МЕТОД-2. Игра с большими ставками

Сны никогда не лгут. Но и не говорят правды. Женя Осмысловский сидел в пустом доме, допивая неизвестно какой по счёту стакан виски. В сторону покинутого детского манежа он старался не смотреть; облокотившись на стол, таращился в янтарные текучие переливы огненной жидкости. Не выдержав, покосился на айфон, что лежал на краю стола и упорно молчал. Где-то за окнами с тихим шумом проскользнула мимо чья-то машина и вновь воцарилась тишина. Внезапно эта удручающая обстановка напомнила ему события прошлых дней. Сумрак, одиночество, виски, чернота за окнами и в глазах. Только этаж чёрт-те какой и шум погромче — столица не спала никогда... ...Впрочем, два года назад мысли в голове были куда более радужными и беззаботными. Ведь дело сделано? Дочь прокурора стала его трофеем. Высшее юридическое уже было в кармане, как и деньги Осмысловского, а над головой чувствовалась протекция отца. Будущее представлялось радостным и безоблачным. Перед мысленным взором только до сих пор ярко брызгала кровь, и оттого внутри, со дна, поднималась жажда, которую была неспособна утолить ни вода, ни даже виски. Как тут ему кто-то позвонил с неизвестного номера. — Тебе понравилось? — безо всяких предисловий спросил грубый искажённый голос. В ночное время суток и наедине с дорожкой кокаина он вызвал у генеральского сына озноб. — В смысле? — Ты знаешь, о чём я. Он вздрогнул. — Номером ошибся? Ты кто вообще? И услышал: — Ты меня не поймаешь. Не выдержав, Женя отключил связь и отбросил телефон от себя. Решив отказаться от запланированных развлечений, отодвинул стакан подальше, схватился за голову, запустив в волосы подрагивающие пальцы. Должно быть, ему уже хватит. Вот, и мерещится всякое... Следующий звонок был от биологического отца. — Д-да? — отозвался он, мысленно проклиная все на свете за эту предательскую дрожь. — Что с голосом? — строго осведомилась трубка. — Ничё. — Понятно. Женя взорвался: — Чё тебе понятно? А? Ты в курсе... вообще, что у нас на выпускном случилось? Газеты читал? — И даже телевизор смотрел, — спокойно заверил его "папа". — Мы о таком не договаривались, — тихо, жалко возмутился он. — Утром приезжай, поговорим. Давно тебя не видел. Соскучился. Он выругался себе под нос. Но приехал. На свою беду. — Это тебя Осмысловский научил трубку бросать? — с порога поинтересовался "батя", не позволив ему даже слова сказать. Женя нахмурился: — Чё? В смысле? — Ты знаешь, о чём я. Минуты две он не шевелился. После медленно разинул рот. Пробулькал: — Так ты чё... — Ещё один звук, — и мне придётся позабыть о наших родственных чувствах, — пригрозил отец. — Я тебя для другого позвал. Ты мне нужен Женя вжался в спинку стула, выпучил глаза и попытался заверить блудного родственника, что предложение его не интересует. Каким бы оно ни было... — Да брось, — отмахнулся тот. — У тебя просто хвост дрожит. Я же видел: тебе понравилось. Глаз оторвать не мог. Как и она... Женя глухо пробормотал: — И чё? — Работать будешь. Хоть ты этого не любишь. На меня. Иначе опять наручники примерить придётся. И все трупы на тебя повесим. — Вот ещё! — огрызнулся он. — Два трупа твои и два — с Кулибиным общие, — подсчитал отец. — Последние — особо жестокие и резонансные. Часовщик тебя видел и запомнил. Кто речь этому дебилу писал? Кто костюм и очки купил? Организатором пойдёшь. Подумай. Забыв обо всём, Женя грозно приподнялся со стула: — Да я тебя... — Доказательств у тебя нет. Вместо нашего разговора на твоём диктофоне, — палец насмешливо упёрся в карман пиджака отпрыска, — будут только помехи. Думаешь, тебе кто-то поверит? Ну, вперёд. Проверяй. Только, учти. Проколешься — оформим тебя на Канатчикову дачу. У меня там и профессор знакомый есть. Не сомневайся, вылечит. Блин. Даже про диктофон догадался... — Чего ты хочешь? — понуро спросил он. "Ты меня не поймаешь" усмехнулся: — Взять тебя с собой, — он пожал плечами. — Не хочу, чтоб ты скучал... Ну, дальше серые будни сменились сплошным весельем... Для затравки отец попросил взять шефство над неким Субботником — его очередной "марионеткой". Тому нужно было скормить информацию о Есене, прислать пару фотографий... Но Женя уже хорошо знал, чем ей грозил такой невинный жест. Ни идеи, ни грубые методы этого Феди ему не нравились совершенно. Он было хотел отказаться, но ТМНП вдруг намекнул, где дочь прокурора Стеклова ночует вот уже несколько недель подряд. — Из дома убежала. Жаль, не к тебе, — ехидно заметил он по телефону. — Ты же говорил, секс привязывает, — обиженно напомнил Женя. — Правильно, — ответил искажённый голос. — Но я не сказал, кого... В трубке негромко смеялись, а отпрыск молчал, подумывая её бросить. Услышал: — Сделай. И получишь конфетку. — Сам её ешь, — буркнул Женя. — Ну, как хочешь, — ответил абонент. И он добился своего. После кончины Субботника и всех сопутствующих этому событий довелось застать нерадивую стажёрку в больнице, в окружении цветочных букетов. Ну, ясно: Саша постарался. — Сектор "Приз", — позже услышал он. — Молодец. — Пошёл ты. Она чуть не погибла. — Не погибла. Он её спас, — сообщил ТМНП, выделив местоимение. — И ещё спасёт, не раз. Будь уверен. Женя скрипнул зубами. — Вы отказываетесь от приза? — насмешливо пророкотал собеседник. Он вздохнул: — Ну ладно. Давай сюда свой "приз". — Приезжай, куда скажу. Получишь. Этот "приз" оказался двоякий. Выяснилось, что Стеклов-старший по части контроля сам был ещё тем маньяком. Не постеснялся обратиться к начальству с просьбой организовать прослушку дочери в целях всеобщей безопасности. Причем, вместо телефона либо какого-то другого устройства попросил установить "жучок" в наручные часы, которые собирался ей подарить. Телефон она могла забыть или потерять. Но дорогой тикающий подарок — всегда при ней. Оригинально, однако. — Так значит, он её "слушает"? — хмыкнул Женя. — Нет. Он получил часы обратно с моими соболезнованиями, — отец сделал многозначительную паузу. — И, похоже, оставил эти попытки. Но прослушка работает нормально. Скоро убедишься. — Так, может, ты и меня слушаешь? — вздрогнул он. — И даже записываю. — Да ты вообще — стрёмный. Неизвестный номер воспринял это как комплимент, пророкотал: — Хорошо, что ты это понимаешь. Взяв устройство в руки в первый раз, Женя ужасно не хотел его включать. Любопытство остервенело боролось с ревностью, вспоминая все ядовитые намёки. Она что, реально с Меглиным... Да он же — старый псих! От этой мысли корпус маленькой коробочки затрещал в кулаке. Жажда узнать правду всё же пересилила. Но пока Есеня лежала в больнице, у него немного отлегло от сердца. Все неприятности и огорчения пришли позже, когда оказалось, что она действительно ночует вне дома и семьи. Когда выяснилось, что Меглин потихоньку обращает её в садистку и сумасшедшую. И самое неприятное: когда он узнал, что бородатый ей небезразличен. Меглин держал завидную оборону, но это не могло продолжаться долго. Вот чёрт! Этого следовало ожидать... Разозлившись на весь мир, он снова убил, уже даже не вспомнить, кого. Конечно, такой кровавой красоты, как на выпускном, не получилось, но Женя раз и навсегда определился с почерком убийства. Гитарная струна — это надёжно и красиво. Если жертва сильно сопротивляется, и приходится затягивать туже, на коже даже могут выступить капельки крови. Совсем как тогда... От удовольствия и эстетики результата захватило дух, и после голова заработала лучше. Подумалось даже, что отец прокололся с этой прослушкой. И что можно было наконец выйти из его тени и освободиться. Но после, протрезвев и хорошо всё обдумав, идею пришлось оставить. С ТМНП они были в одной лодке, но при этом, в его защиту были годы безупречной службы, положение, связи и авторитет в "конторе". А отпрыск не располагал как будто ни одним аргументом, который бы, так или иначе, не указал на причастность ко всему этому его самого. Тех зачаточных родственных уз между ними уже давно не было, но соучастие держало крепче. Началась большая игра, в которой ему совсем скоро понадобилась помощь, и обращаться за ней к Осмысловскому было бы ещё более нелепо и опасно. В любом случае, первым делом требовалось убрать свидетеля — старого часовщика, на случай, если папа опять будет грозиться его показаниями. С этим Женя справился блестяще. Увы, уже на следующий день он сообразил, что опять сыграл на руку родственнику. А дабы усугубить чувство собственной никчемности ещё больше, случился день рождения женщины, которую он любил и понемногу начинал ненавидеть. И она опять выбрала не его. В ту трагическую ночь Женя даже позабыл о прослушке. Он напился так, что эти несколько тёмных часов вообще исчезли из его памяти. А потом взял да и выбросил проклятое устройство в Москву-реку. Он был просто "пешкой" отца, и прекрасно знал, что тот, при случае, мог вспомнить ему всех задушенных жертв и даже, возможно, добавить собственных... Нет, он решил, что выходит из игры. Хватит. Смерть Меглина никого особо не удивила. В управлении поговаривали, что в последнее время дела у сладкой парочки шли не очень. Объявился массовый убийца по кличке Стрелок, а у бородатого на этом фоне развился не то острый психоз, не то инсульт, не то ещё что-то такое, острое... Убитая горем Есеня оставалась одна, крепость сдавалась ему без боя. — На свадьбу пригласишь? — осведомилась трубка, когда он как раз подумывал о том, чтоб отправиться на разведку на старый завод. — А ты придёшь? — хмуро сострил Женя. — Будь хорошим мальчиком, — пророкотал "Ты меня не поймаешь". — И скажи "спасибо". Своё обещание я выполнил. Очередь за тобой. — Чего-о? — возмущённо рявкнул он. — Да, кстати, — прибавил искажённый голос. — У неё будет ребёнок. Это тебе мой свадебный подарок. Он шмякнул телефон о стол. И в первую секунду вообще подумывал о тактическом отступлении. На другой конец страны — туда, где он его не достанет. А то и за границу, к предкам, где генерал-полковник в отставке за четыре года уже добился поразительных успехов и потихоньку плёл свою "паутину" дальше. Но выбор за него сделала злодейка-судьба. "Крепость" пришлёпала сама. Совершенно не похожая на себя, с мёртвым остановившимся взглядом, какой он видел только у убитых им жертв. И... просто с громадным пузом. Столь несуразное сочетание внезапно пробудило внутри целую бурю каких-то странных чувств. Весь её облик, который, по идее, должен был вызвать у него отвращение, внушал лишь жалость и нежность. В кои-то веки она была абсолютно беззащитна и в этом невероятно красива. Она сидела перед ним, словно жертва какой-то катастрофы, уставившись в одну точку, а он будто заново открывал для себя каждую её чёрточку. Мягкий овал лица, край щеки, трогательное ушко, отныне не прикрытое густыми прядями волос; новая короткая стрижка ей поразительно шла. А в глазах, в самой глубине этих бездонных пропастей, светился огонёк твёрдого намерения. Он ничего не спрашивал, всё понял сразу, без лишних слов. Да и разве можно было думать о чём-то, когда она сидела рядом? Такая живая и доступная? А у неё в животе толкался ребёнок. Его ребёнок... Ту последнюю страстную ночь он ещё помнил хорошо. Тогда Есеня как сорвалась с цепи и словно витала мыслями где-то далеко, возможно, что и с ныне покойным. Жаль, после её дня рождения всё как отрезало... Но главное: результат! Результат! Меглин проиграл! А он, Женя, выиграл и даже сорвал джекпот! От осознания собственного триумфа у него захватило дух почище, чем от ощущения власти над своими жертвами. Предложение он сделал ей уже наутро. Спонтанное, нисколько не обдуманное, не запланированное. Колец не было, завтрака в постель — тоже. Шёл девятый месяц, и наследник рода Осмысловских мог появиться на свет в любой момент. Так и случилось. Едва ему на руки подали конверт из пелёнок с чьим-то недовольным, сморщенным личиком, Женя раз и навсегда решил, что теперь даже старые грехи не смогут помешать ему начать новую жизнь. Кардинально новую. Отныне была только их семья. И их сын. Конечно, пришлось нелегко. После родов Есеня завалилась в депрессию. Убегала на завод, лила слёзы, почти не занималась ребёнком, да и молока у неё не было. Если бы он мог вытащить бородатого психа из могилы и убить ещё раз, он бы это сделал... Ей требовалась поддержка, а ему — отдушина. Скоро ко всем прошлым трупам прибавилось ещё несколько. Отец проявил удивительное понимание и прикрывал как раньше. А его отпрыск уже наловчился и придумал свой стиль работы. Никто ничего не знал, улик не было, следов тоже. И провинциальные коллеги, на удачу, почти не копались во всем этом. Дела оставались нераскрытыми "глухарями", но это никого особо не парило. Зато потом у него надолго хватало сил, чтоб вытерпеть Есеню, ребёнка и её дотошного отца и при этом не сорваться. В новом доме, что он купил на деньги Осмысловского, была тишь да гладь. Они с матерью, кстати, на свадьбу не приехали, только прислали душевное поздравление и щедрый свадебный подарок. За границей было хорошо, и возвращаться они не собирались. Конечно, его немного тревожило имя малыша, что супруга выбрала и отстаивала грудью, до последнего. Но в конце концов он сдался. Это был её заявленный протест Стеклову и всему миру в его лице, как и попытка сохранить хотя бы что-то от своего бородатого чудовища. Пусть так. Может, в имени Витюши и сквозил тонкий намёк, зато отчество было, какое следовало. К счастью, ничто не длится вечность. Новая жизнь пошла Есеньке на пользу, малыш немного подрос, стал уже больше похожим на человека, и у неё к нему наконец-то появился интерес. Запоздавший материнский инстинкт расцвёл пышным цветом, она почти выздоровела... Как тут эти снайперы — как снег на голову свалились! Не успел он подумать о том, что всё начинает налаживаться, как убили первого жениха-садиста. Во всём этом событии чувствовалась недвусмысленная символичность, но майор Осмысловский надеялся на то, что в расследовании обойдутся без них. Однако по тому, как упорно Стеклов уговаривал дочь вернуться, было ясно, что здесь не обошлось без его разговора с начальством. — Ты что творишь? — шипел он в трубку, впервые позвонив отцу открыто и на служебный телефон. Но дождался лишь торопливого: — Извини. А следом абонент сердито грохнул трубкой. Нет, он не хотел во всё это влезать опять, и не хотел, чтоб влезала она! — Сам с собой поиграй! — рычал Женя. Однако непостижимым образом Стеклов сумел как-то убедить дочь. Речь шла о том, чтобы просто... попробовать свои силы. Но дело оказалось запутанным сложным и личным. К счастью, глупая смерть этого бедолаги Саши не особо выбила её из колеи. Всего раз пришлось её поймать перед тем, как она шагнула в пустоту... — Всё! — заявил он в ту же ночь. — Больше она к тебе не вернётся. Никогда! Доигрался. — Ну, как знаешь, — неожиданно ответил ТМНП. И отключил связь сам. Так что родной сын ещё долго сидел неподвижно, размышляя над тем, что же означали эти слова? Его победу — долгожданную свободу "пешки"? Или надвигающуюся опасность? Вскоре Есеня поймала свою снайпершу. Дело было закрыто. Но она тут же занялась следующим и увязла в нём ещё глубже. Всё усугубилось тем, что, выпуская дочь на охоту, Стеклов старший захотел вновь организовать прослушку. И на сей раз у него было к кому обратиться. — Вот, — заявил Женя, когда отдавал тестю телефон. — Это наша последняя новинка. Отдел ещё только испытывает западную разработку, тянемся изо всех сил. Отличный звук, GPS и всё прочее. Развлекайтесь. Оказалось, что он успел почерпнуть от отца несколько полезных психологических приёмов. Стеклов подумал-подумал и решил, что заниматься прослушкой дочери лучше и честнее её законному мужу. Он сам, мол, — уже не в том возрасте. — Уверены, Андрей Сергеевич? — для проформы уточнил Женя. И с тех пор вновь, незаметно, включился в "игру". Конечно, он мог послать отца далёким лесом и отказаться иметь с ним дело. Но, вернувшись на службу, Есеня оказалась под ударом. Об этом ему не замедлил напомнить тот случай с "алфавитным убийцей". И тут уже прослушка оказалась спасением для всех. — Ты точно спятил! — орал Женя в трубку, когда бледная как смерть жена уехала в контору, — писать заявление об уходе. — Они же чуть не погибли! Моя жена! Ребёнок! Сам играй в свои долбаные игры! — Твоя жена, ребёнок, — с удовольствием и расстановкой повторил ТМНП. — Правильно. Никогда об этом не забывай. Иначе придётся освежить тебе память. Снова. Он захлебнулся воздухом и чуть не расколошматил о стол айфон. А немного погодя, успокоившись, впервые уехал из дому и напился вдрызг. Он вновь оказался на крючке. Следовало молчать, терпеть, сжимая кулаки и зубы. Между тем, Есеня погружалась в это болото всё глубже и всё охотнее. Но самым неприятным оказалось два факта. Первый: его жена — сумасшедшая, слышит "голоса" и говорит с несуществующими призраками, когда никого нет рядом. Второй: это, очевидно, "голос" Меглина... Это был полный бред. Бородатый псих не мог оставить её в покое даже после своей смерти! Вот откуда у неё вдруг объявились недюжинные способности по части решения всё новых и новых "ребусов". В конторе хвалили, отец — ликовал. Да и Есене это как будто начинало нравиться. Конечно, она возмущалась для вида, пыталась по старой памяти прикрываться ребёнком и своим семейным положением. Но, начав очередное дело, уже больше не могла остановиться или бросить его на полпути. Даже создавалось впечатление, что именно его грёбаный призрак и гонял свою преемницу по вызовам. Словно какая-то неведомая никому часть её души была совсем не против "поиграть"... Самарин что-то такое говорил, когда просил личное дело покойника. Интересно, как он узнал, что тесть передал пустую папку ему? Почему он это сделал, было понятно: в "конторе" тёмное прошлое Меглина охранялось очень ревностно. Стеклов не мог не знать, чем он рискует, и хотел вновь перевести стрелки. В отличии от "крыши" зятя, его собственная никогда не отличалась прочностью. А после смерти генерала Григорьева делать какие-то шаги в сторону бывшему прокурору и вовсе было заказано. Идея смотрелась неплохой, но, конечно, заведомо проигрышной. Приказ от отца не заставил себя ждать. Единственную ниточку, за которую Стеклов с дочкой могли дёрнуть, следовало оборвать. К тому времени на руках новоиспечённого майора Осмысловского было уже девять трупов, и перед убийством этого психа Огнарёва он не раздумывал и не колебался. А дальше привезти Есеню в чисто поле было делом времени. В этом чёртовом Аркадьевске ей едва не вышибли мозги, и всю историю хотелось закрыть, а концы бросить в воду. Навсегда! Какого же было его удивление, когда жене выдали на руки всю его "серию" — аккуратную, подобранную стопку папок! В тот миг больше всего на свете он мечтал задушить Елену Васильевну, а на деле следовало обратить весь гнев на отца. — Ты что, меня сдал, да? — просипел он в трубку, когда мчался в управление и чувствовал, как его невидимый, пресловутый "хвост" вновь начинает противно подрагивать. — Знаешь, что такое гандикап? — пророкотал в ответ ТМНП. — Ну? — Я имею в виду более узкий термин. В шахматах — очень интересное, чисто психологическое понятие. Фора, которую даёшь более слабому игроку, чтобы партия не прерывалась. Увы. И собственная пешка бывает помехой. Извини. Он вспылил: — Ненавижу твои долбаные шахматы! И твои игры! Что мне теперь делать? Она же обо всём... — Ты ведь уже знаешь, что делать, — был непримиримый ответ. — Теперь твой ход. Имеешь право. Что ж, он знал. Только проблема была в том, что все эти "ходы" уже были просчитаны изощрённым, холодным, почти машинным, умом заранее, до последнего. ТМНП, как все талантливые манипуляторы, давал своим жертвам иллюзию того, что они были способны на что-то повлиять. Вот теперь Женя оказался в их числе, даже не заметив, когда и как. Он своё дело выполнил, и отец собирался пожертвовать им, как и другими своими "фигурами". А чтобы позабавиться, вынудил его поверить в то, что у сбежавшей из игры "пешки" было какое-то подобие собственной воли и силы влиять на происходящее безумие. На самом деле, ничего этого не было... Он и Есеню держал в том же опасном тумане собственных заблуждений, а её мужа упрекал в слабости и бездеятельности. Но ведь никто ничего не мог сделать! Невозможно было выйти из этого заколдованного, порочного круга, выпутаться из этой паутины, в которой все участники игры удерживали друг друга причинно-следственными, родственными, корыстными и чёрт-те знает какими ещё связями, как в сложной системе, что давно автономно поддерживала саму себя. И, казалось, он не выйдет из неё уже никогда... Прежде всего следовало вновь замести следы. Есеня зря времени не теряла, уже успела наведаться к первой, самой неудачной жертве — его пробному "блину", что традиционно вышел комом, — и даже потребовала от него заявление. Времени не оставалось совершенно. Уже после, утром, когда он обнаружил её, уснувшую калачиком на диване, в окружении всех своих старых знакомых на следственных фотографиях, майор Осмысловский почувствовал себя немного спокойнее. Конечно, пришлось её малость подставить. Но ведь никто не просил совать сюда нос? — Молодец, — одобрил результат искажённый голос в колонках машины. — Я в тебе не ошибся. Женя молчал, допивая бутылку виски из горлышка и смутно осознавая, что пьянствует уже с самого утра. — Не волнуйся, больше она проблем не доставит. Я приготовил для неё новый ребус. - Может, хватит уже? — произнёс он, почти жалобно. - Ну, пеняй на себя. Если она не отвлечётся, то уже не отцепится. И он опять был прав. Этот новый "ребус" загнал старую занозу ещё глубже в сердце. Дело некоего Кукольника напрямую касалось бородатого. Да, Есеня напрочь позабыла о гитарных струнах и самоубийстве свидетеля. Зато с головой зарылась в прошлое своего мёртвого психа. В её представлении, Меглин не мог ошибаться, и светлую память о нём следовало защищать всеми возможными способами. Вплоть до сокрытия подозреваемых от следствия и опасных стычек с местными коллегами... Плевать. Если отец был слишком увлечён своими "играми", то он, Женя, не хотел лишиться всё ещё любимой женщины и матери своего ребёнка. Пришлось обратиться к тестю — единственному человеку, который начинал мало-помалу разделять его мысли. И всё бы хорошо. Только после того душевного разговора отца и дочери Есеня вылетела из дома как пробка. И помчалась она не в Юрьевск, а в Москву — на заброшенный завод... Подтащив к себе свадебную фотографию, Женя чуть откинулся назад, тупо уставился в кружевную рамочку, на два хорошо ему знакомых лица. В особенности, на её, бледное и измученное, с космическими провалами глаз, в которых теперь отчего-то померещились злобные искорки. Наверное, от бликов на пыльном стекле? Это же лицо было перед его мысленным взором, когда ребёнку в очередной раз пришлось засыпать без материнской ласки, когда время стало приближаться к полуночи, а какой-то рогатый черт дёрнул его по привычке проверить месторасположение супруги... Первой мыслью и порывом было догнать её и убить. Это чувство оформилось в ясное намерение после того, как его внимания в который раз потребовал вызов с неизвестного номера. — Не звони мне больше, — жёстко сказал он. — Я всем расскажу, что происходит, и кто ты такой. В первую очередь — ей. В колонках машины послышался грубый рокочущий смех. — Ты так наивен, — заявил "Ты меня не поймаешь". — С чего ты взял, что ей ничего не известно? Женя в один миг покрылся холодным потом. — С-сука... — прошептали губы. — Скажи мне, куда она поехала? — продолжал искажённый голос из чьего-то детского кошмара. — А ты знаешь, почему? Женя продолжал молчать, только безучастно смотрел, как навстречу, по цепочке, неслись огоньки придорожных фонарей. — Я только что с ним говорил, — сообщил отец, подчеркнув местоимение. — Она — у него. Женя хохотнул, уже не вполне соображая, сколько минут назад реальность превратилась в горяченный бред. Да он его с ума свести хочет! Как сводил всех своих "марионеток"! — Что ты мелешь? — Извини, что не поставил тебя в известность, — язвительно продолжал собеседник. — То была страшная тайна. Об операции знали всего несколько человек... Он слушал эти пространные слова и всё ещё не мог поверить. Сперва был приступ нервного смеха. Потом рука сама потянулась к телефону и к колонкам, увеличивая громкость, чтобы ничего не пропустить. Губы сами собой повторили угрозу, которую он уже озвучил несколько часов назад в попытке закончить разговор жёстко и оставить последнее слово за собой. — Ты всё понял, — сквозь зубы процедил Женя. ТМНП ничего не ответил, а отпрыск ещё долго вслушивался в тишину, пока она не стала невыносимой. И затем наступил миг, когда он всё осознал и понял. Всё сложилось. Все всё знали. И она тоже знала... Отец, как прежде, ловил сам себя. И все вокруг хранили свою страшную секретность и только посмеивались над дурачком Осмысловским. Она поехала... К нему?! Глаза застлала знакомая красноватая пелена, а внутри появился сосущий голод... Уже позже он сумел взять себя в руки. Отец просто играл на его слабостях, как со всеми своими "куклами". Чем больше он поддавался, тем чаще и острее происходил срыв. Тем более ясно он понимал, в какой безвыходной воронке оказались они все. Тем яростнее сопротивлялся в душе всем его манипуляциям. И тем сильнее чувствовал, что теряет власть над самим собой. У него не осталось никого, с кем можно было объединить усилия в общей борьбе. ТМНП об этом позаботился. Протянул руку, вытаскивая его из пропасти. И неожиданно разжал пальцы... Даже Есеня его предала. Да и разве она когда-то была ему верна? Стоило декорациям рухнуть, и обозначился неприглядный задник. Пустота... Мысли путались. Он впервые так ясно чувствовал себя совершенно опустошённым, выброшенным как использованная салфетка. И испуганным при виде той бездны, что разверзтывалась у него под ногами. Он наконец-то начинал ужасаться самого себя. — Это страшный человек! — говорила мама, и он в трубку слышал, как она плачет. — Не реви. Осмысловского своего разбудишь. Она взвилась: — Не смей так его называть! Он — твой отец! — Нет. И ты это знаешь. Мать умолкла. Только всхлипывала. — Ты не понимаешь, — наконец, произнесла она. — Для него весь мир — шахматная доска. А мы на ней — пешки. Женечка, я прошу тебя... — Всё нормально, — отмахнулся он тогда. — Я справлюсь. А оказалось, — нет. Не справился. Проиграл. Как говорится, vae victis. Он был на самом краю, и вниз уже осыпались камешки. Оставалось только шагнуть... Женя задрожал всем телом. Стиснув кулаки и зубы, на миг прикрыл глаза. А потом взял и аккуратно уронил свадебное фото, слушая звон стекла с каким-то странным удовольствием. Повернул голову. Олицетворение его хрупкого семейного счастья валялось под ногами, будто на дне пропасти. Есеня так же натянуто улыбалась, сквозь осколки, а он сам старательно скалился во весь рот, желая, чтобы фотограф запечатлел этот день как самый лучший и долгожданный в его жизни. День его победы. А оказалось, что поражения. Ребёнок... О, это был последний удар, самый чертовский и сокрушительный, который она могла ему нанести! Это замыкало собой круг мучительных фактов в которые он так не хотел верить. Так предсказуемо. Она обо всём знает, её псих — жив. И этой книжной идиллии недоставало лишь маленького и орущего свидетельства того, что как раз у них всё — в полном порядке. Впрочем, так, наверное, было лучше? Пока он убеждал себя в отцовстве и пытался разглядеть в недовольной мордашке хоть что-то, чем его можно было доказать, в душе ещё оставался какой-то крошечный повод для того, чтобы жить дальше, не гасить робкий огонёк надежды на лучшее. И тогда он бы не смог сделать то, на что решился теперь. И вдруг, будто в ответ на эти мысли, стальные ворота отразили хриплый рёв двигателя. А через пару минут мгновенно обострившийся слух уловил чьи-то быстрые шаги на гравийной дорожке. И тяжёлый стук в дверь. Женя криво усмехнулся и опрокинул в себя наполовину пустой стакан. Ну, вот и всё. Последний выход "отравленной пешки". Как он и хотел.

***

Когда осенние сумерки сменились уверенной глубокой темнотой, на окраину столицы прибыл высокий тёмный фургончик. Водитель выбрал место, чтобы не привлекать внимания и оказаться подальше от любого источника света, заглушил мотор. Какое-то время посидел в кабине, проверяя окружение в зеркале заднего вида и собираясь с мыслями. Потом выпрыгнул на асфальт. Заложив руки в карманы светлого плаща, прошёлся вдоль транспорта из стороны в сторону, обошёл вокруг. Наконец, убедившись, что всё спокойно, примерился и отодвинул в сторону боковую дверь кузова. Внутри было светло и даже по-своему уютно. Светодиодные лампочки озаряли две пары кресел, что остались от стандартной комплектации, и гримёрный столик с трёхстворчатым зеркалом и собственными большими круглыми лампочками по бокам, как в Голливуде. Стула перед ним не было — стоял в дальнем углу, зато футляр со снайперской винтовкой лежал на своём месте. На одном из настенных крючков висела тёмная бархатная кепка, остальные пустовали. Повертев в руках головной убор, Макс нахлобучил его себе на голову. Поднял козырёк вверх, сместил вбок, внимательно рассмотрел своё отражение с разных ракурсов. Наконец, вернул его в прямое положение, опустил вниз, надвинул на глаза. Вид получился угрюмый, страшноватый, даже зловещий. Подхватив со столика пистолет, он наставил его в зеркало на своё отражение, прищурил один глаз. Как вдруг на плечо в полумраке легла чья-то рука, и он резко обернулся. Зоря ойкнула. Осмелев, взялась за дуло пальчиками, засмеялась. — Сэр... Опустите своё... ружьё. Он хмыкнул, отвернулся. Передёрнул затвор. Она вздрогнула от резкого звука, попросила: — Обещай мне, что если нас поймают, мы просто... уйдём. Вместо ответа он вновь наставил ствол на своё отражение и, дёрнув рукой, изобразил выстрел: — Бах! Нас не поймают. Зоря встряхнула новыми чёрными волосами. Парик ей был к лицу. — Мне плевать, я не боюсь. Макс усмехнулся. Склонившись к маленькому зеркалу, пригладил половинку бутафорских усов под носом, а после поправил части такой же фальшивой бороды, чтобы деталь смотрелась одним целым. Вновь покосился на размытую фотографию, вставленную в щель между створками и словно размазанную от случайного движения прототипа. На бегу, что ли, снимали? Телефоном? С трудом уловив момент, когда обернётся? Что за противная рожа! — Ну ты же знаешь, как они работают? — проронил он, заметив в отражении её пытливый взгляд. — Мотив, почерк, улики? А у нас нет ни почерка, ни мотивов. Улик мы не оставляем. И, самое главное: у нас есть козырь. Она спросила с затаённым дыханием, как маленькая девочка: — Какой? — Человек на том конце провода. Зоря заметно помрачнела. Осторожно спросила: — Ты хоть раз его видел? Макс опустил козырёк на самый нос. Нахмурил брови. Сделал голос низким, прогудел басом: — Похож? Она подняла глаза, в которых былой уверенности стало ещё меньше. Почти не осталось. Он вздохнул. — Нет, только по телефону. Зоря прошептала: — Какой он? Скажи? — Ты знаешь. Мне кажется, он — самый сумасшедший человек, каких я только видел в своей жизни. А видел я немало. Заложив руки в карманы, он усмехнулся в накладные усы и принялся пристально разглядывать подругу. Этот приём сработал, Зоря покраснела, вспыхнула. Грациозно подошла ближе, расправила полу его плаща, неотрывно глядя в глаза. Улыбнулась: — Включая тебя. Макс засмеялся: — Ну, я, конечно же, вне конкуренции. Отступив, он ещё раз критически оглядел напарницу. Но если у него в требуемом образе были недочёты, а париться с гримом, чтобы на одну ночь увеличить себе возраст раза в два, он не стал, то Зоре повезло больше. Парик жгучей брюнетки, в сочетании с тёмной одеждой и умелым макияжем, вновь придал ей почти фотографическое сходство со своей героиней. Даже линзы не понадобились. — Готова? Она захлопнула удостоверение, которое рассматривала, спрятала в карман брюк. С надеждой спросила: — Тушин? — Нет ещё. Но он недалеко от него ушёл. Расскажу по дороге. Зоря вздохнула. После взяла со столика пистолет и сунула его себе за пояс брюк. Опустила толстовку, застегнула молнию кожаной куртки. Воинственно уточнила: — Против всего мира? Он сверкнул глазами в полумраке и соскочил на асфальт. За руку вытянул её за собой и с шумом задвинул боковую дверь кузова.

***

Дуло пистолета убедительно ткнулось между лопатками. — Есень? — прошелестел он, сглатывая слюну. — Тебя выпустили? Быков... — Я не спрашивала разрешения, — резко донеслось в ответ. — Пошёл! Муж прошёл в комнату, и она отступила назад, перекрывая дверной проём, поймала в прицеле его висок. А Женя, не опуская рук, повернулся. И медленно расплылся в улыбке: — А, и вы здесь, товарищ майор. Меглин ответил коллеге похожей гримасой. В ожидании преступника он расположился на диване, заложив ногу на ногу, и даже успел закурить. — Ух, ты! — продолжил тот. — Для покойника вид что-то слишком... цветущий. — А я — привидение, — мрачно пошутил Меглин. — Дикое, но симпатичное? — сострил Женя. — Как для тебя, скорее — дикое, — заметила Есеня. Поймав выразительный взгляд наставника, она проследила за его направлением и вспомнила про камеру наблюдения, увидела под потолком красноватый огонёк любопытного глаза. — Извините, — усмехнулся Осмысловский. — Выпить не предложу, — руки заняты. — Мы переживём, — буркнула она, отчаянно сражаясь с зудом в указательном пальце. Меглин же, наконец, закончил осматривать главного подозреваемого с ног до головы из-под козырька кепки и глубокомысленно выпустил дымок. — Ну, давай, — пророкотал он. — Рассказывай. Женя удивленно округлил глаза, ухмыльнулся: — Не понимаю, о чём вы, товарищ майор. А тот кивнул на тикающие настенные часы. — Минуту даю. Дальше, — он посмотрел на Есеню, и та щёлкнула предохранителем в ответ. — Как просто всё у вас, — насмешливо покачал головой Женя и опустил руки. — И что теперь? Убьёшь, Есенька? Тебе не привыкать, правда? Уже научилась? Та вспыхнула, вцепилась в рукоятку дрожащими пальцами. — Меня? — ехидно продолжил он. — Вряд ли кто-то заплачет, — заметила она, с трудом сохраняя спокойствие. — Ты — убийца, манипулятор и маньяк. — Ты меня с кем-то путаешь, — тихо засмеялся муж, покосившись на молчаливого Меглина. Тот посмеивался в усы, затягивался сигаретой и не препятствовал преемнице излагать свою версию событий и доводы в её пользу — сладкий десерт обличения, то, что обычно оставлял для себя. А ей было уже всё равно, слова лились сами. — "Ты меня не поймаешь" — это ты. И, всегда был ты. Ты убил Анюлю, Сашу, Глухого и генерала Григорьева. Моего отца. И ещё многих людей. Старого часовщика, чтоб он тебя не выдал. "Наших", что исполнили свои роли и должны были уйти со сцены. Ты повесил свидетеля, потому что только он мог подать заявление и тебя опознать. И подставил меня. Женя покосился в том же направлении, что и она, на камеру. Картинно взмахнул руками, воскликнул: — Эта женщина — безумна! Та сердито встряхнула головой. — Товарищ капитан, — с издёвкой продолжил он. — Вы что-то.... перенервничали. Зачем обобщать? Есть улики, свидетели. Григорьева Рубель убил, двадцать ножевых. Анюлю — Кулибин, Сашу — снайперша. Глухого вашего — Пиночет. Вы же его за это спалили? Заживо? Есеня закусила губу, чувствуя, как в уголках глаз наливаются слёзы. — Мне продолжать? Поймав спасительный, отрезвляющий взгляд Меглина, она почувствовала себя уверенней. И заявила супругу: — Ты испортил мне жизнь. Всю, до капли.. Да, ты убивал чужими руками. Но иногда не выдерживал, и приходилось возиться самому. Пачкаться, да? Тот мерзко, тихо засмеялся. — Ну, тебе-то, дорогая, должно быть понятно, что как раз тут нет никакого корыстного интереса. Нет никакой радости и возни... Это чистый кайф, как мороженое. Слишком сладко, чтобы с кем-то делиться. — Зачем? — прошелестела она. Он пожал плечами. — Да всё просто, на самом деле. Жизнь — вообще скучная штука. Одна тоска. — Тоска, — подал голос Меглин. — Всегда одно и то же. — О, вот он — знает, — обрадовался Женя и указал на сыщика пальцем. — Что, Меглин? Сам мучаешься? — Уже отмучился, — от зловещего глухого баритона Есеню пробрало холодком. — Я же мёртвый. Ты что, забыл? — Это ей лучше знать, — заметил Осмысловский. — Чушь не неси. Ты обо всём догадался, ещё раньше. Есеня вспыхнула, но продолжила держать супруга на мушке. Спросила: — Это ты его... Да? Там, на стройке? Но её как будто не слышали. Меглин уже взял слово в этой финальной беседе. — Ты про тоску мне тут не рассказывай, — тем же спокойным и жутковатым тоном говорил он. — Это у "наших" — тоска, серая, сосущая. А ты — вменяемый. Всё в трезвом уме и памяти проворачивал. Чтобы психами так виртуозно управлять, надо самому быть в рассудке. На "наших" у меня — нюх. Ты к ним точно не относишься. — Притупился-то нюх, — заметил Женя. Но уже как-то не столь уверенно. А Меглин вновь пробуравил его взглядом исподлобья, усмехнулся. — Что смотришь? Вон у нас кто — главный. Осмысловский невольно посмотрел на супругу и заметно вздрогнул. — Ты ей всё рассказывай, — посоветовал сыщик, кивнув на неё. — Мне-то чего? Я уже промахнулся. Бывает, память подводит, нюх вот — тоже. Много чего уже позабыл. А она помнит. Ты же с ней играл? Ей болит теперь. С неё и ход последний. Мы свои уже сделали. С этими словами он повернулся к Есене, сказал: — Решай, милая. Та вздрогнула. Женя нервно засмеялся и попятился, пока она предупредительно не дёрнула рукой с трофейным табельным. — А доказательства? — воскликнул он, вертя головой, чтобы удержать в поле зрения обоих. — Доказательства где? Вот, примчатся сюда ваши... — он насмешливо поправился и посмотрел на жену. — Простите, "наши" коллеги. Увидят, как мы тут мило беседуем. Сразу поймут, Есень, чьи пальцы были на теле папы... Сразу догадаются, кто всё это время был "Ты меня не поймаешь". Да сюда уже мчится целый наряд! Ох, как они не поймут вашего служебного рвения! А я им ещё скажу, что вы меня в заложники взяли. Тогда и выясним, из какой нематериальной субстанции вы, товарищ майор, состоите теперь. — Твоё слово против моего, — вступилась за наставника Есеня. — Слово сумасшедшей за ожившего покойника, — притворно задумался Осмысловский. — Да, это, конечно, всё меняет. Она вскипела. Хотела сказать что-то ещё, но тут Меглин затушил сигарету о столешницу, провернув бычок. Поднялся на ноги. — А с какой стати ты решил, что мы тебя арестовывать пришли? — удивился он. И кивнул Есене. Той хватило секунды на то, чтобы налететь на мужа с неожиданностью разъярённой тигрицы. И с удовольствием огреть его рукояткой пистолета по затылку. — Дышит? — приблизившись, спросил наставник. Она брезгливо посмотрела на неподвижное тело. — Вроде, да. Жаркое пламя где-то внутри потухло. Есеня чувствовала себя перегоревшей, усталой и измученной лампочкой. Меглин запустил руку в карман плаща, в один, после — другой, зазвенел там чем-то, ключами или мелочью. Наконец, выудил наручники и бросил ей. — Пакуй. Два щелчка, что теперь показались ей чуть ли не самым приятным звуком за последний месяц, — и вскоре они уже были в дверях. А ещё через секунду Меглин взвалил на плечо генеральского сына, подошёл к калитке. Оглянулся. — Куда ты его тащишь? — удивилась Есеня, когда догнала наставника. — Разве недостаточно того, что он наговорил на камеру? — Ты так уверена, что запись со звуком? — обнадёжил её тот. — Хорошая вещь — камеры. От них не убежишь и их не обманешь. Только они одну сторону показывают, светлую, да? Другая — в темноте. Главное: выбрать правильно. А когда она вздрогнула, добавил: — Он будет отвечать уж точно не перед нашей полицией, — повторив её собственные слова. Есеня вздрогнула ещё раз. Все мысли были в полнейшем беспорядке. И смятении, что от его последних, загадочных фраз только усилилось. — А перед кем? — осторожно спросила она. Вместо ответа он выудил из кармана ключи и дождался, пока Есеня подставит ладонь, разжал пальцы. Распорядился: — Пригони машину. А когда с калиткой поравнялся голубой "Мерседес", Меглин спустил оглушённого преступника на землю и распахнул багажник. Старый автомобиль содрогнулся всем корпусом, раз, после — снова. Есеня за рулём встревоженно обернулась. — Брысь, — раздалось над ухом. Она вздохнула, с трудом перебралась на место штурмана и плюхнулась на сиденье. Наставник с треском захлопнул дверцу, вдавил педаль. Транспорт взревел. — Ну, и что ты собираешься с ним сделать? — не выдержала она. — Четвертовать "КАМАЗами"? В ответ послышался смешок. — Да уж. Вырастил смену... — А ты считаешь, он этого не заслуживает? Ты помнишь, что он наделал? Помнишь, Глухого, Пиночета... Папу? Помнишь? — она прервалась, чтобы вдохнуть воздуха. Процедила: — Нет, убить это слишком... просто. Голубой "Мерседес" пронёсся по лабиринту улочек коттеджного городка и вновь повернул. А водитель вдруг напомнил ей о более важных вещах, что как-то позабылись в этом красноватом тумане. — Сперва, узнаем, где ребёнок, — произнёс он. — Ну, а потом... Будем импровизировать. Она поежилась от этих морозных ноток, повернула голову. И вдруг поняла, что машина с разгону неслась прямо на пропускную будку с опущенным шлагбаумом. Пальцы испуганно, на ощупь, схватились за предплечье в рукаве плаща. На губах Меглина играла задорная улыбка. — Держись, — велел он. Она вытаращила глаза, потом зажмурилась. Голубой "Мерседес" с грохотом протаранил препятствие, подпрыгнул на небольшом возвышении и так же ухнул вниз, понёсся по дороге...

***

Дёрнувшись, она проснулась и поняла, что, кажется, вновь уснула за рулём. Салон был незнакомый, тёмный, за окнами тоже сгущался мрак. Мимо с шумом пронеслась какая-то одинокая машина, будто торопилась покинуть пустынную и плохо освещенную улицу. Воцарилась тишина. Есеня приподнялась и села на сиденье как полагается, осмотрелась. После, собрав какие-то разрозненные фрагменты и обрывки воспоминаний в единую картину, вздрогнула, тотчас метнулась рукой к поясу и облегчённо нащупала за ним, под толстовкой, приклад пистолета. Выходит, ей на самом деле удалось сбежать? Из тюрьмы? Из самой настоящей колонии строгого режима? Взять в заложники этого въедливого мозгоправа и завладеть его внедорожником и табельным оружием собственного начальника? И приехать... куда? Она оглянулась по сторонам ещё раз и даже в темноте и синеватом тумане узнала это место. Усмехнулась. Странно, что пять с лишним часов пути из Вологды сюда практически стёрлись из памяти. Она всё ещё сидела в машине, которая наверняка числилась в розыске по всей области, а то и по всему Ярославскому шоссе. Как же ей удалось проскочить? Польстили её интеллекту и понадеялись, что беглянка уж точно не станет возвращаться в столицу? Потому и поиски направили в другую сторону? А как теперь было доказать коллегам и Быкову, что это не она выпустила в Самарина пулю, хотя и целилась? Похоже, вновь постарался какой-то меткий снайпер, как с Суворовой. История повторялась. Конечно, там невооружённым глазом было видно, что калибр меньше девяти миллиметров генеральского "Макарова", но ведь теперь все уверены, что она тут — ТМНП и предводитель армии маньяков? Если предположить, что Самарин перед смертью выразил все мысли начальства и большей части окружающего мира на её счёт, то ничего у неё доказать не выйдет. Против её слов будут факты, отпечатки пальцев и прочее, прочее, прочее. Возможно, даже поддельные заключения баллистической и судебно-медицинской экспертизы, как в истории с мамой. Не говоря уже о её спорном душевном состоянии. Есеня вздохнула. Завела мотор и повела машину дальше, между заброшенными корпусами и вниз, по старой асфальтовой дороге. Несмотря на какой-то беспробудный сон, она чувствовала себя разбитой вдребезги, к тому же, голову кто-то словно разбирал по кусочкам, упорно разрывал железными лапами, просовывая когти в разлом в качестве рычага. Тупая боль вынуждала морщиться, щуриться, скорость пришлось сбросить, и захваченный внедорожник еле-еле, осторожно полз вперёд, словно на последнем издыхании. А перед глазами всё понемногу начинало плыть... — Привет, — вспомнился ей грубый голос замедленной граммофонной пластинки. — Давно тебя не слышал. Соскучилась? Пальцы прижали к уху телефон убитого заложника, но голоса на то, чтобы ответить, не было. - Так и не научилась обращаться с огнестрельным оружием, — констатировал аноним. — Пистолет обманывает. Забыла? Под её ногами, будто в подтверждение, валялся труп психолога, по необъятному полю неспешно прогуливался ветер, волнуя высокую траву. Было вроде бы тихо, но за спиной мерещились знакомые вопли сирен служебных машин, шум их двигателей. Нужно было уходить, уезжать отсюда, иначе этот побег вообще не имел бы смысла! Похоже, кровожадный мерзавец на другом конце провода снова непостижимым образом всё рассчитал? По своему обыкновению избавился от очередной "пешки" и собрался подставить её саму ещё больше? Уже подставил? У неё на языке вертелось множество вопросов, но из них следовало выбрать правильный. Кто он такой, был ли он где-то рядом и каким образом сумел подгадать время, поймать момент, знать, что именно она возьмёт трубку, всё это было уже неважно. — Он жив? — Жив, — холодно заверил ТМНП. — И будет жить, пока ты играешь по правилам. Есеня хрипло вздохнула. Голова кружилась и раскалывалась на части. А на том конце провода удерживали паузу, явно ожидая, что она скажет. Но что она в принципе могла сказать? — Что я должна сделать? — Это всё, что тебе нужно знать, — обнадёжил собеседник. — Пока. Или будет неинтересно. И пока она собиралась с духом и пыталась унять дрожь во всём теле, услышала: — Умная девочка. Я в тебе не ошибся. Есеня мучительно скривилась и отогнала от себя внезапную мысль о том, что ненавистный голос благодаря знакомым словам прозвучал как будто... мягче? Нет, он подслушивал! Он просто... подслушивал! — Мы ещё поговорим. Ты на свободе, это главное. Игра продолжается. — Если ты его тронешь, — задыхаясь, прошептала она и вцепилась в раскалённый корпус со всей силы. — Если только пальцем... Я тебя... Есеня запнулась. И докончила уже жёстче и увереннее: — Я тебя поймаю, ублюдок. Слышишь? На сей раз... И меня никто не сможет остановить! Даже ты. — Скажи мне, — прервал её аноним. — Что ты чувствуешь теперь, когда осталась одна? Страх или облегчение?.. Она вскипела мгновенно, но ничего ответить не получилось: связь прервалась. Телефон утратил последние остатки заряда батареи и умер в её руках, вслед за хозяином. Всё, что оставалось сделать, это прыгнуть в его машину. И вот. Она здесь. А на соседнем сиденье лежало мёртвое устройство. Интересно, поймёт ли неизвестный номер, что произошло? Чтобы с ним договорить требовалось как минимум воскресить айфон. А что, если... Есеня вздрогнула и вцепилась в руль, как в спасательный круг. Что, если покойный психолог был прав и действительно хотел ей помочь? Что, если его стройная и кошмарная версия событий являлась истинной? Она уже окончательно спятила, проиграла собственному мозгу, что оказался таким талантом в изобразительном искусстве? Её сны, что становились всё более реалистичными и притом всё более абсурдными и туманными, разве не свидетельствовали именно об этом? Она вот-вот должна была потерять из виду ту самую черту между реальностью и вымыслом, грань, по которой так опасно разгуливала вот уже полгода. Оступиться и шагнуть — куда? В какую сторону? Остаться на зыбком краешке или полететь в пропасть? Не об этом ли говорил столь заботливо сотканный её воображением Меглин? Вот только проблема заключалась в том, что как раз выбрать его ученице ничего не позволяли, идти приходилось наугад, без подсказок или указателей. Идти и разбираться с последствиями. Как бы то ни было, но ТМНП существовал. Только в её голове и телефонной трубке либо как реальная личность... её мужа, покойного наставника или ещё кого-то, кто был к ней "ближе"... Да и в самом деле, можно ли было отыскать недруга, более близкого к ней, чем её собственный мозг? И поставить на кон что-то большее, чем собственное расколотое сознание? Что, если абсурдные, на первый взгляд, слова убитого Самарина имели под собой более надёжную почву, чем ей казалось? Если жёсткая стажировка у Меглина, которую она, как ей думалось, прошла с честью и без критических потерь, на самом деле её сломала? Не разнесла её маленький домик вдребезги, а подпилила сваи, и он только сохранял внешний вид, только чудом ещё держался в воздухе, без какой-то реальной опоры, и вот-вот грозил обрушиться? Что, если её сознание действительно не захотело принять обладательницу как убийцу, тем более, его убийцу, а предпочло лучше расщепиться, отвергнуть эту часть, чем жить с вечным комплексом вины? За компанию к этим изгоям присоединились те черты её личности, колючки, к которым она также не питала особо тёплых чувств. А на другой стороне остались их противоположности во главе со знакомым образом в плаще. Его смерть она тоже не могла принять, как ни старалась. Без него в этом жестоком мире было одиноко, холодно и страшно, словно посреди Тихого океана без компаса; было просто невозможно плыть и... жить. И, Есеня знала чётко: она уже не сумеет. Быть умной и сильной девочкой она смертельно устала. В итоге, каждая из её "сторон", что вот так обособились, будто заострилась, акцентировалась, утрировалась. Эмоции и чувства, что и раньше доставляли ей хлопоты, теперь, с рождением сынишки, стали всё больше возобладать над логикой, сделали свою обладательницу тревожнее, слезливее, слабее и безоружнее. А другая часть забрала себе ясный ум и трезвый расчёт, которые требовались талантливому и изощрённому убийце не меньше, чем агрессия, бесстрашие, решительность, презрение к воле других и к человеческой жизни в целом, тяга к насилию и жажда крови. Где-то там осталась и совесть, как ещё один безжалостный палач — вот откуда "Ты меня не поймаешь" был прекрасно осведомлён о том, что она тут всех "убила", ведь её изгнанное чувство вины никуда не делось. И почему, ей — как тут недавно говорила бородатая, осязаемая и реальная до мурашек галлюцинация — никогда не приходило в голову "посмотреть на жертву" и взглянуть на единственную подсказку телефонного оппонента под другим углом? В сущности, разве можно было поймать... саму себя? Естественно, эти кошмарные противоположности, что так стремились соединиться обратно, должны были ополчиться друг на друга. И оставалось только ждать, когда холодная война между ними перейдёт в открытое противостояние. Каждая стремилась взять реванш и убрать, выбросить соперницу, как слабую и жалкую, либо жестокую и общественно-опасную. Две части её одинаково несчастного "я" раскачивали чаши весов и играли в шахматы за руководящий пост... Оказаться в заложниках у собственной черепной коробки, разве могло быть что-то ещё более нелепее? И страшнее? Оставалось лишь пойти сдаться Бергичу или выпустить себе в висок пулю из трофейного пистолета, как в "Бойцовском клубе" Паланика. К счастью, литература и кино уже достаточно увлеклись проблемами психологии и предлагали страждущим множество вариантов действий, на выбор. Однако с недавних пор ловушка захлопнулась, и покинуть этот несправедливый мир она уже не могла. Кем являлся её неуловимый мучитель, было уже не столь существенно. Важным было то, что его деятельность значительно отражалась на событиях реальной жизни и на судьбах реальных людей. И теперь больше всего на свете её тревожила судьба маленького Витюши. При любом раскладе оставаться за решёткой значило подвергать малыша смертельной опасности. Если ТМНП, вопреки убеждениям начальства, был отдельным, вполне осязаемым человеком, то он, конечно, ожидал её возвращения в Игру и не пожалел бы благополучием годовалого ребёнка, чтобы убедить окружающих и её саму в твёрдости своих намерений. Если же им была она сама, то любое промедление грозило почти такими же последствиями. Как ни старалась, Есеня не могла вспомнить ни одну из своих "пешек", тем более, приказы, которые она им якобы отдавала. Следовательно, местонахождение малыша оставалось неизвестным, а без надлежащего ухода, если он был один либо в компании какого-то невменяемого "нашего", самой простой участью для крохи стала бы голодная смерть. О других вариантах не хотелось даже задумываться. Заехав в Одинцово по пути сюда, она уже, кажется, убедилась в серьёзности своих опасений. Дом был тёмным, несмотря на позднее время суток. Хорошо, вечер сыграл ей на руку, и под автоматическим шлагбаумом туда и обратно удалось проскочить, пристроившись в хвост каким-то соседям по коттеджному городку. А не разносить препятствие на кусочки, как в недавнем сне. Одна из версий, что муж всё инсценировал, не подтвердилась. Оставались ещё две, одинаково неприятные. В любом случае, она найдёт своего ребёнка. Даже если его придётся спасать... от самой себя. И, учитывая всё это, куда ей было ехать сейчас, на самом деле? Пожалуй, только сюда. В одно-единственное место. Туда, куда всегда можно было прийти. Туда, где к замку подходили ключи... Ключей у неё, конечно, не было — они остались в бардачке совсем другой машины. Но, в крайнем случае, существовали другие способы попасть домой. Оставалось только вспомнить. И вдруг в переднем стекле навстречу бросился зад какой-то машины, номера и потухшие огни фар. Нога инстинктивно вжала тормоз, и захваченный внедорожник чуть было не стукнулся носом в тыл голубого "Мерседеса". Есеня тяжело дышала. Поморгав, больно ущипнула себя за кожу на запястье, подавила стон. Выкарабкавшись из машины, с огромным трудом, как пьяная, на негнущихся ногах подошла к призрачному транспорту. Неуверенно прикоснулась, после злобно стукнула кулачком по зеркальному боку. Ещё раз. От души пнула шину. Старый автомобиль исчезать не собирался. И, как ответ на её вопрос и душевные терзания, впереди, в темноте горели огромные полукруглые окна. Замерев на месте, Есеня схватилась за холодный мокрый багажник, перевела дух, пытаясь удержаться на ногах и взять себя в руки. Потом невесело засмеялась. Наверное, так и чувствуешь себя, когда совсем едет крыша? Когда в какой-то миг вообще перестаёшь удивляться чему-либо? Да, игра продолжалась. С ТМНП ли или с собственным мозгом — это было уже безразлично. Пока она спускалась по ступенькам в овраг, в голове самовольно успели пронестись версии насчёт того, кто зажёг свет на втором этаже в жилище наставника? Он сам включился? Меглин был жив, и скоро она сможет поколотить его от души кулачками, убить во второй раз и потребовать ответа за то, что он посмел её бросить? Её и ребёнка? Или же там её ожидал ТМНП — автор всех этих жестоких фокусов, а с ним — и последний раунд? Последний ход этой безумной партии, к которому она совсем-совсем не была готова? Остановившись у входа, Есеня запрокинула голову, секунду посмотрела на огненные полукруги, подержала себя в спасительной сладкой дымке надежды, подумала о самом приятном варианте развития событий, чтобы восстановить хоть какие-то остатки сил и не сойти с ума окончательно. А потом нехотя поднялась на крыльцо, тронула ручку двери. И та поддалась. Лучше бы она была запертой... Болезненно морщась, Есеня шагнула в кромешную темноту, сжала пальцы на прикладе чужого пистолета, но пока что держала его у бедра. Настороженно двинулась вперёд, пытаясь вспомнить, где здесь был поворот на лестницу, — к счастью, над ней горела единственная подслеповатая лампочка. А наверху из-под железной створки протянулась огненная тропка горячей лавы, на которую совсем не хотелось ступать. Ещё немного помедлив, она решилась, скользнула ближе. Перевела дух, осмелев, осторожно заглянула в щель... И, не выдержав, распахнула дверь, замерла на пороге, вскинув оружие. Внутри горело всё, что только могло гореть: верхний свет, настольная лампа и торшер под абажуром у кровати, в бочке плясали огненные языки, тихо постукивала дверца печки, посверкивая пламенем сквозь вертикальные прорези. Так что не оставалось даже уголка, где бы мог спрятаться сумрак и начать шутить с гостьей, вынуждать её строить напрасные иллюзии. У стола с зелёным сукном, опираясь на край и отбрасывая тень, стоял Меглин, задумчиво выпуская дымок. А перед ним у полукруглого окна на полу сидел Женя, прикованный наручниками к ножке стола с сотней тысяч кактусов. Пока эти двое не заметили её появления, Есеня заставила себя глубоко вздохнуть и отказаться от спонтанной мысли опустить пистолет. С первым же её шагом хозяин жилища повернул голову, а гость воскликнул: — Привет! А мы тут как раз о тебе говорили. Есеня медленно двинулась вперёд, пытаясь отчаянно сообразить, что делать дальше. Картина происходящего пока что убеждала в самой приятной из всех обдуманных версий. Она — не сумасшедшая, наставник — жив и на её стороне. И ему как прежде хотелось довериться во всём. Однако обожжённый рассудок предупреждал об опасности и требовал сперва во всём разобраться. Не опуская пистолета, так, что в прицеле в любой момент мог оказаться каждый из этих двоих, она остановилась. Почти неосознанно пробежалась взглядом по помещению и обнаружила, что с момента её последнего визита здесь ничего не поменялось. Даже плюшевый зверь всё так же угрюмо сидел на её половине кровати. Меглин спокойно, внимательно наблюдал за вошедшей, по своему обыкновению просчитывая все её душевные порывы на несколько ходов вперёд. А Женя усмехнулся разбитой губой и кивнул на хозяина лофта: — А ты не выглядишь удивлённой. Смотри, Есень, какой у него цветущий вид! — Так я же привидение, — мрачно пошутил тот. Она вздрогнула, едва удержав глаза в орбитах. "Что?" — Дикое, но симпатичное? — уточнил Осмысловский, применив любимую шутку. — Как для тебя, скорее... дикое, — заметила она, помалу сообразив, что происходит. — М-молчит? Её голос подрагивал. — Тебя ждали, — буркнул Меглин. Вновь затянувшись сигаретой, он дотянулся до пепельницы на краю стола и старательно раздавил в ней бычок. А потом выпрямился, заложил руки в карманы плаща и обратился к пленнику: — Ну что, все в сборе. Говори теперь, где ребёнок. Женя облизнул губы, ухмыльнулся: — Я не знаю. Есеня стиснула пистолет, предупредительно отодвинув палец от курка подальше. Подумала, что при случае она сумеет вышибить ему мозги в любой момент, и даже Меглин не сможет её остановить. Но пока что это было бы слишком поспешным решением. — А кто тогда знает? — сердито спросила она. Женя ухмыльнулся: — Без понятия. Может быть, ты? Супруга вспыхнула до корней волос, прошипела: — Он живой? — Пока да. Этот ответ словно придал ей сил. Через секунду Есеня уже оказалась совсем рядом, присела и упёрла пистолет ему в подбородок, щёлкнула предохранителем. Меглин даже не шевельнулся. — Где он? — не помня себя, воскликнула она. — Отвечай! Что ты с ним сделал? Как ты мог... — Много вопросов задаёшь, Есенька, — посерьёзнел Осмысловский и выразительно шевельнул бровями. — Ответ один. Тик-так. Раздался тихий щелчок. Она вздрогнула. Не убирая оружия, обернулась, недоумённо посмотрела на Меглина. Тот молчал, думал. — Друзья, с прискорбием должен вам сообщить, что время на беседу у нас ограничено, — насмешливо объявил Женя и вынул свободную руку из кармана. — Где-то здесь, на вашем уютном заводике, спрятано маленькое взрывное устройство. Но его мощности хватит на то, чтобы стереть с лица земли любое упоминание о вас. И обо мне, — он засмеялся. — Ну, с тобой, Меглин, и так всё ясно. Ты давно для всех мёртвый, не привыкать, да? А ты, Есень — за компанию, уж не обижайся. Полюбила, так бери его целиком, со всеми его грехами и проклятиями. Она беспомощно прижала дуло к подрагивающей жилке на его шее. Надавила сильнее. — Сюрприз, — улыбнулся Женя. Теперь она похолодела. — Б-бомба? — губы почти не слушались. — Сказки тут не рассказывай, — пророкотал Меглин. И когда она с надеждой обернулась, приказал: — Сюда иди. Есеня вскочила на ноги молниеносно, бросилась к нему как к единственному спасению, свободной рукой схватилась за горячее, словно выкованное из стали предплечье в рукаве плаща. На долю секунды, как раньше, почувствовала себя в безопасности. Он один всегда мог в точности сказать ей, где была правда, а где — ложь. И даже теперь, в такой острой ситуации, она ощутила себя судном, попавшем в шторм посреди гневного океана. Но с опытным капитаном у штурвала. — Чистая правда, товарищ майор, — Осмысловский картинно выпятил губу. — Ну в самом деле! Вам ли не знать, в каком месте вы проживаете? Достаточно одного заряда и — всё рванёт. К чёртовой матери, как в цепной реакции. Судно дало первый, пугающий крен. Отпустив локоть наставника, Есеня сделала несколько шагов вперёд. Прошелестела: — А ребёнок... — Какая разница? — фыркнул Женя, насмешливо наблюдая за тем, как у неё стремительно расширялись глаза. — Лучше подумай о себе, Есень. Часики-то тикают. Тик-так. Тик-так, — с расстановкой повторил он. Та в ужасе посмотрела на Меглина, и была готова поклясться, что он впервые на её памяти побледнел. Слегка, но сам факт заставил все мысли путаться и метаться, как испуганный табун лошадей. — Сколько у нас времени? — прошептала она. Супруг пожал плечами: — Не знаю. Так же интереснее? — Ты сам погибнешь, — заметила она. Голубые глаза полыхнули истинной ненавистью так, что она отшатнулась. — Думаешь, после всего того, что случилось, меня это парит? Есеня воскликнула, чуть не плача: — Но Витюша! Он же ни в чём не виноват! Убей меня, если хочешь! Убей! Разорви на кусочки, разрежь... Но только не трогай ребёнка!.. Ты же обещал, — совсем тихо и жалко прибавила она. — Убить тебя? — притворно задумался Женя. — А думаешь, мне этого не хотелось сделать, тысячу раз? Но нет, Есенька. Это будет слишком просто. Слишком просто для вас обоих. Он тихо засмеялся. Она всхлипнула: — Ты не можешь... — Могу. Какое мне дело до чужого ребёнка? Или, до вас? С недавних пор эта жизнь мне отвратительна, думаю, что и вам тоже. Ну, ничего. Потерпите ещё минут пять, и мы уйдём, все вместе, — он многозначительно посмотрел на супругу. — Как одна большая, дружная семья... — Всё, — выдохнул Меглин. — Ты уже наговорил достаточно. Он оттеснил обалдевшую неподвижную Есеню в сторону, мягко, будто подвинул хрупкую статую. И подступил к пленнику ближе, заложил руки в карманы. — Говори, где ребёнок. В последний раз прошу вежливо. — Тик-так, — осклабился тот. — Слова больше не скажешь? — кивнул Меглин. — Ну, дело твоё. Посмотрим, насколько ты себя переоцениваешь. Есеня едва смогла разомкнуть замёрзшие губы: — Ты о чём... Перевела взгляд на мужа и похолодела ещё больше: насмешка исчезла из его глаз, из уголка рта, черты обострились. В тот миг она порадовалась только одному: что не видела страшного лица Меглина, которое, очевидно, и вызвало такую метаморфозу. В глубине души она всегда знала, что Женя — трус, и в том, что он сильно переоценивал свои способности, была с наставником солидарна. Это по телефону он казался таким загадочным и смелым. Может, так долго хранил своё инкогнито ещё и по этой причине? Меглин с щелчком раскрыл нож, чуть сузил глаза, пророкотал: — Как же ты мне надоел. Пиротехник... Обернувшись, он пробуравил Есеню тяжёлым, немигающим взглядом. Хорошо ей знакомым ещё со времён стажировки: — Уходи. Жди внизу. Она побледнела: — Зачем? Он рассердился: — Затем, что времени нет. Пошла! Есеня ещё раз посмотрела на него, на мужа. Неуверенно, медленно направилась в сторону, откуда пришла. Зажала самой себе рот ладонью и почти побежала. Но в проёме замерла, схватившись за створку и глядя на фигуру в плаще с неподдельным ужасом. — И дверь закрой, — приказал Меглин, не оборачиваясь. Лестницу до низа она преодолела за несколько минут. Промчалась через какой-то заброшенный цех до следующего помещения и остановилась, тяжело дыша. Дальше была сплошная, непроглядная темнота. Где-то впереди находился спасительный выход, и она, наверное, могла бы его отыскать по памяти, на ощупь. Но Есеня не двигалась с места. К сердцу подбирался сложный, многоуровневый страх, первобытный, — за себя, и более осмысленный — за тех, чья жизнь была ей дороже собственной. Меньше всего на свете в тот миг она хотела спастись сама и вновь остаться... одной. Чтобы не думать о грозящей опасности, Есеня заставила себя вспомнить хотя бы приблизительное устройство своего "дома". Было время, когда она, одурев от одиночества и душевной боли, излазила здесь всё в поисках каких-то тайников и секретных напутствий. Тут же, в одном из заброшенных цехов, она поставила голубой "Мерседес" наставника, будто предчувствовала, что транспорт ещё мог ему пригодиться. Жаль, всё это было год назад, и с того времени прошло уже слишком много... всего. Ей ли было не знать, что найти что-либо здесь, сейчас и в ускоренные сроки, не представлялось возможным! Мозг ещё пытался лихорадочно что-то оценивать, прикидывать, сколько тут было помещений, коридоров, проходов и укромных уголков? И, сколько корпусов, ведь "завод" — это обобщённое понятие. Что, если, пока она была здесь, её, их ребёнок находился в другом здании? А время неудержимо мчалось вперёд. Сколько уже прошло секунд? Минут? И сколько их ещё оставалось? Маленьких, драгоценных крупинок в верхней чаше песочных часов? Каждая будто осыпалась с очередным, неосторожным ударом сердца. Что она могла сделать? Ничего. Только всецело полагаться на того, кто вновь взял всё в свои руки и под свой контроль. Как бы этот бездушный мерзавец, её муж, ни упорствовал и как бы велика ни была его ревность, Меглин заставит его говорить. Да, он всё хорошо продумал, по своему обыкновению, ловко обставил свой последний мерзкий "ребус". Но вот этого обстоятельства, похоже, не учёл. И не успела она подумать о тех двоих, кого оставила наверху, как по зданию прокатилось грозное эхо человеческого вопля. Это был ужасный, почти животный крик, такой, что с первыми отголосками её обожгло холодом до самых костей. Есеня отчаянно зажала себе уши, зажмурилась. Тело била крупная дрожь, словно завод уже взлетел на воздух и стены сотрясались от взрывных волн. Уши были надёжно закрыты, но она всё равно продолжала слышать этот ужасный звук. Воображение подсовывало картины одну страшнее другой: окровавленного мужа, безжалостного наставника, нож в его пальцах... Господи, да что он там с ним делал?.. Впрочем, догадаться было нетрудно. Ей казалось, даже так, в этой физической, почти абсолютной тишине, она была способна различить приглушённый и спокойный до мурашек баритон. И после — новый крик. Наконец, не выдержав, все мысли, как косяк рыбок, вновь устремились к одному, крайне малодушному варианту. Бежать! Она задохнулась. Да, бежать! Немедленно! Куда угодно! На улицу, на другой конец города, страны, мира! Бежать отсюда, от них, от него! Но только ноги по-прежнему не двигались с места, как в её старом кошмаре. Помнится, она так не хотела верить словам Самарина... или Григорьева? Так отчаянно мечтала о том, чтобы всё, что она узнала и прочувствовала, не было только плодом её воображения. Чтобы Меглин оказался живым не только в её снах и мыслях, и его можно было схватить за руку, прижаться к его плечу, спрятаться за его спиной. Она так боялась снова остаться одна! А теперь получалось, что реальность, которую она выбрала для себя из двух, была ещё страшнее. И Есеня не знала, чего ужасалась больше: неминуемой гибели их всех или того, что к ней скоро вернётся её личный монстр? Знакомые тяжёлые шаги на лестнице теперь вызвали у неё озноб. Как во сне, она сперва увидела приближение зловещей тени. А потом беспомощно уставилась на того, кто её отбрасывал. К её облегчению, хотя бы его плащ и руки были чисты. Губы плотно сжаты, взгляд — прожигающий насквозь. — Ну... что? — осмелилась она спросить. Хотя голос дрожал. О тех услышанных недавно воплях и о том, каким образом Меглину удалось вырвать признание из уст мужа, думать не хотелось совершенно. В полумраке, освещённом одной-единственной лампочкой, пронзительные глаза сверкнули из-под козырька кепки как раскалённые угли. — Ребёнка здесь нет, — был хмурый ответ. Есеня вздрогнула. — Ты уверен? Он же теперь обо всём... знает. А вдруг... Она задохнулась. — Уверен, — заявил он твёрдо и подступил вплотную. — А бомба? На её запястье словно сомкнулся раскалённый капкан. — Тикает где-то. У нас минуты три, надо сматываться.

***

Вздрогнув, Есеня обхватила себя руками за плечи. Ей никогда прежде не случалось ни слышать, ни видеть настоящий взрыв. Тем более, настолько мощный и страшный. Громадное и крепкое, построенное на совесть какими-то пленными немцами, толстостенное здание, конечно, наверняка выдержало бы и авиационную бомбёжку. Устояло и теперь. Но то, что было внутри, погибло точно, без следа и без остатка. В двухэтажном крыле заводского корпуса до сих пор ещё что-то рвалось, трещало и вспыхивало, озаряя выбитые ударной волной окна всё новыми резкими отсветами пламени. Вокруг, далеко и близко, надрывались воплем сигнализации машин и самых разных сирен, пахло гарью, удушливым дымом, пожаром. Небо и земля, убитый асфальт, бетонные укрепления заброшенного завода, зияющие проёмы — всё было огненно-красным, страшным, жутким. И завораживающе красивым, как ночь на неизвестной планете. Предплечье хранило следы железной хватки, ныло от каждого пальца, будто он её не отпускал. За те три минуты, что у них оставались, Меглин успел вытянуть её во двор. Есеня слабо упиралась, чувствуя, что его словам почти не верит. В его руках она растерялась вконец и позволила без лишних слов, грубо и быстро, протащить себя через тёмный цех. Не то он видел во мраке так же хорошо как волк, не то просто умел ориентироваться в своём пристанище даже при нулевом освещении. Бежать, не видя ни дороги, ни собственных ног, было на удивление нелегко, происходящее напоминало ночной кошмар, когда вдруг удирать оказывается некуда. Наконец, в лицо пахнул свежий ночной воздух, тяжело хлопнула дверь. Они в таком же стремительном темпе пробежали по двору, после заторопились к лестнице, на подъём. И едва успели выскочить из глубокого оврага, она первой, он — за ней, как вдруг резко наступила тишина, странная, тревожная, невыносимая. А следом раздался такой грохот, что казалось, содрогнулась земля, и небеса обрушились на голову. Меглин сбил её с ног, прямо на колючий асфальт, в ушах нестерпимо звенело, шевелиться было страшно. За первым взрывом последовало ещё несколько таких же, по цепочке Не видя того, что происходило там, за спиной, в голову полезли всякие неутешительные мысли и картины, одна другой интереснее. Вот из лофта наставника вырывается огонь и охватывает всё вокруг, все окрестные здания, стремительно, как лесное пожарище; растекается повсюду, плавит асфальт и неслышно подбирается к ним обоим. Вот — над головой содрогается другой корпус заброшенного завода, а с ним обрушивается и монументальный мост метро. А вот — взрывной волной выносит какой-то обломок, и он прямо сейчас летит на них, а они и не видят ничего... Есеня давно бы вскочила, чтобы проверить эти допущения, но знакомая рука лежала у неё на загривке, помалу вдавливая в землю и одновременно напоминая о своём присутствии. В тот миг яркой вспышкой, разом затмевая все другие мысли, её озарила короткая радость от того, что они оба были живы, и он — рядом... Но теперь всё вернулось обратно, накатило, как буря, с которой было уже не справиться. Сзади послышались шаги, и кто-то тронул за локоть. — Не стой здесь. Слишком близко. Её била крупная дрожь. По щекам бежали слёзы. — А что, если... — она шептала почти беззвучно. — Если он... Если ты... — Нет. — Он мог его усыпить, спрятать... И тогда... Грудь, словно обожгло калёным железом, так что стало не вздохнуть. А её ноги сами бросились бежать в эпицентр катастрофы, к лестнице и отвесному краю обрыва, спотыкаясь и оглушительно топая по асфальту. Меглин догнал её в секунду, перехватил так, что её подошвы на миг оторвались от земли. Развернул к себе, всматриваясь в расширенные, невидящие глаза. Встряхнул. — Не дури. Она дёрнула плечом, после рванулась: — Пусти меня! Пусти! Он мгновенно сгрёб её сзади в охапку, прижал к груди без малейшей надежды на освобождение, стиснул, одновременно перехватывая руки. Когда-то он держал её точно так же, дрожащую, напуганную, охваченную яростью, и забирал из её рук окровавленный простой карандаш... Ей ли было не знать, что вырваться уже не получится? Копившиеся внутри напряжение, злость и страх прорвались стихийным потоком, новые кипящие слёзы брызнули из глаз. — Пусти-и! — истошно завизжала Есеня. Оттолкнулась от земли и рванулась прочь изо всех сил. — Пусти! Пусти! Пусти!! Под какофонию воплей сирен она захлёбывалась собственным криком и слезами. Тело рвалось и билось, пытаясь вырваться, чего бы ей это ни стоило. Есеня отчаянно извивалась, лягалась, дралась так, будто боролась за собственную жизнь. Перед её глазами плясали огненные языки, что рвались на свободу из пустых глазниц оконных проёмов. В чёрном дыму толстые стены завода выглядели зловещим призраком, олицетворением неизбежной беды, дьявольским идолом с горящими, полукруглыми глазами и огненной чешуёй. Жёсткие объятия Меглина удерживали её на месте. Он что-то говорил, в чём-то её убеждал, но слова, звуки любимого голоса над ухом сливались в низкий гул, вместе с тяжёлым дыханием. Она ничего не слышала и не хотела слышать. — Пусти меня! — рыдая, повторяла Есеня. Горло уже саднило от крика, всё тело обдавало болью, будто её избили, щёки выжигали слёзы, в запястья впивались стальные пальцы. Ещё немного, и она ослабела настолько, что уже не сопротивлялась, а только слабо билась в руках Меглина, как пойманная рыбка. — Господи, господи, господи! — со стоном повторяла она. — Витюша... Мы убили его. Убили. Он же ни в чём не виноват! Ни в чём... Он же маленький совсем... Не успел ничего... И это из-за меня... Опять... — она напрягла все силы, оскалилась и рявкнула. — Опять, да? Опять?! Меглин хранил молчание, но хватки не ослаблял. Есеня только чувствовала, как шумно он дышит. "Он жив, — гремело в ушах эхо ненавистного голоса. — И будет жить, пока ты играешь по правилам. Это всё, что тебе нужно знать..." На глазах мир стремительно терял краски и покрывался зловещей, серой тенью абсолютной безнадёжности. Ей было слишком хорошо известно, кто погиб в этом взрыве, огне и дыму, чтобы иметь хотя бы малейший повод жить дальше. Почему он остановил её, держал, как в тисках, касаясь подбородком её волос, и дышал теплом ей в затылок? Почему не позволил броситься туда по лестнице, а лучше головой вниз, с этого обрыва? Почему?! Ведь это — самый настоящий конец! Вот, это — конец, это — занавес. Финиш и заключительный акт этой проклятой пьесы! Нет, нет! Этого не могло быть на самом деле, в реальности. Это просто сон... Ещё один ужасный, жуткий ночной кошмар... Что же делать? Что же было делать теперь? И как от него проснуться? — Родион... — простонала она и следом на выдохе сдулась мгновенно, как шарик в его руках. В ушах зазвенели бубенцы, предвещая спасительный обморок, тело лишилось сил даже на то, чтоб поддерживать себя в вертикальном положении, согнулось пополам. Ноги утратили опору, руки безжизненно обвисли. Всё милостиво заполонила собой темнота. Но тот, как прежде, не позволил ей упасть, подхватил вовремя. На миг сжал в объятиях невозможно крепко, замер, будто справляясь с собственными чувствами, зажмурился так, что на лбу обозначились новые складки морщин. Опомнившись, он ослабил хватку, на миг оглянулся через плечо. Склонившись, поднял её на руки, как неподвижную и беспомощную тряпичную куклу, понёс к машине. Заскрежетали, закрываясь, ворота завода, скрывая от глаз зрелище умирающего лофта. А голубой "Мерседес", чудом разминувшись с колонной служебных автомобилей самого разного сорта, резко свернул на перпендикулярную улицу и помчался по ней, стремительно наращивая скорость.

***

"Мы убили его..." После того, что ей пришлось увидеть, прийти в себя получилось с трудом и усилием. В первые несколько секунд перехода между сном и явью, перед тем, как открыть глаза, просыпаться ужасно не хотелось. Однако мозг — её личный безумный художник — уже достаточно отдохнул, чтобы заскучать и заверить свою обладательницу в том, что её новые подозрения требовалось проверить. Есеня упрямо зажмурилась. При таком недостатке информации несносный обитатель её черепной коробки схватился за самые незначительные мелочи. К примеру, доложил, что она лежала на боку на чём-то пружинистом, комфортном и мягком. Однако все её мысли тут же повернули в обратном направлении. Напомнили о том, что вчера выдался напряжённый и просто кошмарный день, и мозг тут же занялся перебирать отрывки воспоминаний, как кусочки мелкой и сложной, рассыпанной мозаики. Кажется, ей что-то говорили о выборе? Устав сражаться с собственным сознанием, подсознанием либо обоими агрессорами, она полагала, что должна была решить между тёмной и светлой "стороной". Быть ли ей убийцей, как хотел "ТМНП", либо держаться, как учил любимый баритон? Два её внутренних голоса — две стороны одной её личности. Но что, если всё было ещё изощрённее и хуже? Если тот, кто был ответственен за её, скажем так, самоидентификацию в этом мире, с полной серьёзностью предлагал на выбор не две стороны, не две модели поведения и даже не две личности, а две... реальности? Ту, что она знала раньше, и где всё было беспросветно, темно, одиноко и холодно. Где наставник был мёртв, а против неё ополчились все, кого она знала, поскольку там она была жестокой, расчетливой и изобретательной серийной убийцей. Не пожалевшей благополучием собственного ребёнка для того, чтобы просто вновь оказаться на воле. И вторую — ту, что возникла из ниоткуда, в которой получилось согреться в объятиях знакомых рук и в них же потерять сознание. Которая на миг показалась такой сладкой, а потом превратилась на языке в хину. Такой выбор напоминал иллюзию, в которой её держал обладатель грубого и искажённого голоса. Тот, кто знал её так, как никто из посторонних и даже близких, наверное, был не способен её знать. Так, как она знала себя сама. Знала и страшилась заглядывать в это кривое зеркало, ещё с тех пор, как увидела там своё отражение на поле с ромашками. Выбор без выбора. Ещё одна его жестокая игра. И всё же в том мире, который она до поры считала настоящим, Витюша был ещё жив. Похищен, возможно. Но, по крайней мере, не погиб на её глазах, как в этом абсурдном сне. В другой реальности Меглин фантастическим образом вернулся к ней, за одну ночь успел убить её мужа и лишиться своего жилища, а их ребёнок... От этой мысли на глаза наползли слёзы, и их пришлось открыть. Со странным облегчением встретить полумрак и тишину, а под головой обнаружить подушку. Понять, что это место она прежде не видела — это не тюремная койка и не лофт заброшенного завода. И почувствовать, как ныли запястья от хватки железных пальцев. А, может быть, от наручников? Да и вообще, что это было такое? Страшный сон или кошмарная явь? Если сон, то она уже, наверное, давно была в розыске, а что с ребёнком — оставалось тайной. Однако это вселяло некоторые надежды. Она вспомнит. Если он жив, она его найдёт. Найдёт, обязательно. Не для того ли, она сбежала из-под стражи? Нет, Самарин был тысячу раз прав! Она — просто сумасшедшая, и всё. Меглин был в могиле, его голос в голове упорно молчал. Всё, что случилось вчера — психоз, маниакальный эпизод. Онейроид. На фоне ужаса её нового положения, зная о себе столь неприятную правду, её мозг заигрался вконец. А душа, окоченевшая и утратившая все силы, уже просто не выдержала, бросила оружие, села у стеночки и залилась слезами. Больше всего на свете в тот миг, в колючем стогу сена и перед лицом ужасной смерти, пожелала передышки, сатисфакции за все перенесённые несчастья, захотела потерять колючки и шипы, стать слабой хотя бы на час и сбросить на кого-то со своих плеч этот сизифов камень. Вот и вынудила своего собрата, этот удивительный и непостижимый орган, занимающий черепную коробку, создать себе некий кусочек нового, сказочного мира. Чтобы любимый голос, наконец-то, обрёл форму и воплощение, протянул своей беспомощной ученице руку, вытащил из пропасти. В образе наставника осуществил в один раз за двенадцать часов все её заветные мечтания, обнял и согрел, утешил и приласкал, вышиб из неё дух поцелуем, подарил все звёзды с небес, точно так, как она помнила. Даже проглотил в один присест горку её блинов и признал своего ребёнка... Да, точно так. Разве от настоящего Меглина можно было дождаться вот такого праздника, таких широких жестов? Да даже хотя бы того, что он за ту дюжину часов ни разу не свалился в приступе? А в его холодильнике обнаружилось то, чего там никогда не могло быть! "Здоровый образ жизни", серьёзно? Мохнатый мишка — точная копия её собственного плюшевого зверя, с которым в детстве она любила засыпать в обнимку? Блины и кофе, к которым она даже не притронулась? Есеня невесело усмехнулась. Просто бред. Сказка с розовыми облачками. Её собственная, нежная и маленькая мечта. Сбой напряжения, полная капитуляция и некий оазис, что мозг создал для своей обладательницы, чтобы она просто не сгорела заживо в бескрайней пустыне, в раскалённом песке и под испепеляющим солнцем. Однако теперь нужно было отправляться в путь. Источник живительной влаги занесло песчаной бурей. Следовало оглядеться, понять, где она оказалась, на какой долбаной "стороне", и что ей со всем этим было делать. Пока Витюша, маленькая копия её возлюбленного и её самый близкий человечек, был жив, у его матери оставались какие-то силы и повод повоевать. Пусть даже самой с собой?.. С этими мыслями, удивительно ясными и чёткими после сна, слёзы высохли на щеках, у неё получилось приподняться на локтях и оценить обстановку. Итак. Она — в одежде, но без обуви, на кровати. Помещение тёмное и совершенно незнакомое, но очертания предметов и довольно большое спальное место, потухший экран телевизора навели на некоторые мысли. Похоже, это был гостиничный номер... Очередной гостиничный номер. Ну, в сущности, куда ещё она могла отправиться после того, как покинула мрачный пригород Вологды на чужой, завоёванной машине, с чужим, завоёванным пистолетом и бумажником покойного психолога? К счастью, пухлым; похоже, его практика и впрямь приносила неплохой доход. Все вчерашние события начисто стёрлись из памяти, впрочем, она с этим обстоятельством уже смирилась и даже начала свыкаться. Наверное, какая-то часть её сознания вчера заказала себе этот номер. Оставалось надеяться, что у неё хватило ума выбрать гостиницу подальше от столицы и от Вологды. Как и избавиться от внедорожника. Хорошо ещё, что впрямь не подалась в нору Меглина, там её наверняка искали бы в первую очередь. Скорее всего, начальство от её выходки в бешенстве и уже объявило беглянку — и, как они полагали, серийную убийцу — в розыск. Однако до утра у неё ещё было некоторое время. Требовалось восстановить те остатки сил, что ещё как-то теплились, и с благодарностью покинуть это маленькое пристанище. Внезапно её взгляд, что блуждал по комнате, всё больше привыкая к нежному полумраку, опустился. Доложил владелице о том, что покрывала на ней нет, вернее, она лежала на нём и только лодыжки были прикрыты его завёрнутым краем, так, как она бы точно не сделала сама. Наверное, ворочалась во сне, замёрзла, вот и заползла как-то? Или... Шторы на окнах были так же задёрнуты, плотно, заботливо, почти не пропуская солнечный свет. Словно кто-то понимал, как нелегко ей будет просыпаться. Утро уже давно наступило, может быть, время даже перевалило за полдень? Но хуже всего было то, что совсем рядом, на ночном столике по другую сторону этой обширной кровати, находился поднос с самым обычным гостиничным набором: стаканами и кувшином. В сосуде поблёскивала вода и, как в вазе, стоял одинокий цветок. Дрожащие пальцы в панике, с трудом, нащупали кнопку на настольной лампе, и из темноты вынырнули все подробности незнакомой обстановки. И эта роза. Алая, бархатная, словом, та самая роза, что он ей когда-то дарил... Лицо тут же исказилось, скукожилось, от боли дышать стало невозможно. Это ещё что? Очередное свидетельство того, что вчерашнее было не сном, но таким же бредом? Вымыслом её неугомонного подсознания, добрыми воспоминаниями, что по эту сторону реальности обретали форму, цвет, запах и острые шипы? Она спустила ноги на пол и вытащила цветок, не обращая внимания на капли, что стекали по пальцам и падали ей на колени и на пол. Покрутила в руке тонкий стебель с грозными, красноватыми шипами. Один из таких, острых, уже давно сидел глубоко в её груди. А эта роза только что послала туда же ещё один, как отравленную стрелу. Затаив дыхание, Есеня осторожно прижала палец к колючке, после — всё сильнее и сильнее. Отстранённо почувствовала боль и увидела, как на коже расплывается красная капелька. Рассеянно покатала её в пальцах, вздохнула. Ну, и что было делать теперь? Как жить в этом параллельном мире? В мире, где за прошлое, к которому она так упорно и долго стремилась, за которое цеплялась, уже пришлось заплатить будущим? Как жить, когда не можешь отдавать себе отчёта, без уверенности в собственном восприятии и ощущениях от рецепторов? Самарин же говорил, что галлюцинации при шизофрении — это почти то же самое, что и "аура" при эпилепсии? Просто определённые участки мозга раздражаются не объективными сигналами от нервных окончаний, но циркулирующими там импульсами, что всё не могут угаснуть, хотя давно пора было. Что, если и розы этой нет? И номера нет, а она — на поле, рядом с трупом своего заложника, катается, как Меглин, в страшном приступе головной боли? Это поселившийся там, как злой дух, компьютерный вирус вынуждает главнейший орган после сердца работать на износ, жадно заглатывать кровь и разбухать от неё, как губка внутри костяной и твёрдой коробки... А, может быть, она — уже в палате у Бергича? Пожалуй, это было бы намного лучше, чем думать о другом. О том, что её прошлые подозрения до того, как Самарин влез в её душу и разворотил там всё, как слон в посудной лавке, были справедливыми. Что, если её целенаправленно сводили с ума? Если ей в самом деле удалось сбежать? Если Меглин был жив, Женя был ТМНП, а то, что случилось вчера, случилось на самом деле? Что, если это был не сон, не бред и не психоз... Тогда... Она содрогнулась. Что делать тогда? И как принять тот факт, что вчера у неё навсегда отняли одного крошечного и любимого человека, пока второй хладнокровно удерживал её на месте? От того, чтобы она не кинулась в пропасть и в огонь, в сущности, — от самоубийства, которое она запланировала, как любая отчаянная и обезумевшая мать в её положении, прежде, чем даже подумала об этом. Но зачем? Зачем ей было жить теперь? И зачем ей эта... роза? Намерение опять возникло прежде, чем до его осознания добрался разбитый мозг. Вот же он, пистолет, на столике, у подноса — прямо под рукой! Не думать ни о чём, просто взять и выстрелить. Чтобы уже ни о чём больше не пришлось догадываться и ни в чём убеждаться. Наверное, это больно. Но та боль, что разрывала внутренности от одной только мысли о гибели ребёнка, причём, по её собственной вине, обещала быть намного страшнее. Смерть — это недолго, раз, и всё. В крайнем случае, получится выиграть пару минут, если пуля пройдёт косо и не отключит её буйное воображение сразу же. Но это неудобство не сравнить с тем чувством, которое нарастало внутри и с которым придётся отныне мириться всю жизнь. Уронить на пол эту мокрую розу! Дотянуться, взять тяжёлый корпус, напрячь мышцы, чтоб удержать его в руке и не позволить ей подрагивать... Обойма генеральского оружия была полной. Сухой щелчок предохранителя в этой тишине прозвучал почти оглушительно. Холодное дуло упёрлось в подбородок, указательный палец так удобно и привычно лёг на спусковой крючок. "Двойка", — вспомнился хриплый баритон. И по телу пробежал холодок, как в ту знаменательную ночь в Малодементьевске. Только теперь она даже не вздрогнула. Усмехнулась, прикрыла глаза... И вдруг даже не услышала — поняла, что за дверью, в коридоре кто-то был. Спохватилась. Чёрт! Вот, о чём она совсем позабыла. Здесь же полно народу, постояльцы, персонал... Выстрел услышат. Хотя какая разница? Капитан Стеклова не позволит свести себя с ума! Ни начальству, что пожелало замести следы и похоронить её заживо в смирительной рубашке. Ни собственной голове, что опасно заигралась со своей владелицей. Сейчас они получат, все. Только бы справиться с этими непослушными пальцами! Как будто это тело, мозг, колотился в ужасе и пытался вынудить её отказаться от задуманного всеми возможными способами! Даже если она забыла запереть дверь, и кто-то вдруг решился бы прибежать на звук, через пару секунд это будет уже неважно. Пускай даже сюда примчится сам ТМНП, если он не бесплотный дух и не плод её воображения. Её уже никто не сможет остановить, даже он... И тут дверь перед глазами сухо щёлкнула замком и распахнулась. От неожиданности над сознательным решением мгновенно возобладали инстинкты. Есеня вскочила на ноги, наставив оружие на фигуру, что замерла в проёме — силуэт на фоне освещённого коридора, — даже сделала вперёд пару шагов, почти автоматически поймала в прицел цель. И тихо вскрикнула. Совершенно обалдев, она так же бессознательно попятилась и, натолкнувшись на край, с размаху села на кровать. Странно ещё, что не выстрелила. А вошедший, как прежде, и бровью не повёл. Быстрый взгляд оценил пространство на предмет безопасности, промчался по Есене, отметив её, в буквальном смысле слова, плачевное состояние. Нет, выстрелить она уже не могла — оружие вывалилось на пол из ослабевших пальцев, мокрые чёрные глаза выпучились из орбит. На миг прислушавшись, словно за дверью кто-то был, Меглин, видимо, пришёл к отрицательному ответу. Щёлкнул замком во второй раз и уверенно шагнул в комнату. Покосившись на окаменевшую подопечную, он качнул головой, прошёл к окну. Отдёрнул штору в сторону, и комнату наполнил яркий дневной свет. Есеня, что, обернувшись, ела пришельца глазами, скривилась, сощурилась. — Думала, ты не вернёшься, — сообщила она этому хозяйственному призраку. — Куда я денусь, — проворчал тот. И прежде, чем она успела о чём-то сообразить, подступил ближе, подобрал с пола пистолет, повертел его в руках. Тёмные глаза неодобрительно поднялись на Есеню, на миг прожгли взглядом насквозь, так, что она вздрогнула и потупилась. Он выпрямился; обезопасив оружие, сунул его ей, как ненужную вещь. А потом, обойдя помещение по периметру, наконец-то отыскал пульт, включил телевизор. Быстро пробежал по каналам. — И снова главные новости часа, — торопливо объявила дикторша. — Сегодня ночью в Крылатском районе Москвы был убит мужчина. Анонимный источник прислал к нам в редакцию это видео и сообщил, что возможным мотивом преступления была месть... Кадр из студии сменился обещанным видео. Тёмное время суток, освещённая у подножья уличными фонарями старая многоэтажка. Камера поймала какое-то смутное движение на крыше, чей-то протяжный вопль. Затем оттуда вниз слетела тень человека, раздался оглушительный грохот и звон, на который мгновенно отозвалась свора сигнализаций. А фигура на крыше подступила к самому краю и заглянула вниз, так, что на миг её стало видно чётко. Дальше кадр сменился, показав залитый кровью капот автомобиля, на котором раскорячилось мёртвое тело. От обилия красного цвета зарябило в глазах. В объектив камеры попала настенная плитка и надпись на ней — ярко-алая аббревиатура. Всего четыре кривые, заглавные буквы с подтёкшим краем. Т, М, Н и П... Есеня приоткрыла рот. А взволнованная женщина на экране продолжала: — Источник также утверждает, что убитым был Руслан Мартынов, известный спортсмен, гимнаст, блестящая карьера которого в прошлом году оказалась под угрозой со стороны общественности. Мартынов привлекался к ответственности по поводу вождения в нетрезвом состоянии и ДТП, в котором пострадала женщина и погиб семилетний ребёнок. Напомним, что впоследствии все обвинения с Мартынова были сняты. Правоохранительные органы пока воздерживаются от каких-либо комментариев. С этими словами началось другое видео, судя по ракурсу съёмки и подрагивающим пальцам оператора, также снятое на смартфон и присланное в редакцию тем же "анонимным источником". На сей раз в поле зрения камеры оказался троллейбус, в освещённом салоне которого явно что-то происходило и двигались какие-то тени. Тот, кто снимал, видимо, испуганно отшатнулся назад, но почему-то не убежал. Только снял, как на оконном стекле чей-то палец старательно вывел кровью ту же печатную аббревиатуру из четырёх букв, но в зеркальном виде. — Это уже второе подобное преступление за последнюю неделю, — нервно доложила ведущая. — Два дня назад в троллейбусе был убит Леонид Колосов, бывший фигурант по резонансному делу, который обвинялся в растлении малолетних... Меглин кивнул на экран: — Врёт она, видишь? Врёт. Глаза влево отводит, паузы выдают. Больше знает. Научились уже врать на всю страну, — он посуровел. — Туда смотри. Но Есеня упрямо, демонстративно отвернулась. Услышала знакомое, строгое: — Ты работать будешь, нет? Она вспыхнула. "Что?" Пауза, прерываемая сбивчивой болтовней телевизора, угрожающе затягивалась. Поймав на себе пронзающий взгляд, Есеня поняла, что ответа на заданный вопрос на сей раз избежать не удастся. Буркнула: — Не хочу. — Теперь захочешь — заверил мрачный баритон. — Смотри, смотри. И когда она невольно послушалась, подбодрил традиционным: — Что видишь? Теперь на экране были кадры видеорепортажа. На сиденье троллейбуса, привалившись к оконной раме, сидел полноватый мужчина с вытаращенными глазами и разинутым ртом, множественными ножевыми ранениями в груди и перерезанной шеей. Вокруг суетились эксперты и загорались вспышки фотоаппаратов. А на стекле над головой жертвы расплывалась зловещая подпись "художника". Есеня насупилась, нехотя сказала: — Трамвай. — Трамвай, — согласился Меглин. — Почему? — Потому, что этот, — она кивнула на экран. — С высоты упал. В обнимку с кубком... Криминальные новости вновь показали картину недавнего преступления. На сей раз съёмка была профессиональной. Мартынов — или как там его — лежал на капоте, раскинув руки в стороны, а из кармана его куртки торчал золотистый верх спортивного кубка. Камера демонстрировала труп щедро, со всех сторон и по кругу, будто смакуя все детали и подробности. — Странная у тебя логика, — заметил Меглин и усмехнулся в усы. — Но правильная. — ...Тогда суд снял обвинения с Колосова, не найдя доказательства убедительными, — доносилось с экрана. — Следственный Комитет пока отказывается комментировать эти преступления, как и не подтверждает их связь...

***

— Что это? На стол для совещаний лёг пластиковый пакет с образцом какой-то растительности. — Цветки липы. Нашли в троллейбусе, на коленях жертвы. К вещдоку тут же протянулись руки. Бегло просмотрев, присутствующие стали передавать его по кругу. А Егор Александрович Быков собрал бледные пальцы в замок и счёл нужным пояснить: — Два года назад Меглин убил липецкого душителя в трамвае, ножом. Напротив такое же мутное, тёмное отражение в полировке, что и его собственное, качнуло головой. — Кубок это тоже какое-то напоминание? Генерал-майор подтвердил: — Троицк, убийца по кличке Высотник. Клал жертвам на грудь кубки их детей, что занимались в той же спортивной секции, что и он сам. Как можете догадаться, сорвался с крыши. — По неосторожности? — уточнил визави. Заметив, как на него уставились не меньше десятка пар глаз, Быков всё же решил промолчать. Услышал: — Они теперь народные мстители. Изначально выгодная ситуация. Публика их полюбит. — Вы считаете, нас ждёт волна убийств? — так же сухо спросил председатель. Но начальнику опального спецотдела СК вновь не дали ответить. — Ну, в условиях избытка информации надо, как говорится, поддерживать тему в тренде, — мрачно пошутил кто-то из присутствующих. — Пожалуй, вы правы. Члены собрания в дорогих костюмах и галстуках, в полумраке кабинета похожие друг на друга как близнецы или представители какого-то закрытого общества, повернулись друг к другу, стали обмениваться мнениями тихим, вежливым шёпотом. — Скорее всего, они будут убивать каждую ночь, к утренним новостям, — наконец, предположил кто-то из них. — Согласен, — поддержал другой. — Вы уже разослали ориентировки? Быков заметил: — Проблема в том, что в случае их поддержки со стороны населения оперативно-розыскные мероприятия могут быть затруднены. Но мы делаем всё возможное. В ответ донеслось: — Думаю, говорить вам о последствиях не имеет смысла. Как и предупреждать о том, что в случае какой-либо поддержки с вашей стороны, — собеседник сделал необходимый акцент, — это будет расценено как соучастие. Надеюсь, вы понимаете, что собственными руками выпустили на свободу хитрого, опытного, особо опасного и, не побоюсь этого слова, талантливого преступника? — Произошла внештатная ситуация. — Как с Ануфриевым? Генерал-майор напомнил: — Стеклова была под стражей, когда случилось убийство Колосова. — Похищение ребёнка состоялось ещё раньше, — таким же морозным тоном отпарировало начальство. — Это не меняет ничего, если не ухудшает ещё больше. Учитывая все обстоятельства, боюсь себе даже представить, сколько их может быть. Этих так называемых "наших". — Посмею себе напомнить один исторический факт, всем здесь хорошо известный, — вдруг подали голос с другого конца стола. — В двадцатые годы в целях военного сотрудничества Германии и СССР была организована секретная лётная школа, из которой вышло множество асов Люфтваффе, несколько начальников Генерального штаба и как минимум сорок пять высших офицеров от фельдмаршала до адъютанта Гитлера. Когда немцам было запрещено развивать военную авиацию, наши соотечественники пригласили их погостить, с целью набраться специфических знаний и опыта. — Тоже, кстати, в Липецке, — вставил ещё кто-то с невесёлым смешком. — Забавно. — Может, сравнение не слишком удачное, но суть остаётся, — сурово продолжал тот, кто говорил. — Опыта и знаний мы набрались и получили от "друзей" под бок бомбу замедленного действия. Был один маньяк, с которым хватало проблем. Стало два. Если не больше. — Ваш "Ты-Меня-Не-Поймаешь" — гидра, у которой растут всё новые и новые головы, — добавил его сосед. — Но у всех есть одна общая основа. Нужно её найти. Вырвавшись из бледных пальцев, по столу покатился полированный деревянный шар. Прежде, чем Быков успел дотянуться, безделушку схватил его оппонент, сжал. После вернул на подставку и выразил мысли всех участников совещания: — Ваш проект прогорел, теперь это ясно всем. Наведите порядок, пока вы ещё сидите в этом кресле. Несгибаемый генерал-майор вздрогнул. Поднялся на ноги и по очереди ответил на несколько рукопожатий. — Вы с Григорьевым создали монстра, как барон Франкенштейн своё чудовище, — сказал тот, кто подошёл одним из последних. — А у таких созданий — неблагодарный характер. Не боитесь, что и к вам придут? За расплатой? Быков на секунду замер. Пожал протянутую руку и хрипло произнёс: — Честь имею.

***

В это время достаточно далеко от здания управления — настолько, что визита коллег можно было не опасаться ещё как минимум сутки — Есеня схватила в руки пульт от телевизора, сердито надавила на кнопку, и бормотание с экрана наконец-то умолкло. Она всё ещё не могла поверить в то, что услышала из любимых уст. — А когда ты его вежливо... спросил, — Есеня требовательно посмотрела на Меглина. — Что он тебе сказал? Тот помолчал. Он явно раздумывал над серьёзностью последствий своего ответа. Она отвернулась и не увидела встречного взгляда, только почувствовала на себе. — "Вы никогда его не найдёте" сказал. — Супер, — сквозь зубы прошипела она. — Ты считаешь, это — ответ? Он пожал плечами. Тогда Есеня резко обернулась: — А ты не думал, что это может быть его такая посмертная гадость? Нашёл себе двойника, с ним договорился обо всём! Заранее, понимаешь? И преспокойно себе сдох! Вот мы его и не поймаем никогда! Ты не поймаешь... — со злостью прибавила она. — Было бы спокойнее, — мрачно заметил он. — Живой, он ещё чёрт-те чего натворить может. — Да какая разница! — воскликнула Есеня. — Он — мёртв, ребёнок — тоже! Ты это понимаешь? Ты вообще хоть что-нибудь понимаешь? Она тяжело дышала. — Ты же обещал, что позаботишься о нём! О нас! Сумеешь защитить! Не дашь ему убивать! А теперь... мы убили его! Убили! Вот почему мы его никогда больше... Голос словно споткнулся на кочке, оборвался. А следом из глаз, уже безо всякого стеснения, хлынули слёзы. Есеня заслонилась ладонями, не в силах никоим образом закрыть этот шлюз, пока они не иссякнут. Она хорошо знала, что реветь при наставнике на работе допускалось, но попросту не имело смысла. Максимум, что он мог сделать, так это грубовато утереть ей щёки, но уж наверняка не разжалобиться. Такая же непримиримая глыба со своими собственными планами и правилами, знакомая до невозможности статуя. Плащ и кепка, руки в карманах. Пронзительный взгляд тёмных глаз. Мощность и оперативная память гениального мозга уже были заняты новым делом, и там не осталось места даже тем зачаткам человеческих эмоций, которыми ему почти получилось удивить её полтора месяца назад. Его как будто совсем не парил тот факт, что вчерашней ночью погиб не только его лофт, но и два человека в нём. Один, прикованный к батарее и, должно быть, порезанный на кусочки живьём. И другой, которому только-только исполнился годик... А она его даже не сумела подержать на руках! От этой мысли меж сжатых губ прорвался тихий писк, а слёзы заструились по щекам ещё пуще и стали совсем горькими на вкус. Что она наделала? Зачем? Зачем мечтала, чтобы он вернулся? Зачем искала его повсюду, лезла туда, куда было не нужно? Пожертвовала отцом, как шустрой "ладьей" в этой странной "рокировке"? Почти неосознанно хотела отвести удар от своего "короля", убрать его из центра, вынудив его "лучшего друга" побегать перед смертью и тем навлечь на себя гнев "конторы" и того, кто стоял за всеми этими старыми и новыми маньяками. Ведь она не могла не понимать, чем грозили такие "раскопки"! Разве какая-то её рассудительная и жестокая часть в то время не думала, что за своё предательство и подлость отец должен был искупить вину, хотя бы таким образом? А другая часть, давно забыв о дохлом Верещагине и даже о ТМНП, просто захотела узнать хоть что-то о своём сумасшедшем, не приручённом волке. И самое главное: зачем она всё-таки решила не искать убийцу Анюли и мамы самостоятельно или с Сашей, а взамен притащилась на стажировку к этому законченному психу! Тому самому, что в тот роковой вечер с ужасающим спокойствием ожидал смерти её лучшей подруги!.. И вместо того, чтобы уже после Липецка развернуться и благоразумно засверкать пятками, она не просто осталась, но ещё и позволила себе втюриться в это бородатое чудовище по уши, раз и навсегда? И не просто втюриться, но ещё и совершенно жалким образом умолять его о благосклонности, невербальными сигналами и вербальными намёками, что остротой и ядом уже могли посоперничать с его собственными! Понести от него ребёнка и убить его самого в ванне для процедур? И этими двумя фактами беспросветно отравить себе жизнь до самого конца! Ладно, она! Она тогда была ещё совсем дурной, наивной и юной, за полгода сошедшей с ума в его неординарном обществе, обалдевшей от неожиданной смены его тактики и его, ещё более неожиданного, появления на том вечере, расплавившись от непривычно откровенного и пылкого взгляда, опьянев от бокала шампанского и ощущения своей непредвиденной маленькой победы... Но, он! Как он мог! Как посмел вот так, окончательно привязать её к себе, когда знал, что уже одной ногой стоял если не в могиле, то в отделении строгого режима у Бергича? Он же сам сказал: если бы не её первый удар ножом в грудь живого человека, что спровоцировал запредельный стресс и выход из его затянувшегося психоза, сидеть бы ему там таким же безучастным "овощем", с отеком мозга! Как он мог, даже на миг, не задуматься о том, как ей придётся нелегко после всего этого жить, с его кровью на руках и с его воплощенными чёрточками в маленьком сыне? А потом он ещё и играл с ней в прятки почти два года, видел её слёзы в оконном стекле, её страх и отчаяние! Заставил её поверить в то, что его заботили её судьба и участь ребёнка, а после взял и бросил их! Бросил на потеху злейшему врагу! Даже не попытался вытащить её из того кошмара, в котором она пребывала так долго, что уже не считала дни в каменном мешке! И, так хладнокровно удерживал её вчера, наблюдая, как под стенами его грёбаного завода умирает самое дорогое, что было у них обоих, что ещё оставалось и как-то их связывало... Да он никогда её не любил! А теперь ещё и имел смелость увиливать! Заявлять, что ребёнок не погиб, а был нужен этому долбаному неуловимому ублюдку, чтобы не прерывалась его "партия"? Партия! Шахматы! И ни тени живого человеческого чувства! Одни логические построения! Он никогда не признавал своих поражений, вот и сейчас не собирался. Такой же нарцисс! Зубы прокусили губу, и она отстранённо пила собственную кровь. Слёзы разбавляли солёный вкус горечью морской воды. "Ты виноват, ты, ты, ты... Только ты..." Она молчала. А душа стремительно, как от внезапной пощёчины, возводила оборонительные стены. Теперь уже, и против него... Нет, больше она ему не поддастся! Неважно, что он скажет теперь! Какие доводы попробует привести в защиту своей долбаной теории и в своё оправдание! За эти два года она уже убедилась в том, что знала и до этого. Что для пользы дела он превосходно умел лгать! — Ты мне нужна. Есеня уронила руки, скривилась. Ну, да... Кто бы сомневался! Раньше она отдала бы всё на свете, всё, что у неё было, и в придачу — собственную душу дьяволу за то, чтобы хоть раз услышать из этих уст вот эти самые слова, и именно таким тоном, таким голосом! Если уж в их команде только у неё хватало духу произнести другие, самые важные, три... Значит, она ему "нужна"? Интересно только, для чего? Нет, уже не интересно... Есеня морщилась от слёз, что жгли глаза кислотным дождем. Но в душе от этих последних слов что-то всё-таки отозвалось. Тоненькая, единственная струнка. Далеко не оркестр, но её звучание уверенно пробивалось сквозь все другие мысли, пока не отразилось унисоном где-то в разбитом, склеенном и вновь раскоканном вдребезги сердце. Лучше бы он молчал! Взгляд сам собой скользнул вниз, под ноги, уставился на неподвижную розу. Она медленно и покорно умирала без воды и без защиты, острые шипы уже не спасали. Старый разлом отозвался остро, словно удар пришёлся точно на больное место. Зубы скрипнули. "Чёрт, ну, что ты делаешь, а?..." И вот, снова — на грани. Убежать или остаться? — Зачем? — жалобно и едва слышно, спросили губы. Но ответом была тишина. Наконец, не выдержав, Есеня подняла голову и встретила жгучий, серьёзный, полный спокойной уверенности взгляд. Взгляд той двухлетней давности, с её стажировки и её бессонных ночей. Взгляд, который вновь убедил её в том, что он говорил правду. Дыхание прервалось. Все внутренности внезапно затопило безнадёжное тепло и брызнуло из глаз солёными струйками. — Иди сюда, — тихо позвал он. И протянул руку... как тогда. Следующий временной отрезок выпал у неё из памяти совершенно, оставив только смутные образы, тени, свет в щёлочке сомкнутых век, привкус морской соли на губах... Один бесконечный час. Он вновь каким-то непостижимым образом добился того, что она ему поверила. И даже сама не поняла, как. И когда... Просто руки сами обвились вокруг его шеи, тело с каким-то затаённым облегчением скользнуло в знакомые объятия. И когда рассудок возобладал над чувствами, вырваться из них уже не получилось. Пока ещё была способна о чём-то думать, Есеня решила, что так будет лучше в любом случае. Всё-таки это тёмное, смещённое, повёрнутое в другую сторону сердце, что билось так близко от её собственного, ещё никогда не ошибалось. Раз он говорил, что ребёнок — жив, значит, так оно и было. И раз утверждал, что нужна, может, и вправду была... нужна? Разве могли ей лгать вот эти нежные губы, стальные пальцы, предусмотрительно утратившие силу, что гладили кожу одними тёплыми подушечками; эти пламенные глаза? Казалось, что — нет, так хотелось верить, что — нет. Но что, если она ошибалась?.. Её губы кривились и дрожали, беззащитно смыкались, пытаясь противостоять мягкому натиску. А его губы спокойно убеждали, успокаивали, возвращали уже почти утраченные надежды, с каждым вдохом и выдохом вновь подчиняли ученицу себе. Когда она немного очухалась и оттаяла, позволила себе забыться, в поцелуй вернулись сила, страсть и глубина, в которую она ухнула, как в океанскую впадину. Голова неудержимо закружилась, так, что пришлось вновь схватиться за него, за крепкие плечи в рукавах плаща. И понять, что обжигающие руки уже притянули её вплотную, властно спустились на бёдра, а когда у неё захватило дух, — нетерпеливо подцепили край толстовки и потянули его вверх. Уже через пару мгновений Есеня почувствовала, как сознание, что она пыталась задержать как можно дольше и упорнее, теперь устремилось к нему, стало неудержимо уплывать от неё. Сон это был, бред или что-то ещё — больше она не искала ответа на эти вопросы. Он снова был здесь, а она — в его объятиях. Какие-то остатки мыслей ещё противились, напоминали о том, что произошло. Но тело помнило его каждой клеточкой и потому вмиг, предательски и самовольно, сдало все оборонительные рубежи. Позволило утопить себя в тёплом приливе, опрокинуть и размыть как маленький песчаный замок. Теперь в этом нахлынувшем бурном океане она спасалась от реальности. Закрывала глаза, отрешалась от всего и чувствовала себя щепкой, которой играли волны. Но на сей раз они были ласковыми и невозможно мягкими. Осторожно перекатывали её тело, как гальку, возвращали на спасительный берег, утешали, убаюкивали, восстанавливали потерянные силы. И какая-то её часть, несмотря на все горести, весь ужас её положения и уже свершившихся фактов, всё же была бесстыдно счастлива. Неужели ей ничего не мерещилось? Всё это? Эти пальцы, с которыми она обессилено переплетала свои собственные, эти губы, в огне которых вновь и вновь сгорала до пепелинок? Что это? Сон? Явь? Или то единственное, что у неё ещё осталось, за что она могла уцепиться? Её безбрежный океан чувств. Жестокая расплата за маленький, кратковременный рай? За ошеломительную нежность в любимых глазах? Все слёзы, что не вылились вчера в его железной, удушающей хватке, теперь струились из её глаз, и на знакомые черты приходилось смотреть сквозь эту солёную пелену, несмело изучать их кончиками пальцев, словно она утратила зрение. Все мысли вновь были для него открытой книгой. Не нужно было ничего говорить. Да и не получалось... Набравшись духу, она раз приготовилась было открыть рот, но новая оглушающая волна тепла лишила дара речи в ту же секунду. Оставалось лишь покорно утонуть в ней, с тихим стоном и без памяти. — Ро... — Ш-ш, — останавливал его шёпот малейшие попытки нарушить молчание. — Лежи, отдыхай. Закрой глазки. И не открывай. И она слушалась, в темноте опущенных век иллюзия тёплых океанских волн становилась полной. А восхитительно неумолимые руки уже вели её на следующий гребень, не позволяя ни опомниться, ни выдохнуть. Ещё немного — и тело перестало принадлежать своей обладательнице, а взамен беспрекословно слушалось и восторженно подчинялось наставнику. Уже не сопротивлялось, но отзывалось на малейшее прикосновение, наслаждалось той удивительной силой, с которой она не могла совладать и вечным ритмом, с которым волны бились о берега её мира. А затуманенная голова, в которой от такого морского путешествия настала кратковременная амнезия, утратив большинство мыслей, думала о том, что в таком положении невесомости — между дном с камушками и поверхностью воды — мягко и стремительно сгорая в его объятиях, в огне его глаз и губ, как сухой листок, она была так близка к тому, чтобы простить. Простить ему вчерашнюю ночь и все предыдущие годы заодно, все его фокусы и самоуверенность, то, что он снова играл её чувствами и её разбитым сердцем, что сбежал и бросил её с ребёнком, то, что крепко держал её вчера и не дал проститься с этим миром сегодня, что врал и говорил правду — простить ему всё, жизнь, смерть... Только бы он не бросал её на полдороге к звёздам, больше никогда! Из глаз выливались всё новые и новые слёзы, а он как будто делал всё возможное, чтобы у неё иссяк какой-то внутренний резервуар. И наполнился вновь, обновился. В конце концов осталось только потерять себя окончательно, сдаться и погрузиться в обволакивающую темноту посреди белого дня и в бездонную пучину посреди гостиничного номера... А потом в богатом спектре душевной и физической боли, очнувшейся ярости и в новом страхе за свою жизнь растворить тот страх, что не давал ей покоя и ту боль, которую она пока даже толком не успела осознать. Хоть на полчаса-час забыть о том, как её звали и где она находилась, забыть, что она была взрослой и самостоятельной девочкой, отрастившей почти такие же колючки, что и её "кактус", как и о том, что она неплохо владела огнестрельным оружием и боевыми приёмами. И что её законный муж был настоящим серийным убийцей, её возлюбленный — воскресшим покойником, а их общий ребёнок покамест числился бесследно пропавшим. Забыть обо всём этом и вновь довериться тому, кто держал их жизни в своих крепких руках, вновь водил её вдоль по опасному лезвию, вынуждая отвлечься ото всех прочих мыслей и чувств, кроме первобытного инстинкта выживания. Вновь и вновь умирать под его неусыпным контролем и при этом, как никогда, чувствовать себя в безопасности и под надёжной защитой. В который раз за такую прогулку по грани и душевные потрясения, получить в награду осознание своей маленькой, мимолётной, но безусловной власти над его грешной душой... — Надеюсь, я — твоя единственная слабость, — прошептала Есеня, уже много позже, когда к ней наконец-то вернулся дар речи. И ещё на одно короткое мгновение прижалась к его боку, насколько могла плотнее и теснее, слушая торопливый перестук их сердец, как заключённых через стенки соседних камер. Крошечной компенсацией за все случившиеся неприятности было то, что очнувшись и вынырнув из ошеломляюще тёплого и безнадёжного дурмана, она обнаружила его рядом и сумела положить голову на тёмный рубчик рубашки, не спрашивая на то разрешения. А следом поняла, что в ответ на её плечи опустилась горячая рука и привлекла ещё ближе. — Я могу тебя... кое о чём... попросить? — Ну? — хмуро отозвался он. — Мы же... найдём его, да? Если он жив? Правда? Она почти бессознательно схватилась за складку рядом с пуговицей и даже легонько подёргала за неё, как маленькая девочка. — Скажи! — Конечно. Почти не меняя положения тела, он удивительным образом сумел вот так дотянуться до тумбочки и через пару мгновений уже чиркнул зажигалкой, закурил. А Есеня почувствовала, что даже обруч любимой руки больше не мог её согреть. Прошептала тихо, жалобно: — Где же он тогда? — Решишь его "ребус" и узнаешь, — мрачно пояснил Меглин. Она вздохнула. И принялась наблюдать, как к потолку поднимались дрожащие стеклянные завитки сигаретного дыма. — Он не убивает, — протянул над ухом знакомый баритон. — Он играет. Красиво играет. Красиво думает, ходит. Комбинирует. Мы свой ход сделали. Теперь посмотрим, что он делать будет. Вздрогнув, она приподнялась на локте с намерением, как прежде, разглядеть подсказку в тёмных глазах за прозрачной дымкой. Убрала за ухо прядку волос, взволнованно спросила: — Когда мы его сделали? — Когда ты мне поверила, — ответил он. Закусил папиросу в зубах, сел и поднялся на ноги, оправил рубашку. Прошёлся по маленькому номеру какой-то неизвестной гостиницы с таким видом, будто и не покидал своих загубленных столичных апартаментов. Заметив, что Есеня смотрела на него пристально и вопросительно, сдвинул брови. Непримиримо застегнул пуговицу. После, наконец, выдохнул дымок, пророкотал: — "Обман Маршалла". — Что? — недоумённо нахмурилась Есеня. — Кого "обман"? Но ответом было таинственное молчание. И многозначительный взгляд. — Я слова больше не скажу, — пригрозила она, завернувшись в одеяло. — И отсюда не выйду. Никуда. — Предпочитаешь вернуться в тюрьму? — холодно уточнил он. Она мгновенно приподнялась, даже подскочила на постели. Содрогнулась: — Нет. — Подымайся. Себя в порядок приведи. Работы — непочатый край.

***

Что ж, она подчинилась. В таких мелких земных заботах, к тому же, после того, что пришлось услышать под конец их разговора, воспоминания о плавании в ласковых волнах вскоре развеялись окончательно, упали, потеряв высоту. Теперь "работать" не хотелось ещё и по этой причине. В душе кипело негодование. — Что такое "обман Маршалла"? — она показала пустые ладони. — Извини, "потыкать" ничего не могу. А "Советской энциклопедии" здесь нет. Придётся тебе отвечать. По гостиничному номеру неторопливо поплыл сигаретный дымок. И Есеня услышала задумчивый баритон: — В девятьсот десятом году на международном турнире в Бреслау Фрэнк Маршалл намеренно пожертвовал ферзём. И его противник проиграл, — он внимательно посмотрел на неё. — Через два хода. Она скривилась. Опять эта шахматная тема! Вот интересно, чего он раньше никогда не показывал свою явную увлечённость, тем более, осведомлённость в этой узкой области? Думал, она не поймёт? К его сведению, древнейшая настольная игра не была для дочери старшего советника юстиции пустым звуком — перед смертью тот успел кое-чему научить. И даже в итоге добился того, что она играла вполне сносно. Вздохнув, Есеня поняла, что более развёрнутого ответа не дождётся, и задумалась. Ещё раз прокрутила в мыслях все последние события, пытаясь в первый раз сопоставить две совершенно разные системы понятий: реальную жизнь и символическую битву на безжалостном пёстром игровом поле. Добавила к ним новую информацию, полученную из немногословных уст Меглина. И тогда вспыхнула до корней волос. А поймав знакомый одобрительный взгляд, и вовсе пришла в негодование. — Это наш ребёнок для тебя "ферзь"? Или я? — догадавшись, воскликнула она. — Ненавижу ваши грёбаные шахматы! Не-на-ви-жу! — Надо полюбить, — сурово отрезал он. — Играть надо, если выиграть хочешь. По его правилам. Она задохнулась. — Да нет у него никаких "правил"! Родион! — Игра без правил — уже не игра, — спокойно возразил тот. — Правила есть. Даже у него. У него вообще всё — по правилам. И он их не нарушает. Есеня насупилась. Других аргументов она более придумать не могла, оставалось молча дуться. Но сперва убежать в ванную. Проделать там с собой все необходимые манипуляции, параллельно пытаясь успокоиться и ещё раз проанализировать то, что говорил Меглин. До ТМНП ей больше дела не было, все мысли заняла наглая бородатая персона. Получается, он всё... подстроил? И пресловутое "нутро" не зря встревожилось ещё тогда, когда он пообещал её "съесть"? От этой мысли, но больше воспоминаний, что ей сопутствовали, тело вновь мягко начало затапливать теплом. Однако Есеня себя одёрнула. Нет, всё случилось ещё раньше, когда она сказала наставнику о, пожалуй, самой загадочной подсказке ТМНП. Но что это могло означать? Если только... Мысли резко повернули в другом направлении, и её прошибло морозцем даже под водопадом горячей воды. Все недавние опасения подняли свои мерзкие головы и оскалились. Происходящее мало напоминало психоз, однако она же не профессор Бергич, чтобы разбираться в таких вопросах? Вдруг Самарин был прав, хотя бы отчасти? И настоящий ТМНП — это... она сама? Полагала, что убила Меглина, была занята своими маленькими проблемами, вот и в криминальных сводках столицы и Подмосковья всё было так буднично и неинтересно. А потом заскучала и устроила свою грандиозную "серию", чтобы вызвать из могилы его призрак или хотя бы отомстить его обидчикам? Поиграть? Или хуже того: что, если Меглин ей не мерещился, действительно сумел провернуть с Быковым и Бергичем свою грандиозную авантюру, и вот уже два года как неуловимый ТМНП всё это время был к наставнику "ближе", чем тот даже мог себе представить? И, что совсем неприятно: вдруг, её гениальный волк не растерял ещё своего феноменального чутья и обо всём догадался? Потому её и... сдал? А что касалось мужа, то она и раньше прекрасно умела им вертеть, соблазнять и провоцировать, делая вид, что он тут был — самый главный манипулятор. Его погубила собственная ревность, только и всего. Интересно, кто же сбросил злополучного спортсмена с крыши, если Женя в то время сидел в плену у своего бородатого соперника и объявлял ему и его ученице о том, что они все скоро взлетят на воздух? Узнать бы точное время, когда погиб Мартынов, и тогда можно будет сказать почти наверняка: муж его убил или таинственный "наш"? Впрочем, были и более важные вопросы. Что, если отчаявшись добиться от неё прозрения, Быков, либо сын Григорьева, либо все вместе, устроили этот спектакль и позволили ей сбежать? А чтобы было спокойнее, приставили к ней Меглина? Вот откуда у него этот загадочный самоуверенный вид с утра и многозначительные взгляды. Он с ней просто играл, а сам ждал, когда проколется. В том и заключалась всегда его обычная ловля на живца, разве не так? И что он проделывал потом со своим уловом, ей было так же хорошо известно... "Ты бы стала такой же, — вспомнились вдруг слова отца. — И потом мне бы пришлось тебя хоронить. Так же. Неужели ты этого не понимаешь?" От подобной мысли ей стало не по себе. Раньше о таком повороте дела она даже не задумывалась. "Что ты чувствуешь теперь? — спрашивал ненавистный голос, который вполне мог быть её собственным. — Страх или облегчение?".. В таком смятении чувств Есеня вышла из ванной совершенно потерянной. Было прохладно, осень всё больше заявляла о себе, но её волосы даром что отросли, всё же были короткими и высохли быстро. В первую секунду показалось, что номер был пуст, и сердце сжалось до боли. Однако не успев испугаться по-настоящему, она заметила за оконным стеклом знакомую спину в тёмной рубашке. Неизвестный по локации гостиничный номер имел маленький балкон, и рука наставника лежала на его низенькой балюстраде. Есеня прошла в комнату и за неимением других посадочных мест присела на край кровати. С печальной усмешкой, кажется, впервые заметила, что мокрый цветок вернулся в свой кувшин и там чувствовал себя неплохо. И вновь подумала о том, что Меглин всегда знал, что и для чего делал. Похоже, всё, даже та нежная ночь — первая ночь после их встречи — имела большой смысл для пользы дела. Как и то маленькое безумие на двоих, что случилось следом. Как и вот этот тёмный час посреди белого дня. Верно ли она поступила, что позволила себе забыться? Пожалуй, если бы он вновь спросил, жалеет ли она о том, что случилось, Есеня впервые затруднилась бы дать ответ... Может, он и знал по своему обыкновению больше, чем говорил, может, накануне ему удалось добиться от её законного мужа больше искренности и многословия, или ещё чего-то, во что он не хотел её посвящать? Но что касалось её собственного расследования, то ни одна версия, вплоть до самых невероятных, пока не получила опровержений, как и доказательств. Как она сама могла быть ТМНП, так им мог быть и тот, кого она всегда считала самым близким, кого бы точно никогда не заподозрила и с кем сливалась воедино, забывая о себе и обо всём настолько, что это становилось немножко... страшным. И кому она доверяла безгранично, вопреки всем его наставлениям. Как-то мгновенно вспомнилось, что после вчерашних событий она позорно отключилась у него в руках и пришла в себя только здесь. Следовательно не имела понятия о том, чем занимался Меглин всё это время. Мог убить свою очередную "пешку", устроить взрыв на собственном заводе и при желании успеть скинуть того беднягу с крыши? Наверное, мог. А она сама?.. Есеня вздрогнула. Потёрла глаза. И, покосившись на строгую спину, осторожно прилегла на бок, сворачиваясь в калачик. Подумала о том, что в другое время она бы, наверное, обратилась к наставнику с большой охотой, чтобы он помог ей отличить реальность от бреда. Но теперь обо всём хотелось просто безопасно помалкивать и лучше разобраться самостоятельно, по ходу действия, не возбуждая подозрений. Убеждал ли он её, чтобы удержать при себе и добиться от неё работоспособности, или действительно был уверен на сто процентов? Любил её по-настоящему или только забавлялся и при удобном случае вновь ею пожертвует, как слабой фигурой? Как это уже, возможно, случилось с Витюшей? От этих мыслей день померк перед глазами окончательно. Слёзы все вылились, глаза были сухими и какими-то невидящими. И чувство на душе — неприятным, словно она танцевала на костях. Помнится, ей уже пришлось испытать то же самое в ночь Анюлиной гибели. Позволить себе убежать, ускользнуть в призрачный мир сомкнутых век в чужой постели, хоть на некоторое время. А потом лить слезы, чёрные от растекшейся туши. Не зря ей тогда показалось, что случившийся в клубе кошмар как-то по-особенному подействовал на будущего мужа, словно взбудоражил в его жилах кровь... А у неё самой? "Ну, не ты же её убила", — проворчал покойный, когда она так наивно поделилась с ним своими душевными терзаниями. Значит, Женя убил её лучшую подругу, которая ему не раз отказывала, руками своей "пешки", а потом со своим поразительным бесстыдством затащил в постель её саму? Впрочем, она не особо сопротивлялась, скорее уж, наоборот. Сын Григорьева был прав — ей много раз предлагали сделать выбор и благоразумно убежать. В ту ночь она могла остаться с "хорошим мальчиком" либо вовсе уехать домой, и тогда, возможно, всё было бы по-другому? Могла принять предложение отца, стучать каблучками по коридорам прокуратуры и получить совсем другую жизнь, как у всех "страусов". Оставить двери в прошлое запертыми, как велел Меглин, ведь там уже ничего изменить было нельзя. А она полезла туда с достойными намерениями, а на деле — просто захотела отведать запретный плод, как прародительница, вот и поплатилась за это. Послушалась лукавого змия своего любопытства. Ну, в самом деле, дались ей эти семейные тайны? И дался ей этот загадочный и необъяснимый как шаровая молния и такой же опасный и непредсказуемый человек? Носитель того опыта, знаний и мудрости, которые добываются путём испытаний и величайших страданий. Проклятия, что подарило ему уникальное чутьё и неординарный ум. Того, в чьих руках она извивалась от боли, зарабатывала себе ожоги и шрамы и вместе с тем жила настолько полно, насколько прежде даже не могла себе представить. Как никогда чувствовала себя по-настоящему живой и нужной этому грешному миру. Этим беспечным людям, что сами себе выращивали маньяков из собственных детей, зачастую беспомощным коллегам, что при всём своём старании были бессильны предугадать действия серийных убийц. Этим "нашим", которых никто не понимал и которых никто не мог защитить. И даже — самим преступникам, что мучились в плену собственных страстей, которым определённо никто не мог помочь. Разве не это она почувствовала тогда, в окровавленном липецком трамвае, когда заново училась дышать после глотка коньяка из его спасительной фляжки? И разве не потому вернулась в то утро после того, как наставник спас её из багажника её собственного внедорожника? Потому, что вдали от жгучего пламени она безнадёжно замерзала и уже не могла жить без него... И вот настало время, когда отчаянно захотелось оглянуться назад и оценить полученный ущерб. А вместо этого — вспомнить волны тёплого моря и единственные объятия, в которых она могла почувствовать себя на краю пропасти и потому — в безопасности. "Всё в доверии, — внезапно припомнилось ей. — Доверяй другому, как себе. Даже больше, чем себе. Тогда всё будет нормально"... — Ты где вообще? — Я и сама не знаю, — тихо, подавленно призналась Есеня. И, скосив взгляд, проследила за тем, как наставник приблизился, обогнул спальное место и опустился на край с другой стороны. Отвернулся. Что ж, даже если гениальный Меглин ошибался либо, быть может, намерено тешил её пустыми надеждами по одной известной ему причине, об одном его подопечная знала наверняка. Теперь она уже точно не отступит. Она точно поймает этого неуловимого ублюдка, даже если того придётся вытаскивать из могилы! И либо найдёт и спасёт своего малыша, либо расквитается за его смерть и за всю свою изувеченную жизнь. С наставником или без него. "Только работа может спасти. Наверное, они опять были правы?" Вздохнув, Есеня приподнялась и села. Сказала, кажется, не веря самой себе: — Надеюсь, это того... стоило. Он ничего не ответил, даже не пошевелился. А она покачала головой. — Я ни о чём думать не могу. Нет, не могу... — Тогда мы его никогда не найдём. От этих слов Есеня чуть не подскочила на месте. От настойчивых ударов молоточка в груди на миг прервалось дыхание. Ну, уж если он так говорил... Она, всё ещё не веря, уставилась на собеседника, отчаянно пытаясь сообразить, кого из них он имел в виду. Послала этот вопрос всезнающим внимательным глазам и получила тот ответ, который хотела. Вместе с его безграничной уверенностью, от которой дух захватило во второй раз и ещё резче и пронзительнее. Наконец, когда брови Меглина требовательно нахмурились, а взгляд приобрёл невыносимую остроту, пришлось опомниться. И сказать: — Хорошо. Я готова. Он молчал. А она понуро развела руками: — Но можешь не спрашивать. Я ничего не вижу, — и кивнула. — Вообще. — Учитывая обстоятельства, даю время, чтоб в себя пришла. Десять секунд. Ого! Целых десять. Роскошь... — "Эмоции убрала, голову включила", — подавленно передразнила Есеня. — Хорошо тебе говорить... Он же наш сын! Мой и твой. Ты об этом не забыл? — Девять, — произнёс угрожающий баритон. — Люди — не шахматы! — вскрикнула она. — Так нельзя... Чем ты тогда от него отличаешься? — Ничем. Восемь. Она схватилась за голову. — Сейчас, сейчас... — Думать начнёшь, или... — Да сейчас же! — взвизгнула подопечная. — Подожди! Ну... Обратный отсчёт снисходительно прекратился. А она торопливо пробормотала: — Ну, они под нас рядятся, да? "Липовые" эти. — Почему "они"? Есеня неуверенно пояснила: — Ну... Он же в могиле. И не удержалась, многозначительно пробуравила Меглина взглядом почти так же, как это делал он сам. Заметив, как за сигаретным дымком брови сурово сдвигались к переносице, насупилась тоже. Докончила: — А если жив, то разве стал бы так париться? Он же не любит руки пачкать. "Наши", наверное, опять. Он молчал, но смотрел выжидающе, позволяя ей развивать свою мысль дальше. — Наверняка их у него несколько, чтобы было не так подозрительно и чтобы не рисковать всем планом, если кого-то из них схватят. На таком видео подробностей не рассмотреть. Плащ как у тебя надел и — готово. Меглин сделал задумчивую затяжку, не глядя на неё. И было не понять, доволен ли он её ответом или считал его недостаточным? — "Он"... или "она"? — вдруг догадалась Есеня. — Это же меня подставить хотят? Да? — Дальше. — Всё подготовлено, жертвы подобраны. Про плащ знает. Про трамвай. И даже про спортсменов. Откуда? Это он ему сказал? Наставник не ответил. А у неё слова полились сами: — У них есть чёткий план действий на всех жертв заранее. Или работают под его чутким руководством. Он говорит, кого и как — они убивают. Наверное, даже не видели его никогда. Только голос в телефонной трубке, больше ничего. Меглин усмехнулся. — И широта души, — прибавил он. — И уши благодарного слушателя. Ушки на макушке... Чего ещё желать-то? — Он для них... собутыльник, да? Услышав тихий смешок, она невольно улыбнулась тоже. — Точно, — одобрил он. — Сравнение-то какое. Поэтичное. — Ты сам мне сказал. Меглин прищурил глаза, вдохнул и выпустил дымок длинной ленточкой. — Да ну? Что-то не припомню. Фантазёрка. Заметив те же жгучие искорки в мрачных глубинах, она на миг снова потеряла возможность дышать. Но решительно стряхнула это с себя. Когда мысли вернулись на землю, неуловимое маленькое пламя в её душе вновь загасил порыв ветра от взрывной волны. И тогда всё опять погрузилось во мрак. — Не факт, что если мы их поймаем, то и его найдём, — заметила Есеня. Собиралась сказать ещё что-то, уточнить, кого имела в виду. Но услышала: — Ты самое главное проглядела. После боли лучшая мотивация — месть за эту боль. Есеня вздрогнула. Меглин смотрел мимо неё, в пустоту, и воцарившееся после его слов молчание она не решилась нарушать. Похоже, он предоставлял ей право думать так, как она считала нужным и впредь ни в чём убеждать её не собирался. Как прежде, у него была некая теория, версия, основанная на его богатом многолетнем опыте, как профессиональном, так и жизненном, выстроенная на знании человеческих душ и повадок психов и серийных убийц, на той хладнокровной логике, что и поныне вызывала в ней смешанные чувства, от восхищения до ужаса. И оставалось только напоминать себе, что раньше он всегда оказывался прав. Даже когда ему не верила его единственная напарница и была готова с пеной у рта отстаивать свою точку зрения. Муж, с которым она прожила целый год, должен был знать, что несмотря на её первоначальную холодность к ребёнку, малыш был матери очень дорог. И удержать её в этой извращённой "игре" можно было только при условии, что Витюша останется жив до последнего. Вдобавок, если главной целью ТМНП было расквитаться с ними обоими и отомстить за свою боль и обманутые надежды, тогда почему вчерашний кошмар не закончился на этой громкой ноте? Так было бы логично. Если на стекле в троллейбусе и на стенке появились четыре зловещие буквы, значит, игра продолжалась. Кто-то же должен был ею наслаждаться? Как ни крути, но в их проклятые "шахматы" в одиночку не сыграешь. В этом была вся штука. Внезапно подумалось, что её куда больше устраивала именно та версия событий, в которой Меглин до недавнего времени был так уверен. Может быть, надежда — та же слабость и самообман. Но она была более приятной мотивацией. По крайней мере, не лишала этот мир красок окончательно. Как и желания в нем жить. Нет, нет. Только не так... — Может, и лучшая, — проворчала Есеня. — Да только недолгая. И какая-то... недостаточная. И отчаянно захотела услышать ещё хоть слово, хоть один намёк на то, что её опасения были преувеличены. Но, похоже, всё, что хотел, он ей уже сказал. Она опять перегнула палку. А Меглин просто очнулся от сладкого забвения намного раньше, чем ученица. Если вообще позволил себе такую роскошь потерять голову. — Ты так считаешь? — пророкотал он. — Значит, ещё не прочувствовала. Есеня уставилась себе под ноги. Краем глаза осторожно проверила его реакцию. — Мотив, — строго напомнил он. — Ты чем слушала? Точно. Она смутилась. Уточнила: — Значит, они таким образом мстят? Кому? Он пожал плечами. — Нам. Всем. — Он тоже? Есеня старательно припомнила вчерашние события, будто разгребала завалы на письменном столе, уже без эмоций, в поисках информации. Её супружеский союз и так был не сахар, а уж после недавних событий муж и вовсе решил превратить её жизнь в ад. Даже после своей смерти. — Смысл? — прошептала она. — Теперь? А он вновь считал её мысли правильно. Ответил: — Люди в живых останутся. Много людей. Ты же всё помнишь. Есеня уперлась подбородком в кулачок. И погрустнела ещё больше. "Люди"... Примерно так же она чувствовала себя после смерти отца. И его смерти, в особенности. Когда несчастье касается тебя непосредственно, весь мир вокруг сужается, и беды каких-то других "людей" отступают за его пределы. Когда-то, валяясь поперёк большой самодельной кровати и пытаясь собрать себя по кусочкам после их первой ночи, счастливая именинница размышляла о том, что отныне её непостижимого "волка" придётся делить с его безумной работой и ещё более безумным призванием, и почему-то решила, что такая перспектива её не пугала. Но тогда она и представить себе не могла, что это означало на самом деле. Ради упомянутых "людей" наставник убежал от Бергича, едва начал идти на поправку, а Стрелок всё равно убил, кого хотел. И теперь точно так же, ради того, чтобы остановить ТМНП, его противник придумал какую-то странную "комбинацию", а в результате пострадали все. И это не уберегло от новой серии жестоких убийств. Когда они могли просто уехать. Втроём... Пожалуй, если бы в запасе ещё оставались какие-то душевные силы, она бы с удовольствием поколотила этого... мерзавца, убийцу, маньяка, психа и манипулятора. Видимо, вновь позабыла о том, с кем имела дело и с кем сидела на одной кровати, пытаясь разглядеть хоть что-то за непримиримой каменной маской. Но если он так говорил и так сделал, вновь не посчитавшись с мнением окружающих, значит, он что-то знал. Её руководитель и учитель и прежде действовал, руководствуясь умом и логикой, а не чувствами, которые был вынужден держать в строгой узде во имя общего блага. Его удивительный Метод, вся его "интуиция" и "чутьё" основывались на информации, которую коллеги считали незначительной либо и вовсе не придавали ей значения. Что после трансформировалась и принимала свой истинный вид, замечательно встраивалась в логические цепочки — никакой фантастики или магии. Так же было и с её снами, разве нет? Как и с подсказками её внутреннего голоса. А что касалось "импровизаций", то и они у Меглина почти всегда были выверенными и запланированными. Он пытался держать весь окружающий мир под таким же контролем, которого добивался от своей ученицы, в постели и вне её. Что ж. Ради интереса Есеня попробовала подсчитать, сколько они с наставником "спасли" заблудших душ, сколько жертв могло быть в новом списке ТМНП? Ещё как минимум семь... Если его подставные маньяки не войдут во вкус. Кто там был следующий после Стриженова? За подсказкой вновь пришлось заглянуть в бездну тёмных глаз. — Как же их найти? Он с тем же спокойствием произнёс: — Кто знает историю, тот и о будущем уже неплохо осведомлён. Как уже случалось ранее, на стажировке, знакомый острый азарт охотника открывал какие-то тайные ресурсы её ума. И теперь к ней наконец-то возвращалась способность понимать ход его рассуждений с первого слова. Есеня закусила губу. — Точно. История... Значит, Липецк, Высотник... Бр-р! — она поёжилась. — Надеюсь, до просверленных ушных раковин не дойдёт. — Если поторопимся, — мрачно заметил Меглин. Его подопечная хотела сказать что-то ещё, но быстро поняла, что ментальный ресурс на том заключении был исчерпан. — Ну, всё, — призналась она. — Извини. В таком... цейтноте я туго соображаю. К тому же, мне самой нужны ответы. Сейчас... Тонкие брови сдвинулись сами, прежде чем она вознамерилась повернуться и, собрав свои душевные и физические силы, вытрусить, наконец, эти ответы из собеседника, все до единого! Но, когда подняла голову, внимательных глаз поблизости не было. Меглин стоял в коридоре, уже облачившись в плащ. Встретив её жгучий взгляд, он даже не вздрогнул, аккуратно надел свой головной убор и заложил руки в карманы. Сухо распорядился: — Поехали. Собирайся. Есеня насупилась: — Куда? Меглин фыркнул. — А что тут делать? Ждать у моря погоды? Или пока начальство нагрянет? — он посмотрел на неё и многозначительно прибавил. — А тебе ответы нужны. Здесь ты их не получишь. И, заметив, как та скрестила руки на груди и поджала губы, добавил: — В голову сама по себе приходит только чушь. До умных мыслей ещё придётся добираться. Сообразив, что он уже грозно подошёл к двери, Есеня представила себе перспективу остаться здесь в одиночестве, и моментально вскочила на ноги. Однако распоряжение поставило её в тупик. Не осталось у неё ничего такого, что можно было забрать с собой. Кроме, разве что, самого ценного. Привычным жестом проверив пистолет под толстовкой, Есеня на секунду заглянула в зеркало, поразившись странному искристому свету, что теперь, несмотря ни на что, струился из её глаз. Этот свет маленького огонька надежды погасить уже не вышло никак. Вздохнув, она вернулась к тумбочке и вытащила из кувшина розу. А через миг уже замерла перед наставником навытяжку, как верный солдатик. Знакомый взгляд провёл свою обычную инспекцию, особенно остановившись на мокром предмете, что она держала в пальцах. Уголки губ под усами приподнялись, и она невольно ответила такой же полуулыбкой. Меглин щёлкнул дверным замком и повторил: — Поехали.

***

Уже на улице, словно вынырнув из глубин какого-то странного сна, она нагнала его у машины и окликнула: — Подожди. Но как же мы через оцепление, посты пробьёмся? Фигура в плаще обернулась, косматые брови на миг взлетели вверх. Есеня решила пояснить: — Там же меня, наверное, ищут... — Ты глаза-то разуй, — фыркнул он. — Мы уже давно через них пробились, "посты" твои. Ночью ещё. Она недоумённо нахмурилась. Огляделась по сторонам. Впрочем, было невооружённым глазом видно, что голубой "Мерседес" давно покинул пределы не только Москвы и её окрестностей, но и соседних с ней областей. Место было северным и прохладным и будто отставало от столичной жизни на несколько веков. Было даже удивительно, что здесь по трассе катили современные автомобили, а по улочкам ходили современные люди. Словом, спустя некоторое время Есеня начала понемногу узнавать эти романтичные места. Очаровательный пригород Петербурга остался далеко позади, а они мчались дальше, почти по прямой. Вскоре всё больше стала заявлять о себе природа, необыкновенно красивая в этой местности и в это время года. Деревья радовали глаз огненными красками, на пыльной серой дороге с каймой опавших листьев транспорт вскоре поредел, а затем и вовсе исчез. Ещё через некоторое время за деревьями стали проглядывать старые, деревянные и потускневшие от времени государственные дачи, а порой из-за сосновых шапок выныривал какой-то флигель с причудливыми окошками, простКогда пересекли старый железнодорожный переезд, лиственный лес начала всё больше вытеснять собой хвоя, а домики по бокам от дороги стали ещё старше и удивительнее. Где-то среди них притаились знаменитая зелёная "будка" Анны Ахматовой, резиденция академика Павлова, дача Юхневича и загородные домики других деятелей науки и искусства прошлого века. Помнится, Есеня наводила справки об этом месте, когда у неё наконец-то появилось на это время. Впрочем, год назад посещение местных достопримечательностей интересовало её меньше всего. Она хотела найти тот самый дом. Между тем дорога, что становилась всё более и более знакомой, стремилась дальше и дальше, убегала в бесконечные ряды заповедных сосен. Показавшееся на полчаса пугливое солнце давно скрылось за облачностью, вокруг заметно потемнело, архитектура в стиле северного модерна и позднего романтизма уже не казалась такой привлекательной, встречные здания за заборами попадались всё мрачнее и запущеннее. И давно не было видно ни следа живой души. Впрочем, столь изменчивая погода и обстановка вокруг целиком соответствовала её настроению. Как с небес исчезло солнце, так и у неё давно испарились впечатления этого напряжённого утра, позабылись тёплые волны, что её бережно качали, его немногословные утешения и её слепая вера в них. Теперь со всех сторон вновь подступала тьма. Есеня думала, верно ли она поступила, что поверила ему? И всё чаще приходила к отрицательному ответу. Значит, её сны говорили правду? Он всё подстроил и, пока её на сомнительных основаниях удерживали в одиночной камере и настойчиво пытались свести с ума, занимался невесть чем, но точно не собирался вытаскивать ни свою ученицу, ни своего ребёнка. Почему? Они были с Быковым заодно по-прежнему, верные своему изначальному плану? Или у них возникли "разногласия", и Меглин решил действовать по своему усмотрению, раскрыл своей исстрадавшейся преемнице своё призрачное инкогнито, и потому в тот день ловили их обоих? Казалось, с её появлением ещё полтора года назад ТМНП стало уже не так интересно "играть" с Меглиным, ему нравилось причинять боль им обоим и одному через другого. Он мог бы устраивать новые "серии" загадочных убийств, чтобы досадить своему сопернику, но такая игра не шла ни в какое сравнение с тем кошмаром, что можно было устроить им двоим. Что он уже устроил, кем бы он ни был... Почему теперь, ретроспективно, её странное заключение всё больше казалось неким антрактом, передышкой, паузой, в течение которой стороны восстанавливали силы, анализировали свои ошибки и разрабатывали новую стратегию боя? Причём, скорее всего, начальство здесь было ни при чём. Партию как прежде вели ТМНП и Меглин, а все остальные были для них разменными фигурами на клетчатой доске. Просто после её ухода со сцены первый заскучал, а второй со своим потрясающим хладнокровием и спокойствием ждал, пока тот проявится и устроит какую-то новую пакость! Меглин и поныне предпочитал ожидать хода противника прежде, чем делать собственный. И дождался. Интересно, он знал заранее, что ей удастся сбежать, или что Быков ей это позволит? Ещё и ребёнка оставил этому ублюдку... И что было делать теперь? Наконец, одурев от тишины, бесконечной и одинаковой дороги в хватке лесных зарослей и всей этой общей мрачной меланхолии, Есеня не выдержала. И только потом запоздало поняла, что произнесла это вслух: — Ну что? Ты доволен теперь? Вон он где, твой "обман"! — злилась она. — Если бы ты не играл людьми и их чувствами, как пешками, мы бы сейчас... были вместе! Все! Витюша был бы жив! С нами... Ты это понимаешь? "И я бы так тебя не ненавидела!" — последнюю фразу она проглотила. Но следующую озвучила, на выдохе стиснула зубы, прошипела: — Никогда не прощу... Меглин вздрогнул и будто очнулся от своих размышлений. Похоже, монотонный путь усыпил и его самого. Но когда она уже раз десять успела раскаяться в том, что сказала, и уж тем более, не ожидала никакого ответа, он фыркнул. Сдвинул брови и, не глядя на неё, пророкотал: — А знаешь, Фемида точно была женщиной. Кто ещё сумел бы взвешивать что-то вслепую? И потом карать, не допуская сомнений? Есеня вздрогнула. Но не успела она задуматься об услышанном, как он прибавил так же хмуро и строго: — Ничего нового ты не услышишь. Эмоции — тот же пистолет, они обманывают. Редко когда попадают точно в цель, всё больше рикошетом. И не вовремя. Она подавленно смотрела перед собой. — Чувства — это страсть, а страсть вдвойне становится безумием, — холодно пояснил Меглин. — Стараюсь им не поддаваться и тебе не советую. Он вновь надолго замолчал, а она поняла, что неудержимо заливается краской. Особенно, когда представила себя в роли упомянутой богини правосудия, со статуэтки которой — бывали времена — она стирала пыль в его загубленном логове. Прежде ей никогда не приходило в голову столь меткое сравнение. Вздохнув, Есеня скрестила на груди руки, надулась. Отвернулась к окну.орная застеклённая веранда, старинный фасад с фигурными коньками либо очаровательная островерхая башенка. "Кто здесь живёт?" — вспомнилось ей тревожное эхо собственного голоса. И загадочный ответ наставника: "Резервная копия". Когда пересекли старый железнодорожный переезд, лиственный лес начала всё больше вытеснять собой хвоя, а домики по бокам от дороги стали ещё старше и удивительнее. Где-то среди них притаились знаменитая зелёная "будка" Анны Ахматовой, резиденция академика Павлова, дача Юхневича и загородные домики других деятелей науки и искусства прошлого века. Помнится, Есеня наводила справки об этом месте, когда у неё наконец-то появилось на это время. Впрочем, год назад посещение местных достопримечательностей интересовало её меньше всего. Она хотела найти тот самый дом. Между тем дорога, что становилась всё более и более знакомой, стремилась дальше и дальше, убегала в бесконечные ряды заповедных сосен. Показавшееся на полчаса пугливое солнце давно скрылось за облачностью, вокруг заметно потемнело, архитектура в стиле северного модерна и позднего романтизма уже не казалась такой привлекательной, встречные здания за заборами попадались всё мрачнее и запущеннее. И давно не было видно ни следа живой души. Впрочем, столь изменчивая погода и обстановка вокруг целиком соответствовала её настроению. Как с небес исчезло солнце, так и у неё давно испарились впечатления этого напряжённого утра, позабылись тёплые волны, что её бережно качали, его немногословные утешения и её слепая вера в них. Теперь со всех сторон вновь подступала тьма. Есеня думала, верно ли она поступила, что поверила ему? И всё чаще приходила к отрицательному ответу. Значит, её сны говорили правду? Он всё подстроил и, пока её на сомнительных основаниях удерживали в одиночной камере и настойчиво пытались свести с ума, занимался невесть чем, но точно не собирался вытаскивать ни свою ученицу, ни своего ребёнка. Почему? Они были с Быковым заодно по-прежнему, верные своему изначальному плану? Или у них возникли "разногласия", и Меглин решил действовать по своему усмотрению, раскрыл своей исстрадавшейся преемнице своё призрачное инкогнито, и потому в тот день ловили их обоих? Казалось, с её появлением ещё полтора года назад ТМНП стало уже не так интересно "играть" с Меглиным, ему нравилось причинять боль им обоим и одному через другого. Он мог бы устраивать новые "серии" загадочных убийств, чтобы досадить своему сопернику, но такая игра не шла ни в какое сравнение с тем кошмаром, что можно было устроить им двоим. Что он уже устроил, кем бы он ни был... Почему теперь, ретроспективно, её странное заключение всё больше казалось неким антрактом, передышкой, паузой, в течение которой стороны восстанавливали силы, анализировали свои ошибки и разрабатывали новую стратегию боя? Причём, скорее всего, начальство здесь было ни при чём. Партию как прежде вели ТМНП и Меглин, а все остальные были для них разменными фигурами на клетчатой доске. Просто после её ухода со сцены первый заскучал, а второй со своим потрясающим хладнокровием и спокойствием ждал, пока тот проявится и устроит какую-то новую пакость! Меглин и поныне предпочитал ожидать хода противника прежде, чем делать собственный. И дождался. Интересно, он знал заранее, что ей удастся сбежать, или что Быков ей это позволит? Ещё и ребёнка оставил этому ублюдку... И что было делать теперь? Наконец, одурев от тишины, бесконечной и одинаковой дороги в хватке лесных зарослей и всей этой общей мрачной меланхолии, Есеня не выдержала. И только потом запоздало поняла, что произнесла это вслух: — Ну что? Ты доволен теперь? Вон он где, твой "обман"! — злилась она. — Если бы ты не играл людьми и их чувствами, как пешками, мы бы сейчас... были вместе! Все! Витюша был бы жив! С нами... Ты это понимаешь? "И я бы так тебя не ненавидела!" — последнюю фразу она проглотила. Но следующую озвучила, на выдохе стиснула зубы, прошипела: — Никогда не прощу... Меглин вздрогнул и будто очнулся от своих размышлений. Похоже, монотонный путь усыпил и его самого. Но когда она уже раз десять успела раскаяться в том, что сказала, и уж тем более, не ожидала никакого ответа, он фыркнул. Сдвинул брови и, не глядя на неё, пророкотал: — А знаешь, Фемида точно была женщиной. Кто ещё сумел бы взвешивать что-то вслепую? И потом карать, не допуская сомнений? Есеня вздрогнула. Но не успела она задуматься об услышанном, как он прибавил так же хмуро и строго: — Ничего нового ты не услышишь. Эмоции — тот же пистолет, они обманывают. Редко когда попадают точно в цель, всё больше рикошетом. И не вовремя. Она подавленно смотрела перед собой. — Чувства — это страсть, а страсть вдвойне становится безумием, — холодно пояснил Меглин. — Стараюсь им не поддаваться и тебе не советую. Он вновь надолго замолчал, а она поняла, что неудержимо заливается краской. Особенно, когда представила себя в роли упомянутой богини правосудия, со статуэтки которой — бывали времена — она стирала пыль в его загубленном логове. Прежде ей никогда не приходило в голову столь меткое сравнение. Вздохнув, Есеня скрестила на груди руки, надулась. Отвернулась к окну. Ну, а, в сущности, что она хотела услышать? Что-что, а выпады в свою сторону он никогда не оставлял без ответа. Сидеть и реветь вместе с ней, оплакивая потерю ребёнка, это было совсем не в духе Меглина, наоборот, у него уже был наготове какой-то план действий. Недаром после всего того, что случилось накануне, он привёз её сюда. Должно быть, гнал машину всю ночь, пока она валялась в беспамятстве, а потом как-то сумел отнести в гостиницу, снял ей обувь и укрыл ноги краем покрывала, словом, остался верен своей своеобразной и трогательной заботе. Вдали от столицы, где бесчинствовали "слуги" ТМНП и уже наверняка искали как минимум сбежавшую из-под стражи Стеклову Е.А., а то и ожившего майора Меглина, было намного спокойнее, безопаснее и свободнее, к тому же непосредственная близость государственной границы, которую можно было пересечь по мосту, также невероятно воодушевляла. Несомненно, он не забыл об этой географической особенности. На удачу, живая "резервная копия" его уничтоженного архива проживала в часе езды от Питера. В том самом Комарово — посёлке на краешке земли и, по совместительству, в одном из престижных загородных мест отдыха элиты и интеллигенции прошлых столетий, а ныне всё более обветшалом и незаслуженно забытом. Однако вскоре оказалось, что урок ещё не был закончен. — Ты влюбилась, — внезапно услышала Есеня и поражённо застыла на месте, без движения. Наконец, сообразив, что это заявление действительно касалось именно её, и его высказали вот эти немногословные уста, она вспыхнула. Повернулась к Меглину. А тот, словно посчитав это сигналом, так же спокойно продолжил: — Люди, когда влюбляются, слабеют. Но влюблённость — это не любовь. Будешь их путать — наплачешься ещё. — "Любовь". Ты вообще знаешь, что это такое? — не выдержала Есеня. И уже запоздало прикусив себе язык, приготовилась к чему угодно. К какой-то новой колкости, отчаянно понадеявшись на его молчание. Или даже к тому, что ответ ей вряд ли понравится. Меглин вздохнул. Пророкотал, поморщившись, как от боли: — Любовь — это когда добровольная пытка становится дороже комфорта. А добровольное рабство — дороже свободы. Она скривилась. — Я уже это слышала. А как же гармония чувств, счастье одно на двоих? Желание вместе состариться? Растить... детей? Тут голос задрожал, будто устрашившись последствий. — Ты ждёшь от неё спокойствия и удовольствий, в этом твоя ошибка. Любовью ты не можешь ни владеть, ни наслаждаться, она тебе не принадлежит. Любовь — это постоянное движение, развитие и рост. Деревья трещат, когда растут. Зубы ноют, когда режутся. Не жди, что она тебя убережёт от ударов судьбы, это миф. Только ещё больше наваляет. Немного помолчав, он подытожил: — Любовь — это тяжело и трудно. Я тебя предупреждал. Она не издала ни звука, с трудом пытаясь вздохнуть, как и осмыслить сказанное с этой позиции. — Не говори больше слов, смысла которых не понимаешь, — вдруг добавил он. И сжал губы, будто хотел сказать что-то ещё, но посчитал это нецелесообразным. В салоне надолго воцарилось молчание, что ещё пару минут назад она сочла для себя губительным. Однако оно иногда наталкивало на правильные мысли, позволяло до них добраться и разглядеть то, что пряталось за пеленой тех самых обманчивых эмоций и чувств. Вот и теперь случилось так же. Скорее всего, Меглин, устраивая свою авантюру, не предполагал, что его "комбинация" может пойти не так и выйти для всех боком. Благими намерениями мостил дорогу в хорошо известное ему место... Этот маленький аргумент в пользу самонадеянного бородатого "шахматиста", даже несмотря на его резкость, внезапно придал ему немного больше "земного" в глазах собственной ученицы и вызвал в её душе первые проблески жалости. Да, следовало давно признать, что она его слишком идеализировала. Меглин был просто человеком, со своим правом на оплошность и сейчас наверняка страдал не меньше, если не больше, чем она сама. Значит, любовь, настоящая любовь, это — боль? Сладкая пытка для сердца, при добровольном согласии обоих? Пожалуй, так... Даже если они вчера совершили роковую ошибку, то расплатились за неё страшно и в равной степени. Она же видела, как он держал малыша на руках? Как смотрел в маленькие копии собственных глаз? С чего она здесь вообще решила, что её материнскую саднящую внутреннюю боль разбитого сердца не могла превзойти никакая другая? Что она вообще знала о его тёмной душе, и о том смещённом оппоненте, в которого сама целилась остриём его перочинного ножа? Её возмутили его цинизм и прямота? Но разве все те колючки, что и поныне торчали из его внутренней брони, не были попытками наставника, как прежде, скрыть свои истинные чувства, как и грубость — его предупредительной защитой? Ведь Витюша — его сын. А она — как он сам говорил, — мать его ребёнка, его ученица, преемница. И его вспыльчивая, вздорная, маленькая и слепая, глухая и неразумная девочка. Она знала, что её чувства, о которых он тут столь неодобрительно высказался, не были для него пустым звуком, пусть даже Меглин и пытался это отрицать. И на этом фоне он ещё нашёл в себе силы её утешить пару часов назад, засунув своё колкое остроумие в долгий ящик! Укротил страсть до поры, пока вторая сторона не пришла в себя и в ней не проснулось ответное пламя, почти равное по силе. А теперь и осадил её, прежде, чем она успела наговорить лишнего, рассыпать слова, осколки, что впоследствии могли бы бесконечно ранить их обоих. Да, не особо мягко, зато быстро и без лишних слов, так, что конфликт, потухнув, не сумел разгореться. Перед лицом новой опасности и общего горя им следовало не вести междоусобицы, а держаться вместе и действовать сообща, слаженной командой, как это было всегда. Теперь Есеня задумалась над значением того, что он сказал. Убрать эмоции, в которых и впрямь не было особого смысла, насовсем не получалось, но о них можно было хотя бы не вспоминать. Но что он всё-таки имел в виду, когда намекал на..? Слово, которому он уже во второй раз дал столь мрачное обозначение, она произносила совсем не часто и, как ей казалось, знала ему цену. Нет, не может быть... Разве тогда он был способен её слышать? По спине от этой мысли побежал холодок. И снова пришлось отгонять от себя картины прошлого, которые, после его возвращения, к счастью, уже успели немного потускнеть. Что он хотел ей сказать? Что не стоило ни влюбляться в него, ни любить? Как будто она что-то могла с собой поделать! Или намекал на то, что стоило ему вернуться, как она опять втюрилась в него без памяти, как два года назад и даже хуже? Вот почему стала для их недруга столь лёгкой добычей, и, возможно, потому с их ребёнком приключилась такая беда. Дети — наша сила, но и наша слабость. И эту новую слабость они теперь разделили на двоих. Когда как у их противника подобных, казалось, не было в принципе. Кажется, месть и впрямь была более простой и понятной мотивацией, чем надежда. ТМНП прекрасно это понимал. Не успела Есеня уже смириться с тем, что наставник, очевидно, вознамерился вывезти их обоих из глухой к справедливости страны куда-нибудь в Эстонию либо в Финляндию, как дорога между соснами стала петлять и наконец повернула вдоль берега. За деревьями мелькнула большая, взволнованная масса воды. Ещё немного, и голубой "Мерседес" вырулил на пустынный пляж. Остановился, недовольно ворча мотором, и умолк, когда водитель повернул ключ зажигания. Мерный шум за окнами стал отчётливее и громче, и все чувства, от которых почти получилось отказаться, накатили одной мощной волной. Так, что в горле застрял комок и задрожали пальцы. Выскочив из машины следом, она захлопнула дверь и хрипло спросила: — Зачем? "Зачем мне это "море"? Теперь? Зачем?!" Однако Меглин был в своём репертуаре. Смерив её взглядом, он ничего не сказал. Развернулся и пошёл по складкам бурого песка к воде. А она, помедлив, решила отправиться следом. Море, о котором она так мечтала, было совсем близко. Не тропическое и ласковое, но холодное и неприветливое, оно отражало голубоватую сталь облаков, жадно лизало берег пенными язычками прибоя и билось в круглые и обкатанные чёрные камни, рассыпанные по мелководью, как фрагменты гигантских бус. Помнится, год назад здесь было не так уныло. Когда она приезжала сюда в последний раз, на местные пляжи торопились отдыхающие с детьми. Должно быть, летом силы карельского солнца хватало на то, чтоб хоть немного прогреть воду. Как было бы здорово привезти Витюшу пошлёпать ножками по мелководью, искупать... Тогда у неё в голове были те же мысли. За одним исключением. На то время он барахтался у неё в животе, невредимый и активный драчун, толкался пяткой, и его можно было защитить. А теперь оставалось только присесть у зеркальной лужи, что периодически наполнялась и вновь пустела, глядеть на своё мутное отражение и лить слёзы в морскую воду. А когда на то больше не было сил — безучастно рассматривать дикую красоту Финского залива. Одинокий и безжизненный пляж с жёсткой рыжей щёткой сосен, какая-то мёртвая коряга неподалёку, выброшенная балтийским морем. Мокрый песок цвета янтаря. Промозглый ветер с другого берега, невидимого в пелене тумана. И знакомая фигура в плаще и кепке, что остановилась чуть поодаль, устремив взгляд, по своему обыкновению, куда-то за горизонт. Потом прикурила от прыгающего огонька зажигалки и вновь выпрямилась, выдохнув невидимый дымок. Закусив сигарету, хлопнула крышкой стального портсигара и убрала его в карман. На этом открытом месте, в особенности так близко от воды и солёных брызг, что пропитывали воздух, вскоре почувствовалось, как холод медленно заползал под каждый её позвонок, сочился, как колдовское марево. Сперва пришлось подняться на ноги, спешно утерев щёки. А потом, выбирая между двумя вариантами — салоном машины и близостью своего спутника, до которых было практически одинаковое расстояние — остановиться на последнем. И несмело, осторожно подойти к Меглину со стороны сердца. Осмелев, подступить ещё ближе и тихонько прислониться к его плечу. Он задумчиво, красиво курил, покручивая сигарету в пальцах, и как будто совсем не замечал порывов колючего ветра, что волновал море и ерошил металлическую поверхность волн, играл полами его плаща. А Есеня, глядя на возмущённую стихию теперь, открыто и смело, вновь думала о том, насколько эта картина соответствовала её душевным мукам. Бескрайний простор, что прятал за серой дымкой своё истинное величие, диктовал свои правила, никому ничего не объяснял и только ставил перед фактом. Это была призрачная свобода, что манила к себе, но не позволяла себя коснуться или собой владеть, глубина, что хранила в себе ответы ещё с начала времён, таила в себе смерть и дарила жизнь. Постоянное динамическое движение, в котором отсутствовала стабильность, но царило хрупкое равновесие. Ритмичное, грозное дыхание самой природы и вечности. Море заставляло переосмыслить жизнь, понять и принять её преходящесть, смириться с тем, что так было и так будет всегда, что рано или поздно, но всё проходит, как плохое, так и хорошее. Оно залечивало все раны, как физические, так и душевные, смывало боль и растворяло слёзы в бесчисленном множестве солёных капель. Перед ним, здесь, собственное существование уже не казалось таким весомым, как это было до встречи, до приезда сюда, и от этого на душе восстанавливался утраченный покой маленькой частички при соединении с большим целым. А вслед за тем возвращались и силы, переданные ей от него. Перед лицом этой первобытной, живой и мёртвой, противоречивой сущности её собственный внутренний шторм утрачивал свою важность; ярость, злость и страх терялись в ударе волны о песчаную кромку. Тревоги её собственного маленького моря, что бушевало внутри, нивелировались мощностью этого сердитого прибоя. Израненная душа успокаивалась и возрождалась, отрешалась от всего, отдыхала. Не потому ли он привёз её сюда? Внезапно, будто в ответ на эту мысль, её пальцы оказались в знакомом горячем пожатии. Скосив глаза, Есеня рассматривала собственную руку, что так удобно и естественно лежала в его большой ладони, согревалась, таяла там ото льда. Не повернув головы, Меглин мягко потянул подопечную к себе, и она прижалась к его боку крепче. Склонила голову и почувствовала, как та же рука обняла её за плечи и накрыла полой плаща. Он всё так же курил, всматриваясь в неведомые дали, а она согревалась, слушая, как о берег рассыпались тяжёлые брызги, а им вторил размеренный сердечный стук. Прикрыла глаза и ещё на несколько минут позабыла обо всём... — Ну, навещала "копию"-то? — внезапно раздалось над ухом. — Один раз, — сонно проговорила Есеня. И в один миг пожалела о том, что вообще издала какой-то звук. Папироса полетела в песок, и та установленная между ними связь, непрочное равновесие прорвалось и разбилось. Открыв глаза, она увидела, как он изменился в лице и отстранился. — Пошли, — коротко приказал Меглин. И пришлось бежать за ним, отчаянно баюкая в душе чувство единения, безопасности и защиты, раздувая их, как крошечный уголёк и не позволяя угаснуть. Она бы простояла с ним там целую бесконечность времени, даже после того, что случилось, даже у этого неласкового и холодного моря... В машине он спросил: — Зачем? Она поняла. Пояснила: — Про тебя узнать. Но не бойся: ничего интересного не услышала, ты его хорошо выдрессировал. Скажи, а он что тоже... знал? Меглин не ответил, только сильнее вдавливал педаль. Голубой "Мерседес" мчался по узкой дороге на предельно допустимой скорости, и было уже невозможно различить подробности чьих-то покинутых в лесу дач. А у его пассажирки в который раз за день испортилось настроение. Подумалось, что о его парадоксальной живучести знало как минимум четверо людей, включая двух "наших", а если мёртвый отец был в их числе, — то и пять. А она проливала слёзы, не получив ни единой весточки. Потому, что она была "ближе" к покойному ТМНП? Или просто не заслуживала доверия? — Думал, я тебя выдам? — Я объяснял тебе уже, — отрезал Меглин. И пришлось вздохнуть и снова отвернуться к окошку. Вскоре море осталось в стороне, они вернулись под сень смешанного леса, и старый автомобиль сбавил скорость, свернул с шоссе, как пёс, что хорошо знал дорогу. Деревянные фасады под прикрытием старых деревьев обступили со всех сторон. На одной из этих живописных дач доживала свой век пара хороших людей: Антонина Ивановна Беспалова — дочь одного заслуженного советского литератора — и её взрослый сын. "Знакомься, Виталик, — представил молодого хозяина Меглин, когда привёз её в гости и уселся в одно из глубоких кресел с уверенным видом завсегдатая. — А это Есеня. Моя..." Он внимательно посмотрел на стажёрку и, к её тайной досаде, поправился: "Мой друг. Теперь и твой". Виталик был эйдетиком и, как пояснил Меглин, обладал феноменальной и безупречной памятью, запоминал всё, что когда-либо слышал и видел. Естественно, такая особенность затрудняла его жизнь в современном мире, буквально переполненном информацией, и он чувствовал себя намного комфортнее в том участке Комарова, где вокруг уже почти не осталось соседей, на старой тихой даче, наедине со своим фортепьяно и внушительной библиотекой. Как любой "наш" и социопат, обладающий возможностью распоряжаться собственной жизнью, он создавал вокруг себя маленький и уютный мир, где время словно остановило свой ход ещё лет тридцать назад, а может и больше... — Виталик мне помогает, — говорил Меглин, похлопывая по плечу парня с комически большими ушами, что сидел за своим фортепьяно практически неподвижно и улыбался кроткой, отрешённой и вымораживающей улыбкой. — Видишь ли, я не доверяю компьютерам. "Железки" можно взломать, заразить вирусом. Человек — другое дело. Всё, что я когда-либо узнавал и заносил в архив, я закладывал в него на всякий случай. У него есть ответы на все твои вопросы. Он знает всё, что я видел, делал. Знает, что было на тех пропавших листках. Кем стали пропавшие люди. Стажёрка вздрогнула. А он кивнул, подтвердил: — "Резервная копия". Самая полная. Именно в том месте она, наконец, сумела узнать практически всё, что хотела, получить ответы на большинство вопросов, что мучили её восемнадцать лет. Кроме, пожалуй, самых важных из них. Личность человека, кто убил её маму, открылась ей немного позднее. Но у Виталика, как и в погибшем архиве Меглина, очевидно, хранились и другие ответы. Наверное, год назад она просто не знала, о чём спрашивать? А вот, наконец, и знакомая улица. Она так же была безлюдной, но дома ближе к пригородной трассе оставались обжитыми и обитаемыми. Есеня вдруг подумала о тёплом и душевном гостеприимстве Беспаловых на их уютной дачке, о чае с домашним вареньем, которыми её угощала хозяйка год назад. И погрустнела вновь, вспомнив, с каким трепетом к ней относились тогда, всё уговаривали присесть. И умилялись имени, которое она избрала для своего маленького будущего "победителя". Однако на хриплый гудок голубого "Мерседеса" у ворот никто в доме не отозвался. А на стук наставника в калитку она неожиданно приоткрылась сама, вовнутрь. Меглин замер на миг, сдвинул брови. И толкнул створку, ступил во двор. Помнится, когда-то он говорил своей изумлённой стажёрке, что люди, которые не держатся в стае и окружают себя высокими заборами, вопреки всеобщему мнению, напрашиваются на неприятности. Похоже, в этом теперь пришлось убедиться и здешним обитателям. Забор в доме "резервной копии" был старый, высокий и глухой, видимо, по этой причине никто здесь пока не заметил открытую настежь входную дверь. А во дворе у калитки — труп седенькой душевной женщины без очевидных признаков насильственной смерти. Антонина Ивановна лежала ничком на упавших листьях, головой к дому, как упала. Есеня присела на корточки, с надеждой потянулась проверить пульс. Но вздрогнула и прикрыла себе губы ладонью. — Чем это её, а? — Эксперты потом расскажут, — отозвался наставник. — По голове, наверное. Сзади. У неё сердце слабое было. Повернув к дому он коротко, сердито бросил: — Пошли. Даже не пытаясь никак оспаривать его лидирующую позицию, она по скрипучим деревянным ступенькам поднялась следом за ним на широкую веранду. Входная дверь была открыта настежь, и от такого вынужденного проветривания воздух внутри пропах лесом, сосновыми иглами и немножко морем, как на улице. Ушастый хозяин — живая "резервная копия" загубленного архива — лежал на животе рядом с пианино, отвернув голову в сторону и вытаращив глаза в пустоту. — А тут уже интереснее, — заметил Меглин, обошёл тело по дуге и опустился на корточки. Она присела рядом. Пробормотала: — Значит, он успел здесь побывать. Раньше? Ответа не было. А Есеня, не дожидаясь традиционного вопроса, пробежалась взглядом по трупу, заставив себя увидеть в нём только труп. Укоризненное молчание Меглина было объяснимо: на глаз смерть наступила недавно, приблизительно в то же время, что и у хозяйки, — не более трёх часов назад. Видимо, на сей раз постарались "двойники"? Получается, они были здесь и совсем недавно? А может быть, всё ещё... где-то рядом? При этой мысли Есеня уже запустила руку под толстовку и ухватилась за пистолет. Как тут ахнула, заметив часть уже знакомого багрового следа на шее, что выглядывал из-под воротника жертвы. А потом впилась взглядом в айфон. Одна согнутая рука эйдетика пряталась под телом, но другая была вытянута в сторону и держала телефон в окровавленной ладони. Новенький, чёрный. Точно такой, какой до недавнего времени был у неё самой. — Куда? — рыкнул Меглин. — Ничего не трогай. Так смотри. Как в музее. — Откуда кровь? — отдёрнув руку, безжизненно спросила она. Наставник с ответом помедлил, сперва окинул её оценивающим взглядом. Должно быть, подумывал устроить ей очередную викторину? Но после отказался от своего намерения. Отвернулся. — Струна, — отрывисто и деловито пробормотал он. — Острая, возможно, наточена специально. Пытался перехватить пальцами, ослабить — порезал себе руки. Что видишь? — Анюля, — подавленно ответила Есеня. — Первое убийство? Да? Меглин поднялся на ноги. Поправил: — Не первое... Дом-то на отшибе, забор высокий. Соседей не докличешься. Ещё неделю бы лежали — не спохватились. Одиноко жили. Тихо, мирно. Хорошо... жили, — с горечью прибавил он. — Как его пустили — вот что интересно... — Он всё ещё... тут? Знакомый взгляд велел ей передёрнуть затвор пистолета и проверить верхний этаж, а Меглин тем временем уже выскочил на улицу, оставив дверь нараспашку. Взбежав по старым скрипучим ступенькам, она рванула на себя единственную дверь и бегло осмотрела спальню. К её тайному облегчению чердака в доме Беспаловых не было. Когда Есеня несолоно хлебавши спустилась вниз, наставник уже вернулся и рассматривал тело погибшего эйдетика, восстанавливая дыхание после бега. Видимо, ему тоже не повезло с уловом. Как обычно расслышав лёгкие шаги либо ощутив её появление спиной, Меглин пророкотал: — Что видишь? — Телефон, — прошептала она. Вспомнив о его предостережении, схватила со стола салфетку и, поборов дрожь, с её помощью осторожно высвободила устройство из мёртвых пальцев. На её беззвучный вопрос он кивнул, опустился в кресло у неё за спиной и заложил ногу на ногу. Велел: — Включай. Она послушалась. Требование пин-кода на тёмном экране поначалу поставило её в тупик. Однако, решив не прибегать к помощи наставника и попробовать сперва обойтись своими силами, Есеня достигла успеха с первой же попытки. Устройство охотно приняло комбинацию, на которую ей не раз указывал ТМНП, причём, выбирая между полным форматом даты и всего двумя девятками, она, к своему удивлению, выбрала верно. Экран осветился ярче. Но уже через секунду Есеня прикрыла себе ладонью губы и едва сдержала крик. На миг крепко зажмурившись, заставила себя посмотреть в дисплей, перебарывая отвратительную, мелкую дрожь во всём теле. Перед её глазами была фотография маленького зарёванного Витюши, а эта кровь была густыми потёками на экране, что окрасили ей пальцы. Не на любимом личике. На фото малыш был жив, прятал глазёнки в пухлых щёчках и разевал ротик в плаче. Тот, кто подкинул мёртвому Виталику айфон, очевидно, установил снимок вместо экранных обоев. А может быть, ещё и специально измазал дисплей, чтоб у неё сейчас, вот так, чуть не выскочило сердце из рёберной клетки... За спиной послышался знакомый раздражённый вздох. Вместо ответа она подняла зловещее устройство связи над плечом, поворачивая экраном к спутнику. Расслышала похожий звук, но уже в другой, тревожной тональности и на миг тихонько внутренне позлорадствовала. — Сообщения проверь, — хрипло посоветовал Меглин. Поморщившись, Есеня вынудила себя вновь прикоснуться к экрану и открыть нужное окошко. — Только одно. "Жди звонка". И не успела она это произнести, как айфон в её руках разразился оглушительным, стандартным рингтоном. Дёрнувшись от неожиданности, Есеня чуть не выпустила его из рук. Опомнившись, скользнула пальцем по экрану, принимая вызов и торопливо поставила устройство на громкую связь. Ещё более оглушительно, чем механическая мелодия звонка, под сводами старой дачи раздались фанфары детского плача. Яростного, басовитого плача ребёнка, который она бы различила из сотни других, как самка пингвина писк своего единственного птенца в Антарктиде. — Мам-ма-а-а! Она прошептала: — Витюша... — Привет, — сказал тот же бесцветный голос страшного гоблина. — Команда снова в деле. Знаешь, я ни секунды не сомневался в том, что он — жив. — Ублюдок! Где он? — завизжала Есеня. — Где? Где-е?! — Но всё в своё время, — произнесла трубка, а детский плач приглушился, словно ТМНП вышел в другую комнату. — Дублёры — тоже твоих рук дело? — хмуро вставил Меглин. — Я приготовил ребус, — невозмутимо продолжал аноним. — Надеюсь, развлечёшься? Я сделаю вас знаменитыми. Не бойся, народ на нашей стороне. Главное: соблюдать правила игры. Она с трудом перевела дух, прошипела: — Чего ты хочешь? — Мы ещё поговорим. А теперь надо уходить. Не ищи ответов в прошлом, Есеня, подумай о настоящем. Ты слышишь сирены? Сюда уже едет полиция. Я решил избавить тебя от столь неприятной обязанности и вызвал их сам. Время ограничено. Поторопись. Она невольно оглянулась, зажав корпус в пальцах. Прислушалась. — До встречи в Москве, — докончил "Ты меня не поймаешь". — Тик-так. И связь прервалась без его привычной коронной фразы. — Поехали, — сказал Меглин. — Трубку бери, пообщаемся. Но когда поднялся с места и перевёл взгляд на подопечную, то увидел свои войска в тотальной деморализации. — Он жив, жив, жив! — срывающимся голосом повторяла та. — Он живой! Витюша... О боже мой... Жив... — Он — тоже, — мрачно добавил Меглин. Но Есеня не слушала. Сидела на полу, зажав в руке айфон, и только качала головой. — Ты был прав... — изумлённо бормотала она. — Прав... Как я могла... Ты же никогда не ошибаешься, никогда! И я... Я тоже... чувствовала. Я знала, что он жив! Я знала, знала, знала... В этом порыве Есеня вскочила на ноги, сломя голову, слепо бросилась к нему или куда-то ещё. Он подоспел, перехватил, удержал. Сказал строго: — Всё. Успокойся. — Он живой, живой, живой! Мы найдём его! Найдём! — убеждённо шептала она. — Найдём! Меглин отвёл взгляд от её сияющих глаз, уставился на мёртвое тело под ногами. Она невольно посмотрела туда же, сникла. Сглотнула. — Поехали, — приказал он жёстче. И, взяв ошеломлённую ученицу за плечи, торопливо вывел её на улицу.

***

— Мы на месте. — Начинайте, — донеслось из трубки. Макс улыбнулся в бутафорскую бороду, кивнул Зоре, и та надавила пальчиком на кнопку дверного звонка. — Кто это? — послышалось с другой стороны. — Следственный Комитет, — произнесла девушка, чётко выговаривая каждую букву, как свою реплику в спектакле. — Стеклова Есения и Меглин Родион. Пожалуйста, откройте дверь. У нас есть к вам пара вопросов. Зловещим актёрам даже не понадобилось удостоверение в красной служебной "корочке". Услышав скрежет замка, Зоря отступила в сторону. А Макс, едва дверь приоткрылась, тотчас засветил хозяину в челюсть и широким шагом переступил порог. — Папа! — завопил откуда-то взявшийся ребёнок лет семи. — Папочка! — Юра! — выбежала из комнаты женщина, очевидно, супруга. — Что вы делаете?! Вы кто? Зоря шагнула внутрь последней и аккуратно прикрыла за собой двери. Ещё через какое-то время в квартире ощутимо усилилась громкость телевизора, заглушая крики о помощи. А после наступила звенящая, жуткая тишина...

***

В дороге, в молчании, в мерном шуме трассы за окнами, на которой голубой "Мерседес" покачивался, как корабль в строю стремительной флотилии, Есеня задремала и проснулась, когда вокруг было уже совсем темно. Встревоженно повернувшись, разглядела в полумраке, в отсветах встречных огней лицо водителя, и с облегчением перевела дух. Старый автомобиль, несмотря на очевидную усталость хозяина, шёл по шоссе ровно и быстро, движения знакомых рук были верными и механическими, а взгляд в отражении лобового стекла — отрешённым, будто он, как прежде, видел то, что было недоступно другим, даже его ученице. Большая часть дороги, восемь часов, один — от Комарово до Санкт-Петербурга и ещё семь до Москвы — похоже, вновь ускользнули от её внимания. Можно было теоретически проверить, на каком отрезке пути они находились сейчас, но ужасно не хотелось даже на миг смотреть в экран подброшенного телефона, на любимое личико в тёмных разводах чужой крови. Несомненно, проклятый аппарат имел в себе не только эту фотографию и стандартные приложения, вроде карты и геолокации, но и устройство слежения, прослушку, а то и какой-нибудь дистанционный взрыватель, особенно учитывая самые недавние события. Однако выбора не было. Есеня подавленно смотрела на переднюю панель, где зловещий айфон соседствовал с ещё живой бархатной розой, и думала о том, как ей теперь было вновь пересилить себя и взять его в руки в случае, если ТМНП вновь вздумается с ними "поговорить"? Значит, этому ублюдку, прикованному наручниками, удалось выжить? Но как? Впрочем, её не покидало чувство, что ненавистный голос в трубке звучал ещё более неестественно, чем до этого. Встречных вопросов он не замечал, а может быть, просто не мог им ответить? Ведь это, скорее всего, была запись. Точно так же он не сообразил, что с ней на время разговора был Меглин. Просто сообщил, что хотел, и всё. А Витюша... Он был жив тогда, когда происходила эта запись, несколько дней назад. Что с ним было теперь, этого не мог знать никто, даже Меглин. Было лучше тешить себя надеждами, думать, что наставник никогда не ошибается. И отгонять от себя предположение, опаску, что они сейчас преследовали тень прошлого. "Дублёры", конечно, существовали. Однако всё остальное было не более, чем разложенными конфетками, пирожками на заранее предопределённом пути. Возможно, в этом всё дело? Можно ли было поймать вчерашний день? От этой мысли в душе настали такие же сумерки, что и за окнами. Давно проехали Великий Новгород, а пару часов назад мимо пронёсся указатель на Тверь. Если её знания по географии ещё были свежи, до столицы оставалось совсем немного. Но разве не было опрометчиво соваться туда просто так? Особенно сейчас, когда их так мило пригласили в Москву? — А как же посты? — спросила она. — Оцепление? Меглин не ответил, лишь поморщился. Впрочем, поразмыслив, она поняла. Сцена была готова. А они вновь стали на ней марионетками, оба. Заметив с какой силой его пальцы сжали ободок руля, Есеня вздохнула. И, отчаявшись прочитать что-либо на его сосредоточенном лице, продолжила. Сперва несмело, после — со всё возрастающей уверенностью: — Я ведь уже это слышала. Он говорит: не думать о прошлом. Но он же лжец? Значит, именно там и следует их искать. Ответы? В прошлом? Да? Не отрывая взгляда от дороги, Меглин пророкотал: — Куда бы ты ни пошёл, тебя всегда найдут старые друзья, старые грехи и старые враги. Поёжившись от этого отстранённого тона, который был так же хорошо знаком, как и другие оттенки любимого голоса, она вновь надолго замолчала. Мокрая дорога убегала под колёса, свет фонарей и фар транспорта на другой полосе размывался холодными капельками тумана. — Скажи, а это... из-за меня, тоже? Да? Ты же говорил двери закрывать, в прошлое и в будущее... Это я его... навела? Меглин промолчал, но тишина тоже была ответом. Её губы задрожали. — Это из-за меня... — глухо пробормотала она и не удержалась — всхлипнула. — Всё из-за меня. Опять. Дальше оставалось только разрыдаться, смешав детскую обиду на несправедливость судьбы, ненависть к самой себе, отчаяние, страх, злость, все слёзы и чувства, что заново всколыхнулись в душе от недавних потрясений, в один общий котёл. Есеня закусила губу до боли и даже, кажется, до крови, но ничего не могла с собой поделать. Только трястись и, в очередной раз за этот безумный день, признать свою полную несостоятельность и капитулировать. — Останови, — приказала она и не узнала собственного голоса. На удивление, Меглин её услышал, голубой "Мерседес" резко свернул к обочине. И она тотчас выскочила из машины в темноту, под ледяной моросящий дождь. — Из-за меня... Руки сами собой метнулись к поясу, забрались под край толстовки, где всё ещё был спрятан пистолет. Прикоснулись к тяжёлому прикладу генеральского табельного, чтобы вновь почувствовать себя хоть немного увереннее, судорожно стиснули в пальцах жёсткое ребро. "На твоей совести смерть множества людей, твоего отца, подруги, напарника", — напомнил голос покойного психолога. И её прожёг озноб. За спиной раздался хлопок дверцы, а следом — приближение торопливых шагов. Да ведь он вообще ничего не знал! Не знал, что она, возможно... Знакомая рука схватила за оттопыренный локоть, резко, больно. И тогда кипяток из её глаз брызнул с новой силой. Как хорошо, что он ничего не сказал! Просто был рядом, тяжело дышал, согревал одним своим присутствием и крепко держал её за предплечье. Не подгонял, не стыдил, не бранил, не тащил обратно, в тёплый салон машины, и ни о чём не спрашивал. Молчал. Как бывало и раньше, почти не обращал внимания на то, что с тёмных небес на них и на подмосковное шоссе осыпался мелкий, противный дождь, словно неискренние слёзы. Терпеливо ждал, пока она восстановит над собой контроль и сумеет взять себя в руки. Но железную хватку разжал только тогда, когда она покорно расслабила мышцы под ней, сдалась и отпустила огнестрельное оружие. Не выдержав, Есеня стыдливо заслонилась ладонями, вспомнив, что лить при нем слёзы было совершенно бесполезно. Попробовала шагнуть в сторону на негнущихся ногах, но её вновь перехватили железные пальцы, сомкнулись на том же месте, остановили. — Ты ничего не знаешь, — глотая слёзы, прошептала она. Так тихо, что, скорее всего, он не услышал. Во всяком случае, ей хотелось на это надеяться. Вместо ответных слов в руки ткнулась холодная фляжка. — Поехали, — сухо приказал голос, которого она не смела ослушаться. — Промокнешь. Есеня горестно помотала головой. И, сделав пару шагов к машине, сама не поняла, что захотела сказать: — Ты прав был. Прав. Он убивает из-за меня. Всегда убивал. Всё это из-за меня... Всё... — тут воздуха в сжатой от спазма груди не хватило и пришлось запнуться. — Потому, что я... — Нет. Она умолкла. Поражённо подняла взгляд, и в ответном увидела отражение собственной боли. — Нет, — так же спокойно повторил Меглин. — Он виноват. Из-за него всё. Из-за него.

***

— Зачем пришла? Она не ответила. Заложила руки в карманы плаща, копируя его жест. Он нахмурился: — Чего ты хочешь, Оля? Ночная гостья шагнула вперёд, положила на зелёное сукно служебный пистолет. И отступила. Он подошёл ближе, взял оружие, повертел в руках. — Никогда не пользовался. Она усмехнулась: — Но говорил, что учился. Знания без практики умирают. Надо же когда-то начинать? — Где взяла? — спросил он. — У мужа? — Нет. — У кого? Она тряхнула волосами: — Какая разница. Это не важно. — Это важно, — поправил он строго. — У Макса. Собеседник усмехнулся. — Крепко спал-то? Большие чёрные глаза метнули молнии. — Я старалась не будить. Он насмешливо покачал головой. Вздохнул. — Ты всё ещё не простила его? Вот бедняга. Её лицо исказилось: — Ты время тянешь. — Конечно. Жду, пока ты передумаешь. Она покачала головой: — Я уже всё решила. Я хочу, чтоб это сделал ты. Он саркастически усмехнулся. — С Андреем не договорилась? Она спокойно ответила: — Нет. Я всегда знала, что он не сможет. Никто не сможет. Кроме тебя. Он вздрогнул. Громко, резко передёрнул затвор. — Уверена? Она подтвердила: — Да. — Понимаю. Гостья вспыхнула, гневно воскликнула: — Ты "понимаешь"? Да что ты можешь понять? Что ты знаешь обо мне? — Всё. Она умолкла, тяжело дыша. — Я всё знаю. Знаю тебя, как себя. И понимаю, как себя. Ты же потому пришла сюда? Не к нему? Она внимательно изучала взглядом плиты пола, покручивая на пальце обручальное кольцо. — Тебе просто плохо, — говорил он. — Тебе это всё не нужно. Она разозлилась: — Ты говоришь одно, он говорит другое! А я... Я делаю. Он прав, понимаешь? — её речь ускорялась, становилась сбивчивой, смазанной. — Я по-другому не могу... Не умею. Я такая, как есть, так получилось. И ты... Ты не любишь меня такой... — Можешь. Она умолкла. Вздохнула. — У тебя же получается? — спокойно продолжал хозяин старого лофта. — Это тяжело, но нужно. Ты же знаешь. Ты чувствуешь, что так — правильно. Она подавлено кивнула. И помолчав, вновь вскинула голову. — Но я не могу так больше! Я устала, — и подалась вперёд, повторила: — Это не жизнь больше. Не жизнь... На краю, на грани... Чтоб бороться с собой нужны силы. А у меня их больше нет. Всё вернулось. Эти сны, воспоминания. Всё то, что я так хотела бы забыть! Всё то, о чем жалею до сих пор! Я хочу смотреть на людей, как ты! Я хочу видеть то светлое, что в них ещё осталось! Я не хочу больше искать его повсюду, чтобы убить, ещё раз! И ещё! Просительница дрожала, как в лихорадке, невидящие глаза сверкали в темноте, зубы сжались. Наконец, она будто опомнилась, медленно разжала тиски напряжения, в которые попала. Прервалась и выдохнула: - Я так больше не могу, сделай это! Сейчас! — Нет. Гостья прикрыла глаза. После паузы обречённо сказала: — Я скоро не выдержу. Я... убью, Родь. Я её убью. И не сумею потом с этим жить, всё равно. — Ты не сможешь. Чёрные глаза вспыхнули: — Смогу. Если бы ты только знал, как мне этого хочется! Теперь. Он прав. Чем старше она становится, тем яснее вижу: она такая, как я. И, она будет такой. Будет. В её глазах жемчужинами застыли слёзы. Он пророкотал: — Нет, не будет. Каждый делает свой выбор. Ты сделала свой. И она сделает. — Откуда ты знаешь, что её выбор будет правильным? — усомнилась она. — Я об этом позабочусь. — Ты? — она посмотрела на него с обострённым вниманием, будто в первый раз увидела. Мягко улыбнулась. — Ну, конечно, ты... Подошла близко-близко, словно намеревалась впервые устроить встречу их губ. Но только внимательно и глубоко всмотрелась в его глаза. Прошептала, будто что-то вспоминая, с тревогой, не веря самой себе: — Она... не твоя дочь. Не может быть... твоей. Не может... И с надеждой посмотрела на собеседника. Тот пожал плечами: — Конечно. Но она — твоя дочь. Этого достаточно. Её напряжённое лицо вдруг словно озарилось светом и стало нежным, невозможно красивым. — Обещаешь? — Да. Слово тебе даю. Она кивнула. Отошла к окну, будто пытаясь различить что-то в темноте, за толстым стеклом. А он навёл пистолет ей в спину. И окончательно понял, что спустить курок не сможет, никогда. Как бы она ни просила. И как бы сильно он её ни любил. Оля вздрогнула всем телом, словно почувствовав этот жест, медленно обернулась. Если бы палец надавил чуть сильнее, пистолет выстрелил бы точно ей в сердце. Её губы дрогнули. Должно быть, она хотела что-то сказать? Поблагодарить, выразить свою признательность? Или озвучить то, что ещё не решалась произносить до этого? Но не успела ничего. Она почти не шелохнулась. Только маленькая кровавая струйка соскользнула с края её губ. А его слуха, наконец, достигли звон оконного стекла и отдалённый звук выстрела, что приближался, нарастал, пока не заполнил собой всё пространство. Так же постепенно восстановились и все другие органы чувств, как после контузии. Стекло ровно две секунды назад разлетелось вдребезги, пытаясь остановить полет крошечного снаряда. И не смогло. Она схватилась за живот, будто поймала пулю руками. Под тонкими пальцами, на плаще расплывалось тёмное пятно. На целое мгновение оба замерли неподвижно. Он прошептал: — Оля... А она вздохнула со странным облегчением. И мягко упала на пол прежде, чем он успел добежать. Но ещё раньше его настиг удар по затылку чем-то тяжёлым. Мозг наполнился темнотой, впервые отказываясь анализировать происходящее, а тело по инерции подалось вперёд, к ней, и рухнуло на пол, на один бок. Всё пространство будто заполонили собой расширенные, яростные, остановившееся глаза, что смотрели в пустоту. Вдруг их взгляд на миг стал осмысленным, шевельнулся, нашёл его, заглянул в самую душу. Окровавленные губы приоткрылись в последний раз. Беззвучно напомнили: — Ты обещал. И так замёрзли. Вновь грянул выстрел, отразившись от каменных стен. А он отключился.