится такой же марионеткой в его руках... Если я правильно понял то, что вы мне рассказали. Есеня сдвинула брови и уставилась в стол. — Он даже был готов вам подсказывать и поддаваться, — напомнил Самарин и покачал головой. — Только бы ваша партия не прерывалась. Она вздохнула, но ничего не сказала. — Что касается психически больных, — журчал его невыносимый голос. — то их сознание уже изначально повреждено, и защита ослаблена. Достаточно отыскать одну исправную пружинку, и на ней уже можно сыграть простую пьеску. Вместе с тем, их содействие — большая, несокрушимая сила. Вы уже не раз смогли в этом убедиться. Неожиданно она услышала смешок. Подняла голову. — Что? — Да просто вспомнилось. Главный признак шизофрении — человек выбирает себе одного врага и всю жизнь с ним воюет. Не помню, кто сказал. Есеня вспыхнула и пробуравила собеседника взглядом. Процедила сквозь зубы: — Я не буду больше говорить. Самарин сделал недоумённое лицо, уточнил: — Почему? — Вы говорите, "Ты меня не поймаешь" — это выдумка, — пояснила она, покусывая губы. — Я говорю: нет. Вы снова говорите... Я снова отвечаю... Смысл — какой? Он вздохнул. Вновь прошёлся от стены к стене. — Смысл — очень простой, — услышала Есеня. — Моя задача — выяснить: помогаете ли вы нам разобраться во всём этом или наоборот, запутываете? Просите, чтобы вас выпустили, но согласитесь, разве мы можем вам доверять? После всего того, что случилось? Она схватилась за виски, упёрлась локтями в стол и уставилась перед собой в пустоту. — Каковы гарантии того, что, выйдя отсюда, вы останетесь в законодательных рамках? И в рамках вменяемости? Есеня проговорила, выдавливая из себя каждое слово: — У меня есть причины, чтобы выйти отсюда, и вы знаете какие... — Это может быть всего лишь вашей уловкой, — Самарин примирительно поднял руки. — Простите, но я должен рассматривать, и такую возможность. Она прикрыла глаза. Лишь по её красивому лицу будто бежали волны, выдавая все эмоции, что она пыталась скрыть. — Если вы способны опровергнуть такое предположение, — помогите нам, — убеждал её психолог. — Мы должны быть уверены в том, что вы говорите искренне. Есеня прошептала: — Как? Он сменил тон на более участливый, подошёл сзади. Она вздрогнула, напряглась. — Мы должны пройти всю цепочку, до конца. Лишь тогда перед глазами будет полная картина. Продолжайте. По столу в её руки скользнула стопка из двух объёмистых папок. На верхней, поверх обычных пометок, номера дела и фамилии преступника, крупно, чёрными знакомыми буквами стояло: "Юрьевск"...

***

Она на миг спустила очки, будто не доверяя увиденному. С люстры свисал белый обрывок верёвки, эксперты шуршали кисточками, по аккуратному кругу огибали опрокинутый табурет. А на столе лежала предсмертная записка, больше похожая на заявление в полицию. Текста немного, по краям оставлены широкие поля. Нервный наклон и сцепленные между собой буквы, так что написанное различить непросто. И всё же в глаза сразу бросилось обвинительное: "Ваша сотрудница". И слова с приставкой "не". "Не знаю", "не видел"... В один момент направленные украдкой взгляды показались неодобрительными и осуждающими. Чёрт-те его знает, откуда все уже в курсе. Может быть, у них — коллективное сознание, как у пчёл? — Кто... там? — гневно донеслось из-за двери вместе с тяжёлым дыханием. — Она? Она, да? Она?! На душе стало совсем погано, на глаза даже слёзы выползли. Хорошо, под солнечными очками никто не мог видеть зрелища её полного фиаско как следователя, как человека и как его ученицы. Есеня стиснула зубы, отвернулась. В кармане дрожал телефон, разрываясь звоном. А в спину неслось отчаянное, визгливое: — Тварь! Тварь! Он погиб из-за тебя! Не дожидаясь ответа, трубка коротко приказала: — Ко мне. Быстро. — Но я же только... — она сглотнула. — Да, поняла. Еду. В кабинете начальника Есеня первым делом положила на стол обвинительную бумажку, хлопнула по ней ладонью и заявила: — Вот это доказывает, что "Ты меня не поймаешь" — из наших... — Это доказывает, что ты довела человека до самоубийства, — грохнул Быков. Как обычно, не повышая голоса, но супруги одинаково притихли. Есеня опустилась на стул напротив Жени, положила локти на полированное дерево. Подалась вперёд. — Он признался! — с чувством возразила она. — В чём он признался? — Он встречался с "Ты меня не поймаешь", и была попытка убийства! Кто-то явно в курсе о том, что он всё мне рассказал, потому и убрал его как свидетеля. "Ну, разве не так?" — мысленно прибавила Есеня. Однако внутренний голос хранил прежнее осуждающее молчание. Быков сердито ткнул пальцем в заявление. Она опустила глаза. Температуре его тона мог позавидовать арктический айсберг. — Где? Где об этом написано? Вот, "ничего не знаю"! "Никого не видел"! "Угроза со стороны сотрудника"! — ярость клокотала в голосе начальника, как при холодном кипении. — Ты понимаешь, что это означает? Или думаешь, раз идёшь по его стопам, можно с такими мелочами не считаться совсем? От вновь подчеркнутого местоимения преемница Меглина вздрогнула.. — Егор Александрович, — осторожно начал Женя. Но генерал-майор вынудил его умолкнуть одним жестом. Отошёл к окну, продолжил тем же вымораживающим тоном: — А вообще, с чего вы взяли эти выводы? Придумали тут какого-то маньяка телефонного. "Ты меня не поймаешь". Вы его видели хоть раз? — Никто его не видел, — понуро ответила Есеня, не поднимая головы. — Даже... Меглин... — Стеклова, а может, ты мне голову морочишь, а? — Егор Александрович, — вновь попытался вступиться за жену Осмысловский, но голубые льдины глаз мгновенно прошли его насквозь. Есеня поёжилась. — Ты сам его видел? — Нет. — Может быть, слышал? Женя промолчал, выпятил нижнюю губу. — Вы двое — просто ходячее бедствие для отдела, — тем же остуженным голосом продолжал начальник. — Вот ты, Есения Андреевна. Помнишь, что тебя оперативной психологии учили? Технике допроса? Или после стажировки у Меглина одни провокационные методы в голове остались? Так, ты мне это брось тут. Что ты ему такого наговорила, что человек в петлю полез? Она вспыхнула, чувствуя, что предательски заливается краской. Жалобно возразила: — Я ему ничего... Удар по столу кулаком произвёл грохот, резкий как раскат грома. Она запнулась, вжала голову в плечи. — Я устал за вами дерьмо разгребать, — так же спокойно и яростно процедил Быков. — Поняла? Всё, свободны. Оба. Есеня вскочила с места так, словно под ней была пружина. Но до двери не добежала — начальник остановил: — Стеклова. А ты никому не сообщала, что едешь его допрашивать? Та заправила за ухо прядь волос. — Нет, — ответила она. — Я только Жене звонила. И по инерции уставилась на мужа, вслед за генерал-майором. Под прицелом двух пар глаз подозреваемый не нашел ничего лучше, кроме как нервно расхохотаться. Она скривилась: — Жень, я не в этом смысле... — А в каком? — деланно удивился тот. Она картинно округлила глаза: — Да в том, что он наши телефоны слушать может! Но муж как будто утратил все органы чувств в один момент. Слух, в первую очередь. Да и рассудок, по ходу. — А в каком смысле-то, а? — ржал он. Есеня невольно посмотрела на начальника с немой просьбой о поддержке. Но тот сердито поднял ладони вверх: — Без меня! — Но он... Теперь оба по очереди подверглись действию леденящего пронзительного взгляда. Есеня уставилась в пол. Женя умолк мгновенно, пробормотал: — Простите. Вышел в двери первый. И зловеще, раздельно произнёс напоследок: — Ты меня не поймаешь... Она вылетела за ним в коридор и сумела нагнать только на лестнице. — Жень! Подожди! — крикнула ему вдогонку, в пролёт. — Он мог следить за нами, видеть, как я туда приехала! И не дождавшись отклика, пустилась по ступенькам вниз. Лестница повернула, и там за бок неожиданно и больно схватили цепкие пальцы. Есеня взвизгнула. — Бу! — усмехнулся муж. Приблизил к её подрагивающим губам свои, прошептал вкрадчиво: — А не страшно ребёнка с маньяком оставлять? Одного? — Жень, — сглотнула она. — Не до шуток сейчас. Он выразительно опустил взгляд на её кулачки, что судорожно упирались ему в грудь. После — посмотрел в глаза и, словно не найдя там отклика, которого искал, резко отстранился. Развернулся и побежал вниз, по лестнице. — Ну ладно! — крикнула она, опомнившись и тоже наращивая скорость по ступенькам. — Ладно. Слышишь? Поехали! С Витюшей погуляем. Напьёмся. Ну! Он остановился, поджидая её. Одобрил: — Ого! Ну, просто шикарный план! Чудесный день с семьёй... — Мам-ма... Есеня опомнилась, обнаружив себя на диване в гостиной. Где-то в саду тихо шуршали листья, слышался далёкий шум проезжающей мимо машины. И всё это время она, оказывается, смотрела в тёмные зеленоватые глаза. Обрамлённые нежные оперением ресниц и слишком большие для такого крошечного личика. — Я знаю, я — плохая, — задумчиво сказала она. — Меня даже подпускать к тебе нельзя... А всё-таки хорошо, что ты не будешь на меня похож... — Абу! — заявил Витюша. — Да. И на него... Сынишка привстал на ещё слабых ножках и потянулся ручками, чтобы обнять мать. Не удержав равновесие, плюхнулся на мягкую подушку с недоумённым видом. Есеня усмехнулась, наклонилась и позволила малышу зацепиться себе за шею, как обезьянке. Подхватила, подняла, встала с дивана. Прошлась по комнате. Скосив глаза на наручные часы, пробормотала: — Ну-ка. Который у нас час? Ух, ты. Мама сегодня проспала. И даже трупы кровавые маме не снились. Удивительно, да? К последнему заявлению ребёнок отнёсся так же спокойно. Ему очень нравилось, что мать наконец-то была дома и покачивала его на руках, ласкала прохладными ладонями. Коснувшись пухлой щёчки, её пальцы следом нырнули в шелковистые тёмные завитки мальчика. Ни роду Стекловых, ни Осмысловских не свойственные. — Так вот зачем всё это, — прошептала она, инстинктивно прижимая сынишку к себе крепче. — Одна. Опять одна. Только ты у меня и остался... Есеня прикрыла глаза, наслаждаясь теплом маленького тельца, что в свою очередь прижималось к ней, как к единственной защите. Её маленькая слабость. Трещина в её картонной броне. Вспомнилось, как жутко смотрел на них обоих "алфавитный маньяк", как вкрадчиво шептал: "Ка-ка-ка... Ты же всё равно его бросишь. Не сейчас — так потом". Следом из памяти донеслись истеричные проклятия матери свидетеля-самоубийцы... Вдруг представилось, что против неё, Есени, и сынишки ощетинился весь мир. "Женщина — значит, мать. Мать — значит, жертва," — произнёс суровый баритон наставника. И тогда, на стажировке, она не придала особого значения этим словам. А надо было... Есеня невольно оглянулась по сторонам, будто пытаясь понять, откуда могла исходить опасность. Она снова почувствовала в душе всё возрастающую необъяснимую тревогу, угрозу своей жизни и этого маленького воплощения на её руках. Вдруг боковое зрение как будто уловило какое-то изменение обычного ландшафта за большими французскими окнами. На мгновение она замерла на месте, не оборачиваясь, готовая поклясться, что там кто-то стоял... Но когда резко развернулась, то никого не увидела. Только лёгкий игривый ветерок покачивал ветви деревьев и перебирал короткую щетинку живой изгороди. Волевым усилием успокоив нервы, Есеня медленно прошлась по комнате, мягко похлопала ребёнка по спинке. Хотя на самом деле, больше всего на свете в тот миг ей захотелось схватить этот крошечный комочек в охапку и прижать к себе, как можно крепче! Укрыть, съесть, как-то иначе поглотить в себя. Чтобы хоть ему ничего не угрожало, чтобы хоть за него не надо было волноваться! И чтобы это маленькое сердечко билось ей в грудь вечно, смутно напоминая стук другого, любимого сердца... Есеня с опозданием сообразила, что зазвонил её телефон. Шустрые крохотные ручки уже схватили блестящую коробочку, осталось только её забрать. — Спасибо, — шепнула она малышу, усаживая его на локте удобнее и всматриваясь в экран. — А кто это звонит? Папа звонит... Да, Жень? — Из Юрьевска вызов пришёл, — сухо сообщила трубка. — Дело передали тебе. Она не поверила своим ушам: — Жень... Ты хочешь, чтоб я дело взяла? Ты... Он раздражённо поправил: — Да не я хочу, а Быков. — Но ты говорил... — Собирайся, — прервал он. — Няню сейчас встретишь, и — туда. И давай быстрее! А то там какая-то самодеятельность пошла.

***

В Юрьевске действительно было неспокойно. Правда, средь бела дня на приглушённые крики мало кто обратил внимание. Но если бы кто-либо из прохожих заглянул в подворотню жилого векового дома с улицы, то, наверное, ужаснулся бы. Или как минимум призвал бы на помощь органы правопорядка. Из дверей, ведущих в один из подвалов, во двор высыпала небольшая, но решительно настроенная толпа мужчин, волоча избитого и окровавленного работника коммунальных служб в форменной яркой жилетке. Последней вышла бледная светловолосая женщина, одновременно похожая на живой укор и на воплощённое суровое правосудие, аккуратно прикрыла за собой створку двери. Жертва толпы оказалась на асфальте, окружённая разъярёнными местными жителями. Испуганный, дрожащий таджик даже не пытался встать, глядя на одинаково гневные и злые лица с обречённостью загнанной зверушки. Из разбитой головы по его виску сочилась кровь, словно ещё больше распаляя толпу. Казалось, они как волчья стая ожидали сигнала вожака. На самом деле — перебрасывались короткими рассуждениями о том, что с ним следовало делать дальше. Высказав несколько предположений, участники событий одновременно посмотрели на зачинщика самосуда — худого белобрысого мужчину, ожидая, что тот скажет. Округлив плачущие глаза, тот молча показал на верёвку в руках кого-то из присутствующих. И через мгновение участь приговорённого была решена. Таджик, задыхаясь, схватился за верёвку, пытаясь ослабить петлю на своей шее. Поражённые соседи, которым не посчастливилось проходить мимо, прижались к стенкам подворотни, не решаясь ни разбираться, ни вмешиваться. — Не надо! — хрипел сторож. — Поднимай его! Поднимай! — шумели обидчики. Кто-то уже забросил верёвку на какой-то крюк арматуры над головой, а плачущий белобрысый схватился за свободный конец. — Тяни! Невольные свидетели в подворотне дружно подавили крик. Кто-то уже набирал короткий и всем известный номер на телефоне, намереваясь вызвать полицию. Но на самом деле стражи порядка давно были здесь. За сценой самосуда с поразительным спокойствием наблюдал капитан Нестеров из окна тёмного и мало примечательного служебного фургончика, припаркованного в том же злосчастном дворе. В его руке затрещала рация. — Москвичка приехала, — донеслось из неё сквозь треск. — Вижу, — откликнулся он. В боковом зеркале действительно затормозил серебристый "Рендж Ровер", наглухо перегородив выезд. Нестеров кивнул своему пассажиру — молодому лейтенанту — и оба тотчас выскочили из фургона, бросились в толпу, расталкивая зевак и хватая за руки озверевших палачей из народа. — Отпустите его! Успокойтесь! Отпусти, я сказал! Капитан схватил плачущего белобрысого за плечи, всмотрелся в лицо, успокоил как ребёнка: — Всё, всё. Отпусти его. Слышишь? Отпусти. — Стеклова, Следственный Комитет, — раздалось за спиной. Он обернулся, с видимой неприязнью рассматривая гостью. Молодая, высокая, стройная. Тёмная закрытая одежда в тон укороченных до подбородка волос. Круглые солнечные очки скрывали половину лица, но те красивые черты, что были видимы, позволяли додумать всё остальное. Губы с милым разрезом были хмуро поджаты. Новоприбывшая захлопнула крышку служебной "корочки" и присела возле ошарашенного хрипящего дворника. — Вы живы? Помощь нужна? Бедняга ошалело замотал головой, пытаясь откашляться и напиться воздухом. Ослабленная верёвочная петля всё ещё болталась на его шее как у смертника прошлых времён, но он как будто этого не замечал, трясся мелкой дрожью и смотрел куда-то в пустоту. Вздохнув, девушка выпрямилась и в свою очередь окинула взглядом коллег. Цепким, даже сквозь затенённые очки. Нестеров засопел: — Осмотрим? — Осмотрим, — холодно согласилась она. — Последними словами жертвы было, что она находилась в подвале, — рассказывал капитан, когда вся группа, включая московскую гостью, спустилась в обиталище дворника. — Люди организовали поиски, проверили все подвалы домов у леса... — Это её курточка, — дрожащим голосом сообщила светловолосая женщина, прижимая к груди упомянутый предмет одежды. — Даша... Дашенька... — А вот это в морозилке лежало, — добавил белобрысый — видимо, безутешный отец. Вскипел: — Ты! Мразь! Его едва удержал лейтенант, усадил на стул. Есеня взяла блюдечко, на котором лежала хирургическая, чуть изогнутая игла на окровавленной нитке. Заморозка дала о себе знать — оба предмета пристали намертво. Улика — что называется, неопровержимая. Только странно, что хозяин хранил её в таком неудобном месте. Как ей шить-то теперь? Ждать, пока оттает? С этими вопросами сразу же захотелось обратиться к более компетентному... специалисту. "Что видишь? — мысленно спросила она. — Он?" "Нет, не он", — отозвался знакомый голос, едва она о нём вспомнила. — "Некрасиво". С этим утверждением было трудно не согласиться. Есеня брезгливо отставила вещдок от себя, на первую попавшуюся поверхность. От отсутствия здесь кислорода голова потихоньку начинала раскалываться. "Что, больно?" Она поморщилась. — Мы с Любой в больницу ехали, — сбивчиво рассказывал белобрысый. — К живой... А приехали, когда... Его горло перехватило рыдание. "Чё натворил-то, а? Виноват в чём? В чём виноват?" Есеня удивилась, подумала в ответ: "Кто "виноват"?" "Да вот этот, вот, — пророкотал её призрачный спутник, будто указывая на белобрысого. — Нехорошо человеку, да? Грех грехом перебить решил? Не получается — пробовали уже". Собравшиеся смотрели на неё вопросительно, включая даже окровавленного дворника. О местных коллегах и говорить было нечего. Видимо, ждали чудес от столичного специалиста-чревовещателя? Главное было: сдержаться и не начать говорить с собственным подсознанием вслух. Тем более, что оно уже, видимо, до чего-то додумалось. И теперь, как и его прототип когда-то, не желало ждать, а намеревалось вывалить на неё все свои новые заключения. Прямо на её бедную голову, что в данный момент просто трещала как орех. "Чё, выгнал, что ли?" Есеня глубоко вздохнула. Настроение испортилось вконец, но эта версия требовала проверки. — С дочерью конфликт был? — наконец, спросила она сухо. — Да какой "конфликт"? — голос мужчины задрожал. — Она вообще с матерью живёт, не со мно-ой! Упомянутая мать взвилась. Со злостью напомнила: — Она сказала: к тебе пошла! "Значит, не пустил", — догадался невидимый участник следственного процесса. — У неё свой дом есть, — тихо огрызнулся белобрысый. — Почему дочь выгнала? — нахмурилась Есеня. — Я ей парней водить не разрешала. Да ей же тринадцать лет всего! Было... Я же просила тебя её отправить! — Я и отправил! — мужчина взвыл. — А ты! Ты мне что говорила?! Преемница сыщика поморщилась, отвернулась. Крики семейной перебранки за спиной усилились, слились в невнятный гул. "Брошенка, брошенка. Никому не нужная, — бархатно заметил её воображаемый подсказчик. — Никому. Только ему одному и нужна". Опять, что ли? Родители гонят, так маньяки находят, подбирают? А те — нет, чтобы объединиться перед лицом беды — друг на дружку всё валят. Когда она обернулась, оба свидетеля по делу уже рыдали. При этом женщина колотилась в истерике, а Нестеров неуверенно утешал: — Мы проверим, когда и кто видел её в последний раз... Есеня оглянулась по сторонам и, словно впервые увидела этот небольшой подвал с кирпичной кладкой, наверное, ещё времён империи — явно старинная местная достопримечательность. Низкий сводчатый потолок, такой, что в отдельных местах доводилось пригибаться. И ни одного окна. Удивительно, как здесь мог обитать дворник. Если бы не пара тусклых электрических лампочек, было бы не разглядеть и собственных пальцев. Точно не та обстановка, чтобы шить. Что-либо, пусть даже оперировать девочек-подростков. Да и обалдевший подозреваемый, что всё ещё не мог прийти в себя после случившегося, меньше всего походил на хирурга-любителя — вон как пальцы тряслись. Толстые, грубые пальцы. И улики — какие-то странные. Похоже, бесплотный собеседник был, как обычно, прав, — подбросили, конечно. Пора на воздух. "Пошли, — впервые согласился тот. — Нечего тут время терять". — Извините, — буркнула Есеня и заторопилась на улицу. На лестнице, карабкаясь по удивительно высоким старинным ступеням, услышала за собой тяжёлое дыхание. А достигнув выхода, обернулась: оказывается, это Нестеров пыхтел за ней. Она остановилась у своего внедорожника, подождала, пока он подкатится и выдохнет: — Тело — уже на вскрытии. Здесь недалеко, всего в двух кварталах. На воздухе головная боль почти прошла, и Есеня воспрянула духом. С сомнением посмотрела на капитана, прикидывая, позволит ли ему комплекция добираться до нового места на своих двоих? Предложила: — Садитесь, подвезу. "Поехали, поехали, — азартно торопил внутренний голос. — На его работу посмотрим!" Работы там и впрямь было предостаточно. Для местного патологоанатома, по крайней мере. Едва они с Нестеровым вошли в зал судебно-медицинской экспертизы, как местный обитатель в защитном фартуке приглашающе откинул покрывало с трупа. Множественные швы, стянутые шёлковыми разноцветными лентами, вне всяких сомнений, сделанные при жизни и, скорее всего, без наркоза. Но ужасней всего было лицо: зашитые веки и губы с остатками ярко-красной помады мгновенно превращали жертву вивисектора в персонажа из ночных триллеров. Нечего было и пытаться представить себе, сколько страданий довелось вынести девочке, прежде чем ей позволили умереть... Ноги словно приклеились к плиткам пола, отказываясь сделать даже шаг. "Смотри!" — сурово велел знакомый баритон. Есеня вздрогнула. И, поймав взгляды судмедэксперта и Нестерова, едва сумела пересилить себя, подошла ближе. "Всё лучше и лучше, — подумала она, заставив себя не отводить взгляд. — Ох ты, боже мой!" Синяя перчатка невозмутимо двинулась по мёртвой бледной коже, указывая на наиболее примечательные повреждения. "Это ж сколько трудов-то, а?" — восхитился внутренний голос. — Потрудиться ему пришлось, — будто соглашаясь с ним, произнёс патологоанатом. — Все швы тщательно обработаны. Поддерживалась полная чистота. Даже если проступала кровь, её моментально удаляли. И вот. Кое-где швы уже начали рубцеваться. Представляете? Просто чудо. В общем, он полностью её контролировал... Её, я имею в виду смерть. "Не торопился, — заметил невидимый участник совещания. — Растягивал. Время, удовольствие". — То есть он с ними играл? Сообразив, что произнесла это вслух, Есеня смутилась, отвернулась. — Ну, можно сказать и так, — согласился судмедэксперт. "Как с игрушкой любимой, да? Куколки они его". — Куколки? — Ага, "куколки"! Скажите ещё, что он — кукольник, — брякнул Нестеров. Она насторожилась, но уточнить, что он имел в виду, не успела. — А вот ещё, смотрите, — позвал патологоанатом, отворачивая покрывало дальше. — Видите? Хитрый стежок. Это он ей бедренную артерию передавил. Так он мог полностью контролировать потерю крови. От этого она, собственно, и умерла. Много крови потеряла. "Ты работать будешь, нет?" — недовольно громыхнуло в ушах. Как прежде, вмешательство наставника, пусть даже в бесплотном облике, отрезвило его преемницу. Она спешно подошла, рассмотрела указанный шов. "Любил их, — удовлетворённо протянуло подсознание. — Берёг. Играл". — Играл с ними, как с куклами, — её голос окреп, азарт обострил взгляд. — Зачем глаза и рот зашивал? Чтоб не видели его. Только слышали. Так страшнее. Не кричали... И умолкла, сникнув под поражёнными взглядами присутствующих. Продолжила уже в мыслях, обращаясь только к одному собеседнику: "Чтоб на него не смотрели, не говорили... По имени чтоб не назвали... Они его знали?" "Скорее, он их". Она прошептала вслух: — Куколки... — А почему во множественном числе, извините? — насупился Нестеров. — Есть и другие, — пояснила Есеня. — Должны быть. Слишком точно... отработано. — То есть мы таких вот штопанных взяли и пропустили? — почему-то рассердился капитан. — Не заметили? — Не нашли, — поправила она. — Пока. — Ну конечно, — вдруг взорвался он. — В Туле — пряники, а у нас тут на районе — курсы кройки и шитья? — Разберёмся, — буркнула Есеня. Хотела, чтобы это прозвучало спокойно и деловито. А получилось тихо и неуверенно, ещё и голос дрогнул. "Ну, что за новое дерьмо!" Она вздохнула: — Спасибо. Патологоанатом привычным движением набросил покрывало на истерзанный труп, а Есеня и Нестеров с одинаковым облегчением вышли за дверь.

***

"Первое убийство, — как первая любовь. Спрятаться хочется". Она раздражённо подумала: "А где её искать-то? Первую эту? Мы последнюю-то с грехом пополам нашли. Да и то...". "Спрятал он её, — невозмутимо продолжал внутренний голос. — Хорошо спрятал. Так просто и не найдёшь. "Да уж, — мысленно фыркнула Есеня. — Помог. Сама знаю, что спрятал". Она устроилась на краю полированного стола удобнее и занялась перебирать содержимое папки с начатым уголовным делом. Отыскивая фотографии, раскладывала их перед собой, как части головоломки, которую требовалось собрать. Такая поза была удачной. Нестеров видел только её спину и тонкие пальцы, и мог продолжать думать, что московская гостья занята работой. На самом деле, её взгляд был отрешённый, а губы беззвучно подрагивали. Без единой свежей идеи и с пространными подсказками от собственного подсознания все мысли дружно убежали в прошлое — на полчаса назад... — Здесь её люди видели в последний раз, — сообщил капитан, когда они подошли к остановке городского автобуса. — Говорят, вроде с парнем целовалась. Потом села и пропала на неделю. А потом... Он махнул рукой, отвернулся. — А что водитель говорит? Нашли? Куда её отвозил? Раздосадованный жест повторился, Нестеров вздохнул: — Да не помнит он ничего! Сколько у него таких девочек, каждый день! "Что видишь?" Есеня шагнула ближе, осмотрелась, стараясь подмечать любую мелочь. Оглянулась. Вспомнила карту этой местности и все примечательные объекты. За забором была школа. А через одну остановку — лицей. Так значит, "много у него девочек таких"? Каждый день? Представив себе описанную ситуацию, она убеждённо произнесла: — Тут и стоял. Смотрел. Одна — не одна? Людей в автобусе сколько... И задумчиво прошлась вдоль остановки, проводя пальцем по пыльному стеклу. Пожалуй, здесь — с тыла. С этого места, сквозь прозрачную стенку, обзор был лучше всего. При этом ожидающим посадки пассажирам наблюдателя почти не было видно. Если только они для этого специально не оборачивались. Что уже говорить о парочке малолетних влюбленных! Для таких весь окружающий мир в один момент перестаёт существовать... Вдруг подушечка пальца нащупала на стальной балке какие-то неровности. Есеня остановилась, пригляделась. Странные царапины. Будто кто-то специально, от нечего делать, постарался гвоздиком. Наверное, чтобы дожидаться транспорта было не так скучно? — Смотрел! — со странным пылом воскликнул Нестеров. — А в один прекрасный день, блин, садился и с ней ехал? Она обернулась и вздрогнула, неожиданно увидев собеседника совсем близко от себя. Неуверенно кивнула. — И нападал? — с тем же ехидством продолжил капитан, подошёл к ней почти вплотную. — И куклу из неё делал, да? Другие не разглядели, а он разглядел? Или в этот раз как-то по-другому? — Что значит "по-другому"? — моментально нахмурилась Есеня. Нестеров испытующе посмотрел на неё, словно ожидал увидеть на этом месте кого-то другого. Потом буркнул: — Поехали... И вот теперь они были в его кабинете и внимательно рассматривали следственные материалы. Особенно фотографии. — Надо искать первую, — вздохнув, заявила Есеня. — С которой он начал. В ней — ответ. И с раздражением бросила через плечо: — Что смотрите? Дыру протрёте. — Да напоминаете вы мне кое-кого, — усмехнулся Нестеров. Она фыркнула: — В кино не снимаюсь, извините. Он хмыкнул. — Да я не о том. Приходил тут один товарищ. Лет двадцать назад. Так же на столе сидеть любил. Так же первую искал. В точности так говорил. Она соскочила на пол в ту же секунду. И выпалила: — Так это он его ловил?! Двадцать лет назад? Меглин? — И что самое интересное, — поймал! — воскликнул капитан. — Ну, вроде как. — Что вы имеете в виду? Раздражённо сопя, хозяин кабинета взял стул, на котором сидел, полез на стеллаж и вытащил из ряда картонных корешков плоскую папку. Неуклюже спрыгнув на пол, раскрыл, перебрал стопку следственных фотографий и выудил две. На одной было изуродованное и окровавленное человеческое тело, а на другой — лицо мужчины средних лет с тяжёлым пристальным взглядом. — Так вот же! — тяжело дыша, объявил Нестеров. — Богомаев Илья Борисович. Он же — Кукольник. Он же — Юрьевский маньяк! Не слыхали о таком? Да вы что? — в его голосе появилась откровенная издёвка. — Это ж наша местная знаменитость! Звезда! Даже фильм про него приезжали снимать! Гордимся, можно сказать, земляком. Есеня схватила фотографию, всмотрелась. Твою ж... Почерк действительно похож. Стежки, правда, не лентами, а простыми нитками. Зашитые веки и губы... — Уже двадцать лет гордимся, — пыхтел Нестеров, распаляясь всё больше и больше. — Что ж, выходит — зря гордились? Поймали не того человека, а настоящий убийца затаился и теперь снова начал? Поскольку он уже озвучил всё, что она собиралась сказать, Есеня решила промолчать. Только прошлась по кабинету, чтобы успокоить взбесившееся сердце. — Не могло быть у нас двух таких уродов! — сердился капитан. — Просто он тогда убил не того. — Убил? — вырвалось у неё. — Убил, — подтвердил Нестеров. Вдруг дверь в кабинет приоткрылась, и вошёл мужчина лет тридцати пяти. Правда, наивный взгляд больших круглых глаз поневоле заставлял усомниться в его возрасте. — Здрасьте, — тихо сказал он. Есеня, что оказалась у самой двери, по инерции решила взять на себя обязанность встречать посетителей. А заодно — рассмотреть гостя получше. То, что он ступил за порог не постучавшись, ей не понравилось. Нестеров не успел ничего сказать, как она подозрительно сузила глаза и строго спросила: — А вы — кто? Ответ её несколько удивил: — Я — мальчик. — Это Слава, — представил посетителя капитан, подкатившись ближе. — Вячеслав Малявин. Как раз по делу Кукольника — на опознание. Единственный живой свидетель. "Ещё один?" Есеня поморщилась, отступила, пропуская "мальчика" в кабинет. Про себя отметила аккуратную одежду, идеальные джинсы, рубашку с выглаженным воротничком. Над всем этим торчала маленькая голова с короткой стрижкой и голубыми глазами — такими огромными, что, казалось, их обладатель жил либо в постоянном удивлении, либо страхе. Наверное, верней всего было последнее, ибо посетитель заметно волновался и бледнел, прямо на глазах. — Ему двенадцать лет было, — пояснил Нестеров. — Ваш... знакомый Богомаева на его глазах убил. — Он спас меня тогда, — мягко уточнил Малявин. Теперь Есеня посмотрела на вошедшего внимательнее, словно другими глазами. Кажется, доказали уже психологи, что если ребенок испытывает запредельный стресс, то может остановиться в эмоциональном развитии? В отношении Малявина утверждение было похоже на правду. Взрослый мужчина, а в глазах до сих пор — напуганный двенадцатилетний мальчик. Между тем, визитёр как будто вспомнил, зачем пришёл. — Я... знаете, — запинаясь, пробормотал он. — Если он жив... Он знает, где я живу. А у меня дочь, двенадцать лет. Маша... Нестеров ободряюще положил руку на плечо "мальчика", одновременно разворачивая его к выходу. — Слав, мы присмотрим. Выйди, а? Но за посетителем в двери вышла и Есеня. — Вы куда? - окликнул капитан. - Опознание же... — Поехали, — непримиримо объявила она. — Покажете место, где девочку нашли. Нестеров упрямо сжал губы. Но, поймав твёрдый взгляд москвички, понял, что её решение было окончательным. — Поехали, — понуро отозвался он. — Только нету там ничего.

***

В этот раз до нужного места пришлось добираться долго. Пока ехали, капитан неожиданно спросил: — А ты давно с ним?.. Он не закончил фразы, но она поняла. Ответила хмуро: — Давно. — Насмотрелась? — Достаточно. После разговора в отделении, казалось, между коллегами не осталось тайн. И, как уже бывало не раз, мрачный ореол Меглина, похоже, затемнил и его ученицу в глазах юрьевского следователя. Нестеров перестал почтительно "выкать", но взамен посматривал на неё с любопытством и опаской. Оценивал, сравнивал. Наверное, гадал, переняла ли преемница "особые методы" работы у своего учителя по части экстрасенсорики и физического устранения преступников? — Здесь? — спросила Есеня. Капитан угрюмо кивнул. Внедорожник аккуратно затормозил у лесополосы, они вышли, осмотрелись. Нестеров прошёл вдоль зелёной стены деревьев ещё метров сто. И махнул рукой: — Вот здесь её чуть не сбил дальнобой. — А других? — спросила она, когда его догнала. — Тех, ещё раньше... Тоже здесь находили? — Тех мёртвыми находили, — поправил он. — И не здесь. В разных местах. А так, чтоб сама к людям приковыляла, такого ещё не было, точно. — Это может быть подсказкой, — заметила Есеня. — В таком состоянии далеко уйти она бы не смогла, даже если бы сбежала. — Вы же читали заключение, — набычился Нестеров, внезапно вспомнив о том, что с москвичкой ещё пока на брудершафт не пил. — Несколько раз приезжали смотреть. Только что экскаватором землю не рыли. Нету тут ничего. Поехали. Нас на опознании ждут. — Конечно, конечно, — пробормотала та. — Но... вы здесь подождите, хорошо? Быстренько своим глазом гляну. — Да на здоровье, — раздражённо брякнул он. — Гуляйте. Воздух-то нынче какой! Да, похоже, обида капитана на старую оплошность Меглина так же автоматически перенеслась и на его ученицу. — Вот, ты тут наследил двадцать лет назад, а мне теперь — расхлёбывать, — ворчала Есеня себе под нос, пробираясь тёмными зарослями, напрямик. Вряд ли Даша за полчаса до своей смерти была способна выбирать дорогу. Брела как пришлось, вслепую, превозмогая боль и слабость от потери крови. И ей в лицо били колючие упругие ветки, точно так же. Вокруг заметно посветлело, началась старая берёзовая роща. Ещё пара шагов — и пёстрые толстые стволы обступили со всех сторон как колонны, радуя глаз светлыми красками, пусть и в сочетании с чёрным. Где-то неподалёку шумела дорога. От места встречи дальнобойщика с порождением ночного кошмара до этой трассы можно было дойти минут за пять. Значит, девочка изменила маршрут, где-то повернула? А где? Есеня попыталась себе представить, как жертва Кукольника, шатаясь, пробиралась здесь, натыкаясь на деревья и то и дело меняя направление движения. Но получалось плохо. Откуда она пришла? Может быть, стоило повернуть и пойти в другую сторону, вглубь леса? Преемница сыщика обернулась, покосилась на тёмную чащу, что впереди огибала берёзовую рощицу почти непроницаемой стеной. И невольно потянулась за спину, к кобуре. День понемногу угасал, и бродить здесь в одиночку хотелось всё меньше и меньше. Даже на миг мелькнула мысль, что такая прогулка была не слишком осмотрительным решением. А подсознание, вопреки её надеждам, на выезде почему-то умолкло и до сих пор не подавало признаков... жизни? Как будто обиделось на слова Нестерова. Или скорее — на свою обладательницу. Ведь та на мгновение позволила себе допустить, что обвинения коллеги могли быть справедливыми... Надо же. Раньше она думала, что наставник никогда не ошибался. На то у него был не только непревзойдённый неординарный мозг настоящего следователя, но и особое, недоступное для ученицы чутьё. Так, значит, и оно было способно его подвести? Что, если этот Нестеров прав? Но тогда кого же он убил? И как так могло получиться? Та неотъемлемая часть его "метода" в числе прочего подразумевала не просто физическое устранение маньяка, но совершение этого прямо на месте преступления, когда в личности приговорённого уже не приходилось сомневаться. Да, Меглин постоянно хладнокровно рисковал благополучием своего "живца", даже когда в этой роли выступала его стажёрка, и мог, замешкавшись, в любой момент обнаружить уже мёртвое тело. Однако то была его необходимая подстраховка, чтобы убедить себя самого и возможно, начальство — тоже? Вдобавок такая кровавая охота почти никогда не обходилась без чистосердечного признания преступника за несколько минут до собственной смерти. Казалось, наставнику это доставляло не меньшее удовольствие, чем собственно убийство. Чуть прищурив свои огненные глаза, он слушал подтверждение своим догадкам, верно распознанным мотивам, узнавал какие-то интересные ему мелочи, до которых ещё не сумел додуматься, и словно давал своим смертникам отпущение грехов после исповеди. В очередной раз убеждался, что всё это время был прав... Выходит, не всегда? Каждому свойственно ошибаться. Наверное, и ему тоже... Вокруг как-то неожиданно потемнело, даже похолодало, несмотря на то, что солнечный свет так же равнодушно пробивался сквозь листву, скользил по почерневшим от старости рябым стволам. Похоже, ей предстояла участь всех преемников? Разделить со своим наставником не только его славу, но и взять на себя его проколы, причём, возможно, не последние. И далеко не первые... А между тем в этих невесёлых раздумьях прошло уже достаточно времени. Нестеров скоро должен был отправиться бы на её поиски. Если бы он трясся в каком-то своём служебном "УАЗике" или легковушке, а не катался с московской коллегой на её внедорожнике, то наверное уехал бы давно. На своё "опознание". Ах, какая теперь разница!.. Есеня прислонилась спиной к колючему стволу со вздыбленной отжившей корой, похожей на костяной панцирь. Полной грудью вдохнула терпкий запах нагретой за день листвы и травы. Сжала пальцы на прикладе верного табельного, чтобы почувствовать себя хоть немного уверенней и спокойнее. В висках что-то осторожно заскреблось, в горле встал тугой комок. Если она сейчас не сделает передышки, то просто не выдержит. Убьёт сначала Нестерова за то, что тот посмел очернить светлую память о наставнике, а за ним — и всю юрьевскую полицию. Как же не хотелось даже допустить мысли, поверить в то, что её обожаемый учитель, напарник, самый близкий друг и любовник был просто... человеком. Обычным человеком, со своими сильными чертами и слабостями, мерзким характером и ужасными привычками. Однако в свете того, что теперь происходило, это требовалось признать. Если Меглин ошибся, то уже новые трупы фактически были на его совести. Пусть даже косвенно. А его ученице только предстояло разобраться в том, что здесь стряслось двадцать лет назад. Если вообще кто-то что-то помнил... Старое и закрытое дело наверняка — давно в архиве, а расспрашивать Нестерова — значило натыкаться на новые колкости и обвинения в адрес "её знакомого". На то ещё будет время. А может, плюнуть на всё? И уносить отсюда ноги поскорее, пока в земле не открылся люк потайного бункера и из него не вышел какой-нибудь ужасный Кукольник? О каком "подвале" говорила Даша перед смертью? И правильно ли её расслышали? В воздухе перед глазами покачивались свежие зелёные сережки, так близко, видимые в мельчайших подробностях. Совсем, как на той фотографии приморского "романтика"... "Или спрятали их хорошо?" — предположил знакомый баритон. Она вздрогнула и, словно очнулась. Маленький тугой комочек в груди подпрыгнул от радости. "Проснулся?" "Ну? Тут, что ли?" — Здесь, — подтвердила она вслух, пытаясь восстановить дыхание. — Но они тут всё обыскали. Не веришь? Воображаемый собеседник явно выспался, оживился. Спросил: "Нашли чего?" — Нет, — сострила Есеня. — Ни-че-го. "Во-от". Она встрепенулась: — То есть? "Ну, ты сказала: ничего. То и нашли, "ничего". Поняла, нет?" Не совладав с собой, она вытаращила глаза. И невольно помотала головой. "Ничего" же на дороге не валяется, правда?" Есеня положила ладонь на пёструю кору, оглянулась. Воскликнула: — Но сюда-то она как дошла? "Думаешь, сбежала? — разуверил её внутренний голос. — Ты же видела, какой он аккуратный? Ниточка к ниточке, чисто всё... Как от такого сбежишь, а? Никак". — Но... "Привёз он её, выпустил. Глянь, царапал. Стоял тут и смотрел, аж извёлся весь". Её пальцы действительно нащупали на пласте коры едва уловимые царапины. Есеня пригляделась внимательнее. Кривые чёрные клеточки, крест-накрест на бересту явно нанесла человеческая рука. Опять царапины. Как на остановке. И, для гвоздя слишком тонко. Иголка? "Туда-сюда, туда-сюда, — подтвердил незримый помощник. — Там — одна, а там — другая..." Есеня ещё раз оглянулась на дорогу, сузила глаза. Там — одна, а там — другая... Что может быть проще: выпустить жертву с одной стороны рощи, чтобы её обнаружили на другой? А у самого будет достаточно времени, чтобы понаблюдать и после уехать. С таким "хитрым" стежком на бедренной артерии он знал, что отправляет её на смерть. Получается, у него есть машина? Да, наверняка есть. Должна быть. Небольшая, но всё же весомая зацепка. Важней всего было другое. — Но зачем он её выпустил? "Да сказали ему. Сказали выпустить, — вот он и выпустил". Она ахнула. Все её логические построения рассыпались и как-то завертелись как в калейдоскопе, поворачиваясь совсем другой стороной и складываясь вновь, но в куда более неприятную картину. "Не звонил тебе ещё, нет?" Есеня судорожно стиснула пистолет в пальцах. Воскликнула, почти жалобно: — Опять он? Да быть этого не может! "На твоём месте я бы уже не удивлялся". Она нервно заправила за ухо прядь волос, прошептала: — Но... зачем? "А какой прок от шахмат, когда они в коробке лежат? Играть надо. Шахматами". Есеня схватилась за сухой ствол и обессиленно прикрыла глаза... — Какой прок от трупов, которых никто найти не может? — позже уточнила она, пробираясь обратно, к машине. — Ты это хотел сказать? Странно как-то... Все убийцы тела прячут обычно, чтоб не нашли. "А думаешь, ему не хотелось? — фыркнуло подсознание. — Чего он иголочку-то свою портил? Не видишь — страдал человек..." Она раздвинула последние ветви и вышла к дороге. Мимо с рёвом промчался какой-то одинокий грузовик, поднял пыль. Нестеров говорил с кем-то по телефону и прохаживался у серебристого "Рендж Ровера" как небольшой, сердитый и весьма упитанный хищник. Вроде медвежонка. — Но если он её выпустил, — Есеня понизила голос, — тогда зачем подкинул иголку с ниткой дворнику? "Трус потому что. Трус. Издёргался весь..." Капитан что-то рявкнул в трубку, наверное, на своего лейтенанта. И отключив связь, увидел столичную гостью. Картинно закатил глаза. — Поехали, — хмуро объявила та, чтобы предупредить все дальнейшие расспросы, села в машину. — Ну как? — ехидно осведомился Нестеров, пристёгиваясь на пассажирском сиденье. — Прогулялась? Нашла что-нибудь? Есеня не ответила. Их неслышный диалог с наставником ещё не был закончен. От внезапной догадки она замерла на месте, вцепившись в рулевое колесо. "И потому, что он сказал? Да? Это же тоже... спектакль. Вот царапины, швы. А вот — иголка..." "Молодец, соображаешь, — оценил всё тот же насмешливый баритон в её ушах. — Придумала уже, что с ним сделаешь, когда поймаешь?" Пассажир смотрел внимательно, ожидая ответа, как и её призрачный собеседник. Она буркнула: — Нет. И завела мотор.

***

— Этих и тогда трясли, — пояснил Нестеров. — Главные подозреваемые. Есеня посмотрела на четверых претендентов оценивающе, пытаясь представить каждого в роли жестокого и изощрённого маньяка. Испытание не только для свидетелей, но и для следователей. Задача — почти невыполнимая, ведь, как правило, преступником оказывался в итоге самый безобидный на вид. А то он и вовсе не попадал в такие шеренги. В том, как ошеломительно мог меняться облик добропорядочных граждан, когда они выходили на охоту и превращались в кровожадных волков, она смогла уже не раз убедиться на своей шкуре. Двое из хмурых участников процесса были Есене не знакомы и мало чем выделялись. Четвёртым стоял понурый и лысый бородатый дальнобойщик, что накануне чуть не сбил жертву вивисектора и создавал массовку. Зато третий сразу приковал к себе внимание всех присутствующих, даже своих соседей по шеренге. Крупный, грубый, с тяжёлым черепом и челюстью, будто целиком вытесанными из дерева. Побелевшие от седины колючие волосы "ёжиком", крупные карие глаза, в полумраке отделения похожие на провалы. Лицо недоумённое, словно он не был до конца уверен в том, что делал. А во взгляде — уже знакомое, немного детское, немного не от мира сего, растерянное выражение. "Наш" — с уверенностью сказал бы наставник. Комбинация всех этих чёрточек превращала подозреваемого под номером три в идеального серийного убийцу. Но, не того, кто будет беспокоиться о красоте своих "картин". А того, кто помолчит-помолчит, а потом так же тихо прирежет. Или зарубит топором. И даже не закопает. Однако, слово здесь было не за ней, а за Малявиным. Но он молчал. Теперь становилось понятным столь трепетное отношение к "мальчику" в этих стенах. Есеня уже не раз успела представить себе, что могло с ним случиться двадцать лет назад. Второе мая, указанное в оперативных материалах как счастливый день избавления Юрьевска от Кукольника. Вернее, ночь. Обезображенное тело его последней жертвы. Двенадцатилетний перепуганный мальчик. Сам Кукольник. И Меглин, что точным ударом своего верного перочинного ножа завершает его земной путь. Вообразить дальнейшее было нетрудно, ибо она уже видела подобную картину собственными глазами: кровь хлещет, маньяк хрипит, Меглин — в охотничьем азарте выпускает на свободу своего внутреннего, дикого, безжалостного зверя... Только с ними рядом — не выпускница юрфака, морально подготовленная к таким зрелищам, хотя бы приблизительно, да и то с необходимостью отходить потом несколько дней... А маленький впечатлительный подросток. Ночной кошмар наяву. Вот и для местных коллег жертва забав наставника так и остался "мальчиком". И теперь все свои надежды Нестеров возлагал на единственного свидетеля. — Нет, — наконец пробормотал тот, как будто каждое слово давалось ему с трудом. — Да я и тогда его не разглядел. Темно было. — Да всё понятно, понятно, — заверил его капитан. — Но со временем, вдруг? Как-то чётче... не стало? Ивашов! — одёрнул он. — Не вертись! Подозреваемый, что угрюмо рассматривал свою табличку с номером, вздрогнул. Спохватился как ребёнок, уличённый в шалости, и встал как полагается, даже не заметив, что держал "тройку" вверх ногами. Не так просто Нестеров поставил его в самый центр. Видимо, эта кандидатура нравилась ему не меньше, чем столичной "консультантке". — Ну, простите, — виновато прошелестел Малявин. — Я же в себя пришёл уже тогда, когда ваш... товарищ, — он покосился на Есеню, — меня за руку вёл. Та подумала: "Ещё лучше". Вот вокруг дрожащей ладошки смыкаются горячие пальцы, оставляя кровавые следы, куда-то ведут за собой, в темноту... Это она тут такая смелая, знала, что её любимый волк мог быть смирным. Благородным, справедливым, сильным, самым лучшим... Даже ласковым, если крупно повезёт. А что было делать всем остальным представителям человечества при встрече с ним тёмной ночью? Вдруг ей вспомнился Липецк. Последний трамвай замер в одной остановке до конечной. Мощный фонтан крови из сонной артерии. Душитель Белых в ужасе силится зажать себе смертельную рану пальцами. Туманный, качающийся мир, что становился все отчётливей с каждым сладким глотком воздуха. А рядом — возбуждённые горящие глаза наставника, света и остроты которых она тогда боялась до дрожи в коленках... Очнувшись от своих мыслей, Есеня сообразила, что всё это время "мальчик" молчал, будто отчаянно сражаясь с самим собой. Наконец он, видимо, решился: — Только, вот... Запах. Пахло от него как-то сильно. Неприятно. Больницей, что ли? Смертью... Не знаю, как объяснить. — Формалин, — неожиданно подал голос лейтенант, что до того почтительно молчал в присутствии начальника. Под прицелом взглядов он заметно смутился, но довёл свою мысль до конца: — Читал где-то, что формалин пахнет смертью. Ну, это чисто субъективно, для некоторых людей... — У него машина была, — сообщила Есеня о своих собственных догадках. И кивнула удивлённому капитану. — Прятался в лесу, у дороги, когда девочку нашли. Он сам её выпустил. На одной стороне, чтоб нашли на другой. Нестеров был заметно впечатлён услышанным. Даже невольно приоткрыл рот. Хотел, наверное, что-то сказать поперёк, но, как видно, вспомнил, кем являлась столичная гостья. Заметив, с каким вниманием на них смотрели все остальные, в особенности подчинённые, он решил сделать вид, что сказанное его не особо удивило. Есеня вздохнула. — Ну, тогда только — он! — торжествующе воскликнул капитан, указав в центр. — Двадцать лет назад у нас на мясокомбинате работал. А сейчас — на кладбище сторожем. Слав, ну! Смотри! Слав! Есеня невольно посмотрела тоже, на указанного подозреваемого. Помимо общего списка подозрительных чёрточек к его портрету теперь добавлялась ещё и специфическая профессия. "Нет, не топор, — решила она. — Лопата. Которой могилы роют..." Малявин послушно всмотрелся ещё раз. Помотал головой. — Нет, не уверен. Не помню. Не знаю. Извините. Ну понятно. Вопреки идее Нестерова со временем воспоминания, особенно травматичные, чётче не становились. Что он, бедняга, помнить-то мог? А наговаривать на другого человека просто так кому захочется? — Ничего, ничего, — успокоил капитан. — Иди посиди. Когда единственный свидетель с видимым облегчением вышел за дверь, Есеня задумчиво прошлась вдоль окошка, услышала: — Обыщем каждого. Других вариантов всё равно нет. — Я тоже поеду, — заявила она. Юрьевские коллеги обернулись. — Так ты с этим поболтай, — посоветовал Нестеров, с неприкрытой издёвкой. — С Ивашовым. Поговаривают, он о твоём... товарище очень неплохо отзывается.

***

— Родион Викторович? Ох! — возбуждённо тараторил сторож, обливая себе шею под ржавым уличным умывальником. — Ох! Конечно, знаю! Конечно, приходил! Это ж наставник мой! Жизнь мне спас! — Жизнь? — переспросила Есеня, настороженно подходя ближе. В том, что у собеседника могла быть такая причина благодарности Меглину, она не сомневалась ни секунды. Но чему не удалось научиться даже после стажировки и общения с "нашими" под присмотром наставника, так это чувствовать себя в их компании так же спокойно и безопасно, как он сам. Тем более, теперь — в одиночестве и vis-a-vis с главным подозреваемым. Зловещий облик Ивана Григорьевича Ивашова полностью соответствовал занимаемой должности. Впрочем, кладбище в Юрьевске было не угрюмым, не жутким, скорее даже красивым. С двух сторон к нему подступал густой лес. В центре возвышалась монументальная часовня, явно такая же старинная и возведенная из той же багровой кирпичной кладки, что и своды в подвале местного дворника. Могилы стараниями сторожа и местного населения поддерживались в идеальном порядке, повсюду были свежие цветы. А чтобы украсить место ещё больше, по краю большим полукругом протянулись кудрявые заросли сирени. Дополняли картину предзакатные золотые лучи. Из этой странной гармонии выбивался разве что ржавый вагончик бытовки. Не успели приехать, как следственная группа запрыгнула внутрь и принялась, судя по звукам, наводить там порядок. А Есеня решила воспользоваться советом Нестерова и поговорить с подозреваемым. С одной стороны от бытовки был устроен самодельный навес, под которым стояла главная причина визита следственных органов: вишнёвая "девятка" "Жигулей". Чисто вымытая и явно любимая. Рядом к стене бытовки был приделан умывальник, под которым и обливался владелец, фыркая как бегемот. Одно упоминание имени наставника произвело на сторожа поистине магическое действие: тяжёлое лицо будто просветлело, глаза вспыхнули неприкрытой радостью. — Великий человек! — восклицал он хриплым басом. — О-ох! Великий! От пропасти меня спас! — От какой? — удивилась Есеня. — От какой? — насмешливо переспросил Ивашов. — От такой. А то ты не знаешь, от какой! От той, в которую все смотрят. Я вот на краю был уже. Если бы не Родион — перешагнул бы! Наскоро вытеревшись полотенцем, он обогнул бытовку и плюхнулся на грубую лавочку у стенки. Простая доска на двух ножках, над ней — синяя табличка с расписанием работы данного учреждения. И сторож — как неотъемлемая часть экспозиции. Странно ещё, что не закурил. — А чего шагать? — вдруг вырвалось у неё. — Можно ведь и так? Не шагая? — О-о! — заревел сторож и хлопнул себя по коленям. — Это ты да! Сравнила! Ведро с телевизором. Это он — учитель великий, наставник. Гуру. А я — чего? Я так, приспосабливаюсь. Я всем своим знакомым говорю: мой наставник, Родион Викторович, всю мою жизнь перетряхнул! Это же... Двадцать лет, а как сейчас помню! Грубая мозолистая рука в россыпи пигментных пятен хлопнула себе по лицу. — Вот! Глаза закрою — и всё... И — там! Услышав знакомую цифру, Есеня нахмурилась, аккуратно вклинилась в монолог: — А что было двадцать лет назад? Ивашов руку убрал, вытаращился на собеседницу, словно только что увидел. — А шо было?.. Двадцать лет... А! — вспомнил он. — Дефолт, во! Ха-ха-ха-ха! Он расхохотался так, что чуть не опрокинулся со скамейки. Удержавшись, повторил сквозь смех; — Шо было? Дефолт был... Двадцать лет... Есеня кисло улыбнулась, понимая, что по части техники допроса, в особенности "наших", она вряд ли сумеет достичь уровня наставника когда-либо. Меглин бы узнал от этого психа всё, что хотел, за пару минут. А теперь его ученице приходилось слушать, как ей заговаривали зубы. Причём, не сколько заговаривали, сколько обалдел местный обитатель от такого внимания. Как ребёнок пытался вывалить на неё всё, что считал нужным. Понятно, какое уж тут, на кладбище, общество... Внезапно она поймала на себе непроницаемый и пристальный взгляд, поёжилась. Невольно отшагнула в сторону. — Я с детства убить хотел, — пророкотал сторож, уставившись перед собой невидящими глазами. — Другие — что? В космонавты, там, хотят, стюардессами... А у меня — мечта... или нет, — торопливо поправился он. — Не мечта. Призвание... Нет, не призвание, а... Он махнул рукой. Продолжил, заметно распаляясь, с каждым словом: — Потом, оно так... отошло. Отошло. Потому, что армия. Армия. И главное: я на этой.. на комиссии... одно слово только сказал. И всё! И стройбат! Стройбат! — рявкнул он так, что собеседница вздрогнула. Речь сторожа стремительно ускорялась и становилась всё более и более громкой и бессвязной. Есеня уже и сама была не рада тому, что вообще завела этот разговор. — Стройбат! — тараторил Ивашов, жмурясь и подёргиваясь всем телом, словно под невидимыми ударами. — А это — ад какой-то... Ад просто, мука такая! Били, — подтвердил он опасения слушательницы. — Били, издевались. Кличка "Валет"... Я два года отходил от этого. Два года... И в стационар тогда, в первый раз... А потом — как месть какая-то... Военное училище! Начальник, как меня увидел, чуть со стула не упал. Ты, говорит, парень, слышь, с психопатией шизоидно-мозаичного круга, — сторож засмеялся. — Куда тебе, говорит! Ты в другом месте Родине послужишь. Ну, думаю... держись, Родина. Держись... Есеня переступила на месте, поймала себя на том, что с надеждой вслушивалась в слабый шум обыска, доносившийся из бытовки. Возбуждённые лихорадочные глаза психа помалу начинали внушать опасения. — И вот помню потом, что режу! — воскликнул тот. — А проснусь и думаю: приснилось или нет? И, когда понимаешь, что приснилось, как-то... Обидно, что ли? Да? Она заставила себя кивнуть. Хотя, от столь чистосердечного признания по спине живо пробежались мурашки. — А тут как раз этот... Кукольник убивать начал... И, думаешь, почему такая несправедливость, а? Почему ему можно, а мне — нельзя? И пожаловаться некому... Вот, думаю, наконец испытаю, каково это... И тут... Бог уберёг — Родиона Викторовича послал. За руку меня схватил, когда я уже с ножом возле школы стоял! Цапнул — и вот так вот. В одну секунду научил держаться! Иди, говорит, на кладбище, живи — вон там! Они тебя удержат. Есеня оглянулась, внезапно посмотрела на ряды надгробий совсем под другим углом зрения. Уточнила: — Эти-то? Но Ивашов ответить не успел. А у неё в один миг вылетели из головы все вопросы и даже мысли. Молодой лейтенант, что повсюду сопровождал Нестерова, а сейчас, в его отсутствие, возглавлял следственную группу, сердито тыкал находкой в лицо сторожа. Есеня подступила ещё ближе, нахмурилась. В руках у лейтенанта были какие-то толстые шнуры, связанные между собой. И окровавленные. — Это что? — допытывался он. — А чё? — вытаращился сторож. Она тоже ждала объяснений. А заодно пыталась сообразить, что именно видела перед глазами. — Вот это — "чё", я спрашиваю? — Для здоровья — вот чё! — проревел подозреваемый. — Кровь разгонять! На, смотри, во! В подтверждение он живо закатал рубашку, демонстрируя продольные раны на спине, в корках запёкшейся крови. Есеня вздрогнула. Плётка это была — вот что. Вроде тех, которыми монахи истязают свою грешную плоть. Интересно, он сам додумался или наставник порекомендовал? — Во! Видишь? — с достоинством объявил Ивашов, явно обращаясь к Есене. — Как меня Родион Викторович... Та поморщилась, отвела взгляд. — Всё, всё! — пробормотал лейтенант. — Опусти. Проверим, чья тут кровь. Пальцы покажи. Ивашов насторожился. — Зачем? — Затем! Сторож выполнил команду так, как малый ребёнок показывает грязные ладошки, уверяя, что мыл руки. Поднял, повертел и тут же спрятал. — На. Показал! Всё! Лейтенант вспыхнул. Есеня решила вмешаться, попросила: — Не трясите. Покажите спокойно. Её участливый тон, похоже, подействовал. Ивашов пробормотал: — Я не трясу, вот. И он протянул грубые ладони лейтенанту. Тот внимательно рассмотрел каждую, велел: — Переверни, покажи! Есеня не выдержала, усмехнулась: — Следы от иголки ищешь? Нашёл? — Нет, — признался он. Вскипел. И убеждённо возразил: — Это ничего не значит! Так. Ты! Сидишь тут тихо, никуда не дёргаешься. Сторож согласно закивал и помотал головой, тем самым отвечая на оба распоряжения. А лейтенант повернулся к Есене: — У вас ещё вопросы остались? — Езжайте, — вздохнула та. — Я остаюсь... — Поехали! — позвал тот, в отсутствие начальника явно выполняющий функцию его заместителя. Взмахнул руками, подзывая группу, и пошёл по проходу между кустами, к машинам. А Есеня, проводив взглядом местных коллег, осталась на том же месте. На самом деле вопросов у неё больше не было. Вернее, были чувства, эмоции. Профессиональное чутьё, которое, по поверьям коллег, она должна была унаследовать от наставника, все они напоминали слабо. Нутро молчало. Однако о причинах столь вынужденной заминки догадаться было нетрудно. Здравый смысл гнал её отсюда прочь, напоминал о том, что главная опасность всех "наших" заключалась в их абсолютной непредсказуемости. Только душа противилась, как замёрзший котёнок, тянулась к огоньку любого упоминания о наставнике. Мурлыкала о том, что кого попало он под своё крыло не брал. Софья Зиновьевна, Славик, Пиночет, а теперь ещё и Ивашов — в них Меглин сумел что-то разглядеть. Во всех была какая-то внутренняя сила, что давала им возможность услышать его слова, понять свою природу и бродить у границы, не заступая на тёмную сторону. Держаться, пока хватало этой силы. Она сама знала об этом не понаслышке. Не следовало забывать о том, что бедный Коля в итоге переступил черту... Однако в данный момент времени думать об этом не хотелось. Хотелось просто стоять здесь, в тишине, дышать горькой, отцветающей сладостью сирени. Слушать, как о наставнике кто-то говорил с теплотой и почтительным трепетом, произносил его дорогое сердцу имя и даже отчество. Грустить, вспоминать и рефлексировать. — А я ему тут говорю недавно, — вдруг продолжил псих. — Когда уже можно будет, Родион Викторович? — Недавно — значит, год назад? — скучающе уточнила Есеня. Просто чтобы поддержать разговор и поскорее его закончить. — Почему "год"? — мгновенно посерьёзнел Ивашов. — Вон, на днях заходил. Сказал: не молчать, всё рассказать, что помню. Что видел... Какая у него машина была, — землистый палец упёрся в собеседницу. — И тебе помогать, чем смогу... В её груди как-то стремительно закончился весь воздух — так, что вдохнуть его снова пришлось с жадностью, разинутым ртом. Ладони вспотели, в лицо бросился жар как от распахнутой печной заслонки, задрожали пальцы. А Ивашов будто только в эту секунду как следует разглядел гостью. Ещё раз, очень внимательно и подробно, рассмотрел её с ног до головы. И убеждённо прибавил: — Он сказал, что ты придёшь. И ты пришла... А пока Есеня ошеломлённо молчала, вытаращив глаза и всё силилась успокоить дыхание, кладбищенский сторож опять торопливо взял слово, забормотал: — Вот я ему и говорю: а когда можно будет? Двадцать лет уже держусь. Если б не навестили, сорвался бы, наверное... А он говорит: нет, нельзя. Я ему тогда, мол, идея мне тут пришла, Родион Викторович. Он говорит: "Сама пришла? Ногами?" А я говорю: раз нельзя... ну, грех убивать, — так, может, найти убийцу какого-то? Ну, нелюдя такого, чтоб не жалко никому было? Может, тогда оно — там, — сторож показал вверх, — наверху, зачтётся? — А... он что? — подрагивающим голосом спросила Есеня. И, позабыв обо всём, подошла и опустилась на лавочку — прямо бок о бок с трясущимся психом. Её саму не держали ноги. — А он говорит: "Я тебе жизнь спас?", — будто не заметив соседства, воодушевлённо продолжал сторож. — Два раза уже, говорю. "Значит, ты мне должен?" Конечно, говорю, как можно... А он посмотрел так, строго. И говорит: "Ну так не трогай никого, хорошо?" Есеня зажмурилась. Предательская слезинка уже показалась из-под края века, зацепилась за ресницы и соскользнула на её дрожащие губы. В грубом восторженном голосе кладбищенского сторожа послышались нотки знакомого баритона. "...Откуда ты тогда взялся, хочешь, скажу? Бог тебя сюда послал, точно!" — вспомнились ей восхищённые слова Пиночета. А следом — ворчание наставника: "Да гулял я здесь. Красиво у тебя..." Неподалёку в кустах сирени протяжно крикнула птица. Есеня вздрогнула, заставила себя опомниться. Встала и вложила визитку в мозолистые пальцы Ивашова. — Вот мой телефон. Позвоните, если ещё что-то... вспомните . — О! — обрадовался тот, схватив карточку как драгоценность. — Телефон! Спасибо. Будет у меня теперь с кем поговорить по душам... — Этот телефон для дела, а не чтоб по душам разговаривать, — строго поправила Есеня. Она поднялась на ноги и направилась к машине. А услышав хриплый крик в спину, зажмурилась и ускорила шаг, почти побежала. Ей вслед неслось недоумённое: — А с кем тогда? У него же телефона нету!

***

Несколько часов спустя, когда на городок опустились сумерки, в один из дворов Юрьевска завернула весёлая группка шестикласников. Пятёрка подружек шумно делилась впечатлениями после похода в кино и просмотра анимационного фильма. Но были те, кто в обсуждении не участвовал. Мальчик и девочка шли в составе маленькой процессии, но как бы параллельным курсом. Они молчали и смотрели только друг на друга. Всю дорогу. — Вот и мой дом, — наконец, сказала девочка и поднялась на ступеньки крыльца. — Может быть, зайдёшь? — Ма-аш! — раздалось за спиной. Но она не обернулась. Сейчас ей хотелось слышать другой голос. Мальчик смутился, пробормотал: — Да нет... Поздно уже. Я лучше в другой раз... Ты же не обидишься? Подружки, что замерли неподалёку, не удержались и прыснули. А потом — сердито зашикали сами себе и друг дружке. — Маш! — позвала одна из них. — Мы пойдём, да? Но та словно не слышала. Глубоко вздохнула, набираясь смелости. А затем — приподнялась на цыпочки и потянулась к своему кавалеру. Хотела чмокнуть в щёку, но промахнулась, и поцелуй получился почти настоящий — как в фильмах. Всего на миг, но этого было достаточно. От неожиданности у обоих захватило дух. — Ну, иди, — смущённо произнес мальчик и принялся старательно изучать асфальт под ногами. — Намалявина... Поздно уже. Ругать будут. — Завтра? — с надеждой прошептала та. — Ты же придёшь? Правда? Не наврал? Он вскинул голову, хитро, весело блеснул глазами. — А ты? Она улыбнулась. Он подал ей портфель с единорогами, но Маша взялась за тонкую ручку поверх его пальцев. Кавалер вздрогнул. Ещё одно бесконечное мгновение посмотрел ей в глаза. Сглотнул. Китайский портфель со стуком приземлился на асфальт, а они остались держаться за руки. Как же не хотелось разжимать пальцы! И ему — тоже... — Я напишу, — наконец, с трудом выдавила она. — В сеть выйду... Как поднимусь... Мальчик улыбнулся, кивнул. Проходя мимо тёмной машины, он услышал, что протяжные гудки домофона не прекращались. Обернулся, помахал Маше, что держалась за тяжёлую створку приоткрытой двери. А потом пошёл к выходу со двора. Если бы он, если бы та пунцовая от волнения девочка знали, кто всё это время за ними наблюдал, то, наверное, ужаснулись бы. Больше не возвращались бы домой так поздно. Не давали бы родителям повода для волнений. А если бы узнали, о чём этот человек думал, то и вовсе не решились бы высунуть на улицу нос! В отражении зеркала заднего вида шестикласницы поспешно выскочили в подворотню, где-то там, за пределом видимости, рассыпались переливчатым смехом. Следом за ними вышел и мальчик. Двор опустел, двери парадного закрылись с лязгом. Вопли домофона смолкли. Человек, что сидел за рулём тёмной машины, наконец, позволил себе выразить чувства — ярость, страх и вожделение, — что всё это время кипели внутри, смешиваясь в самых разных пропорциях, как в адском котле. И несколько раз злобно двинул ладонью по передней панели. Своим глазам он верить отказывался, но правоту друга требовалось признать в который раз. В конце концов, разве не этого он всё это время боялся, но в то же время страстно призывал? Он так долго ждал этого момента, внутренне даже боялся, что тот никогда не наступит... И вот, свершилось. Маленькая гадина совсем позабыла страх! Плохо, что он дал обещание. И оно связывало по рукам и ногам. Нужно было подождать, потерпеть. И что-то теперь придумывать... Не выдержав, он достал тонкую иголку и принялся водить остриём по кожаной обивке. Трясущиеся пальцы второй руки схватили телефон, но тот молчал. "Проклятье! Сколько ещё ждать? Чего он тянет? Почему не звонит? " Чуть выгнутая шовная игла царапала материал, оставляя на тёмной коже хорошо видимые белые следы. Но Кукольнику было уже всё равно. Наконец, устройство связи задрожало в руке, экран осветился. Часы на дисплее показывали ровно восемь вечера. Его собеседник, друг и мучитель как прежде был пунктуален. — Надеюсь, у тебя всё готово, — услышал маньяк и задрожал от радости. — Расскажи мне, что ты чувствуешь? Он облизнул губы, признался: — Жажду. — Хорошо. Последняя репетиция перед выходом. Поторопись. Она уже села в автобус, через полчаса будет у своего дома... Внутри всё оборвалось. — Ты говорил, можно будет! — позабыв обо всём, взвыл он в трубку. — Говорил, ещё одна, и всё! Я сделаю — и сразу можно будет! Я сделал! — Я знаю, — был суровый ответ. — Ты — молодец. Им теперь долго искать придётся. Но если хочешь отомстить и не попасться, то послушай меня. Сначала — другая. От злости игла вошла в обивку почти полностью. В уголках глаз выступили слёзы. Другая! Опять, другая! Не она... — Поехали, — приказал грубый низкий голос мультяшного гоблина. Кукольник подавленно повернул ключ, оставив иголку там, где она была. Взялся за руль. — Я скажу тебе, кто, — неумолимо продолжала трубка. — И скажу, как. Слушай внимательно...

***

— Ты всё понял, — сказал Женя Осмысловский. Подрагивающей от ярости рукой он надавил на экран айфона и подхватил малыша, что соскальзывал с локтя. Перехватил поудобнее. Стиснул зубы. А потом, проведя пальцем по ребру устройства связи, нащупал боковую кнопку и отключил его полностью. Сунул в карман. Его настроение не укрылось от ребёнка. Витюша захныкал, упёрся крохотными кулачками ему в грудь, как, бывало, делала его мама, когда её получалось застать врасплох, без колючек. И даже не дал заглянуть себе в личико, опустил голову, подавленно доедая соску. Вдруг совсем близко раздался шум двигателя, усиленный отражением от стальных ворот. Но через мгновение в них проскользнула не угрюмая морда "Рендж Ровера", а совсем другой автомобиль. Вздохнув, Женя вышел на крыльцо, чтобы встретить гостя. Поднял малыша повыше, наигранно весело поинтересовался: — А кто это приехал? А? А это дедушка приехал... Тёмная машина старшего советника юстиции прошуршала по гравийной дорожке и выпустила пассажира на ступеньки. — Здрасьте, Андрей Сергеевич, — почтительно кивнул Осмысловский, с трудом освобождая одну руку для приветствия. Но Стеклов, не успев подняться, протянул ладони к малышу: — А ну-ка дай мне сюда... Виктора Евгеньевича! Он поднял ребёнка над головой, всматриваясь в недовольные глазёнки, потормошил: — Привет-привет! О какой! Большой... А где же наша мама? Внук набрал воздуха в маленькие лёгкие, сердито выплюнул соску на грудь и теперь уже разразился оглушительным басовитым плачем. — Я за неё, — мрачно пошутил Женя, забирая малыша из рук гостя. Стал легонько подкидывать, но Витюша и не думал успокаиваться — только ритмично крякал в такт. — Ну, Есени дома почти не бывает... Дед отвёл взгляд, услышав в этой реплике справедливый упрёк. Но предпочёл его не заметить. — А что Быков? — спокойно поинтересовался он. — А что "Быков"? Быков сказал: как можно талант в землю зарывать? Хочет — так пусть работает. — А она хочет? На звук отъезжающих в сторону ворот обернулись оба. За стальным занавесом показалась морда внедорожника, похожая на доброго глазастого хищника. — Абу! — надрывался малыш, вздыхая над каждой слезинкой. — Абу! Мам-ма-а! — Витюша! Хороший мой! Она выскочила из машины, даже не захлопнув дверцы, и уверенно подхватила ребёнка. Тот умолк моментально. Мужчины дружно вздохнули. — Здесь мама, — заворковала Есеня, нежно утирая пухлые щёчки. — Здесь. Соскучился? Пойдём, да? А то холодно. И спать тебе давно пора... Зажав под мышкой серую картонную папку, она прижала малыша к груди крепче и спешно унесла в дом. Явно не заметив при этом ни законного мужа, ни только прибывшего отца. Проводив её взглядом, Женя хмуро ответил тестю: — Уже — да. Дело принципа, вы сами знаете. — Слышал, — в той же тональности отозвался Стеклов. Зять посмотрел на него с подозрением, будто спрашивая, не для этого ли приехал гость, сегодня и именно сейчас, когда на подъездной дорожке и у крыльца уже зажглись фонарики? Выразительно посмотрел на покинутый у ступенек внедорожник жены с распахнутой дверцей. — Ещё утром она легко могла всё бросить, — сказал он. — Но не теперь. Репутация психа важна для неё не меньше, чем своя собственная. Теперь она будет рыть, чтоб доказать, что двадцать лет назад он не ошибся. От этих слов Стеклов сжал губы в тонкую ниточку. Услышал: — Вы... поговорили бы с ней. И промолчал. — Она уже на пределе, — продолжал Женя. — Случай со свидетелем, что повесился, лишний раз это подтверждает. Быков в ярости, весь отдел — на ушах. И, говоря честно, я с ним согласен. Её личная заинтересованность делу только вредит. Вы знаете, на что она способна пойти, чтобы добиться цели? Стеклов всё ещё молчал, лишь желваки ходили под кожей. Каждое слово собеседника било в цель. — Вот, и я не знаю, — вздохнул Женя. — Вы сами говорили нам, что в работе важна объективность. Но, о какой объективности здесь может идти речь? Справившись с собой, Стеклов положил руку на плечо зятя, рассеянно хлопнул по нему. А потом пошёл в дом. Увидел разложенные по всему обеденному столу следственные фотографии и бумаги, рядом — выпотрошенную пустую папку. И тогда помрачнел ещё больше. — Есеня, — хрипло сказал он, закрывая двери у себя за спиной и глядя в чёрные глаза дочери. — Нам надо поговорить.

***

...Тёмная окраина города, тёмные мёртвые здания. И лишь над головой, как глаза чудовища, горят огромные полукруглые окна. — Оля! — шепчет он. В этой зловещей темноте многое начинает казаться и мерещиться. Вот в тишине как будто раздался отдалённый звук выстрела. А следом — ещё один. Позабыв обо всём, он бросился вниз по железным ступенькам, сломя голову. Оказавшись в овраге, так же поспешно пересёк заводской двор и рванул на себя незапертую дверь. Стремглав кинулся в холодный мрак, по памяти, почти вслепую преодолел несколько помещений, взлетел вверх по невидимой лестнице. В кромешной черноте от приоткрытой створки тянулась длинная огненная дорожка. Плохое предчувствие, охватившее его на улице, усилилось и накатило сокрушающей волной. И, к сожалению, не напрасно. То, чего он так опасался, ради чего примчался сюда, через весь город, уже случилось. То, что открылось глазам, напоминало ночной кошмар. При входе, на полу, в плаще и кепке сидел хозяин этой проклятой берлоги и баюкал на руках мёртвое тело женщины. Стеклов узнал её даже раньше, чем сумел разглядеть тёмные густые волосы, красивые черты лица и струйку крови, что вытекла из её разомкнутых губ. — Оля! Ноги сами понесли его вперёд. Руки бессознательно протянулись к горлу убийцы. — Оля! Оленька-а! Страшный крик вынудил Меглина очнуться. Он вздрогнул и словно ожил. — Как ты мог! — взвыл Стеклов. — Как ты мог, придурок! Она же не... Он прямо на бегу рухнул на колени у мёртвой супруги и разразился каким-то бессвязным душераздирающим воплем. Зарычал: — Дай её мне! Дай сейчас же! Сослуживец передал убитую ему, бережно, как фарфоровую куклу. Стеклов схватил жену на руки, прижал к себе, уткнувшись губами в смоляные волосы. Простонал: — Моя жена! Моя дочь! Ты о ней подумал?! Что ты натворил? Что теперь делать? У меня больше никого в целом мире нет! Оля... Что же ты наделала! Не выдержав, он разрыдался, снова и снова повторяя её настоящее имя, которое они оба договорились не произносить вслух. И лучше бы его было не слышать больше, никогда! Каждый звук этого имени ранил обоих острее бритвы. Меглин стиснул зубы, опустил голову. Услышал: — Где ты взял пистолет? Прокурор уже вскочил на ноги, схватил оружие с пола. Чтобы перебороть в себе жгучее желание выстрелить, короткими, хаотичными рывками, словно делал реанимацию, задёргал затвором. Вниз посыпались звенящие пули. — Отвечай! Меглин молчал. Выражение его лица было настолько мёртвым и жутким, что прокурор умолк, застыл как вкопанный. Сослуживец подобрал с пола несколько пуль, а после — подступил к нему и взялся за дуло пистолета. Мокрые страшные глаза будто стали ещё пронзительнее и как никогда прежде напомнили волчьи. Пальцы на прикладе разжались сами собой. — Родион, — прошелестел Стеклов, чувствуя, что стремительно леденеет и не способен ничего предпринять. Всё зрение сфокусировалось на руках, что заряжали пули в гнёзда, с таким видом, будто для него это было обыденным делом. Оглушительно щёлкнул затвор. Меглин вытянул руку вперёд, нацелил оружие на окно и выстрелил. Раз, другой, третий... Стеклов содрогнулся. Целесообразность таких действий в обычную логику не укладывалась и ещё больше подтверждала, что подчинённый окончательно слетел с катушек. Дальнейшее развитие событий было легко предугадать. Слушая, как под каменными сводами затихает эхо последнего выстрела, он увидел, как Меглин замер посреди комнаты, посмотрел на мёртвую женщину, на него самого. Улыбнулся и прижал дуло к собственному виску. Прокурор стремительно бросился наперехват, поймал самоубийцу за руки и похолодел, услышав звук спущенного курка. Но ещё раньше боёк щёлкнул по пустой обойме. — Совсем рехнулся?! — рявкнул Стеклов. — Ты что творишь? Меглин, что в его руках стремительно терял человеческий облик, рванулся так, что пришлось напрячь все силы. — Да успокойся, ты! Чёрт! Родион! Сомкнув от напряжения челюсти, он вцепился в железное запястье подчинённого служебным приёмом, вынуждая того бросить оружие. И на миг ощутил себя если не Гераклом, то древнеримским гладиатором, который боролся с диким зверем на арене. Ярость придавала обоим сил и эти силы уравнивала. Оба пыхтели и стонали. — Кто? — рычал Меглин с пеной у рта. — Кто это сделал?! Кто?! — Родион, — скрипел Стеклов. — Ты сам виноват. Это ты её убил, понимаешь? Ты! Говори это себе, день и ночь повторяй! Если бы не ты, она бы сюда не пришла! Если бы не ты, она была бы жива! Она просила тебя, да?! Если бы не его хватка, сослуживец бы уже вцепился кому-нибудь в глотку, быть может — даже самому себе. — Это ты убил её, — шипел прокурор. — Убил! А теперь уйти хочешь? Нет... Живи и мучайся! Пусть она всё время перед твоими глазами стоит! — Я — прохрипел Меглин. — Теперь... Не уйду... Край глаза поймал какое-то движение, и за его плечом Стеклов увидел Огнарёва. Разгорячённого, запыхавшегося и с дикими глазами. — Макс! — простонал он. Огнарёв с перекошенным лицом подавил какой-то возглас. Подбежал и от души треснул Меглина по затылку чем-то тяжёлым и блестящим. Оказалось — статуей Фемиды с весами. Тот хрипнул, обмяк и повалился на руки Стеклова, он едва удержал. Перехватив, опустил сослуживца на пол, присел на корточки, присмотрелся. Хмуро спросил: — Ты не переусердствовал? За его драгоценную башку Быков наши собственные с плеч снимет. Собственноручно. А Григорьев потом добавит. — Дышит, — махнул рукой Огнарёв. — Башка крепкая. Такую и камнем не прошибёшь. Прокурор поднялся на ноги, машинально отряхнул дорогой костюм. С горечью посмотрел на распростёртую на полу супругу, следом — на неподвижного хозяина лофта. И процедил сквозь зубы: — Идём. Пока я не решил его убить. Они вышли за двери, побежали по ступенькам вниз. — Я сам виноват, — задыхался Стеклов. — Он — псих, я никогда не должен был забывать об этом! У таких нет рамок, нет ограничений. Она попросила — он сделал. — В смысле, "попросила"? — насторожился Огнарёв, резко притормаживая на лестнице. Прокурор прикусил язык, обернулся. — Забудь. Вырвалось просто. Давай, ты — свяжись... Вызывай, пусть оформляют. Бергича я сам наберу. Огнарёв, похоже, только сейчас начал осознавать всю серьёзность последствий для себя. Он замер на нижней ступени и сообщил глухо: — Это мой пистолет. Стеклов ободряюще положил руку ему на плечо, поправил: — Украденный у тебя. Это не одно и то же. Как так вышло, потом расскажешь... — его голос охрип, сел до шёпота. — Ладно? Иди. Я... разберусь. Хотя было прохладно, лоб Огнарёва покрылся капельками пота. Он пересилил себя, кивнул и поспешно выскочил в двери, на улицу... — Папа... Он будто опомнился и осознал, что всё это время стоял у стола, вцепившись пальцами в край. И молчал, кажется, уже целую вечность, отвернувшись, чтобы не встречать взгляда бездонных, чёрных как пропасть глаз. Её глаз! Губы дочери дрожали, всё ещё под впечатлением того, что он сказал в самом начале. Да, он опять бил жестоко, по больному. Странно, что она ещё не бросила ему в лицо справедливые обвинения в том, что он сам настаивал на её возвращении на службу... Но тогда всё было иначе. Тогда это было необходимо ей как горькое лекарство. Тогда у неё не горели глаза тем же лихорадочным огнём, что и год назад. Тогда она могла бросить всё это в любой момент! А теперь вновь требовалось спасать её от самой себя. И от этого зловещего призрака, который и после своей смерти не желал оставить её в покое... — Ты совсем забыла, кто он такой... был. Она скривилась, будто от боли, отвела взгляд в сторону. Встала. — Есеня, он — маньяк, убийца. Псих. Его служба у нас была огромным риском для всех, всегда. Его методы были незаконными. Он был сумасшедшим и никогда не отдавал себе отчёта в том, что делает, — голос отца помалу начал срываться на крик. — Он мог ошибаться! Понимаешь? Мог! Мог невинного человека грохнуть! Мог! Мало ли что ему тогда померещилось! Двадцать лет назад! Да он уже тогда был не в себе! — Ты не можешь так говорить! — гневно и вместе с тем жалобно воскликнула она. Стеклов глубоко вздохнул, сжал кулаки. В последнее время его самоконтроль начинал давать сбои. — Послушай, что я тебе скажу, — процедил он медленно, чеканя каждое слово. — Сапёр ошибается один раз, ты это знаешь. А если вдруг выяснится, что Меглин убил не Кукольника этого, а случайного Васю? Ещё тогда, когда был в более-менее трезвом уме? По крайней мере, в более трезвом, чем в том состоянии, когда уже ты с ним познакомилась... Ты представляешь, что может начаться? Какие проверки? Тогда полетит голова не только Быкова, но и моя собственная. И ваши головы заодно! — он стукнул кулаком по столу. — Занимайся своим делом и не лезь, куда не просят! Слышишь? — То есть так будет лучше? — прошипела она. — Ни в чём не разбираться? И ничего не знать? Отец без церемоний встряхнул её. Уставился в горящие угольки глаз почти с ужасом. Воскликнул: — Есеня! Он умер! Ему уже всё равно! — А мне — нет! — возразила та и сердито вырвалась. — Он не ошибся тогда! И я знаю, как это доказать!

***

Ночные огни мелькали за окнами как звёзды в иллюминаторе космического шаттла. На светофоре пришлось затормозить так, что взвизгнули шины. Но едва показался зелёный свет, как эта безумная гонка, побег от самой себя, возобновился с прежней силой. — Есеня! Немедленно вернись! — звенел в ушах крик отца. А следом и Женин присоединился. Как удачно, что она бросила машину на дорожке, с ключами в замке зажигания! Оставалось только увернуться от мужа, прыгнуть внутрь, вдавить педаль и вылететь за ворота. На предельно допустимой скорости серебристый зверь довёз её до столицы меньше чем за час. К счастью, в такое позднее время здесь, в промзоне, дороги были свободны. Одинокие машины с опаской прижимались к бровке, освобождая путь. Тяжёлый "Рендж-Ровер" нёсся вперёд уже по инерции, с рёвом — как многотонный поезд, пару раз едва сумев вписаться в поворот. Она вцепилась в руль побелевшими пальцами, будто только что опомнилась от сумасшествия. "Сбрось скорость!" Мелькание за окнами поутихло, словно остуженное этим суровым тоном. Стрелка на спидометре согласно качнулась влево. "Уймись! — рявкнул в ушах знакомый баритон. — Водишь как обезьяна". Есеня сконфуженно закусила губу. Мимо по мосту прогремел состав, а дорога заметно ухудшилась и плавно, медленно повела на спуск. Она чувствовала себя ровно так, как полтора года назад. Перед ней с грохотом обрушивалось здание, которое она пыталась назвать своей семьёй. Там никто её не понимал, никто не хотел помочь. Отец давно оставил попытки содействовать ей в архивных раскопках и говорил всё то же самое, что и год назад: "Не спрашивай", "Не лезь", "Не суй свой нос". В его глазах был страх, а при одном имени покойного наставника там вновь загорелись жгучие газовые огоньки. Стоять бок о бок с ним, насмерть и против всего мира, что бы ни случилось — такая перспектива раньше её не пугала. Но что было делать теперь? Одной? И, куда бежать? Ответа долго ожидать не пришлось. Подсознание больше не желало её щадить — вновь вынудило броситься в бездну воспоминаний, подарило ту освежающую прохладу позднего ноябрьского вечера. "Поехали домой". Есеня будто наяву услышала этот строгий голос. Она тогда, год назад, подчинилась ему без особых мыслей в голове. Там вместо логических цепочек носились вихри каких-то мимолётных наблюдений и коротких воспоминаний об этом вечере — весёлом ресторанном застолье в кругу бывших однокурсников. С присутствием Меглина она свыклась быстро. Так, словно тот был на празднике с самого начала, а не появился под конец, разом вышибив ей дух одним своим неожиданным появлением. Её, правда, немного смущал его отчего-то сердитый вид, сдвинутые брови в отблесках встречных фар. Но изрядное количество выпитого шампанского своё дело сделало, и вскоре именинница вообще перестала задумываться о причинах его плохого настроения... Ах, если бы она только знала тогда! Нет, он не сердился на неё. Не больше, чем на себя, во всяком случае. Он был печален и сосредоточен. Знал, как мало у них оставалось времени, и намеревался как можно скорее отвезти её... домой? Неужели он в самом деле произнёс это слово вслух? Внедорожник послушно замер у закрытых ворот, тронутых полосками ржавчины и украшенных по верху витками древней колючей проволоки. Есеня облокотилась на руль, уткнулась носом в промежуток между большим и указательным пальцем, прикрыла самой себе губы, чтобы сдержать вопль из самой глубины души и сердца, зажмурилась. Ей казалось, у неё уши заложило от этого пронзительного, жалобного крика — последней мольбы какого-то смертельно раненого существа. А между тем она не издала ни звука. Как было войти туда после всех этих месяцев? Эта дорога — как спуск в темноту, как путь обратно в адские круги, что она так болезненно преодолела. Сколько же с нею связано воспоминаний! Отец верно говорил: прежде, чем всё забыть, нужно было вытащить их на свет, придирчиво и внимательно рассмотреть каждое, снова разорвать себе душу на части. Без этого у неё не получится жить дальше, и вся её новая жизнь рассыпется окончательно. Медленно, постепенно, шаг за шагом, она возвращалась в своё недалёкое прошлое, и это напоминало плановую хирургическую операцию. Когда-то Меглин аккуратно и безжалостно подвергал её испытаниям, вёл всё дальше в глубину пропасти, на самое дно. Теперь же она устраивала самой себе всё те же экзамены на прочность. На работу она уже вернулась, жизнью и благополучием близких и своим собственным рисковала не раз. Похоже, настало время окунуться в следующий пласт воспоминаний... Давно следовало приехать сюда, пропустить сквозь себя всю боль и горечь утраченного, чтобы пройти дальше. Ведь здесь не только гостил жуткий Стрелок и обитал наставник. Самые волнующие, самые забавные, самые страшные и самые печальные, самые сладкие сны были связаны именно с этим, немного зловещим местом. В тот вечер, когда после шампанского и шумного застолья она уже почти перестала надеяться, появление наставника стало подарком само по себе. Но когда в её голове не осталось никаких здравых мыслей, оказалось, что она ошибалась. Главный, долгожданный и самый желанный подарок ожидал её здесь... Есеня дотерпела, пока нахлынувшие хищной стаей воспоминания подхватили её душу, на миг вознесли на недосягаемую высоту и резко сбросили оттуда вниз. Подождала, пока сердце угомонилось и перестало сотрясать всё тело. Стерпела острую боль, которую причиняло любое напоминание о взгляде любимых глаз, именно том его взгляде — пылком, откровенном, испепеляющем дотла. Задохнулась, будто заново ощутив прикосновение властных губ... Всё то, о чём она так долго мечтала, грезила, представляла себе украдкой, пока рассматривала в машине его сосредоточенный профиль, и что она пыталась выловить в огне его изменившихся за последний месяц глаз, — всё случилось в один-единственный вечер. Накатило одной волной, вышибая дух и без малейшей подготовки. За это время она накрутила себе столько всего, испробовала столько уловок — удачных и не очень — и уже практически отчаялась. Исстрадалась ещё и оттого, что ей, охваченной своими чувствами, которые с каждым днём, с каждым его поступком, взглядом, прикосновением и словом только росли и крепли, приходилось как-то балансировать на грани. Прятать глаза и краснеть от догадки, что он всегда с лёгкостью читал её мысли, а значит, и эти — тоже. Оставалось лишь ощетиниваться колючками в этой типично женской обиде на холодность и ограничения. И ждать. Бесконечно ждать. Принимать его правила. Держаться и терпеть. Топтаться у бронированной двери в надежде на то, что она когда-то приоткроется. Подчиняться. Признавать за ним право повернуть ключ в любую сторону. Всё было так сложно. И вместе с тем так просто... "Согласен, — пророкотал он в этой синей темноте, казалось, обжигая уже одним своим присутствием. — Всё намного проще..." Откинувшись на сиденье, Есеня закрыла глаза. Подержала себя в этом состоянии, сродном опьянению, пока её доверху не затопило счастье, пока не всколыхнулись все те чувства, что царили в её душе, когда она наконец поняла, что происходило: что она — в его объятиях, и это был не сон... А потом глубоко вздохнула. Улыбнулась с тихой печалью, вновь всё принимая. Зажав в кулаке связку ключей, она дошла до пустой будки проходной, запустила механизм ворот. И вздрогнула от знакомого протяжного скрипа металла. В темноте подкрадывающейся ночи этот звук, как и вообще всё происходящее, вызвали у неё озноб. К тому же она, кажется, боялась признаться даже самой себе, по какой другой причине осмелилась появиться здесь? И именно сегодня, сейчас. Неужели слова того сумасшедшего кладбищенского сторожа могли как-то повлиять на её решение? Можно ли было ему верить, как и той бедной наркоманке из Аркадьевска? Нет. Всё, что говорил Ивашов, было бредом, от первого до последнего слова. Это она, Есеня, её жадный мозг тасовал услышанную информацию как колоду карт, раскладывал головоломкой, стараясь теперь представить домыслы как факты. Стараясь в откровенной белиберде отыскать намёки, которых там не было и в помине. Только слова Нестерова можно было брать на вооружение. "Он искал первую, говорил, в ней — ответ". Меглин никогда не оставлял за собой незаконченных дел. Кроме, пожалуй, одного. Последнего. Есеня вернулась за руль, переключила скорость. Проехала по разбитому асфальту, медленно, чтобы пощадить подвеску своего внедорожника. И вдруг вдавила педаль тормоза в пол, едва не подскочив на сиденье. Впереди — в окнах бывшего заводского корпуса — горел дрожащий свет... Она решила, что сходит с ума. Первой же мыслью было выскочить из машины и помчаться туда. Или наоборот — вывернуть руль и вместо тормоза вдавить газ. Однако Есеня удержалась. Поморгав несколько раз, она убедилась, что ей ничего не мерещилось. А потом некоторое время оставалась на месте, не двигаясь, чтобы успокоиться, насколько это было возможно. В синей темноте всё так же горели яркие зловещие полукруги, дрожали отсветы маленькой печки, и пару раз в окнах даже как будто мелькнул чей-то смутный силуэт... Есеня сидела, вцепившись в руль, охваченная противоречивыми чувствами. Мимолётную и фантастическую догадку о том, что в лофт вернулся хозяин, она отбросила сразу. Цыкнула на неё как на мышь, чтобы больше не показывалась. Предположение о том, что по мёртвому логову сейчас бродил беспокойный бесплотный призрак, тоже было далеко от реальности. Оставалась самая неприятная и вместе с тем самая простая версия: в жилище наставника — незваные гости. В её доме... И навряд ли это были простые грабители. Старые враги — вот это скорее. А что, если там — её неуловимый телефонный собеседник, так убежденный в собственном превосходстве? Его осведомлённость о делах и жизни Меглина, особенно в последнее время, начала вызывать у неё почти суеверный ужас. Но почему ей ни разу не пришла в голову мысль просто взять и приехать сюда снова? Возможно, тогда отгадка ребуса была бы намного прозаичнее? "Ты меня не поймаешь", этот мерзавец, разрушивший её жизнь и его, их хрупкое больное счастье, всё это время не стеснялся заглядывать в логово своего противника. Наверняка ходил по нему с чувством собственности, захваченной в неравном бою. А раз так, что мешало ему, такому всезнающему и всемогущему, посещать и секретный архив наставника? Что мешало ему выбирать себе последователей и марионеток, руководствуясь этой подробной и на удивление упорядоченной картотекой всех "наших"? Что мешало изучать дела, которые вёл его бородатый соперник, чтобы в точности воспроизводить ужасные и изощрённые убийства? И потихоньку сводить её с ума? Нет, он — не всемогущий, не всесильный, не всезнающий. И мистика тут ни при чём. Он просто — трус, верткий таракан, паразит, который пользовался всеми кропотливо собранными здесь горькими плодами и завидовал, завидовал своему противнику бесконечно. Ибо без Меглина его самого просто не могло бы существовать. Она ахнула, поражённая собственным открытием. Да, он завидовал ему! Он завидовал и ей, Есене, за то, что ученице этого неординарного сыщика удалось невозможное — наставник пустил её за ту завесу, куда прежде никому не разрешал заглядывать. А её пустил. Её — одну и единственную. Как будто разглядел в ней тот же огонёк, что зажигался в его собственных глазах при виде высшей несправедливости. Как будто увидел в ней ту, которой можно было передать дело, а после — попросить о величайшей услуге из всех возможных — избавить его самого от непосильной ноши, что раздавливала своей тяжестью. Пока в итоге не раздавила окончательно. "У меня к тебе просьба. Пообещай, что выполнишь..." Капли протекающего душа, что скатывались по их пальцам как дождь. Глаза наставника, словно ещё более тёмные и бархатные, чем обычно. И совсем новое, кроткое выражение в их глубине — как у раненого зверя, что больше не отвергал помощи руки, вознамерившейся его спасти. И она сдержала слово, разве не так? Это был очень сильный ход с его стороны. Настолько сильный, что после того звонка, раздавшегося громом посреди осиротевшего лофта, других напоминаний о ТМНП больше не было. Целый год. Есеня даже понадеялась, что ненавистный искажённый голос теперь замолчал навсегда. Видимо, он так же оплакивал судьбу и уход своего главного противника, как и она страдала, оставшись одной. Слёзы одинокого шахматиста у покинутой доски. Как слёзы алкоголика — с водкой, но без собутыльника. И теперь он мстил ей за это. А она хотела найти его и убить. Есеня стиснула зубы. Да! Убить — медленно и ужасно, расквитавшись сполна за всех жертв этой скособоченной "игры"! За свою бедную подругу и Сашу. И за друзей и близких наставника, очень немногочисленных, но навсегда врезавшихся в её собственную память, душу и сердце. А теперь — ещё и за то, что он привёл сумасшедшего "алфавитчика" в дом к её ребенку и мужу! И за то, что только по счастливой случайности она сумела вернуться из Краснодара живой... Вот почему Есеня не стала звонить в полицию. Выключила фары. Осторожно выскользнула из нагретого салона в прохладные сумерки. Проверила, на месте ли был пистолет. И крадучись направилась по лестнице, сбегающей в овраг. Однако всё оказалось сложней, чем она представляла. Спуститься по железным ступенькам, не производя шума, было нетрудно, пройти по заводскому двору, прячась в тени монументальных зданий, чтобы её никто не увидел из окна — тоже. Но стоило подняться на крыльцо, как в горле застрял комок, растущий стремительно, как крик. Есеня схватилась за железные перила, пережидая приступ отчаяния и злости. Её руки дрожали. — Ненавижу тебя! Это ты поломал нам жизнь! — тихо шептала она. — Это ты по капельке довел его до грани, за которой уже не было выхода. Если бы не ты, у него остались бы силы выдержать! Он мог вылечиться и после сокрушить тебя! А теперь ты смеешь мстить мне за то, что я спасла его? Что мы оба вышли из игры, бросив тебя наедине с пустой доской и поставив тебе мат? Теперь ты решил уже мою жизнь превратить в ад? Свести меня с ума своими дешёвыми трюками и очернить воспоминания о нём? Я убью тебя! Убью! И, никто меня не остановит! Этот приём сработал. Сердце забилось ровно и яростно, зрение обострилось, ноздри затрепетали. Железная дверь не попросила ключа и была приоткрыта. "Не закрываю", — хмуро напомнил знакомый баритон в её ушах. Но вдруг все прошлые планы разом вылетели из головы. Есеня замерла на месте, принюхалась, потом — ещё раз. А потом, забыв обо всём, сломя голову бросилась внутрь, в кромешную темноту.

***

Так же, почти на ощупь, по памяти, она промчалась до лестницы, взлетела по ней наверх, громко топая по ступенькам и больше не заботясь о секретности. Рванула на себя дверь, проскочила в проём. Почти автоматическим, привычным движением отыскала в темноте выключатель, и передняя часть лофта озарилась ржавой заводской лампой. К высокому потолку поднималось медленное тёмное облако. — Чёрт! Чёрт! Чёрт! — пробормотала Есеня и метнулась к противоположной стене, занятой удивительным комодом, высотой в человеческий рост. Из-за непонятной картины — комбинации ботинка, паука, полевого цветочка и горящей свечки, что закрывала собой потайной вход в архив, — тянулись серые струйки дыма. Нет, только не это! Нет! К счастью, ломик валялся тут же — на полу. Напрягая все силы, она подцепила им и вытащила причудливо сцепленные друг с другом ящики комода, образовав потайную лестницу, взбежала по ней наверх. Схватившись за край рамы, отодвинула картину и тут же закрыла себе рот и нос рукавом. В глазах защипало, наружу как злой дух вырвалось густое тёмное облако. Есеня закашлялась, отшатнулась и чуть было не потеряла равновесие, но, к счастью, удержалась на краю. Она бы кинулась в секретный проём, чтобы попытаться спасти хотя бы что-то, но внутри пламя уже с жадностью пожирало письменный стол и сосновые шкафы, украшая их ползущей огненно-чёрной каймой. За душной тёмной завесой горящего бензина не было видно почти ничего. Архиву приходил конец. Елена Васильевна никогда не дождётся возвращения казённых папок. Даже после смерти угрюмого владельца здешних мест... — Чёрт! Чёрт! Чёрт! — простонала Есеня, сжимая кулачки. Горестно опустила голову. И вдруг прямо под ногами увидела несколько таких папок — пухлых и обозначенных как "Дело номер...". Она ступила прямо на них, вот почему едва сумела сохранить равновесие. Гудящее пламя, сожрав архив, уже выбрасывало наружу маленькие голодные искорки, и они чуть было не попали на сухой серый картон. Есеня изловчилась, переступила и сбросила все папки ногой вниз, одним махом. А потом примерилась, навалилась всем телом и задвинула картину — вернее, металлическую дверь, на которой она висела, — на прежнее место. Гул за ней усилился, а потрескивание, наоборот, приглушилось. К счастью, маленький тайник не имел окон, стены были крепкими и каменными, а глухая стальная дверца должна была надёжно оградить лофт от распространения локального пожала. Рано или поздно воздух в архиве закончится и огонь утихнет, задохнувшись в собственном дыму. Меглин предусмотрел и это. Вместе с глухим ударом о пол папки раскрылись, и по сторонам птицами разлетелись листки и фотографии, украсив бетон пёстрой мозаикой. Чертыхнувшись, Есеня спустилась вниз. Первым инстинктивным движением было кинуться собирать всё это, однако она остановилась, бросилась в другую сторону. Распахнула настежь входную дверь и, подбежав к огромным окнам, с трудом вскарабкалась на подоконник и едва дотянулась до форточки. Несколько винных бутылок из той сотни, любовно выставленной на всеобщее обозрение наставником, при этом разбились, но его преемница даже не обратила на это внимания. Из маленькой печки у кровати, что когда-то дарила здесь тепло двум одиноким социопатам, наружу рвались яркие языки пламени, им вторил огонь, разгоревшийся в высокой железной бочке. Есеня подошла, осторожно прикрыла дверцу печки и обессиленно опустилась на кровать. Подняв голову, она ещё раз осмотрела помещение на предмет каких-то упущенных деталей или грозящих нераспознанных опасностей. Но за исключением догорающего за стеной архива картина была относительно мирной. Тот же идеальный порядок, который она навела здесь год назад, когда закрыла двери на связку разнокалиберных ключей и думала, что навсегда. На письменном столе с зелёным сукном — маленькая выставка знакомых предметов: кактус, настольная лампа, чей-то небольшой металлический бюст и медная Фемида. На полу тихо шелестела бумага рассыпанных протоколов и заключений, но сквозняк был слабым — только загибал им уголки. Удивительно, как после года забвения логово наставника выглядело странно живым и обитаемым. Даже бесчисленные кактусы, которые целую вечность не получали поливки, не засохли под слоем пыли и не погибли, а только отрастили колючки и выглядели ещё неприветливее. Особенно вот этот. Высокий и толстый, в форме практически идеального цилиндра, что единственный стоял у хозяина на столе, пока другие ютились по углам, подоконникам и навесным полкам. И именно на нём тогда, год назад, вырос и распустился прекрасный цветок, вызвав у нее слёзы, когда она думала, что выплакала их все. О его же колючки она так больно ударилась, когда наставник преподавал ей своеобразные уроки самообороны. Внезапно захотелось встать, подойти и рассмотреть растение поближе, но она не шевельнулась. Во всём теле вдруг появилась и стала разливаться до кончиков пальцев странная, непреодолимая усталость. Есеня зевнула — раз, другой, после — потёрла глаза. Это неправильно, она не должна была поддаваться этому чувству, как и не должна была забывать о том, что за стенкой всё ещё бушевал пожар. Оставаться здесь было опасно, требовалось срочно выйти на воздух! Это же просто гарь, чадной газ, от которого люди умирают ещё раньше, чем от огня... И она знала об этом точно, и эта болезненная усталость ей тоже — знакома очень хорошо. Она чувствовала всё то же самое, когда лежала, связанная, в багажнике собственной машины. Субботник решил устроить заложнице долгую смерть, сдобренную ощущением своей несостоятельности как следователя и как стажёра, страхом, болью, одиночеством и абсолютной безысходностью. И она умерла бы тогда, непременно умерла бы. Если бы только через мгновение в непроглядную темноту не пролился бы дневной свет. И она увидела его — человека, которого тогда ещё так мало знала. Но, как оказалось, достаточно для того, чтобы даже не позвать — прошептать его имя, подумав, что она умирает. Вот как сейчас... — Родион... Веки отяжелели, Есеня легла на холодное пыльное покрывало, по диагонали, в обуви... Ненадолго, пока не пройдёт эта странная усталость. Немного отдохнуть... Может быть, тогда появятся силы на то, чтобы вернуться к машине?.. В то утро он распахнул крышку багажника, заглянул внутрь, такой разгорячённый и взъерошенный, растрёпанный и без кепки, смешной... И тогда стажёрка смогла увидеть его взволнованное лицо. И нежность, проскользнувшую в глаза, когда он для себя определил, что успел вовремя и пострадавшая — в относительном порядке. Рядом возникла другая голова, поопрятнее — это наставника догнал местный следователь, Борисов. — "Скорую" вызывай, — бросил ему Меглин через плечо. И когда "Шерлок" убежал, — всё так же, не отрываясь, продолжал смотреть на ученицу, переводя дыхание после быстрого бега. А она смотрела на него и пыталась понять, снится ли ей всё это или мерещится?.. Глухой ей потом сообщил по секрету, что если бы не феноменальное чутьё наставника, местные полицейские ещё бы долго носились по всей округе. А он нашёл её сразу, как верный пёс, как волк... В который раз его единственная ученица была обязана ему жизнью и своим чудесным спасением! Есеня потянулась на покрывале, повернулась на бок, подобрав колени к груди. Глухо кашлянула, раз, потом — ещё. Глаза закрывались сами собой, пальцы разжались, тело будто растеклось, и его обладательница перестала его чувствовать. Только сознание, угасая с каждой секундой, рассказывало ей о том, как тепло было в лучах маленькой печки, как мягко на этой старой широкой кровати, как спокойно и темно дома. И что для неё он всегда будет рядом и никогда не сможет умереть по-настоящему. Вот и сейчас, стоило ей подумать об этом, как раздались тяжёлые быстрые шаги, и в дверях возник призрачный силуэт. Едва удерживая глаза открытыми, Есеня глуповато улыбнулась. "Ну, надо же! Как похож... Это ж просто с ума сойти..." Казалось, она уже спит, зачем-то балансирует на грани реальности и вымысла... Лофт, извечные предметы этого своеобразного уюта, пожар, рассыпанные по полу листки — это настоящее. А силуэт, что стремительно приближался — нет, то была картина из её прошлого, её снов. Это причудливое наслоение, тот переход и та черта, на которой уже начинаешь сомневаться, видишь ли ты что-то глазами либо уже играешь в игру с собственным мозгом? Просто дым — это только дым, дрожь воздуха... Цветной и осязаемый дым... С горячими знакомыми руками... От недостатка кислорода зрение совсем расфокусировалось, и в тоненькую щёлочку Есеня не увидела почти ничего. Только ощутила тепло, что обволокло всё тело, и все мышцы ослабли как по команде. Она зевнула ещё раз, более широко и требовательно, и тогда сознание оставило её окончательно. Последним, что она запомнила, был тот самый взгляд, что с щемящей нежностью, печально провожал её в темноту...

***

Пару часов спустя в Юрьевске старенькая пятиэтажка всё ещё не могла заснуть. Одна из квартир — в частности, та, которая принадлежала капитану Нестерову, — переживала бурную семейную драму. — Я — уже взрослая! — рыдала Наташа, размазывая по щекам тушь. — Мне — шестнадцать лет! Почти... — Чтоб я не слышала этих глупостей! — вопила мать. — Посмотри на время! Уже ночь! Мы же договаривались! Телефон не отвечает! Я чуть с ума не сошла! — Ни о чём мы не договаривались! — вспыхнула дочь. Пригрозила: — Прямо сейчас же! Обратно пойду — в клуб! — В клуб! По городу маньяк бродит и на кусочки девочек режет! — взвизгнула Нестерова так, будто на кусочки резали её саму. — Ты что, чокнулась? У тебя — отец в полиции! Да ты первая должна дома сидеть, тише мыши! — Ничего я не должна! — огрызнулась Наташа. — И дома сидеть я не буду! Не буду! И гулять пойду! Когда захочу! Маньяк! — передразнила она мать. — Стра-ашный! Сколько раз я уже слышала! Больше не прокатит. — Что за шум? — с трудом протиснулся в двери отец семейства. — С ума сошли обе? Люди спят кругом! — Па-ап! — Иди в свою комнату, — наступала мать. — Сейчас же! Наташа взвилась. — Да сейчас! Побежала! На меня и так все в школе косо смотрят! Все давно с парнями встречаются! И я хочу! — она всхлипнула. — Не хочу как клуша... до института, а потом сидеть, пока не придётся... выступать свидетельницей по делу... И встретить там какого-то следователя... Я жить хочу! Понятно? Жить! Она вылетела из квартиры как пуля. — Таша! — гневно крикнул Нестеров в лестничный пролёт. — Извинись перед матерью сейчас же! Я кому говорю? — Маньяк, — со слезами в голосе воскликнула та. — Да где? Что вы со мной... как с маленькой! Нет никакого маньяка! Нет никакого совершеннолетия! Нету закона, чтоб детям жить не давать! Маньяк... Хоть бы уже убил меня ваш маньяк, чтобы вы успокоились! Капитан полиции вцепился в перила так, что побелели пальцы — Таша! — рявкнул он. — Вернись! Но та только тряхнула волосами и не остановилась, помчалась по ступенькам вниз. Выскочив во двор, побежала, цокая каблучками и всхлипывая. Нестеров придержал створку двери парадного, пытаясь отдышаться перед финальным забегом. Но потом он увидел, в какую сторону направлялась строптивица — к остановке автобуса, — и немного успокоился. Вздохнул и закрыл за собой дверь. И на свою беду не увидел самого главного — как в полумраке дворика возле детской площадки ярко вспыхнули фары. И тёмная машина, вкрадчиво шурша покрышками по асфальту, медленно выехала из подворотни и направилась по улице за его единственной дочерью. Водитель был зол так, как не был зол ещё никогда в своей жизни. И всю эту злость, что росла внутри и концентрировалась всё больше и больше, он собирался выместить на своей следующей жертве...

***

Полночь. В этот удивительный час, когда стрелки часов змейками наползают друг на друга и идеально сопоставляются, кажется, может произойти всё, что угодно. В новогоднюю ночь сбываются желания, а в другое время года, по городским легендам, оживают каменные статуи, в своих апартаментах начинают разгуливать привидения, а особо жестокие маньяки выходят на охоту. Впрочем, наверное, так было полвека назад? Теперь в столь позднее время суток столица и не думала засыпать. Упрямо и глухо погромыхивала раскатами музыки в подвалах ночных клубов, сверкала огоньками иллюминации и россыпью уличных фонарей. По свободным улицам с рёвом проносились спортивные машины и мотоциклы любителей адреналина, и им жалобно вторили из дворов чьи-то потревоженные гудки и сигнализации. Но в отдалении от центра ночь уже давно вступила в свои права. В небольшой промзоне громадины заводских зданий скрывали в темноте свои очертания. По мосту метро промчался последний гремящий состав, и надолго воцарилась тишина. Там, под бетонными опорами, освещённый скупыми огоньками заводских фонарей, словно в поисках последней защиты, к бровке прижался серебристый "Рендж-Ровер". А рядом, прислонившись спиной к его задней двери, стоял человек и курил, на выдохе задумчиво покручивая сигарету в пальцах. Наконец он сделал последнюю затяжку, бросил бычок себе под ноги и раздавил носком ботинка. А потом, внезапно насторожившись, повернулся, всматриваясь в окно водителя. На пассажирском сиденье автомобиля горел экран айфона, требовательно качался и полз к своей хозяйке. Сдвинув брови, человек стремительно и бесшумно обошёл внедорожник, приоткрыл переднюю дверь. Взял звенящее устройство связи в руки и отошёл от машины шагов на десять. Номер на экране не определялся. Усмехнувшись в усы, человек поднёс телефон к уху и заявил: — Она не может ответить. На время погляди. Ночь. Все дети спят уже. На том конце провода повисла небольшая пауза. Но абонент сориентировался быстро. — Привет, — сказал он. — Сто лет тебя не слышал. — Да ну, — холодно усомнился собеседник. — Ты кто? — Ты знаешь, — заверил его грубый искажённый голос. — Друг. Я — твой друг. По губам человека проскользнула саркастическая усмешка. — Друг... Ну, так заходи в гости, друг. Заодно и познакомимся. — Успею ещё, — сухо ответил голос. — Чего ты хочешь? После короткой паузы, которой хватило бы и на раздумья, и на довольную усмешку, голос заявил: — Я хочу, чтобы ты... убил для меня. — По-дружески? — уточнил собеседник. — Кого? — Разберёмся. — А, — протянул человек. — Ну давай — тебя? Для начала. — Вспомнил, — удовлетворённо заключил голос. Его собеседник отключил телефон прежде, чем услышал ещё хотя бы слово. Той же бесшумной походкой он вернулся к "Рендж-Роверу", осторожно открыл переднюю дверь с пассажирской стороны. Сел рядом с бесчувственной девушкой, что полулежала за рулём, откинувшись на сиденье. Проверил её беглым, но цепким взглядом. Вздохнул, отвернулся. Так же неслышно вынул из кармана и вернул в бардачок зажигалку и серебристый портсигар. Перед тем, как выйти из машины, он вновь задержал взгляд на соседке. Но, похоже, все тревоги были напрасными. От недостатка воздуха та просто уснула. Её грудь вздымалась свободно и размеренно, в щёлочку меж губ проскальзывало дыхание. Как прежде, во сне все следы её перенесённых волнений и пролитых слёз разгладились, вернув бледному личику невинное, детское и совершенно беззащитное выражение. То самое, что и поныне заставляло напрочь забыть о себе и заботиться о ней — оберегать и спасать. Порой — даже от самой себя. Наверное, ей снился какой-то сон. И на сей раз приятный... Во внезапном порыве человек протянул руку к её нежной щеке. Но невероятным усилием воли сдержался, стиснул расправленные пальцы в кулак и так замер, подрагивая и пережидая бурю чувств внутри самого себя. А она будто что-то почувствовала — приоткрыла губы. Но тут же сомкнула вновь. Недовольно наморщила лоб и подтянула к груди кулачки, намереваясь повернуться на бок, даже в таком, неудобном положении. Переведя дыхание, человек вылез из машины и аккуратно положил погасший айфон на прежнее место. Медленно прикрыл за собой дверцу, без щелчка — осторожно надавив на ручку. Ещё раз оценивающе окинул взглядом "Рендж Ровер" и его ближайшее окружение. Кивнул самому себе. И исчез в темноте.

***

По подмосковной трассе чёрной тенью мчался внедорожник майора Осмысловского. "Я хочу сказать тост..." Дорога уносилась под колеса со свистом. Он будто пытался убежать от мучительных воспоминаний, но они неизбежно догоняли, неотступно следовали, проникали в мысли как крысы. И точили зубы, чтобы вцепиться ещё больней, ещё невыносимее... Вот он — полутёмный зал ресторана на набережной, характерная таким заведениям непринуждённая атмосфера. Прекрасный вечер, уже повеселевшие гости, все — её бывшие однокурсники. Он, Женя, в их числе. Специально выбрал себе такое место, чтобы сидеть напротив именинницы, на другом конце стола. И чтобы приглушённый свет так выгодно озарял её лицо, каждое её движение и улыбку, а сам он при этом мог оставаться в тени и любоваться зрелищем. Ну, наконец-то Есеня вспомнила, что она — хорошо обеспеченная и образованная дочь старшего советника юстиции! Ошеломляюще красивая, когда вот так почистит пёрышки и наденет элегантное платье. Помнится, совсем недавно ему не посчастливилось увидеть её в новом облике, под стать чудовищу, с которым она нынче проводила большую часть своего времени. Но вот — сбросила свою жабью шкурку законченной социопатки, вытащила из пучка на голове карандаш и распустила по плечам свои роскошные волосы. Словно вырвалась в настоящий мир из тесной клетки. Веселилась, смеялась, заливалась румянцем, кокетничала, купалась в восхищённых мужских взглядах — своих гостей и с других столиков — тоже. И будь он проклят, если ей всё это не нравилось! В её лучистых глазах даже читалась подсознательная, новорожденная мысль убежать из этой западни, в которую она угодила, и вернуть себе радость прежней жизни. Лишь иногда, когда кто-то из гостей, вроде этого несносного, нудного Саши, заводил разговор о работе, свет в её глазах чуть угасал, сменялся растерянным и испуганным выражением, словно её застали врасплох. А потом какое-то время именинница сидела молча, слушала трескотню подружек и украдкой бросала странные взгляды в темноту, всматривалась в посетителей с неуверенной надеждой, словно ожидала кого-то ещё. "Ну, ничего, — думал сын генерала Осмысловского, чувствуя, что его превосходное настроение сегодня было не в силах испортить никакое стихийное бедствие, даже вооруженное нападение на ресторан. — Ещё немного потерпеть. Вечер уже почти закончился. Скоро, Есень, совсем скоро ты получишь самый прекрасный подарок, какой только можешь себе вообразить. Всё уже давно организовано и ждёт, когда ты проводишь это шумное сборище и позволишь увезти тебя отсюда как королеву..." Внезапно спохватившись, Женя сообразил, что за весь вечер ещё не попросил слова. И, схватив фужер с шампанским, вскочил на ноги. — Дорогая, милая, любимая Есенька, — с чувством начал он. — Что можно пожелать человеку, у которого есть всё? Это я о себе, если кто не понял... Стол шутку оценил, засмеялся. Тихонов саркастически заметил: — Нет, я понял сразу. Но для сына генерала Осмысловского в тот час вокруг не существовало никого. Всё пространство сжалось до её глаз, глубоких как омут и притягательных как чёрные дыры, что безмолвно приказывали ему продолжать тост. На миг, не выдержав их света, он отвёл свои — мягко, чуть в сторону, как бы направив взгляд ей за плечо. И в полумраке ресторана, среди неясных силуэтов людей, ему вдруг почудился новый, слишком характерный, чтобы тут же выбросить его из мыслей. Вот кого он точно не ожидал и не хотел видеть сегодня, здесь! "Но нет. Прийти сюда, СЮДА, сегодня он не посмеет! Это совсем не в его духе. Вот почему, вспоминая о работе, она искала его взглядом в темноте, с такой неуверенностью, даже опаской... Наверное, пригласила, а теперь думала, что ей делать здесь, с таким явлением? Среди нормальных и вменяемых, приличных людей? Вот, Есенька, кушай. Пусть он, наконец-то, сделает тебе больно. Так, что ты не сможешь стерпеть. Нет, Меглин в жизни не изменит своим принципам, даже ради неё. На стажировку её взял, ладно. Но, вон тот силуэт, у входа — просто померещился. Он не придёт". — Если серьёзно, — продолжил Женя, уже более воодушевлённо, — то ты у нас — самая лучшая, самая талантливая, самая бескомпромиссная. Я тебя люблю и желаю тебе... — Красиво, но длинно, молодой человек, — бесцеремонно перебил его ненавистный насмешливый голос. А следом из полумрака как чёрт выступил его обладатель. В своем несуразном плаще, этой дурацкой кепке... Он не просто посмел притащиться, но ещё и вырядился, согласно своим представлениям о парадной форме одежды. И белая рубашка, рукава которой были закатаны в практичных целях, оказалась на удивление, свежей и глаженой, поверх — какой-то жилет, бабочка на шее. Экий франт! Но хуже всего, хуже испорченного тоста, к которому он так нагло присоединился, хуже его, собственно, появления здесь, была реакция именинницы. Из-за этой неприкрытой, вспыхнувшей, озарившей всё её лицо радости, ошеломления, почти счастья в горле надолго застрял комок, не пропуская виски. А самым неприятным сюрпризом стал поцелуй этого паршивца. В щёчку — как и положено между напарниками. Но уж больно подозрительно затянутый. Повеселевшие гости подняли одобрительный гул, и стакан в руке чуть не треснул. — Ну что, юристы? Выпьем? — предложил незваный гость, как прежде возглавив и подчинив себе любое общество, в котором его угораздило оказаться, всего за пару ориентировочных минут. Окинул цепким взглядом всё пораженное собрание, а потом чокнулся с хрусталём бокалов своей металлической флягой. Всё. Вечер был безнадёжно испорчен. Можно было ещё на что-то надеяться, попробовать выцарапать её из когтей этого ехидного монстра... Только уже через пару минут весь стол почувствовал себя странно неловко. Этот бородатый псих и не подумал свалить. Уселся у стены, как раз за спиной. Именно так, чтобы не позволить никому себя рассматривать, кроме той, кому всё это и предназначалось. Сидел там, на удивление смирно, молча терпел болтовню других гостей, что, выскочив из-за стола, обступили его как живую легенду. Сидел и, вне всяких сомнений, смотрел на неё. Иначе почему у Есеньки так загорелись щёки, так расширились глаза, а на губах появилась какая-то беззащитная, смущённая улыбка? И она взгляда не могла отвести, будто загипнотизированная. Будто вокруг не существовало никого — ни этих визгливых дурочек — её подружек, ни зануды Саши. Ни даже его — Жени... Всю оставшуюся половину вечера его взволнованная визави смотрела куда-то поверх его плеча, так нежно приоткрыв губы... Вздыхала и краснела только сильней. В тёмном пространстве молчания и пламенных взглядов эти двое были одни, абсолютно одни. Не замечая никого и ничего вокруг, обменивались закодированной невербальной информацией, неслышно беседовали на темы, понятные только им. Прямо как на стажировке, в квартире почившей в своей ванне престарелой ассистентки фокусника! Ну тогда, правда, они не молчали — перебрасывались деловыми замечаниями. То он что-то заметит, то — она. Будто согретая его одобрительным взглядом, Есеня не постеснялась продемонстрировать всё, чему успела научиться под его началом. Старший лейтенант Осмысловский, конечно, тупил, а они с Меглиным сами отвечали на свои странные вопросы, осторожно улыбались почти незаметными улыбками сфинксов и держали друг друга вот в таком же замкнутом пространстве, с невидимыми, но чёткими границами. Другим там места не было. "Чёрт возьми! Да что он о себе возомнил!" Примерно тот же вопрос олицетворению стихийного бедствия дерзнул задать Саша, как видно, осмелев после всех сегодняшних тостов. Самодовольный ответ вколотил последний гвоздь в крышку гроба. Отныне там были похоронены все надежды на иное развитие ситуации. Конечно, бородатый чуть было не поплатился за свои слова. Они бы с Тихоновым наваляли ему вдвоём за милую душу, даже если бы Есеня после этого никогда бы не захотела разговаривать ни с одним из них. Однако тут вмешалось непредвиденное обстоятельство, и навалять пришлось кому-то другому, без даже толики удовольствия. А дальше оставалось лишь напиться. Глотать очередную порцию крепкого, обжигающего внутренности виски, с каким-то мазохистическим удовольствием. Смотреть, как расходятся гости, как Есеня любовно и задумчиво расправляет полу грязного плаща на вешалке... И как после этого она бросилась его обладателю навстречу. Не подошла, не приблизилась, а именно — бросилась, всем телом. И как замерла на месте, сникнув под строгим, осуждающим взглядом, от которого, наверное, свернулось бы молоко или выпал бы конденсат какой-то термоядерной реакции... Он сдвинул косматые брови, что-то сказал. А она и возразить ему не посмела. В две секунды подхватила со стола Сашин провинциальный букетик и эту нелепую книгу да выбежала на улицу за ним, как... Как собачонка, ей-богу! Впрочем, они наверняка прекрасно провели время вдвоём. Иначе этих перекрестных многозначительных взглядов попросту не было бы. Для них обоих вечер ещё только начинался, и его продолжение должно было остаться в тайне для непосвящённых. Не потому ли после этой временной вехи Есеня так резко изменила своё отношение, так отвернулась тогда и спустя месяц не захотела остаться в ресторане, даже в свой выходной? А в её чёрных глазах отныне появился какой-то нежный бархатный отлив, как у ворса дорогого меха, который её будущий муж раньше не замечал никогда? Вне всяких сомнений, именно Меглин зажёг в ней этот свет, делающий её невозможно красивой, чертовски недоступной и оттого — ещё более желанной, чем когда-либо прежде... И он же — этот старик с внешностью законченного алкоголика в запое — ничего для этого особенного не сделал! Обращался с ней жёстко, с её пожеланиями и просьбами не считался никогда. О его пагубных привычках, опасных пристрастиях, особенностях внешнего вида и отвратительном характере по всему Подмосковью ходили бородатые легенды и анекдоты. Любая другая девушка на её месте убежала бы куда глаза глядят! Пускай её привлек тёмный и загадочный образ, который этот псих старательно создавал вот уже лет пятнадцать. Но ведь потом, хорошенько его разглядев, она же, по идее, должна была ужаснуться! А вместо того Есенька таскалась за ним, ловила каждое его слово, убиралась в его грязной берлоге, варила ему кофе и хватала его за руку каждый раз, когда этот торчок начинал загибаться в приступе! "Чем меньше женщину мы любим..." Может, опытный садист разглядел в ней мазохистку? Может, давно надо было оставить с ней все эти общепринятые нежности? Так же угрюмо молчать, когда хотелось высказать ей всё, что накопилось в сердце, и держать руки при себе, когда охватывало страстное желание ей понравиться и ответить на её скрытые сигналы? А то и дать ей понять, что любой феминизм исчезает бесследно, стоит только добраться до постели... И пускай она скулит и молит о пощаде. Она — его жена, и он имеет на неё хотя бы эти законные права! К тому же, разве не этого она хочет, разве не это ей нравится? Разве не на эти решительные действия провоцирует она каждый раз своей холодностью и безыскусной женской хитростью? Но что было делать, если при всех усилиях её было невозможно выбросить из сердца, из мыслей? Даже с кольцом на пальце, с ребёнком на руках, эта её необъяснимая притягательность не исчезла. Ослабла, может быть, немного. Но теперь, когда она вышла на охоту, когда все эти новые маньяки накинулись на неё со всех сторон, почему она словно проснулась, засияла ещё ярче, наполнилась какой-то внутренней силой и вместе с тем слабостью? Кажется, он начинал понимать, о чём предупреждал отец. Её мать была такой же, особенно когда сходила с ума. Из-за неё много мужчин в своё время потеряли голову. Иные — навсегда... И как только ему — этому бородатому мерзавцу — хотя бы внешне удавалось оставаться невозмутимым к чарам напарницы? Ведь он тоже дрогнул, не выдержал, сдался на её милость и поплатился за это жизнью.. Вот и ответ. Он же всегда обо всём знал. Всё хорошо понимал, и про неё, в том числе, даже больше, чем она сама... "Да будь он проклят! Будь проклят и отец... его, её... она.. Будьте вы все прокляты!" Внедорожник, рыча, набирал скорость — будто торопился увезти своего владельца подальше от столицы, пока тот не совершил непоправимое. На переднем сиденье подпрыгивала почти полная бутылка виски, но на сей раз Осмысловский на неё даже не смотрел. Его как никогда прежде мучила другая жажда. Та, что сводила зубы в поисках солёного вкуса. Мимо проносились силуэты загородных домиков, похожие на простой и понятный орнамент. Дорога стала заметно хуже, колеса запрыгали на ухабах, и скорость пришлось сбросить. Названия на указателях полнились незнакомыми и нелепыми именами деревушек, освещения на пустом старом шоссе едва хватало, чтобы разглядеть какие-то очертания. После очередного сборища неопрятных домишек с покосившимися заборами опять началась длинная лесополоса. И вдруг, у самого края дороги, из темноты навстречу выскочила будочка пригородной остановки. Внутри бетонного сооружения одиноко сидел какой-то человек. Вряд ли в такое позднее время он надеялся дождаться здесь транспорта. Скорее, присел на пустующую лавочку за неимением другой поверхности, которую можно было использовать в качестве стола. Ожидаемой бутылки водки при нём не было, зато имелся термос, литра на полтора, на который хозяин посматривал со сходными чувствами, и какая-то закуска в пакетике, которую он достал из кармана и разложил перед собой. Больше вокруг не было ни души. Отлично... Внедорожник резко затормозил в десяти шагах, так, что взвизгнули шины, а корпус повело в сторону от дороги. Владелец термоса вскочил было на ноги от неожиданности. Однако вскоре успокоился. Из машины, не закрыв двери, вышел молодой парень и направился к нему, раскачивая бутылкой виски в такт нетвёрдым шагам. На его физиономии расплывалась странная улыбка. — Гы, — сказал парень, когда подошёл к учредителю застолья. — Сидишь? Лысый мужик был ещё не настолько пьян, чтобы принимать в собутыльники кого попало. Он настороженно нахмурился и выразительно осмотрел помятый, но дорогой костюм незнакомца, рубашку, хорошие ботинки. И молча пожал плечами. — Тогда я тоже сяду, — заявил тот, плюхнувшись на свободный край сиденья. — Ты же не против? Что пьём? — Чай, — буркнул его вынужденный собеседник. — И закусываем? — догадался парень. Засмеялся и поболтал сосудом в своей руке. — И у меня — тоже... Чай... Гы. Квас... Махнёмся? Поразмыслив, лысый скрепя сердце протянул незваному гостю свой холодный термос. А сам принял пузатую бутылку и отхлебнул из горлышка. Парень крякнул и вернул имущество хозяину. Громко воскликнул: — Ву-ух! То, что надо было. Вкусный чай какой... Знаешь, друг, я в тебе не ошибся. Мужик уже спокойнее позволил ему придвинуться ближе, положить себе руку на плечо. Сделал долгожданный глоток из термоса и разрешил себе улыбнуться в ответ на жутковатый оскал гостя. Тот забросил в рот немного неразличимой в темноте закуски. Причмокнул и вполне ожидаемо стал жаловаться. — Вот ты скажи, ты умный... Ну чего она в нём нашла, а? Он же не любил её никогда, только за нос водил... Ну чего ей... хорошая жизнь надоела? А? Я же ей всё дал... Дом, ребёнок, машина... — его язык стал заплетаться. — Розы ей, понимаешь? Свечи. Деньги... Не мои, конечно, — засмеялся этот мажор. — Папины... Двух... Ха-ха! Трёх. Да... Но всё равно... Лысый мужик печально вздохнул. Даже на последней остановке, в этой глуши и поздним вечером, побыть наедине с водочкой не выходило никак. А собеседник придвинулся ещё ближе, взял его за плечо, заговорщицки продолжил: — А она всё равно... Понимаешь? Вот сейчас, знаешь, где она? К нему поехала... Точно тебе говорю! — всхлипнул. — К нему, к нему... С-сука... Мужик промолчал, раздумывая, не то вежливо выпроводить собутыльника, не то ещё накатить, чтобы кошачья физиономия напротив не казалась такой отталкивающей? — Он же — страшный как смертный грех, — говорил парень. — Старый... Бородатый... Ну прям как ты... Насторожившись, мужик замер на месте, уставившись в затуманенные глаза гостя. И невольно провёл рукой по своему гладкому подбородку. А мажор вдруг икнул, посерьёзнел и больше взгляда не отводил. Рассматривал его внимательно и пристально, будто только что увидел. Засмеялся: — А зачем тебе такая борода? Лысый прошипел: — Какая борода, ты чё? Парень убеждённо ткнул пальцем: — Ну вон же, какая! Чё ты её не сбреешь, а? Зачем тебе такая длинная борода? Да ты в зеркало на себя посмотри, ты же — как чудик... И кепка эта дурацкая тебе не идёт совсем. Ты же в ней выглядишь, как... Внезапно он умолк и надвинулся на лысого, наотмашь ударил его в челюсть — так, что тот грохнулся оземь и протрезвел моментально. Но было уже слишком поздно.