***
Серые стены. Опять серые стены... Даже камера как будто — та же. А ещё говорят, что эффект дежавю — это выдумка. — Садись. Она подчинилась. Как во сне, шагнула к столу под стать общей цветовой гамме, опустилась на жёсткий стул. Все эти действия были знакомы до тошноты. Самарин смотрел напряжённо и серьёзно, его синие глаза, казалось, плавили стекла очков; вот-вот линзы задымятся и стекут вниз прозрачной смолой... Есеня устало подняла на него взгляд. Ой, страшно как. Ну, говори уже, что хотел. Что вы все тут от меня хотите? Но психолог ничего не сказал. Скользнул взглядом по её рукам, скованным наручниками, вздохнул. Жестом велел протянуть их вперёд и открыл ключом замочек. Есеня освободилась, откинулась на спинку, потирая запястья. — Ну? — она решила нарушить молчание первой. — Ничего не хочешь мне сказать? Какой-то глупый разговор получается, ещё на старте. Как у родителя с ребёнком. "Ничего не хочешь мне сказать?" — Что ты хочешь услышать? — Правду. Есеня тихо засмеялась. — Нет правды. Нет. Выдумали. Самарин со свистом втянул воздух. — Раз спрашиваешь, — значит, всё знаешь и так, — ей было уже всё равно. — Меглин говорил: какой вопрос, таким будет и ответ на него. Может, дашь его сам? Для разнообразия? А я послушаю. Он весь подобрался, как перед прыжком. Есеня положила перед собой сжатые кулачки. Помолчала. — Я хочу выйти отсюда, — наконец, подрагивающим голосом заявила она. — Мой ребёнок — там. И он — в опасности. Психолог уронил локти на стол с раздражённым вздохом: — Ребёнок — в порядке. Тебе об этом известно. — С твоих слов, — упорствовала Есеня. — Я хочу его видеть и убедиться своими глазами. Прямо сейчас! — её кулачок стукнул по крышке. — Немедленно! — Ты же понимаешь, что это невозможно. — Да, — процедила она. Привстала и медленно подалась вперед. — А знаешь, почему? Потому, что вы мне лжёте, все! Вы сами ничего не знаете. И меня вы не слышите. — Ты продолжаешь утверждать, что он — этот таинственный убийца, "Ты меня не поймаешь", — напомнил Самарин. — Твои слова против фактов. Но проблема в том, что одно другому не противоречит и взаимно не исключает. Доказательств у тебя нет. А против тебя — те же улики, отпечатки пальцев, стечение обстоятельств. Всё, что ты говорила, уже проверили. Есеня подавленно опустилась на место. — И ничего не нашли, конечно, — докончила она хмуро. — Он мне звонил. Угрожал. Если вы "слушали" мой телефон, то... — Тебе звонил "Ты меня не поймаешь", — спокойно перебил её психолог. — Кто-то, чей голос ты не можешь узнать. Не можешь определить, вычислить. И кого, напомню, — подчеркнул он, — кроме тебя и Меглина, никто и никогда толком не слышал. Она втянула воздух и приказала самой себе остановиться, прежде чем он вновь затащит её в порочный круг одинаковых вопросов и ответов. Тем более, что он сам только что ответил на самый важный из них. Значит, "никто"? Впрочем, так она и предполагала. — Пока он на свободе, пока он рядом с моим ребёнком, ничего не может быть в порядке, — упрямо проговорила Есеня, постукивая кулачком по столу. — Не может. — Послушай, — выдохнул Самарин. — Ты саму себя сейчас слышишь? Веришь самой себе? Она умолкла, перевела дух. Обессиленно откинулась на спинку, скрестив руки на груди, отвернулась. — Я же вижу, что-то изменилось, — настаивал он, пытливо изучая её взглядом инквизитора. — Обо всех событиях прошлых месяцев ты рассказывала спокойно и подробно. Но что касается последнего случая, на поле... — Меня спас Широков, — бесцветным тоном вставила Есеня. — И его люди. Я уже говорила об этом. Ну, точнее, он спасал туриста, а меня — так. За компанию. Она невесело усмехнулась. — После этого, — упорно продолжал психолог, — мы как будто натыкаемся на стену. Посмотри сама. Ты говоришь отрывисто и коротко либо сознательно заостряешь внимание на несущественных подробностях, а ключевые детали пропускаешь. Когда я пытаюсь уточнить, ты говоришь, что не помнишь или что ты ни в чём не уверена. Совершаешь множество непроизвольных движений. Повторяешь одно и то же — как под копирку. Как разведчик свою легенду. Как будто боишься сболтнуть лишнего. Я не прав? Есеня убрала за ухо отросшую прядь волос, что уже начали виться, и торопливо уставилась в стол. Внутренне вспыхнула. — Ты всё сама понимаешь, правда? — заметил он. Её взгляд вновь упал на простой наточенный карандаш, которым поигрывали его длинные пальцы, покручивали, постукивали маленькой резинкой по бумажному краю. И она упрямо сжала губы. — Можешь молчать сколько угодно, — холодным ручейком журчал его голос. — Но так мы никуда не сдвинемся. Есеня, — позвал он. — Я — твой друг. Я всего лишь хочу тебе помочь. — Ты только теряешь время. Я проходила курс оперативной психологии и не только. Я знаю, чего ты добиваешься. Она сердито фыркнула. — Это стандартные этапы любой терапии. Сперва нужно втереться в доверие к объекту, сделать вид, что принимаешь его систему ценностей, предложить вместе разобраться во всём. После, когда контакт будет налажен, требуется продвинуть критерии, что помогут объекту отличить реальность от вымысла, причём, лучше, чтобы к нужным выводам пришёл он сам. Ну, и закрепление условными рефлексами, — Есеня пожала плечами. — Ты попробовал. Не получилось. Мои поздравления. — И мои комплименты твоему учителю, — подхватил Самарин. — Вот как раз это у него было отыграно как по нотам, — он усмехнулся. — Вплоть до условных рефлексов. И... даже безусловных. Она вздрогнула и неудержимо, даже в темноте камеры, залилась краской. — Защитный механизм, — невозмутимо продолжал психолог. — Жертва готова принять и оправдать действия агрессора, чтобы добиться цели. При стокгольмском синдроме собственная цель растворяется в общей. Так и ты сейчас готова сказать и сделать всё, лишь бы тебя отсюда выпустили. А нам нужно совсем другое. — Мой ребёнок в опасности, — упавшим голосом повторила Есеня. — Я готова сотрудничать. Передай это! — Нет, — возразил Самарин. — Ты против. С тех пор, как мы разговаривали в последний раз, ты очень изменилась. Ты закрылась. Выстроила крепостные стены и заняла линию обороны. — Да, с тех пор многое изменилось, — холодно подтвердила она. — Меня несколько раз чуть было не прикончили. Меня обвинили в убийстве, которого я не совершала, у меня забрали моего ребёнка и закрыли меня здесь как преступницу — без суда, без вынесенных обвинений, без адвоката и без следствия. И без каких-то объяснений. Как-то не очень это всё располагает к откровенности. Не находишь? Самарин внимательно смотрел на неё. Неприятно, пристально, будто ожидая её промашки. Как хищник, что ждал, когда добыча свалится с ног, и ей можно будет вцепиться в глотку... По спине вниз соскользнула талая льдинка страха. Чего он, на самом деле, добивался? — Что с тобой происходит, Есеня? Та помотала головой, показывая, что и слова больше не произнесёт. — Мне нечего сказать, — угрюмо ответила она. И отвернулась сама, к стене. Подождала, пока её долговязый мучитель, посидев какое-то время, поднимется на ноги. Сделает нужное количество шагов до железной двери, постучит по ней кулаком, а потом проскользнет в щель как крыса... Удивительно, как их беседы с каждым днём становились всё короче и короче. Впрочем, рассказывать больше было нечего, она уже подошла к концу своей маленькой истории, растянутой на большой период времени, как и к черте, за которую могла переступить только сама, без сопровождения. Оставалось просто сидеть здесь, надеяться на то, что начальство когда-нибудь всё же примет какое-то решение на её счёт. И после действовать — по ситуации.***
Через некоторое время Есеня вернулась в свою одиночную камеру, что была как две капли воды похожа на ту, из которой её месяц назад выпустил Быков под честное слово. Так же лязгнула дверь, обдав холодом спину, такой же жёсткой была койка и такими же голыми стены. Можно было подумать, что после "побега" её просто вернули на то же место, — но нет. Она видела, как в маленьких зарешеченных окошках проносились городские здания и шумные ленты дорог, тянулись поля. Знакомая трасса, знакомые декорации очередного акта этой проклятой пьесы. А потом оказалось, что небольшой автозак вырулил на узкий длинный мост. С двух сторон была вода. То самое место, куда она приезжала сама на встречу с Чингачгуком. Вот чудеса. Ещё даже не обвинили толком, а уже упекли в тюрьму? И, кстати, разве это была не мужская колония? Внутренний голос хранил загробное молчание. Он умолк с тех пор, как его обладательница услышала любимый баритон наяву и не раз смогла прервать его, приникнув губами к живым обжигающим устам... Да, он был жив. Всё это время. И неважно, следил ли он за ней, выполняя задание Быкова, или по своей собственной инициативе и по старой памяти вытаскивал её за уши из передряг. Он существовал на этой земле, осязаемый и во плоти, и теперь она об этом знала, она чувствовала... Есеня опустилась на край койки, после — легла, пристроив под голову локоть. Вытянула ноги, прикрыла глаза. Разом выпустила все свои мысли и чувства на волю, что всё это время бурно кипели внутри, требуя выхода. Заставила память совершить маленький экскурс в недалёкое прошлое, вспомнила его пламенный взгляд, властные губы. Стальные пальцы, что зарывались в её волосы и безжалостно крепко держали её плечи, бёдра, пока она захлёбывалась в огненном море и слабо пыталась вырваться. Вспомнила, с какой силой он тогда вцепился в руль, не глядя ни на неё, ни на ребёнка, и только вдавливал педаль в пол... ...Старый автомобиль протестующе рычал на каждом переключении скорости и рвался вперёд как норовистый скакун, которому дали полную волю. А она сидела на своём месте, с замиранием сердца смотрела, как навстречу летели громадины домов, опоры автомобильных развязок и зубастые морды встречных машин. Вжималась спиной в кресло и думала, что страшится даже на миг посмотреть на Меглина, как и вообразить себе, что ожидало её в конечном пункте назначения. В животе собрался тугой узел как перед прыжком в воду с высокой вышки. От этого становилось и страшно, и весело. Но больше всё-таки — страшно. У железных ворот завода голубой "Мерседес" замер как вкопанный, чуть не протаранив препятствие. От толчка на заднем сиденье проснулся Виктор Родионович и успел испугаться, захныкал, угрожая разразиться громким басом совершенно некстати. Метнув взгляд на пустое водительское кресло, Есеня молниеносно обернулась, пролезла к сыну через промежуток между сиденьями, и её пальцы тут же схватила крошечная ладошка. Следом раздался громкий протяжный скрип ворот. - Ну тише, тише, — зашептала она. И, услышав быстрые тяжёлые шаги, поспешила вернуться в прежнее положение, вжаться в спинку ещё сильнее. Малыш тоже умолк как по волшебству. Меглин разомкнул губы только, когда автомобиль замер на прежнем месте, под железнодорожным мостом. И Есеня выскочила почти бессознательно, оказавшись перед выбором: бежать или остаться. Но была не в силах даже сдвинуться с места. Тревожное ожидание невероятно обострило все органы чувств, особенно слух. Хлопок дверцы за спиной вынудил её содрогнуться. — Бери ребёнка, — хрипло приказал он. Есеня просунулась в заднюю дверь, извлекла из машины автокресло с недоумевающим сынишкой, прижала к груди, тяжело дыша. Больше всего на свете в тот миг она опасалась спуска по большой лестнице вниз, в овраг с такой габаритной и драгоценной ношей. Но внезапно тяжесть в её руках ослабла, вырвав из груди облегчённый вздох. Железные пальцы сжали ручку и легко забрали ребёнка, удержали всю конструкцию одной рукой и без особого труда. Поймав ошеломлённый взгляд, Меглин молча кивнул ей в нужном направлении. Коротко, требовательно — так, что ослушаться было просто невозможно. Она хорошо запомнила, как медленно спускалась по ступенькам, впереди него, под грохот собственного сердца, как вцеплялась в перила, потому что ноги подрагивали, отказываясь сделать каждый следующий шаг. И как в ушах отдавалась знакомая поступь за спиной. Она и хотела, как можно скорее очутиться в конечной точке дистанции и боялась этого одновременно. Казалось, что эта лестница никогда не кончится... Из огромных полукруглых окон лился торжественный дневной свет, в лофте наставника всё просматривалось до мелочей, до последней колючки на кактусах. Но почему-то Есене виделась темнота и поздний вечер, что скрывал всё несущественное и оставлял лишь пламя в жестоких глазах. Наверное, потому, что с порога, раз встретив его взгляд, она больше не могла смотреть ни на что другое. Вновь ощутила себя кроликом в присутствии удава. Голодного и опасного удава. Не отрывая от неё своих гипнотизирующих глаз, Меглин бережно опустил ношу в самом удачном месте — на сиденье своего любимого кресла; не на сквозняке, в более-менее укромном уголке и недалеко от тёплой печки. А может быть, он уже забыл её опрометчивую выходку и свою недавнюю угрозу? Может, всё обойдётся? Но нет — Меглин уверенно шагнул ближе, должно быть, мысленно уже срывая с жертвы все детали одежды. И до того был пронзителен этот тяжёлый немигающий взгляд, до того угрожающей поза и пугающим молчание, что Есеня не выдержала. Подавив писк, метнулась к столу и выдернула из бутылки пробку, вместе со штопором. На всякий случай. Но обернуться уже не успела. Её тело в секунду словно оказалось в обжигающих тисках. Бутылка опрокинулась на пол, разбив тишину оглушительным звоном. Ребёнок неуверенно захныкал. Стальные пальцы обхватили её кулачок и стиснули, отводя оружие самообороны в сторону и вниз, сжали ещё сильнее, выдавливая из её груди стон. Другая рука и вовсе попала в захват за спиной — неумолимый и жёсткий. — Это тебе не поможет, — пророкотал он. — Доигралась. И резко развернул её лицом к себе. Одновременно толкнул назад, так, что она наткнулась на край стола и от неожиданности выронила штопор. А следом — до боли перехватил ей запястья. Есеня широко распахнула глаза, сжала пустые кулачки в его руках, силясь перевести дух и как прежде чувствуя себя обезоруженной. Во всех возможных смыслах. — Я... буду кричать, — срывающимся голосом предупредила она, сгорая на месте тут же, до угольков. — Будешь, — был суровый ответ, что лишил её малейшей возможности дышать. — И не один раз. От услышанного всё тело обдало холодом, а следом — жаром, растапливая мышцы. Руки, вырвавшись из плена, зарылись в его волосы, сбрасывая кепку на пол, пока их губы продолжали яростный поединок, начатый пару часов назад. Но теперь им уже ничто не могло помешать довести его до конца. Голова закружилась так, что за него пришлось схватиться всерьёз. И следом почувствовать, как вокруг её плеч будто стягивались раскалённые цепи. — Делай со мной всё, что хочешь, — на выдохе прошептала она. — Даже не сомневайся, — усмехнулся он. И своё слово как обычно сдержал. Такого сумасшествия, что случилось после, Есеня не представляла себе даже в самых жарких снах. Не случалось подобного и в супружеской жизни. Их с Женей игры с клейкой лентой казались ей теперь детским лепетом, баловством. Неудивительно, что она тогда почти ничего не чувствовала, только хотела поскорее достичь финишной прямой. В этот раз всё было по-другому. Каждое прикосновение обжигало, каждый звук, даже самый тихий, отдавался в ушах раскатами грома. Мёртвая хватка держала её сильнее любых пут, обездвиживала надёжнее верёвки, заставляла извиваться и скулить, не зная, чего больше хочется: не то — вырваться и убежать, не то — чтобы он этого не позволил. Несколько раз её даже кольнул страх от осознания собственной беспомощности, но это только обостряло все ощущения ещё больше, затапливало лавой, усиливая неутолимую жажду. Так долго, на такой тонкой грани страха и желания, она ещё никогда не была, и наверное, уже никогда не будет... И да, она кричала. В его ладонь, в свою. Зажимала в зубах складку покрывала и глухо рычала как волчица. Царапала его спину, выдубленную старыми шрамами, вцеплялась в предплечья ногтями на пределе сил, а он как будто этого не замечал. На боль они отвечали друг другу болью, на ярость — яростью, на нежность — нежностью, и так было всегда, так было понятнее. Просто в этот раз такой бой — ни на жизнь, а на смерть, был крайне необходим им обоим. Их встреча накануне — не в счёт, она была залита её слезами, и только. Теперь же они оба выпустили на свободу свои тёмные стороны, сущности, скрытые от посторонних глаз, и отважно демонстрировали их друг другу. Он должен был вновь подчинить её себе, вернуть её доверие, получить обратно свою прежнюю безграничную власть. А ей было нужно расквитаться с ним за все свои горести и отчаяние, за то, что он играл с ней в прятки целых полтора года и не потрудился дать ей даже толики надежды. Заставил её мучиться от одиночества, страдать осознанием и последствиями поступка, на который он же сам её и спровоцировал! Там, в реальном мире, куда так или иначе им пришлось возвращаться, она бы никогда не решилась предъявить наставнику подобные обвинения. Но в его руках, вновь и вновь сгорая без остатка, Есеня имела на это право. — Как ты мог! — шипела она как раскалённый фитилёк, жмурясь от слёз. — Как ты мог... Я тебя ненавижу... Ненавижу... Ненавижу!... Он перехватил гневные кулачки и усилил хватку так, что ей в который раз пришлось умолкнуть и заскулить. Оскалиться. Пробормотать, уже не так уверенно: — Ты не знаешь, как сильно я тебя... ненавижу... Не знаешь... Волчьи глаза в ответ понимающе вспыхнули. — Ну да, — он фыркнул и всмотрелся в её расширенные и горящие пропасти глаз до самого далёкого донышка. — Даже боюсь себе представить... И их сражение продолжалось дальше, пока она не ослабевала в его руках и не начинала вновь растекаться по покрывалу как расплавленное стекло. Ничего поделать с собой она не могла, да и разве хотела пытаться? Ей нужно было выплеснуть всё, что накопилось, — не просто пожаловаться, но отомстить. Затеять новый бой и после вновь сдаться на милость победителя. В очередной раз стукнуть его кулачком, или потянуть за волосы, или цапнуть зубками за палец. И тут же очутиться опрокинутой навзничь, таращась в горящие глаза и внутренне замирая от восторженного страха. Она даже поражалась самой себе, сколько у неё внутри было этой злости, обиды и боли. Чувства выходили наружу поочерёдно, в своё время, и Меглин спокойно позволял каждому из них проявиться и выплеснуться. Когда — сдерживал себя и её и терпел, а когда — отвечал таким же огнём, что не ослабевал и не затухал, моментально лишая её сил к дальнейшему сопротивлению. А потом так же невозмутимо дожидался следующей такой вспышки. Всё это напоминало сложную увлекательную и продолжительную игру со своими правилами, играть в которую с ним ей ужасно нравилось. Никто не упрекал её в ненасытности и жесткости, как, бывало, ворчал Женя, никто не подгонял, лишая удовольствия. На её внутреннюю силу у Меглина была сила, а её огонь с ликованием задыхался в его огне, успокаивался там и становился мягче, податливее, терпимее. Казалось, они понимали друг друга без единого слова, улавливали тончайшие оттенки мыслей. Когда она мечтала дойти до самого кончика лезвия, он вёл её туда безо всякой жалости. А когда она чувствовала, что скоро не выдержит, и мысленно молила о пощаде, он позволял ей глотнуть воздуха и сделать небольшую передышку. Уже после, пытаясь обдумать всё то, что тогда случилось, Есеня только блаженно вздыхала. Поражалась, как он мог в принципе режиссировать их безумие на двоих, контролируя себя и её, и позволял ей совершенно терять голову без опасных последствий. Когда она восторженно отдавала в его руки, не только своё тело, но и жизнь, чего ему стоило немного сильнее сжать пальцы на её шее? Тем более, что она сама просила его об этом? Как иначе можно было выразить весь водоворот чувств, в котором она металась вот уже несколько месяцев? Её горе и сосущую под ложечкой тоску, её безнадёжность и отчаяние, что только усугублялись, когда она находила подтверждение призрачности своих новых догадок, эту ошеломительную, сводящую с ума радость от их долгожданной встречи, и ещё большее счастье от того, что в это утро они проснулись в одной постели и впервые никуда не торопились? Каким ещё образом она бы сумела дать ему понять, как долго и самозабвенно его ждала, как упрямо раздувала крошечный огонёк надежды, когда, казалось, ему уже ничто не мешало потухнуть, и верила в невозможное? Как безумно любила его всё это время, будто ещё на порядок сильнее и пронзительнее, чем прежде, до сумасшествия! И как ещё полнее, безграничнее, теперь она могла ему принадлежать? И всё же в такие секунды он оставался непримирим к её неслышному шёпоту. — Пожалуйста, — умоляли её подрагивающие губы, а в невидящих глазах алмазами сверкали слёзы. — Я больше не могу... Сделай это... Сейчас... — Не выдумывай, — проворчал он. Сдвинул брови и насмешливо наблюдал за её попытками схватиться за горло поверх его пальцев и тем усилить их железную хватку. Усмехнулся, пророкотал: — Ты мне живой нужна. Мы ещё не закончили... А чего ему стоило растягивать удовольствие до того, что сам воздух вокруг начинал дрожать от напряжения, а у неё — судорожно сводить зубы? Её собственная жадность требовала насладиться немедленно и тут же, чем придётся. Но он не позволял, останавливал, удерживал, хорошо зная, что в результате они оба получат несравненно больше. Как он мог так контролировать себя, так терпеть, так её ловить, когда она уже не выдерживала и обессиленно падала вниз с заоблачных небес, — это оставалось неразрешимой загадкой ещё с той, их самой первой ночи. Это она даже боялась себе представить. Как всё-таки чудесно было вот так терять самообладание и все на свете отпускать, отбрасывать, растворяться, сливаться воедино с любимым мощным пламенем, превосходящем её собственное во всех отношениях и в десятки раз! Думать, что они были предназначены друг другу как идеальные половинки одного целого. И знать, что любая её безумная затея, подсказанная чистым порывом чувств, сперва пройдёт обязательный строгий ценз, а железная хватка не позволит подопечной переступить черту и совершить нечто непоправимое. Во всяком случае, без его на то разрешения... На последнем пределе сил Есеня предприняла заключительную попытку, рванулась навстречу, будто выбираясь из пропасти по единственной непрочной верёвке. Схватилась за руку, что легко вытащила её вверх, а следом, чуть подержав в невесомости, неумолимо разжалась и отпустила. И тогда всё её существо с криком провалилось в бездну и снова разбилось там, на дне, на мириады сверкающих звёзд... Неудивительно, что занавес опустился уже как будто без её участия. А ей показалось, что она умирает, растерзанная диким зверем, раздавленная под колёсами поезда или выброшенная на берег после кораблекрушения. Все части тела отказывались слушаться, пошевелиться не было никакой возможности. Суставы и связки ныли, на коже будто навечно отпечатались следы жестоких пальцев и губ. Горло, загривок, бока, ушки бёдер словно до сих пор продолжали ощущать стальную хватку, сердце отчаянно пыталось успокоиться и привести в порядок дыхание как после забега на дальнюю дистанцию. И при всём этом по телу оглушающей большой волной расходилась слабость — сладкая, приятная и даже немного пугающая. Когда она поднялась до головы, сознание милостиво покинуло свою обладательницу, успев на прощание шепнуть, что где-то приглушённо плачет ребёнок, а её беспомощные дрожащие пальцы отдыхают в тёплой ладони наставника... Увы, когда Есеня с таким трудом проснулась, разлепила веки и пришла в себя, то обнаружила жилище пустым и тёмным, ребёнка — голодным и напуганным, а себя лишенной сил не только что-либо предпринимать, но и о чём-то думать. Хотелось просто лежать, поперек кровати, блуждая взглядом по невидимому потолку — как по небу, с которого на неё обрушились все звёзды, — рассматривать в полумраке застекленные полки над головой, и гадать, откуда там взялся солидный макет парусника в полном оснащении и какой-то римский бюст среди неприветливых кактусов? Слушать тихое потрескивание печки. И позволять сознанию уплывать неизвестно куда. Наверное, туда, откуда они с наставником вернулись, и откуда упали, продолжая держаться за руки... Когда же она сумела себя заставить преодолеть дрожь в коленях, побороть головокружение и встать, собрать свою одежду по всей округе — как в какой-то игре — и напялить её на себя, чтобы можно было хотя бы выйти на улицу, Есеня окончательно убедилась в том, что осталась одна. Из больших окон второго этажа просматривалось не только крыльцо и заводской двор, но также и место обычной парковки их транспорта. Ей не пришлось даже покидать лофт: голубого "Мерседеса" нигде не было видно. Как и знакомого силуэта в плаще. Ни злости, ни обиды, ни страха уже не осталось — все закончились. Душу наполняли тепло и ошеломительное счастье, не пропуская ничего другого. В конце концов, Меглин мог отлучиться куда-то, пока она спала, с твёрдым намерением вернуться до того, как его единственная и любимая ученица проснётся... После того, что случилось здесь, смотреть на него с прежним спокойствием стало бы ещё сложнее, чем прежде, а вот бояться уже не получилось бы никак. Эти бесконечно долгие часы как будто разбили между ними ещё одну прослойку льда, ещё одну гранитную стену. Вытащили наружу все их потаённые мысли и чувства, сблизили их ещё сильнее, подарили доверие и при этом обезоружили. Как было встретить его теперь, зная, на что он был способен, осознавая, что только ему она была обязана своим чудесным спасением и этой странной парящей лёгкостью во всём теле, радужным туманом в голове? Что можно было ему сказать? Что ответить, если он вдруг тем же рокочущим баритоном спросил бы, жалеет ли она о том, что случилось? Как прежде, намекая на то, что они ещё крепче привязали друг друга к себе и так стали ещё на порядок уязвимее? Ведь это был не конец, далеко не конец. Могло случиться всякое. Они ещё даже не вышли со своим противником один на один на ратное поле, а уже дали течь, оба. Как и тогда... Но что стоили все угрозы ТМНП, его хитроумные ходы и все его восемьдесят легионов маньяков, когда рядом был Меглин? Живой, вменяемый, умный, до чёртиков сильный и уверенный, уже явно подготовленный к предстоящему финальному поединку? Нет же, чёрт возьми! С ним она никогда и ни о чем не жалела! И она не откажется повторить это ему не раз и не два, пока губами будет ловить обжигающее дыхание своего яростного и ласкового, благородного и сумасшедшего дикого зверя — верного проводника в мир их тёмных душ... Однако время шло, а он всё не возвращался. Витюша орал уже в голос, впервые заставляя содрогаться толстые стены лофта от столь непривычного здесь звука. У его автокресла обнаружились все те вещи, что она собирала, пока Меглин сверкал глазами и намеревался съесть её живьём. Скоро годовалый малыш, успокоенный, накормленный и переодетый, уже всё забыл и удовлетворённо засопел у неё на руках. Есеня уложила его на широкую кровать, похожую на эпицентр стихийного бедствия, наскоро оправив покрывало, и невольно покраснела до корней волос. Прошлась по лофту, как никогда прежде ощущая себя здесь полноправной хозяйкой. Собственническими жестами наскоро поправила всё, что стояло не там и не так, как было нужно. А потом легла рядом с сынишкой на бок, охраняя его от края собой и продолжая сражаться со слабостью во всём теле — убаюкивающей, безнадёжной, тёплой. Безжалостной как любимые руки. Вновь признав своё поражение, она уснула с улыбкой на губах... А проснулась, когда вокруг уже была толпа народу. Она как в наваждении увидела разъярённого мужа, кучу каких-то людей, в форме и без, оперативников и следователей, даже санитаров Бергича в белых халатах. Все их лица — знакомые и не очень — слились в пёстрый хоровод. — Стеклова Есения Андреевна. Вы признаете, что нарушили условия вашего досрочного освобождения, подписки о невыезде с территории Вологодской области? Что вы избавились от устройства слежения, вернулись в Москву, тайно похитили ребёнка и удерживали его здесь? Она шептала: — Я не знаю... Нет... Старалась встряхнуться, сбросить, наконец, эту слабость с себя, уже совершенно неуместную. Но не получалось — голова была ватной и ничего не соображала. Раскалывалась на кусочки... — Признаёте ли вы, что страдаете шизоаффективным расстройством с галлюционными проявлениями и что под влиянием этих проявлений вы задушили вашего отца — старшего советника юстиции, полковника Стеклова Андрея Сергеевича? И она повторяла, едва ворочая языком и взглядом безуспешно пыталась найти в этой толпе его бородатое лицо. — Я. Не. Знаю. — Пройдёмте... Её слух уловил тихое хныканье. Есеня опомнилась, попыталась пройти к малышу, но её схватили за руки. — Мам-ма... — неуверенно выдал Витюша, таращась на происходящее в полном ошеломлении. А потом старательно набрал воздуха в маленькие лёгкие. — Если бы я знал, что ты на такое способна, давно увёз бы его, — укоризненно заметил Женя. Она взвилась: — А ты сам! Не хочешь рассказать всем, на что способен ты? Не хочешь рассказать, кто на самом деле задушил папу? Кто убил Анюлю и всех этих людей? Я теперь всё знаю! Всё! Для малыша её крик стал последней каплей. Столетние стены отразили и усилили раскаты громогласного детского плача. — Мам-ма-а! — надрывался Витюша, трогательно протягивая ручки. Уже через секунду он позабыл о том, что выучил это слово, и перешёл на свой бессвязный младенческий возмущённый крик. Женя сконфуженно покосился на коллег, подхватил ребёнка на руки, но тот завопил ещё более визгливо и яростно. Она с мольбой посмотрела на Быкова, ожидая увидеть хотя бы тень участия и поддержки, невидимой никому более. Но холодные голубые льдины остались непроницаемыми, только внимательно изучали её. "Не заставляй меня пожалеть о том, что ты всё узнала", — вспомнился ей баритон Меглина. Должно быть, в такой момент она бы и от него не дождалась отклика. Любимые глаза метнули бы сердитые молнии, только и всего. Видимо, всё шло по плану. По его плану... На запястьях щёлкнули наручники, Есеня опустила голову. — Уведите, — приказал майор Осмысловский, ощупывая её взглядом с такой же тщательностью и тревогой, что и Быков. Только щурился как сердитый кот. Её вывели из лофта на лестницу, загрохотали по ступенькам сапогами в темноте, и этот странный диссонанс здесь был — как нож в её сердце, как наждак. С небес она упала и разбилась в одиночку... Из автозака её выпустили уже сюда — на рукотворный остров Вологодского Пятака. Посадили в одиночную камеру, зачем-то приставили к ней Самарина — чтобы копаться в её надтреснутом мозге, не иначе. Задавали одни и те же вопросы, будто надеялись, что однажды она не выдержит и проговорится. И до сих пор не могли понять, что она уже сама ни в чём не была уверена. Даже в том, врут ли ей собственные пальцы, запястья, кожа, храня это ощущение стальной хватки? Мерещилась ли ей дрожь в собственном теле и действительно ли распухли губы от бесконечных жарких поцелуев? Или же и те сутки с небольшим ей всего лишь... привиделись? Если вспомнить то, о чём говорил Самарин, и свои собственные показания, получалось, что всё опять можно было представить так, как им того хотелось. Меглин — до сих пор в могиле, а с ней всего лишь играл в жестокие игры собственный мозг. "Ты меня не поймаешь" никогда не существовало, по крайней мере как физического конкретного человека. Им была она сама. К сожалению, даже если она ошибалась, ей навряд ли светило выйти отсюда на свободу когда-либо, чтобы проверить новую версию. Быков и Меглин — эти два мошенника — вполне могли поставить интересы своего дела превыше её личных удобств. И, скорее всего, так и случилось, уже. Разве Меглин об этом не говорил? Она исполнила свою роль, в который раз позволила им обвести себя вокруг пальца. А то, что у неё щемило сердце от нежности и испуганно замирала душа при мысли обо всех грядущих неприятностях, до этого никому не было дела. В том числе, и ему... Словно в подтверждение, снаружи раздался лязг железной двери, к которому она уже почти привыкла. Есеня со вздохом поднялась с койки и вскоре уже вновь была в коридоре — на пути в свои серые пыточные застенки. Нет. Больше она не произнесёт ни слова! Сколько бы этот очкастый инквизитор не гонял её по одному и тому же кругу как загнанную лошадь, он ничего не добьётся, никаких новых слов и заключений! Как бы он не изощрялся, не приводил доводов в пользу того, что она — жертва, есть одна неприглядная сторона жизни, о которой ему всё ещё было известно недостаточно. Им всем. Не потому ли, её держали здесь, где на окнах были решётки, а под потолком — бдительные камеры? Нет. Эта "жертва" не позволит свести себя с ума, не сдаст свои позиции и будет просто... молчать. Что ещё оставалось? Что она в принципе могла сказать? Даже если бы получилось озлобиться на бородатого обманщика достаточно, чтобы как на духу выдать все подробности их с Быковым "секретной операции" с целью спасти собственную шкуру, разве они не позаботились о том, чтобы раз и навсегда лишить её такой возможности? Значит, на фоне слуховых галлюцинаций, с которыми она имела неосторожность болтать вслух, нужно было заявить об ожившем покойнике и усугубить ситуацию ещё больше? Единственным, кто мог протянуть ей руку помощи, была эта голубоглазая глыба льда. А он молчал. И не показывался уже месяц... История была закончена, папок с уголовными делами для кропотливого разбора по дням, минутам и секундам больше не осталось. Всё вроде было понятно. О чём здесь ещё говорить, чем заполнять долгие часы, дни, похожие один на другой как две капли крови и уже не требующие подсчёта? Давно пора было символически собирать свои нехитрые пожитки и переселяться в какую-то женскую колонию. Или — в более комфортные и уютные владения Бергича с большим старинным парком и стройными берёзками в пожелтевших платочках листьев. Ведь был уже, кажется, сентябрь? В этих местах время текло по-своему. Ну, что они ещё от неё хотят?.. На удивление, в этот раз пришлось идти долго и совсем по другому коридору, похоже, даже в другую часть здания. Здесь было светлее и как будто чуть-чуть веселее, окон — больше. Часть колонии, что ещё как-то соприкасалась с внешним миром, будто была специально создана таким образом, чтобы гости, посетители, следователи и адвокаты могли чувствовать себя здесь чуть менее удручённо. А их собеседники ещё разок подумали о том, что натворили и что оставили позади, когда решились на противоправные действия. Камера была меньше, зато смутно знакомой. Те же стены в синей и блестящей масляной краске, и широкая полоса света из большого оконного проёма. Кажется, здесь же всего несколько месяцев назад приходилось допрашивать "Чингачгука"? Вот только теперь по иронии той же злодейки-судьбы довелось войти через другую дверь. И сесть за тот же стол с другой стороны в ожидании собеседника. По мере того, как это ожидание затягивалось в тугой узел, а уши уже утомились вслушиваться в то, что происходило за толстой бронированной дверью, пришлось в который раз пожалеть о своих опрометчивых желаниях. Она захотела выйти из заколдованного круга? Просила изменений, хотя бы перевода в другое место? Ну вот. Теперь что-то определённо поменялось и предстояло ей скоро, прямо сейчас. От волнения пальцы стали отбивать тихую зубную дробь о край стола, чем-то похожего на старую советскую парту. Покурить бы, так в этих стенах пагубные привычки — роскошь. Кроме того, тюремный врач сказал, что в её нынешнем состоянии — это вредно... Здесь, в этой мышеловке, она больше не была в ответе даже за свою собственную жизнь. Попалась даже без сыра. Оставалось только сложить руки перед собой и положить на них голову. Устало прикрыть глаза...***
Внезапно обострившийся слух уловил за дверью чей-то тяжёлый стремительный шаг. И Есеня едва не подпрыгнула на стуле с оглушительным толчком сердца. Прошептала хрипло, ещё раньше, чем узнала эту поступь и увидела в дверях знакомый силуэт: — Родион... Вцепившись в край стола, она уже приготовилась вскочить с места, но строгий палец предупредительно прижался к губам. За его спиной с грохотом захлопнулась железная дверь. Есеня подчинилась, осталась на стуле, вздрагивая от сокрушительных ударов в груди всем телом. Больше никаких сомнений! Он жив! Он существует, и ей ничего не привиделось. И те безумные часы их помешательства на двоих — тоже. — Ну, как ты тут? — хмуро спросил он. Даже после месяца разлуки, больше всего на свете захотелось кинуться ему на шею, прижаться так, что выйти отсюда он бы смог только в такой несокрушимой сцепке! Но этот ледяной тон осадил её мгновенно. Вынудил неуверенно, обиженно буркнуть: — Ну, ничего. — Справляешься? Она пожала плечами: — Тебе лучше знать. Он кивнул, приблизился и сел напротив. Уставился на неё внимательно и пристально, так, как если бы на месте его единственной ученицы сидел арестованный либо подозреваемый. Под этим взглядом она всегда чувствовала себя неуютно, а теперь и подавно. Порыв сумасшедшей радости от встречи спустя целый месяц с четвертью угас под ним моментально, как огонёк на ветру. Осталось только нечто, всё более напоминающее панику. — Ну, молодец, — обронил он. А Есене окончательно изменило самообладание. — Вытащи меня отсюда! — зашептала она, не осознавая, что уже почти кричит и пугливо косится по сторонам, туда, где могли быть камеры. — Вытащи, слышишь! Я не смогу! Я не выдержу! Этот чёртов мозгоправ меня скоро сожрёт по кусочкам! Я не могу играть роль, когда я сама уже ни в чём не уверена! Я не могу так жить, не зная, где реальность, а где выдумка! Родион! Он молча, спокойно слушал, с тем же неприступным и невозмутимым видом. Как священник на предсмертной исповеди. Или как слепая Фемида. Бесстрастно, без участия, без жалости. И от этого становилось только страшнее. — Они говорят, что я — "Ты меня не поймаешь". Что я убила... папу и... — А ты убивала? — вдруг спросил он. Есеня вспыхнула. — Нет, конечно. Ты спятил? — Ну и хорошо, — тем же чужим тоном заключил посетитель. — Сиди, не дёргайся. Услышав повелительные глаголы, она совсем сникла. В глазах налились злые слёзы, губы скривились. — Зачем ты пришёл? — она всхлипнула. — Что тебе нужно... теперь? — Ты знаешь, — глухо ответил он. — Нет, — Есеня подалась вперёд и сжала пальцы на его — горячих и неподвижных. — Пожалуйста! Скажи мне! Помолчав, он отстранённо, даже жутко, произнёс: — Тебе придётся сделать выбор. Решить, на какой стороне останешься. — Но я же всё давно решила! — воскликнула она и подалась вперёд. — Я хочу с тобой! С тобой, с тобой! Навсегда! Пожалуйста! Но бородатый посетитель покачал головой. — Я — это чистилище. Карантин, который надо пройти, — пророкотал он. — Переправа. Есеня замерла. После отстранилась так резко, что лопатки ударились о спинку стула. — О чём ты говоришь? — её глаза расширились. — Что ты имеешь в виду? Ты меня оставишь? Здесь? Уйдёшь? Бросишь? Снова? Одну? Что мне теперь делать?! Дождавшись, пока она прервалась, чтобы глотнуть воздуха, он сурово напомнил: — Ты знаешь, что нужно сделать. Я тебе уже говорил. Есеня задохнулась. Оторопело вытаращилась на него. — Родион, — безжизненно прошелестели губы. — Что... вообще происходит? Почему... я здесь? Мы... Так надо, или... Она ужаснулась. — Тебе лучше знать, — внезапно повторил он её собственные слова. Поднялся и стремительно подошёл к дверям. Камера была маленькой, с его широкими шагами хватило и двух. — Родион! — вскрикнула она и вскочила на ноги, бросилась за ним. — Нет! Подожди!! Но звенящее эхо её вопля резко, грубо оборвал лязг бронированной двери... </***
— С добрым утром, — внезапно раздалось прямо над ухом. Есеня вскинула голову и сквозь слёзы уставилась на мужа. Поморгала несколько раз, пытаясь сообразить, как он вообще оказался здесь, незаметно для неё? После поняла, что, кажется, просто уснула. И спала здесь, сидя, обессилено уткнувшись лбом в сложённые руки. А их странное свидание с наставником в этой же камере, практически, кошмар, так и был всего лишь неприятным минутным сновидением и очередным отражением её страхов. Впрочем, легче от этого не становилось ни капельки. Жив он был либо мёртв, но он вновь её бросил, предал. И вытаскивать отсюда определённо не собирался. — Снотворным тебе точно лучше не злоупотреблять, — хмуро усмехнулся "Ты меня не поймаешь", пока она, ещё не вполне опомнившись, изумлённо таращилась на него. — Побочные эффекты слишком уж... сногсшибательные... — Я хреново сплю, — наконец, выдавила Есеня. — С каких пор? — холодно уточнил он. Она поморщилась, отвела взгляд в сторону. — А ты не слишком рада меня видеть, — тем же тоном заметил Женя. — Я думаю, это взаимно, — безучастно отпарировала она. — Тебе-то что от меня нужно? Я уже всё сделала, что ты хотел. Что вы все... хотели... Он заметно помрачнел, но ничего не сказал. — Пришёл попрощаться? — догадалась Есеня. — Меня наконец-то переведут в женскую колонию? Или — к Бергичу? Током лечить? И к нашему общему счастью, больше мы уже никогда не увидимся? Осмысловский молчал, только упёрся кулаками в стол, нависнув над законной супругой. Та сдалась, поникла головой, будто спрятавшись в тёмном водопаде волос. Вздохнула. Спросила глухо, не поднимая глаз: — Скажи хотя бы, как там... Витюша? С няней? — Это тебе лучше знать, — внезапно заявил он. — Что? — выдохнула она, вытаращившись в холодные голубые глаза. — Что ты несёшь? Вместо ответа Женя включил телефон и положил устройство на стол. Камеру наполнил истерический детский плач. И через мгновение резко оборвался. Её словно окатило ледяной водой. — Я держу пальцы на его шее, — сообщил грубый, искажённый голос, что в одну секунду стал ей ещё более ненавистным. — Последний ребус, Есеня. Уверен, тебе понравится. — С-сука! — завопила она, рванувшись к мужу с таким остервенением, что двое плечистых охранников её едва удержали. — Ублюдок! Как ты мог! Что ты с ним сделал?!***
Самарин протиснулся в небольшое помещение, где не было почти ничего, кроме стола с парой стульев. Одну стену занимало потайное окно с тёмным стеклом, за которым его пациентка рвалась из рук охранников, пытаясь дотянуться до мужа. Быков стоял у самого стекла, заложив руки за спину и вглядывался туда с обострённым вниманием. — Результаты? — отрывисто спросил он, не оборачиваясь. — Мизерные. Она продолжает упорствовать, — сообщил психолог. — Требует выпустить её отсюда. Говорит, что этот "Ты меня не поймаешь" — Осмысловский, и... — Сейчас её успокоят, — перебил его ледяной голос, будто лишенный всяких эмоций. — И через некоторое время вы сможете возобновить беседы. Нам нужна эта информация. Вздрогнув, Самарин вдруг забыл о том, что хотел сказать. — Вы сидели с ней месяц, копались у неё в мозгах, — продолжал генерал-майор. — И должны были понять, как работает её голова. — Она — личность, целиком вылепленная Меглиным. Это всё, что я могу сказать. Быков раздражённо вздохнул. — Жертвы стокгольмского синдрома имеют склонность не только оправдывать своих агрессоров, даже разделять их взгляды и убеждения, — пояснил психолог. — Но также активно или пассивно противодействовать любым вмешательствам извне такой модели отношений. Как все талантливые манипуляторы, Меглин хорошо позаботился об этом. За время её так называемой "стажировки", он получил над ней полную власть и контроль, перетащил на свою сторону и закалил в таком огне, что она совершенно закрылась. Его смерть только укрепила эту броню. Её невозможно вызвать на доверительную беседу либо подловить. Всё, что она показывает, это лишь шипы её многоуровневой психологической защиты. А то, что говорит и о чём молчит, это её тщательно продуманные и выверенные ходы. Как в шахматах. И преимущество пока что — на её стороне. Быков хранил молчание. — Я — служебный психолог, психотерапевт, а не инквизитор и не гипнотизёр. Если человек не заинтересован в том, чтобы разобраться в себе, и закрывает глаза даже на объективные факты, — Самарин покачал головой. — Здесь я бессилен. Для моей работы необходим "комплайенс" — сотрудничество врача и пациента. А без него — это всё равно что колотить по бронированной двери. — Любую дверь можно сломать, — заявил бесцветный голос. И на подчинённого будто взглянули две холодные неподвижные льдинки. — Вы её щадите. Самарин вздохнул. — Для установления близких отношений между агрессором и жертвой в так называемом "стокгольмском синдроме" важными факторами являются социальная изоляция и продолжительное время контакта, — напомнил генерал-майор. — Вы с ней обменялись мнениями и взглядами, сблизились. Но что можно сказать о вашей собственной психологической защите? — Хотите сказать, я перехожу на её сторону? — нахмурился Самарин. — Вам лучше знать. В последних отчётах я больше не вижу объективности. Ваше с ней сотрудничество начинает внушать опасения. Повисла пауза. Выдержав её некоторое время, Быков произнёс: — С недавних пор риск стал перевешивать пользу. Проект будет закрыт. Психолог промолчал. Его лоб сосредоточенно морщился. — Но в каком-то смысле она права, — наконец заметил он. — Со времени пропажи ребёнка прошли уже сутки. Он ещё маленький, за ним нужен уход. С ним могло случиться всё что угодно. — Ребёнок — в порядке, — резко возразил Быков. И, поймав взгляд чуть увеличенных очками глаз, продолжил: — Пока. Он ей нужен живым. Иначе эта... "игра" не имеет смысла. И вновь отвернулся. Картина за окошком уже поменялась: Есеню, что отчаянно упиралась, вывели из камеры. А майор Осмысловский вдруг посмотрел в стекло прямо на психолога с неприкрытой ненавистью. И вышел в другие двери. Самарин вздрогнул. Но через минуту, справившись с собой, сказал: — Мне пришла в голову одна мысль. Только не думайте, что я поддался на её уговоры и слёзы, — он помолчал и продолжил: — Если она упорно отказывается говорить и хочет сбежать, почему бы не позволить ей этого? — А ваша семья? — спросил голос без тени человеческого чувства. — Моя семья — в безопасности, я всё устроил. Быков кивнул. И тем же вымораживающим тоном озвучил собственные мысли собеседника: — Конградная ретардированная амнезия почти никогда не затрагивает моторную память. Если она лжёт или действительно ничего не помнит, на свободе ноги сами отнесут её в нужное место. Если же она ни при чём, то этого места не найдёт и будет разгадывать "ребус". При любом раскладе местонахождение ребёнка станет известным, рано или поздно. — Да вы сами — психолог, — восхитился тот. — Только в пределах профессии, — поправил Быков. И, краем глаза заметив, что Самарин ожидал ответа, покачал головой. Сказал: — Один ребёнок ничего не стоит. Если выйдет она, на кону окажутся жизни сотен людей. Ступайте. Самарин вздохнул. Но когда подошёл к двери и взялся за ручку, услышал сухое: — Мы нуждаемся в вашей помощи, Владимир Романович. Он вздрогнул. Поправил: — Игорь. Но генерал-майор уже вновь отвернулся к окошку.***
Полутёмный зал. Сумрак и полутона — главные спутники театрального действия. Они будто создают чистый лист, на котором можно рисовать всё, что захочется. Создать атмосферу и настроение, день, ночь, любое время года и суток. Маленькую сцену озаряют несколько синих прожекторов, они изображают лунный свет в дворцовом парке. Любимое лицо напротив слегка изменено гримом, в таком освещении выглядит таинственным и ещё более волнующим. Лучшее средство для той самой "химии" между актёрами — их искренняя настоящая "химия" в реальной жизни, это всем известно. И потому счастливице, что сегодня изображает Офелию, не стоит беспокоиться. Она играет как никогда в жизни. — Мой принц, — нежно говорит дочь Полония. — Как поживали вы в сии дни? — Благодарю вас, — сухо отвечает он. — Чудно, чудно, чудно. О, этот голос! Этот взгляд из прорезей полумаски! — Принц, — продолжает она. — У меня от вас подарки есть. Я их давно вам возвратить хотела. Зоря делает нужную паузу, выдающую смятение чувств её героини. Тишина в зале помогает усилить впечатление. — Возьмите же. Я вас прошу. Чуть подрисованная бровь Гамлета красиво взлетает вверх: — Я? Нет. Я ничего вам не дарил. Она встряхивает золотистыми локонами, делает шаг вперёд. — Нет, принц мой. Вы дарили, и слова, дышавшие так сладко, что вдвойне был ценен дар. Их аромат исчез. Офелия протягивает руку и видит, что партнёр на неё уже не смотрит. — Возьмите же. Проследив за направлением его взгляда, обесчещенная девушка из средневековой Дании в который раз убеждается: их спектакль зрителям не особо интересен. Режиссёр и руководитель в первом ряду слушают внимательно и смотрят как обычно, критически. Для них давно потерян какой-либо драматизм и новизна, классическую историю знают все, а эти за несколько лет уже, наверное, умудрились выучить текст наизусть, до последней реплики. Они не наслаждаются, они оценивают, хмурятся, ожидают ошибки, хотя всё как будто идёт хорошо и по сценарию. Этим критикам должно быть понятно, как сложно делать вид, что они с принцем Гамлетом наедине, может быть, за исключением тех, кто наблюдает за ними из темноты по сценарию. И не смотреть при этом в зрительный зал. У неё, Зори, это уже почти начало получаться. А что касается Макса, то он, похоже, опять позабыл обо всём, что она говорила. И тут вдобавок в партере раздаётся трель мобильного телефона. Актёры вздрагивают. А у Офелии совсем портится настроение. "Ну зачем он туда смотрит? Неужели надеется встретить внимательные глаза? Ну да. Мужик. Низенький и полный, потный и лысый. Из тех, которые сами не знают, зачем сидят здесь". Он нисколько не смущается тем, что нарушает правила и усложняет актёрам работу, а зрителей вытаскивает из призрачного мира в настоящий и грубый. Не отключает устройство, а наоборот, подносит его к уху. — Алё? И послушав кого-то на другом конце провода, заявляет, так же уверенно: — Что значит "не знаю"? Найди его! Чего? Да потому, что мне надо срочно решить вопрос! Действие на сцене заметно провисает, зрители, внимание которых ей почти-почти удалось заполучить, теперь смотрят на толстяка. Зачем он вообще притащился? "Ну всё, хватит! Перестань! Смотри на меня! Ну пожалуйста, Макс!" Нервы сдают, голос начинает дрожать. — Подарок мне не мил, когда разлюбит тот, кто подарил, — не совладав с собой, выпаливает она как на духу. Партнёр, будто приходит в себя, ехидно спрашивает: — А вы — порядочная девушка? — Милорд? — подрагивающий голос здесь как раз годится. — Да у меня времени нет на это вообще! — раздаётся из зала. Зрители морщатся, но молчат. А принц Гамлет уже опять смотрит в партер. И думает совсем о другом. "Эх, сюда бы огнестрельное оружие! Заряженное, меткое, словом — то самое! И такое же второе — Зоре. Стреляет она пока плохо, в прошлый раз не попала ни в одну банку. Но здесь зоркий глаз не требуется. Все сидят как пулярки, на ладони. Первый выстрел, конечно, — в толстяка. А когда он, гад, захлебнётся кровью и соседи ещё какое-то время будут сидеть в ступоре, прежде чем сообразят, что происходит, получится выпустить ещё несколько пуль, чисто как на охоте. Зоре понравится. С такого близкого расстояния промахнуться просто невозможно. А как она прочувствует, какой это кайф, то уже не станет колебаться. Выстрел, ещё, еще! И тёмные кляксы — люди взрываются как воздушные шарики с краской, в которые угодил дротик. Конечно, многие попытаются спастись, завизжат, кинутся к выходу в темноте, и тогда придётся палить в спину, как попало... Но главное: этот ни с чем не сравнимый кайф! Сам процесс! Хотя результат тоже приятен: куча трупов на полу и в креслах, как все твои побеждённые враги, под ногами. Чем выше куча, тем лучше. Нет, всё-таки не следовало отдавать такую хорошую снайперскую винтовку! Вдруг тот раз был последним, и её уже не получить обратно?" — Вы хороши собой? — опомнившись, продолжает он. И уже старается не смотреть в зал. Зоря — молодец, держит лицо. А зрители сидят, таращатся. И толстяк этот... — Что разумеет ваша милость? Вот теперь он смотрит на неё, машет рукой, подзывает к себе . Громко провозглашает: — Чего таким, как мы, пресмыкаться меж землёй и небом? Пойдём скорее в монастырь!.. После спектакля Макс без стука зашёл в её гримерную и помог распустить удушающий корсет. — Угомонись, — строго произнесла Зоря. — Ты мне сейчас порвёшь все... Он предпринял новую попытку ослабить узел. Но вместо этого затянул только пуще. — Я спокоен. Маленькие пальчики датской дворянки пробежались по шнурам, на ощупь нашли неполадку. И сердито хлопнули помощника по рукам. Она обернулась, очаровательно выкатила глаза в голубых линзах. — Успокойся. Ау! Макс поднял ладони, отступил к зеркалу. — Всё, всё, всё, — пробормотал он. — В порядке. Костюм носил. Слова чужие говорил. Грим... Она сочувственно покачала головой. А у партнёра голос возрос на порядок за пару секунд. — Я кишки на сцену кладу, а им просто даже две ручки лень поднять вверх, — голос сорвался на крик, он явно старался, чтобы неблагодарные зрители за стенкой его услышали. — И похлопать этими ручками, чуть-чуть! Зоря засмеялась. Партнёр отвернулся, схватил полотенце и стёр с лица грим одним махом. — Тш-ш... — она осторожно положила обе руки ему на плечи, прижалась щекой к его щеке и поймала в отражении взгляд. — Ну, слушай, у нас в выходные больше народу. И принимают лучше. Да? Ну, не надо так просто... реагировать. Макс кивнул, резко. Раз, после — ещё. Обернулся. — А ты знаешь, чего нас в выходные принимают получше? — горячился он. — Да, потому, что у нас по выходным — целевой спектакль для ветеранов сцены! Вот и всё! Это гневное высказывание было только началом полноценной тирады, достойной театральных подмостков не меньше, чем трагедия бородатого классика. Но его прервал стук в дверь. — Кого-то ждёшь? Она удивилась: — Кого я могу ждать? В гримерную заглянул курьер и осведомился: — Здравствуйте. Соколов Максим Геннадьевич? Мне сказали, он — здесь. — Заходите, — пригласила Зоря, силясь подцепить ноготками витой шнур за спиной. — Это я. — Распишитесь, пожалуйста. Макс вернул посыльному ручку вместе с планшетом и забрал маленький пакет. — Вот. — Спасибо, до свиданья. — Всего доброго! — крикнула вслед курьеру Зоря. И во все глаза, с жадностью наблюдала за тем, как получатель разрывал бумажный край. Подошла ближе. — Что это? Вместо ответа тот торжествующе продемонстрировал партнёрше автомобильные ключи. И пока она восторженно, как маленькая, разглядывала их со всех сторон, Макс быстро пробежал взглядом по строчкам короткого послания. После сжёг его в пустой пепельнице. А уже на улице, пока оба рассматривали колонну самых разных, припаркованных на стоянке машин, он велел: — Нажимай. Зоря надавила на кнопку, и в ответ призывно загудел новенький чёрный фургон с известной эмблемой авиационного пропеллера над радиатором. Оба примчались к нему, сломя голову. Зоря устроила перед машиной танец папуасов и захлопала в ладоши. Макс орал во весь голос: — Да, да, да! И, не сдержавшись, чмокнул транспортное средство в холодный запотевший бок: — Ты ж моя колясочка! Зоря прыснула. А он с шумом отодвинул дверь, галантно подал руку: — Прошу на борт! Взобравшись следом за подругой, он с таким же изумлением, что и она, осмотрел кузов, в котором заботливой рукой было устроено, кажется, всё, что могло понадобиться. После схватил в руки самое главное: хорошо ему и Зоре знакомый продолговатый чехол. Положил его на пол, благоговейно и осторожно открыл. Она заглянула ему через плечо. Чуть позже на выезде со стоянки фургончик сбавил скорость, а затем и вовсе остановился. — И не надо мне тут рассказывать ничего! — кричал в трубку тот самый толстяк и, не решаясь с такими нервами сесть за руль, держался за приоткрытую дверцу машины. — Ты его берёшь и находишь! Ну давай, шевели клешнями быстрее! Что?! Ты мне тут чушь не неси! Не удержавшись, он развернулся к автомобилю спиной, топнул ногой. И от злости даже в темноте налился краской. Актёрская пара внимательно наблюдала за ним сквозь тонированное стекло. — Думаешь, я не готова? — с вызовом спросила Зоря. Макс окинул её взглядом и щёлкнул затвором винтовки, нахмурился. Сказал: — Докажи. Идём. Через пару минут вся округа содрогнулась от нескольких выстрелов. Мрачный фургончик с рёвом унёсся прочь. А толстяк остался сидеть, прислонившись спиной к своей машине. Он не двигался, по окошку иномарки над его головой стекали толстые тёмные разводы...***
"Я — его жена. У нас есть ребёнок. Сын..." Ещё пару месяцев назад, если бы кто-то сказал ему о таком, только бы намекнул, то, наверное, в лучшем случае, получил бы от майора Осмысловского в челюсть, да так, что она уже в жизни не встала бы обратно. В худшем — вовсе покинул бы этот грешный, распроклятый и абсолютно несправедливый мир! А теперь всё, что он сейчас делал — методично и неторопливо — было даже как-то логично. Хоть и неприятно. Тяжело. Вроде — как любимого пса на усыпление везти, к которому уже успел привязаться. Которого даже немного жалко. Который, в сущности, ни в чём особо не виноват, просто так сложились обстоятельства... Любимые игрушки, вещи, сумки. Предметы ухода. Тёплое одеяло и соска на лёгкой пластиковой цепочке. В отличие от остальных, и даже от супруги, он-то прекрасно знал, на что был способен его телефонный собеседник. Значит, примерно мог догадываться, что грозило малышу в компании такого конченного психопата. Но поделать ничего не мог — в колонках раздавалось очередное неопровержимое доказательство правоты его слов. Голос супруги, в тот миг ставший ему ненавистным... А перед глазами до сих пор были её отросшие волосы, прозрачные застывшие капли в глазах. И бледные, похудевшие в тюрьме, дрожащие пальцы без обручального кольца... Когда оно исчезло? Он даже толком не заметил. Может быть, уже давным-давно? Например, в тот миг, когда она узнала, что лить слёзы по покойнику больше не имело смысла? А может быть, всегда об этом знала? Женщины — ещё те лицедейки, по каждой плачет если не театр, то цирк... Зубы сжимались, кулаки — тоже. Ребёнок был напуган, вопил, и рыдал, и извивался на руках, басовитый крик перешёл в истошный визг. Кажется, дети до года ведут себя как зверушки, и потому обладают их феноменальным предчувствием? А этому — уже год, но поди ж ты... Чувствовал. Вырывался. Как щенок, которого собрались топить... Он поморщился, но удержал себя в руках, усадил малыша в автокресло, пристегнул, как к электрическому стулу. А внутри... Внутри как будто что-то было. Душа трещала и с болью рвалась на части. Одна часть подмечала все те чёрточки, которые больше всего любила его жена, и он уже ясно видел, что пацанёнок ну вообще никак не был на него похож. Мало того, теперь с первыми зубами и кудряшками и когда он точно знал, куда именно стоило смотреть, толстая мордашка теперь подозрительно напоминала другую ненавистную рожу. Ещё бы, блин, бороду сюда! И хулиганскую кепку набекрень... Но вторая часть души ещё слабо сопротивлялась, напоминала, что он читал ему сказки, целый год ухаживал за ним, пока у Есени не проснулся её материнский инстинкт, кормил ночью из бутылочки, чтоб она сама, хоть немного, могла выспаться. И главное: всё пытался подружиться с обладателем этих крошечных насупленных бровок, заявить о своём эксклюзивном праве на любовь ещё громче и заставить маленького упрямца понять, что... он же — его отец, чёрт побери! Он с ним ворковал, пока тот ещё кувыркался в утробе, как советовали книжки, и в первые месяцы жизни практически от него не отходил! Да его родная мать так с ним не носилась, как он! Казалось, само присутствие ребёнка делало дом на порядок светлее, как-то уютнее, что ли? Он знал, что когда в очередной раз позвонит Есене, где-то заднем плане услышит хныканье или, наоборот, оживленное бормотание. Что, когда приедет домой из управления, его встретит милая суматоха, разбросанные повсюду предметы ухода за младенцем, которых он прежде никогда в жизни не видел, и круглая румяная рожица — как контраст с бледным, измученным и почти безучастным лицом супруги. Есене было очень тяжело, к появлению сынишки она оказалась совсем не готовой. Роды, на удивление лёгкие, перенесла стойко как своё очередное испытание. Но потом, оказавшись в обстановке, где уже не нужно было никуда бежать, никого спасать и ни от кого защищаться, как это обычно случается, совсем расквасилась. Переполненная, перекосившаяся чаша её весов должна была как-то сбалансироваться, а её опасное состояние после напряжённого года — срикошетить. Вот она и загремела в послеродовую депрессию, да такую, что пока не выкарабкалась, было тяжело всем. Препараты помогали мало. Даже его почти сверхчеловеческие усилия упорно сохранить отношения и обогреть её лаской, которой она была лишена, приносили очень мизерный результат. Ей требовалось нечто другое, но этого никто не мог ей дать. Приходилось выбирать: страдать ли дальше от такой неблагодарности, видеть её осунувшуюся, кислую и уже совсем непривлекательную физиономию или взять и всё бросить, признать своё полное фиаско? И оставить их со Стекловым, который своим занудством и завышенным самомнением вносил дополнительную лепту в то, что происходило. Однако каждый раз доводилось пересиливать себя, напоминать, что в таком случае исход будет легко предугадать. Нелегко жить под одной крышей с человеком, что постоянно пытался себя убить, даже если это собственная жена. А ведь это было именно тем, что ему приходилось делать. Это было тем, что он каждый раз пытался предотвратить. И тем, что спасало её ребёнка от опасности остаться сиротой. Позволяло ему, этому осколку прошлого, беззаботно улыбаться в манеже и дальше трясти свою погремушку. Казалось, на каком-то инстинктивном уровне малыш как зверёк должен был ответить на ласку от родного отца рано или поздно, что-то почувствовать... Только дни шли за днями, и месяца за месяцами, а маленький упрямец, будто обиженный на холодность матери, не становился отзывчивее. И только неодобрительно посматривал на "папу" чертовски знакомо, пронзительно, до мурашек, как будто заранее видел все его грехи, прошлые и даже будущие. Всё тем же — острым, невыносимым, буравящим насквозь взглядом... Когда они вот так, впервые встретились глазами, он первый раз в своей жизни узнал, что такое значит "холодеть от страха". Не сходить с ума на пару секунд, пока катаешься на каком-то умопомрачительном аттракционе, и не бояться разбить новую спортивную машину, лихача в первый же день покупки. А так, чтобы по спине сбегал всем известный холодный пот. Всем, кроме него. Ведь поводов для мерзкого животного страха в его жизни не было никогда. Даже за решёткой, после того случая с придушенным свидетелем, он фактически пробыл всего день. Жизнь представлялась настолько яркой, полной и восхитительной, какой она только могла показаться в двадцать с лишним лет, в лёгком и весёлом кокаиновом дурмане. С мешком отцовских денег и почти гарантированным будущим. И с недавних пор, под неожиданной дополнительной "крышей". Названный родственник явно из кожи вон лез, чтобы родной сын на него не обижался, наверное, хотел компенсировать все утраченные до того детские годы, профуканные часы совместного футбола и рыбалки и свой подозрительно внезапный интерес к жизни отпрыска? Своё обещание он выполнил: Женя вышел на свободу в тот же день, и больше никто и ни о чём его не спрашивал. Не потребовалось даже "деятельного раскаяния". Можно было жить дальше, на самую широкую ногу, сорить деньгами заграничного папы или отчима и твёрдо знать, что с такой крепкой поддержкой с двух сторон он уж точно не пропадёт. И ещё когда-нибудь, лет через пятнадцать, сядет в генеральское кресло, а может, и поднимется выше? Недаром объявившийся и, судя по всему, родной отец говорил, что у отпрыска есть для того все необходимые способности и талант. — Какой? — смеялся Женя. — По трупам ходить, — отвечал тот, не дрогнув ни одной мышцей на лице. И как предчувствовал. Однажды, пресыщенная всеми возможными — законными и не очень, — удовольствиями душа не выдержала. Другой молодой парень, такой же искатель приключений на свою короткую жизнь, что и предыдущий, оказался менее удачливым. И, он убил. На сей раз по-настоящему. А потом — ещё... — Ты совсем дурак? — тихо и грозно поинтересовался биологический папа, когда они снова встретились. На сей раз наручников на запястьях не было, отец вызвал его на добровольную беседу. Оставалось только развести руками. И постараться объяснить, что его "тянет" от безответного чувства. — Не нагулялся ещё? — хмыкнул "батя". — Ты это, — обиделся Женя. — Не смешивай. То — проститутки. А это — девочки. — А, — понимающе кивнул тот. — Девочки. Понятно. Следовало ожидать. Ну, и что за "девочки" такие? — Одна мне на курсе нравится, рыжая, — уже без обиняков признался Женя. — Аня Захарова. Анюля... Вроде и не красавица, и не умница, и из провинции. А поделать с собой ничего не могу. Если б мог, все бы серёжки на свете ей купил! Только... она на меня и не взглянет, зараза, — он вздохнул и вдавил одну ладонь в другую. — Дура фригидная... Отец вздохнул тоже и выразительно взглянул на наручные часы. — А другая, — мечтательно продолжал Женя. — Подруга её. То просто — бомба. Ноги — как у модели, талия... Чёрные волосы до плеч, глаза — как омут. Ушко такое... маленькое, понимаешь?.. Вообще капец! Я пропал, бать, — он с улыбкой махнул рукой. — Да и все на нашем курсе, по ходу... — "Ушко", — засмеялся тот. — Как зовут? — Есеня. После этого отец надолго замолчал. В тишине, казалось, можно было услышать пощёлкивания каких-то колёсиков в его голове. — А фамилия? — Стеклова. — Ну, конечно. Он удивился: — А ты её чё, знаешь? — С отцом её... пересекался. Женя нахмурился. А "батя" задумчиво протянул: - Выросла, значит. И, должно быть, как её мама... Такая же красавица... Но отпрыск бесцеремонно и поспешно вклинился в поток его мыслей: — Говорю же: бомба. Только, — тотчас предупредил он, — она — королева. По этим делам — ни-ни, я и предлагать ей что-то боюсь... Отошьёт же. Весь курс знает, что она — не такая. Да и этот отличник, Саша Тихонов, всё вокруг неё вьётся. Ну и что мне делать теперь? Женя опустил голову, впервые задумавшись о том, насколько хорошей идеей было рассказывать о своих мотивах хоть кому-нибудь. — Ладно, — вдруг услышал он. — Устрою я тебе сладкую жизнь, как ты хочешь. Девчонок получишь обеих, да и Меглина мы отвлечём. А то, поговаривают, он уже твоим делом заинтересовался. Всерьёз. Не сегодня-завтра, — отец сделал интригующую паузу. — Поймает... Не совладав с собой, Женя вздрогнул. После того давнего разговора с сыном генерала Григорьева прошло уже лет десять. Но озвученная фамилия на букву "М" мгновенно воскресила в памяти страшноватые следственные фото. В особенности одно, то, что до сих пор лежало где-то, дома. Особая необходимость в снимке уже давно отпала, кровавая картинка была слишком впечатляющей, чтобы, раз увидев, тут же её забыть. Нет, она отпечаталась в памяти как клеймо, навечно, и до сих пор служила предметом ярких фантазий. Правда, больше удовольствия доставляло воображать себя на месте бородатого, что режет убийцам глотки перочинным ножом. А не наоборот... Помолчав, отец прибавил: - Увидишь, что я могу. Намного круче твоего Осмысловского. Женя усмехнулся, в который раз расслышав в этом голосе нотки ревности. Но от столь лестного предложения, ещё и приправленного ощутимой и понятной угрозой, отказаться он не смог. К тому же, на носу как раз был выпускной вечер для всего юрфака, на котором ничего не подозревающей однокурснице, благодаря её страсти к серёжкам, в ходе тайной операции предстояло сыграть роль "живца". Дело было за малым: навестить Кулибина в его мастерской, а после на вечеринке — взять его с поличным. И как-то расстроить Анюлю, чтобы выпроводить её на крыльцо, одну. — Она курит? — спросил "папа". — Ну да. Немножко. Тот хохотнул. — Ну, тогда скажи ей, что максимум, чего она в жизни добьётся, так это службы по месту прописки и серёжек на первую зарплату. Ей понравится. — Так, она же в туалет может побежать, чтобы покурить! — воскликнул Женя. — Или порыдать. Не обязательно... на улицу. Отец тихо снисходительно засмеялся. — В вашем возрасте грех не знать, что в туалетах на таких мероприятиях не покуришь. Всё, — проворчал он. — Двигай ластами. Сделаешь, как надо, — увидишь, что будет тогда. Он сделал. Тот роковой вечер по милости Кулибина весь курс запомнил на всю жизнь. Зрелище окровавленной Анюли повергло его в ступор не меньше остальных. Будущие следователи и прокуроры вопили от ужаса и закрывали себе глаза, а жертва ожерелья с "живыми" кристаллами в то время корчилась на полу, разевая рот, как выброшенная на берег рыбка. Изрезанная шея брызгала кровью во все стороны. И, вопреки его ожиданиям, никто из "конторы" даже не потрудился покинуть свои наблюдательные посты, чтобы предотвратить убийство. Вот и увидел он тогда грозного, таинственного Меглина. Впервые, так сказать, очно. И, невольно, порадовался, что к случившемуся он сам имеет только косвенное отношение. На миг, правда, почудилось, что, в почти кромешной темноте, вдали от прожекторов и подсветки, цепкий, жгучий, пробуравливающий насквозь взгляд легенды московского уголовного розыска остановился прямо на нём. Ни дать ни взять — глазищи служебной овчарки, ищейки, что уже взяла кровавый след. А может, он сам тут был ни при чём, и Меглин тогда смотрел на Есеню, которую приходилось крепко держать, обеими руками? Она единственная из этого галдящего хора сохраняла какое-то остаточное самообладание и даже предпринимала активные действия — вырывалась до последнего. Всё ещё надеялась, дурочка, что подругу удастся спасти... Громогласный голос в динамиках, усиленный в несколько раз, вынудил весь зал — пацанов и девчонок, спецназовцев, да даже его самого — буквально оцепенеть. На самом деле, не так уж сложно было догадаться, кто из зрителей этой смерти в прямом эфире приложил к ней свои короткопалые золотые ручонки. Этот дебил Кулибин даже не подумал сбежать, стоял в первых рядах и только поедал глазами свою умирающую жертву. Если бы у кого-то в клубе от жестокого спектакля не отшибло мозг, то он бы легко вычислил убийцу и ещё быстрее, чем приглашённый артист-консультант. Но, как и предсказывал батя, на Есеню такая демонстрация сверх-способностей бородатого произвела должное впечатление. Получается, как и все неординарные специалисты, великий и ужасный Меглин был не прочь порисоваться? Вряд ли это было его окончательной целью, но тем лучше. Так рыбка быстрее и охотнее клюнула. Кстати, "редкое и красивое имя", что должно было пустить этого волкодава по призрачному, пустому и ложному следу, очевидно, пришлось Меглину по вкусу. Только батя ворчал, что уж больно оно длинное. Непрактичное. Ну, не "Зодиаком" же было назваться, в самом деле! К тому же, на то время он даже помыслить не мог о том, что эту неудобную кличку услышит ещё не один раз и даже успеет возненавидеть. На удачу, испорченный вечер скоро закончился. Где-то далеко за столичными крышами пробивались первые лучики нового дня. Бородатый исчез так же внезапно и картинно, как и появился, никем особо не замеченный, перепуганные однокурсники потянулись к выходу. А дальнейшую программу действий тоже подсказал "папа". — А насчёт Стекловой, — проронил он, когда Женя уже подошёл к дверям, — она нам ещё пригодится. Мы через неё прямо на Меглина выйдем. — Как? — поразился тот. — А так. Ты, главное, сделай вид, что о нём можно что-то узнать только от тебя. — И чё, поверит? — усомнился Женя. Такой повод для секса в духе шпионских боевиков ему не понравился. — А как иначе? Ты же — сын генерала Осмысловского! — насмешливо провозгласил батя. — Или нет? Отпрыск поморщился: — Спасибо... Я уж, как-нибудь... сам. — Ну, дерзай, — услышал он. — После этого... Саши, да? Будешь вторым. Или третьим? - и обиженно засопел. — Ладно, ладно, — успокоил отец. — Не переживай. После полюбит. Секс — хорошая привязка. Тем более, первый... Будь аккуратнее. — Ну, окей, — буркнул Женя. Правда, в тот вечер он едва не забыл о своём обещании. После случившегося все мысли зацепились за этот пустой круг посреди танцевального зала, в котором его однокурсница до последнего тщетно сражалась со своим ожерельем и истекала кровью на паркет. А за неё так сладко для слуха визжали невольные свидетели преступления. Он чувствовал себя странно. Убийство Анюли ему понравилось. Струна, чёрт! Как же он раньше не догадался! Как красиво... И Кулибин этот — талант! Хоть и олигофрен, но додумался же до такого! А батяня — вообще красавчик! Класс! Теперь, Меглин точно взял ложный след, и можно было ненадолго вздохнуть свободнее. Похоже, он как пёс чувствовал кровь только на руках непосредственного убийцы. А организатора Кулибин не выдал. — И что он — в самом деле такой крутой, как о нём говорят? — небрежно поинтересовалась черноволосая греческая богиня, пока он ловил под одеялом её голую щиколотку. — У него раскрываемость — восемьдесят процентов! — восхищённо повторил Женя слова биологического отца. — Как он их находит, никто не знает. Метод у него какой-то есть... Во влажных тёмных глазах, в которых было впору утонуть, появилось жгучее любопытство. — О нём вообще никто ничего не знает, — продолжил он интриговать свою ночную гостью. — Зашифрован наглухо. По бумажкам — вроде обычный майор. А реально — и на ментов, и на ФСБ клал с большим прибором. В генеральские кабинеты двери ногой открывает. — Это к кому? — тут же заинтересовалась Есеня. — К отцу твоему? Он усмехнулся. — И к твоему — тоже. Батя говорит, Меглин вообще не прикреплён ни к кому конкретно. В отделе кадров даже дела его нет. Папка есть, а внутри — пусто. Ни анкеты, ни фотки, ничего! Я думал, он — в Липецке, душителя ловит, а он — здесь... Конечно, она спросила: — А как его найти, этого Меглина? И, получив ответ, что бородатый — вольная птица и тот ещё фрилансер, — тонконогое сказочное видение мигом вскочило с кровати и принялось спешно одеваться. А он медленно и внимательно рассматривал каждую её чёрточку, словно шедевр искусства. Как живую и лёгкую мраморную статую, что останется в музее после его закрытия, и шанс вновь полюбоваться её красотой выпадет не скоро. Сладкая дорожка кокаина только прибавляла этому образу красок и соблазнительности. "И зачем только ей понадобился этот Меглин? — размышлял он. — Неужели — из-за той давней истории с её мамой? Ну, если она думает, что у неё получится хотя бы с ним переговорить, то скоро Есенька получит по своему вздёрнутому носику". О нелюдимости и эксцентричности бородатого "консультанта" в конторе ходили легенды. Однако прошло совсем немного времени, и оказалось, что липецкого душителя пришлось ловить ей самой. Меглин взял её к себе, стажёром. Ну, надо же! Никого ведь не брал! — А её возьмёт, — уверенно говорил отец. И действительно! Как в воду глядел... — Ну, чего смотришь? — хмуро спросил он, когда вывел машину далеко за пределы коттеджного городка. — Будто ты что-то понимаешь. Не повезло тебе, понял? Извини. Не твой день сегодня. Ребёнок глядел на него из зеркала заднего вида как нашкодившая в комнате болонка — испуганно, виновато отводя глазёнки. И, может, он и рад был что-то ответить, но приходилось удручённо жевать свою соску как заложнику кляп. А Женя хотел бы вообще на него не смотреть, только автокресло стояло именно так, чтобы в дороге не отказывать себе в этом удовольствии. Раньше он старался использовать любую возможность, чтобы взять его с собой, покатать. Чёрт... Во внезапном порыве он потянулся к телефону и включил те же короткие три фразы, чтоб в очередной раз подавить в себе стремление повернуть обратно. Ребёнок на заднем сиденье услышал мамин голос и захныкал. А он саданул кулаком по передней панели — так, что чуть не отбил себе костяшки. От грохота Витя испуганно притих. — Так значит, ты у нас Виктор Родионович, оказывается, — засмеялся Осмысловский и насмешливо покивал головой. — Круто, круто... Хорошо ты, Есенька, придумала! Просто класс! Красиво! Красиво слёзы тут лила! Красиво умирала! Красиво с ума сходила! Актриса, блин... Сцена по тебе плачет... С недавних пор чужой ребёнок тревожно покосился в окошко. А названный "папа" воскликнул: — Всё красиво! Как зеркало! Интересно, сама имя выбирала или он подсказал?.. С-сука! Он вновь двинул рукой, на сей раз по рулю, да так, что внедорожник вильнул и в темноте чуть было не потерял управление. Взвизгнули покрышки. И, чьи-то тормоза. — Всё у вас хорошо! Всё красиво! Все обо всём знают! Все умные. Один дурачок здесь — Осмысловский! — шипел Женя, немного протрезвев от чудом не случившегося ДТП. — Вот кого можно вокруг пальца обводить! Ну, это мы ещё посмотрим! Я вам всем, чёрт возьми, покажу! Он вдавил педаль, и автомобиль скакнул вперёд как подстёгнутая верховая лошадь. От толчка малыш испуганно хныкнул, но всего один раз. — Понятливый парень, — уже беззлобно одобрил Женя. — Быстро учишься. Ты это... лучше веди себя хорошо. Помалкивай. Может, тогда и жив останешься, — он жёстко засмеялся. — Хотя... вряд ли...***
Поздним вечером чёрный и мокрый фургон затормозил неподалёку от остановки городского транспорта, в каком-то промышленном и ночью почти безлюдном районе. Выключил мотор и затих, как притаившийся в засаде зверь. По одиноким улицам между рядами высокого строительного забора торопливо шёл какой-то человек. Удручающая обстановка явно производила на него не самое приятное впечатление, он нервно сглатывал, то и дело оглядывался, будто проверяя, не шёл ли кто следом и не поджидал ли за углом? Гнетущую и тревожную атмосферу дополняли темнота, скупо освещённая парой уличных фонарей и почти ощутимый на лице туман. С каждой секундой влажность воздуха усиливалась, после заморосил промозглый микроскопический дождик. Человек поёжился, поднял воротник. Наконец, впереди показалась остановка, и он заметно воспрянул духом, прибавил шаг. Маленькое укрытие пустовало, но старая табличка с расписанием движения обнадёживала: скоро должен был прийти последний троллейбус. Юркнув под навес, человек сел на лавочку, взглянул на наручные часы, после, напрягая зрение, осмотрелся. Раздосадованно стукнул кулаком по своему колену. Нет. Бред это всё. Надо было послушать свою интуицию и не тащиться никуда на ночь глядя, даже, если обещанный подарок был таким соблазнительным. Она обманула. Просто пошутила, а он так легко купился. Маленькая тварь... Туман прорезали лучи фар — к остановке по времени приближался транспорт. В этой мрачной темноте в незнакомом районе и с озарёнными светом окошками он смотрелся как уютный домик на новогодней открытке. Либо как спасительный корабль для потерпевших крушение. Почти не дожидаясь, пока троллейбус со всхлипом откроет двери, человек заскочил на ступеньку и успокоился только когда оказался в нагретом салоне. Почти пустом, если не считать двух пассажиров: какого-то спящего забулдыги в плаще и низко надвинутой кепке на заднем сиденье и симпатичной брюнетки в середине, у мокрого окошка. Поразмыслив, человек сел напротив, с любопытством разглядывая соседку. — Так поздно гуляете, — не удержавшись, заметил он. — Не страшно? На самом деле, страшно было ему самому, он и сам не сумел понять, отчего. И стало только страшней, когда незнакомка подняла голову. Этот холодный, злой взгляд карих глаз ему категорически не понравился. Аж мурашки по коже прошлись. — Ну, ей-то чего бояться? — внезапно раздался чей-то голос. — Она в своей жизни всё правильно сделала. Человек похолодел. Повернув голову, он увидел, что второй пассажир всё это время не спал и теперь направлялся по проходу к нему. А испуганно метнувшись взглядом к брюнетке, вдруг заметил в её руках самый настоящий пистолет. Дуло упёрлось ему в грудь, и руки взметнулись сами. — Осторожно, двери закрываются, — бодро раздалось из колонок. — Следующая остановка: Серебряково. Конечная. Уважаемые пассажиры, убедительная просьба: не оставляйте свои личные вещи... </***
Опавшие жёлтые листья шелестели под ногами в траве. С таким же шелестом раздвигались ветви, с неохотой позволяя заглянуть за их переплетение. И как только у него это получилось так легко в прошлый раз, даже не поцарапаться? Впрочем, баки до сих пор были здесь. Высокие. В одиночку и без поддержки сильной руки забираться на них было страшновато и непросто, но намерение придавало сил. Ногу — вот, сюда... Вскоре первый этап был преодолён, оставался самый сложный. Подпрыгнув, получилось достать. Одна рука уцепилась за острый край забора, следом — вторая. Тело извивалось как ящерка, но опоры не было. Стальной лист гремел, пальцы были словно охвачены огнём. Последняя мысль их разжать, сдаться, попробовать другой путь — успешно изгнана. Не было другого пути. Этот — самый безопасный и, наверное, единственный. Наконец, каким-то чудом ей удалось оказаться по другую сторону. Приземление далось тяжело, и импульс прошёл через всё тело, больно отдался где-то в лодыжке. Чёрт, чёрт! Ну что, она, в самом деле, ничего не может, без него? Всё! Хватит себя жалеть! Хватит думать о чём-то, кроме самого необходимого! Её никто не пожалеет, никто не поможет! Она опять — одна. Но это нисколько не помешает исполнить план, хорошо обдуманный ещё там, в одиночной камере. Жертву спасать никто не будет, нужно становиться хищницей... Только бы найти что-то, что можно было бы использовать в качестве оружия! Например, этот, до мурашек ей знакомый перочинный нож, что откуда-то взялся в кармане. Похоже, игра продолжалась, а ставки только росли... Плевать. Она сделает то, что должна, что нужно было сделать ещё год назад, а может, и раньше. Тогда все бы остались живы, и в её мозге бы не копались как в сложной микросхеме... Выскользнув на дорожку, Есеня с усилием справилась с тугой пружиной. Предупредительно выставив зеркальное лезвие впереди себя, зажала рукоятку крепче и, крадучись, направилась к дому. Внезапно "нутро" рявкнуло, громко предупредило об опасности. По инерции она сделала ещё пару неуверенных шагов... Но обернуться уже не получилось. Сзади в секунду налетел какой-то горячий вихрь, обдал жаром всё тело, схватил в охапку, отвёл её руку с ножом в сторону. А чья-то ладонь зажала рот, Есеня и пикнуть не успела. Однако сохранила достаточно самообладания и злости, чтобы дёрнуться и попытаться на ощупь достать до обидчика. Нога топнула по пустому месту, локоть ударил чью-то грудь. Над ухом раздался смешок. — Что, выпустили? — Родион, — прошептала она в эту ладонь, на миг почувствовав, как внутри взметнулся фейерверк. Он ослабил хватку, и Есеня сумела вырваться. Обернулась. — Думал, ты от меня избавился? — тяжело дыша, гневно выпалила она. — Что ты тут делаешь? Не теряя и доли своего хладнокровия и невозмутимости, Меглин шагнул вперёд и уверенно забрал у подопечной оружие. Защёлкнул, убрал в карман плаща. Усмехнулся: — А ты? Она сжала зубы: — У него — ребёнок. — Раньше это тебя так не беспокоило, — сухо заметил он. Есеня воспламенилась мгновенно, так, что ему пришлось удержать её на месте. Встряхнуть и осадить своим строгим отрезвляющим взглядом. — Он угрожал, — наконец, выдохнула та. — Увёз его куда-то, я не знаю, куда... Записал всё. А потом позвонил... себе на телефон. Она судорожно сглотнула. И ядовито добавила: — А разве тебе Быков не сказал? — У нас с ним... разногласия, — ответил наставник и выразительно посмотрел на неё. — Мягко говоря. — Да ну? — фыркнула Есеня. — С каких пор? Он промолчал. А она вздрогнула. — Что он с ним сделает? — Ничего. Это же его ребёнок. Есеня скривилась, словно от боли. Прошептала: — Он знает. — Ты сказала? — Нет. Но он... услышал. Меглин усмехнулся. Его пальцы все ещё были на её плечах, будто удерживали на необходимом расстоянии от своих губ. А у неё слишком колотилось сердце, чтобы о чём-то думать. Чёрные глаза метали молнии. — Он мне всё расскажет. — Не сомневаюсь. — Я его на кусочки порежу, — прошипела она и рванулась. — За всё... Сама. Пусти! — Нет, — он взял её за плечи крепче. — Со мной. Она сникла, чувствуя, что опять неудержимо плавилась в его руках. Прошептала: — Ты серьёзно? Знакомый недовольный тон теперь вызвал на её губах улыбку. — А тебя разве можно оставить хоть на минуту? Уже наломала дров. В тот миг раздался протяжный металлический скрежет въездных ворот, и оба замерли на месте одновременно. Обернулись. Есеня сжала пальцы на рукаве плаща, прошелестела: — Это он. Что теперь делать? — Что я скажу.***
Она поморщилась. Медленно, нехотя открыла глаза. Сообразив, что лежит на жёсткой койке, чуть повернула голову и увидела чей-то крепкий силуэт в дверях. Вздохнула. После сна зрение ещё не сфокусировалось настолько, чтобы различить подробности. — На выход! Лицом к стене! Есеня подчинилась. Ткнувшись лбом в холодную стенку камеры, подумала о том, что, в сущности, уже давно перестала чему-либо удивляться. Перегорела от невыносимого напряжения как лампочка. Даже слёз больше не осталось. Сны лгали, её собственные мысли — тоже. Теперь Самарину придётся сильно постараться, чтобы вызвать в ней хоть малейший проблеск какого-то чувства... Тот же, знакомый до оскомины тёмный коридор. Колония строгого режима живёт где-то за стенкой, шумно, тревожно, но это всё к ней не относится. Здесь она — на особом положении, в порочном безвыходном кругу. Камера — допрос, камера — допрос... И сладкий перерыв на сон, в котором они могли побыть вместе, на полчаса, на пару секунд до возвращения в это безжалостное настоящее. Как самые близкие друзья, как верные напарники, как страстные любовники или как злейшие противники, — неважно. Там он был жив, а она — на свободе и под его защитой. Но это — только спасительная греза, не более. Её страхи и стремления, тайные желания и уже несбыточные мечты... За неё давно всё решили. Давно объявили её безумной, невменяемой. Начальству это — не впервой, вся схема хорошо отработана. Теперь дело было за малым: свести её с ума всерьёз и саму заставить поверить в это. — Ты слышишь голос у себя в голове. — Нет. Она вздохнула. "Больше нет..." — Мы договорились быть честными. Что бы ты сейчас ни сказала, против тебя будут очень весомые улики. Скажи мне правду. Есеня отвернулась. Она знала, что он держал в руках. Сфабрикованные свидетельства, доказательства, опровергнуть которые могла только она сама. Хорошо ещё, не включил тот грёбаный аудиоспектакль, самые яркие отрывки из которого она уже как будто выучила наизусть. Спасибо... — Ты говорила с ним, не так ли? — холодно продолжал Самарин. — С Меглиным? Просто признайся в этом. Не мне. Самой себе. Она машинально потёрла запястья, заново освобождённые от наручников. Подумала немного. И сдалась. Пробормотала себе под нос, тихо-тихо — как ребёнок, который не хотел сознаваться в шалости: — Он мне помогал. — В чём? — оживился психолог. Она невесело усмехнулась: — Как всегда. Во всём. — Во всём, — довольно повторил Самарин. Есеня пожала плечами: — Он всегда мне помогал. Тогда и теперь. И замолчала, решив, что на этом допрос будет закончен. Устремила взгляд мимо собеседника — в пустоту, вновь подумав о том, о ком шла речь. Тихонько, осторожно заглянула в собственные воспоминания. Не те — новые, обманчивые, в которых она уже давно не была уверена. А в старые, похожие на страницы книги, которую часто перечитываешь, и в которой свои любимые места помнишь лучше всего. Со временем они всё сильнее теряли свои мрачные краски, светлели, становились почти сказочными. А образ, что заполнял их своим необходимым присутствием, лишался там всех своих колючек, смотрел на неё снисходительным согревающим взглядом с россыпью искорок в глубине, задумчиво красиво курил и посмеивался в усы. Именно ему она адресовала все свои беззвучные вопросы и мольбы, на него злилась, его упрекала и винила во всём. А между тем уже давно пришлось осознать, что до момента их встречи и совместной борьбы со злом в пределах Подмосковья и в собственных душах она толком, наверное, и не жила. Её тяжёлая, во всех смыслах этого слова, стажировка была — как ураганный ветер, что перевернул, перетряхнул и кардинально вмешался в размеренный ход её жизни, разрушил всё, что было возможно разрушить, и вместе с тем привнёс с собой свежесть и невероятную полноту. Ни до, ни после, Есеня не чувствовала её вкус так безоговорочно остро. Не удивительно, что их с наставником приключения совершенно заслоняли собой все другие события. И несмотря ни на что, думать о них, о нем ей было приятно до сих пор. В сущности, о чём ещё было говорить? Папки на столе так и лежали раскрытыми, ими был завален весь стол, и проходиться через них по второму кругу она уже не позволит... Всё. Она сказала то, что от неё требовалось. Указывать на мужа просто не имело смысла. Без вмешательства Быкова и, возможно, Меглина, ей здесь не поверит ни одна живая душа. Что касается её "голосов", в частности, одного — любимого и давно умолкнувшего, то говорить о нём — так же бесполезно. Ведь ей самой доподлинно был неизвестен его источник... Однако голос очкастого визави снова вытащил её из этого мягкого тумана. — В таком случае, вопрос. Вполне логичный. Насколько ты считаешь свои действия и слова осознанными и обдуманными? Насколько ты считаешь их собственными? Есеня замерла без движения. Но, когда опомнилась, ответила так же спокойно: — На все сто процентов. Он только предлагал мне варианты. Проблему я решала сама. Самарин — сегодня удивительно напряжённый и мрачный — кивнул с таким видом, будто она покорно направлялась именно туда, куда он и хотел. Спросил: — Случалось ли так, что тебе не нравился... его вариант, и ты принимала решение самостоятельно? Есеня фыркнула. — Я всегда принимала решение самостоятельно. Просто его советы были дельными. — И что он сказал тебе сделать? Она поняла, что вновь угодила в ловушку. Подгадав нужный момент, он дёрнул за ниточку, и дверца с треском захлопнулась. Теперь оставалось лишь трепыхаться. Вспыхнув, Есеня испуганно помотала головой: — Нет. Психолог упёрся ладонями в стол, навис над ней. Может, всему виной было эхо? Она и не подозревала раньше, что его слабый голос мог вот так греметь в ушах и отдаваться в голове толчками крови. — Твой ребёнок в опасности! Вспомни, что он сказал тебе сделать? Куда его отвезти? Кого ты об этом попросила? — Нет, нет, нет! Я не знаю! — вскрикнула Есеня. — Я ничего не знаю! Это не он! Не он! — она жалобно прошептала. — Не он... — Посмотри на меня! — жёстко приказал Самарин. — Есеня! Она вздрогнула, но подчинилась. — Ты помнишь, о чём мы договаривались? — уже спокойнее произнёс он. — Ты сама делаешь выводы в конце. Виски одновременно прострелили две жгучие пули. Есеня схватилась за голову, закричала: — Нет! — Меглин сделал тебя своей жертвой, полностью подчинил себе, привязал. Настолько, что одна мысль о том, чтобы усомниться, ослушаться его, уже причиняет тебе боль. Ты полностью приняла его точку зрения, переняла стиль и методы его работы, согласилась с его философией. Научилась убивать, убеждённо и хладнокровно.... — Нет! Нет! Нет! — набрав в грудь воздуха, громко завопила она. — Я не хочу... Нет... — Ты поняла, как можно пользоваться его архивом и находить общий язык с "нашими". В его гибели ты винила своего отца и начальника. Когда душевная боль стала невыносимой, ты решила отомстить всем за его смерть... Всему миру... И, прежде всего, самой себе... Его собеседница вскочила со стула так, словно под ней была пружина. Как слепая побежала прочь, наткнулась руками на стену, прижалась к ней лбом. — Нет! — воскликнула она. — Это неправда! Неправда! — Кто его убил, Есеня? — невозмутимо продолжал её мучитель. — Кто его убил на самом деле? Мы ведь оба знаем ответ на этот вопрос. Правда? Её плечи затряслись от рыданий. — Сам факт, что ты — убийца, принять трудно, — донеслось из-за спины. — Это удаётся не всем. Ты не сумела, не захотела. И чтобы не скатиться в аутоагрессию, сделала выбор в пользу отрицания. Отделила эту часть от себя вместе с болью, комплексом вины. Отрезала. Как и тот факт, что Меглина теперь больше нет. С этим ты не можешь смириться до сих пор. Она закусила губу и зажмурилась. — Есть и другие факты на которые ты предпочитаешь закрывать глаза. Например, то, что он был убийцей и сумасшедшим, — голос психолога подрагивал. — Он убивал у тебя на глазах! Не говоря уже о том, что Меглин обагрил себе руки кровью в одиннадцать лет! И это была кровь его матери, Есеня! — Он не был убийцей, слышишь? — прошипела та. Развернулась и гневно сверкнула глазами в полумраке камеры. — Его заставили стать таким! У него не было выбора! Тонкие брови собеседника на мгновение приподнялись, но тут же сдвинулись снова. — Ну вот, ты уже его оправдываешь, — констатировал Самарин. — Выбор есть всегда. И тебе об этом известно так же хорошо, как и мне. Именно это тебя и гложет. Всё могло быть иначе, если бы ты тогда приняла другое решение. Есеня тяжело дышала. — Шизоаффективное расстройство, — пояснил очкастый инквизитор. — Болезнь, что перешла тебе от мамы и которую Меглин взрастил и укрепил, с его смертью, после этого сильного эмоционального потрясения, начала прогрессировать. Стоило тебе вернуться на службу, как всё возобновилось. Воспоминания заставили тебя страдать, тебе срочно понадобилась отдушина. Твоя личность вновь раскололась, вернулся "Ты меня не поймаешь". А, чтоб это как-то скомпенсировать, удержаться в рамках, за неимением живого Меглина, ты создала себе призрак. Твой собственный рассудок, твой "внутренний родитель". И твоя светлая часть души... — Нет! — стонала Есеня, закрываясь от собеседника локтями. — Нет! Я ничего не помню! Ничего! Я не могла! Нет! Но он безжалостно возразил: — Да. В твоём телефоне среди удалённых были номера, по которым ты звонила. Номера "наших" — твоих верных слуг. Лешего, Малявина, Ивашова... Все даты и время совпадают, до секунды. Единственное, что осталось невыясненным — местонахождение твоего сына. Если он ещё жив... Она испустила громкий отчаянный вопль и стекла вниз по стене как дождевая капля. Обхватила себя за колени, уставившись на психолога как на исчадие ада. — Этого не может быть, — сквозь слёзы нервно рассмеялась она. — Факты, Есения Адреевна, — невесело возразил он. — Твоё сознание всё это время играло. Само с собой. Вот почему одна его часть вынуждала тебя "проснуться", а другая просила держаться в рамках. Вот откуда все эти символические знаки, карандаши, сердца, повторяющиеся даты и цифры... Смерть твоей матери и Меглина, твоя свадьба, рождение ребёнка, гибель лучшей подруги — все травматические события. Все они связаны, все причиняют боль. Все заставляют тебя "просыпаться". Она упрямо и испуганно мотала головой. — А стоило тебе узнать о том, что муж собирается отнять у тебя сына, как этот факт трансформировался в угрозу. И тебе захотелось его... спасти. Вот почему ты сбежала и похитила ребёнка. От этих слов и как будто безупречных доводов её тело словно вмиг лишилось костей и суставов. Если бы можно было упасть в обморок сидя, она бы это сделала сейчас. — Тот Меглин, которого ты слышишь, которого помнишь... его голос — это твой голос, Есеня, — спокойно убеждал Самарин. — И "Ты меня не поймаешь" это... тоже Меглин. Понимаешь? А значит, это — ты. Она тихонько ахнула, всё ещё не в силах поверить ни во что. Нет, это просто сон... Ещё один ночной... дневной кошмар... Это невозможно, это неправильно... Увы, попытка крепко зажмурить глаза не помогла от него очнуться. Это был горяченный бред, ужасное сновидение наяву. — На твоей совести смерть множества людей, твоего отца, подруги, напарника... Есеня прикрыла глаза, чувствуя на губах соль от тёплых ручейков, что катились по щекам. Слушать больше не имело смысла. Мозг заработал чётко и холодно, пощёлкивая как хорошо отлаженная цепочка шестерёнок. Все мысли теперь были направлены на поиск подходящего оружия. Чтобы убить его. Да. А следом — себя... Есеня медленно как сомнамбула вернулась к столу, села на своё место. Сделала вид, что голова отяжелела на пуд, и поднять её руками не было никакой возможности, шмыгнула носом. А сама внимательно следила за тем, как противные длинные пальцы собеседника поигрывали простым карандашом, таким поразительно похожим на тот самый. Но ведь где-то должен был быть и нож, которым он его точил... — А теперь в твоих руках — жизнь твоего собственного ребёнка, — взволнованно продолжал Самарин, нависая над ней и опираясь на стол. — Пожалуйста! Напрягись и вспомни, что тогда случилось? Где он? С кем? Он ещё жив? Она потрясённо пробормотала: — Я... не знаю... — Он ещё маленький, за ним нужен уход! Вспоминай, что он говорил тебе делать? Куда его отвезти? Кому позвонить? — горячился психолог. — Вспоминай, Есеня! Но та лишь мотала головой и тряслась всем телом. Губы приглушённо шептали в сомкнутые ладони: — Нет... Нет... Это не он... Не он... Не он! — Есеня! — тяжело выдохнул Самарин, словно только что взобрался на пик высокой горы. — Вспоминай! Она уронила руки, беспомощно пролепетала: — Я... не знаю... Я не могу знать... Он мне не звонил... Он... По лицу бесшумно и медленно струились слёзы, выливаясь из расширенных глаз, её била мелкая дрожь. Есеня сжалась всем телом, словно пытаясь заслониться от предстоящего удара. У него ещё что-то осталось, в запасе? Ещё один такой выпад она не выдержит точно. Не сможет... Она не сможет... Нет... "Родио-он!" Психолог вздохнул. Ослабив мышцы, придвинулся ближе, участливо положил руку на вздрагивающее плечо, склонился к ней... И в ту же секунду Есеня молниеносно вскочила, сбила его с ног и опрокинула на стол. Долю секунды Самарин ошеломлённо смотрел в её горящие тёмные глаза и на приоткрытые губы с жемчужинами стиснутых зубов. А дальше одно поле зрения покрылось паутиной трещин — в правое стекло очков с силой врезалось острие карандаша и сломалось. — Что ты делаешь? — прохрипел он. Вместо ответа Есеня прижала его за плечи к столу, нависла сверху, прожигая взглядом насквозь. — А что? — хрипло произнесла она. — Ты же сказал, что со мной — уже всё ясно? Я — хладнокровная убийца, на мне — чёртова куча трупов. Думаешь, мне теперь есть, что терять? Где-то снаружи уже надрывались воплем сирены, слышался топот множества ног на верхних и нижних этажах. Не отрывая взгляда от собеседника, она потянулась себе за спину, рука скользнула по столу, на ощупь отыскала раскрытую папку, забралась под бумажные листки... И торжествующе обхватила рукоятку маленького перочинного ножа, сжала все пальцы вокруг неё невозможно крепко. Через мгновение к шее Самарина с щелчком прижалось острое лезвие. — Ты не сможешь, — прошептал тот. И прикрыл глаза, чувствуя, как клинок начинал царапать ему кожу. — Проверим? — мрачно предложила она. Повернула голову и рявкнула, обращаясь к коллегам по ту сторону камер наблюдения: — Дверь откройте! Убью его! Через несколько минут послышался протяжный металлический скрип. Быков положил руку на предплечье ошеломлённого начальника учреждения, удерживая того от непредвиденных действий. Через миг в коридор мелкими шагами вышел психолог, а с ним — Есеня. Обхватив заложника локтем за шею и прикрываясь им как щитом, другой рукой она прижимала к его горлу раскрытый перочинный нож, остриём к коже. — Есень, — просипел Самарин, не решаясь даже сглотнуть. — Ты совершаешь... большую ошибку. Та процедила: — Рот закрой. — Отпусти его! — приказал Быков, наставив на обоих дуло служебного пистолета. В такой же позе замер и его седоватый спутник в форме. — Стеклова! Я сказал: отпусти его! Она рассердилась: — Оружие на пол! Быстро! Генерал-майор смотрел испытующе, пытаясь, как прежде, заморозить её взглядом. Но теперь её горящий, ответный, словно растопил, пробил ледяную плёнку насквозь. Быков моргнул и видимо, убедился в том, что уговорить подчинённую уже не выйдет. По крайней мере, сегодня. Взглянув на соседа, он жестом посоветовал тому следовать его примеру. Оба медленно присели и положили табельное на плитку перед собой. — Один пистолет ко мне! — скомандовала она. Поразмыслив, генерал-майор повернул голову. И, встретившись глазами со своим спутником, кивнул. Толкнул своё оружие вперёд. Есеня остановила пистолет ногой и наступила на приклад. Приказала громче и злее: — Назад. Назад! Живо! Её противники одновременно сделали несколько шагов назад. Быков на миг ещё и миролюбиво, насмешливо показал ладони. Его спутник был хмур и с жадностью посматривал на оружие, до которого теперь было не дотянуться. — Медленно опускаемся, — услышал Самарин, тёплое дыхание щекотнуло ухо. Он послушался, и они присели вместе. Острие ножа слегка надавило на кожу, как булавочный укол. Он зажмурился. — Медленно берёшь оружие за ствол, — был следующий приказ. — Мне. Заложник открыл глаза, дотянулся дрожащей рукой, наугад сунул ей пистолет. И в тот же миг с такой же ошеломляющей скоростью Есеня прижала дуло к его подбородку, грозно щёлкнула предохранителем и вынудила подняться на ноги. "Вот и умница", — одобрил знакомый баритон. Через пару минут во дворе тюрьмы всё пришло в слаженное движение. А потом — резко замерло как на остановленной плёнке. Под треск раций и служебные переговоры по внутренней связи Есеня вышла из здания, так же удерживая психолога свободной рукой. Только на сей раз захваченный генеральский пистолет для большей убедительности смотрел ему в рот. Охранники проходу по коридорам не препятствовали, послушно открывали двери. Постановление о тех действиях, что требовались от них в подобных ситуациях, приказывало, в первую очередь, позаботиться о сохранении жизни любого заложника, и это было на руку беглянке. А что касалось её самой, то пропасть, что разверзлась под её ногами, и во многом благодаря этому мозгоправу, словно начисто лишила "ТМНП" каких бы то ни было остатков чувств. По крайней мере, страха. Эмоции отступили прочь, пропустив вперёд трезвый холодный расчёт и логику, что теперь были необходимы для победы в этом раунде. Из дверей за ней выскочили Быков и его спутник. Остановившись и удержав тщедушного психолога, — что в таком положении, похоже, совсем утратил какую-либо возможность ориентации в пространстве, как и чувство равновесия, — Есеня медленно и внимательно обвела взглядом открывшуюся перед ней картину. После запрокинула голову, заметила вереницу снайперов на крыше, с земли и на фоне странно погожего неба чем-то похожих на нахохленных голубей. Следом так же внимательно осмотрела охранников в камуфляже, что угрюмо наставили на нарушительницу строй автоматных стволов. — Стеклова! — окликнул генерал-майор. — Пока дел не натворила, остановись. Ещё всё можно уладить. — Уладили уже! — громко отозвалась та. — Кто дёрнется, — убью его! Ясно? Спутник Быкова неодобрительно посмотрел на него. Вполголоса возмутился: — И что приказываешь мне сделать? Это — моя тюрьма! Из неё не бегут! — Сейчас побегут, — холодно прошелестел тот в ответ. — Открывай ворота. — Открыть ворота! — загремело в рациях. Есеня вцепилась заложнику в плечо и потащила его за собой, пятясь к воротам на скрип. От того, что она вынуждала его сосать ствол заряженного оружия, уже снятого с предохранителя, выражение лица психолога стало каким-то совсем глуповатым. — Мой палец — на спусковом крючке! — напрягая все силы, объявила она ещё громче. — Убьёте меня, — он погибнет! Раните — погибнет! Не надо меня пугать! Под ногами поскрипывали мокрые доски, промозглый ветер с Волги освежал лицо как отрезвляющий душ. Длинный мост теперь оказался только на руку, — здесь никто не мог подбежать с флангов. Надо было думать только о том, что оставалось позади, и что было впереди... Когда за спиной совсем близко залаяли овчарки, а деревянный настил вывел на другой берег, Есеня резко развернулась вместе с заложником. Приказала хмурому охраннику у пропускной будки: — Пропусти! И они вдвоём с психологом пролезли под наполовину поднятым полосатым шлагбаумом. — Где... твоя машина? — тяжело дыша, прошипела она. Самарин молча указал на свой тёмный внедорожник у обочины. Они так же синхронно подошли, и Есеня прижала заложника грудью к корпусу автомобиля, как задержанного. А дуло пистолета — к его виску. — Открывай. Дрожащие пальцы чуть было не выронили ключи на землю. Но, к счастью, обошлось. — Садись в машину! — приказала она, отобрав ключи. Он трясущимися руками нашёл дверную ручку, открыл и юркнул внутрь. А беглянка села за руль. Взревел мотор, и внедорожник помчался по разбитому асфальту, наращивая скорость. — Есеня, я твой друг, — услышала она. И тряхнула головой, не отрываясь от дороги. Слишком много друзей развелось в последнее время... Не найдя отклика, Самарин предпринял новую попытку: — Я могу помочь. Есеня нахмурилась: — Ты уже помог... достаточно. — Ты точно знаешь, что делаешь? Она вздохнула, стиснула пальцы на прикладе. Наконец, сказала: — Слушай, помолчи, а? Без тебя тошно. Он умолк и вновь прицепился взглядом к пистолету, направленному в его сторону. Ей было трудно вести чужую машину одной рукой и держать оружие другой одновременно. Любой заложник воспользовался бы этим незамедлительно, но психолог в подобной ситуации оказался впервые. И даже его знание человеческих душ — её, в частности, — не позволяло ему с точностью определить, чем могла закончится такая попытка к бегству. Тёмное дуло гипнотизировало, не позволяя смотреть ни на что более, кроме себя и ещё напряжённого, тонкого пальца на спусковом крючке. Одна неожиданная выбоина на дороге, один внезапный толчок, и вполне могло случиться убийство по неосторожности. Он хотел было обратить внимание пациентки на это обстоятельство, но вовремя вспомнил её слова и прикусил язык. Между тем, его машина давно слетела с дороги и теперь неслась через какое-то поле, напрямик. Колеса подпрыгивали на ухабах и неровностях, но пистолет неизменно возвращался в прежнюю позицию. Только её рука заметно напряглась, палец предупредительно приподнялся над курком, чтоб на него не нажать. — Столько стараний, — вдруг вырвалось у него. — Неужели до сих пор думаешь, что сбегу? — Только попробуй, — процедила она. — Сумасшедший не отдаёт себе отчёта в том, что делает. И у него нет логики, кроме своей собственной. Есеня... Он хотел сказать ещё что-то, но тут его прервал резкий, дребезжащий звонок айфона. Стандартный рингтон — палочки барабанили по клавишам ксилофона. А значит, скорей всего, номер абонента не был записан в списке контактов... Есеня вздрогнула и с силой вдавила педаль в пол. Внедорожник замер на месте, телефон замолчал. Повернувшись к побледневшему пассажиру, она сказала: — Выходи. И выразительно качнула пистолетом. Нащупав ручку двери трясущимися пальцами, Самарин кое-как выбрался из машины. Она вышла следом, громко хлопнув дверцей. Увидела, как он содрогнулся всем телом от этого резкого звука. Приказала: — Иди. И убедительно наставила оружие. Психолог сделал пару неуверенных шагов, потом обернулся. — Иди! — раздражённо повторила Есеня. — Послушай, — наконец, решился он. — Это очень важно! Ты должна знать! И, когда у неё расширились зрачки от его тона и пистолет дрогнул в подрагивающих пальцах, Самарин шагнул навстречу. И вдруг вновь раздался телефонный звонок. Мелодия была стандартной, и от этих звуков мгновенно озябло всё тело... Заложник замер на месте, инстинктивно метнулся к карману, но тут же отдёрнул руку как от огня. Вытаращился на беглянку в недоумении, что в секунду сменилось неприкрытым ужасом. Они оба знали, кто ему позвонил... — Извини, — голос психолога окончательно сел. — Мне нужно... ответить. А Есеня застыла в каком-то ступоре, не в силах ни пошевелиться, ни опустить пистолет. Только беспомощно наблюдала за тем, как он держал айфон у уха и смотрел на неё как обреченный на казнь: испуганно и с тайной мольбой о пощаде. Слушал и бледнел всё больше и больше. — Не бери... — запоздало прошептали её губы. — Не бери трубку... И в тот же миг грянул выстрел. Самарин дёрнулся как от удара в спину, изумлённо уставился на неё. Его брови поползли вверх, губы приоткрылись. Есеня ошеломлённо проверила пистолет, даже, отбросив все предосторожности, заглянула в дуло. И услышала мягкий звук падения человеческого тела. Когда она вскинула голову, заложник уже лежал в высокой траве. — Это же, — поражённо прошептала она, — не я... Выронив пистолет, бросилась к нему, приподняла за плечи. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что в заложника стреляли сзади. Синие глаза, увеличенные линзами разбитых очков, уже её не видели. — Нет, нет, нет! — бормотала Есеня, чувствуя, как в душе нарастает досада и паника. Виски прострелило острой болью, будто угодившая в психолога пуля на самом деле попала туда и прошла насквозь, через весь её череп. Голова, что раскалывалась на части, пошла кругом, перед глазами всё закачалось, поплыло. Забыв обо всём, она вцепилась ему в плечи и тряхнула: — Убедился теперь? — на верхней ноте голос дрогнул и сорвался на крик. — Что ты хотел сказать? Говори! У него — мой ребёнок! Есеня тряхнула его ещё раз, но услышала только тихий стон. Разжала пальцы, и заложник осел на землю, таращась на неё в том же искреннем недоумении. Вдруг, на последнем пределе сил, он вцепился ей в рукав, подался вперёд, словно пытаясь дотянуться. Опомнившись, Есеня склонилась к подрагивающим губам, приблизила ухо. — Слушай, — торопливо прошептали эти губы. — Забудь всё... Ты должна проснуться. Слышишь? Должна... Тебя обманывали... все, водили за нос... Мани... пулировали... Он сглотнул. — Ты — тоже? — невесело догадалась она, шмыгнув носом. — Не плачь. Слушай. Самое важное... О Меглине... Есеня болезненно поморщилась, готовясь включить такую же защиту, как и при их обычных беседах. Заслониться, иначе она окончательно сойдёт с ума. Процедила: — Не хочу. — Ты права... — шептал он. — У него не было выбора... не было. Ни тогда, ни теперь... У меня... был... Не убивать... А я... Есеня вздрогнула, изумлённо округлила глаза. Услышала: — Котов... — Котов? — хрипло повторила она — Его дело... Найди его. Ты должна знать. Должна... — Его дело! — чуть не плача, возразила она. — Папка пустая! Там ничего нет! Я не знаю, где мне искать! — Семьдесят восьмой... девятый год. Запомни... Дело, номер... — Самарин вздохнул и прикрыл глаза. — Ты всё найдёшь и так... Ты найдёшь... База открыта... Я проверял... Он запнулся. Есеня отстранилась, ахнула. Тонкие губы дрогнули, изогнулись в едва заметной усмешке. И прошептали, отвечая на её незаданный вопрос: — Там... Всё там. Я... у отца подсмотрел. Давно. Когда он ещё... хранил их дома. Ма... териалы... — Откуда ты знаешь? — жалобно вскрикнула она. — Кто ты? Психолог поднял на неё затухающий взгляд: — Володя... — прошелестел он. — Володя... Гри... горьев... И больше уже ничего не сказал, беззвучно шевельнул губами. Глаза уставились в небо и остекленели, отразив его цвет. А Есеня отшатнулась, всхлипнула. Оскалив зубы, она схватилась за голову, словно намеревалась снять раздавливающий её тесный шлем. Застонала, зажмурилась до огненных кругов. И повалилась на бок в траву, рядом с уже мёртвым телом.