Дефрагмент

Бородач с трудом поднял Губошлёпа со стула, и они направились к сараю. Майя посмотрела на мать, но та быстро отвела глаза, глядя в пол. Бородач с сомнением оглядел сарай, забитый разным хламом: сломанным креслом, старым самоваром, треснувшим от старости велосипедом и стоявшей в углу швейной машинкой. Наклонив вбок нос, он принюхался. Затем снял шапку, почесал голову и полез в самый тёмный угол. — Ага! Дыра, — победоносно вскликнул он и полез в неё рукой. Губошлёп сразу облизал губы. Бородач выкатил оттуда рулон мешковины, оторвал от него несколько полос и бросил в сторону. Достал из-под мешковины продолговатый предмет, похожий на большую зелёную бутыль, и два никелированных бидона. В них было пусто, и Майя ликовала от счастья. — Говорю же, товарищи, ничего у нас нет! Вдруг сзади раздалось фальшивое пение: «Раскинулось море широко…» Майя узнала мелодию и с некоторым удивлением взглянул на подбежавшего юродивого Сашку. Его заросшее бородой перекошенное лицо было совсем близко. Он остановился, облизнул красную верхнюю губу и сказал:  — Осалил я тебя! — и захохотал. Бородач смотрел на дурочка удивлённо, а Губошлёп снова затрясся, как припадочный, и забормотал:  — Что это? Что это? Откуда он? Сашка приблизился к Губошлёпу, потрепал его по щеке и сказал ласково:  — Ты знаешь, кто я? Я — Малюта. Малюта Скуратов. Ты меня не видел и не знаешь. Я о тебе сегодня еще не вспоминал. А ты мне сегодня очень помог. Я это понял только сейчас. Теперь мы с тобой знакомы по-настоящему. Ты — мой должник. Ты же знаешь, сколько я тебе должен. В понедельник я тебе все заплачу. Ты меня, я думаю, теперь узнаешь. Ты ведь помнишь, что сегодня — Первое мая? Я у тебя в долгу. С людьми делюсь. Губошлёп последним усилием вынул наган и приставил Сашке к виску. Ресницы у него задрожали, он выговорил: — Ты… с… дьявол? Я… Я… Я тебя… За что ты… издеваешься? Сашка словно и не обратил внимания, схватил Губошлёпа пониже паха, сжал одобрительно и ухмыльнулся. Чекист выронил револьвер и упал на колени. — Хватит! — крикнул Бородач. — Уберите отсюда этого идиота! Майя стояла поражённая. Сашка определённо узнал Губошлёпа, да и тот его тоже. Отец и мать определённо скрывали от неё страшную тайну. Всё началось с того, что Лемке слёг в найденном пустом доме с горячкой и бредом. Ясь стал помогать ему — не то из сострадания, не то из какого-то непонятного злорадства. Он нашёл ему лохань для испражнений и потом несколько раз ходил приносить пищу. Но скоро обнаружилось, что Лемке никогда ничего не ест, не пьёт и почти не разговаривает. А только лежит на боку и смотрит куда-то в угол, иногда тихо напевая странную песню. Когда Ясь спросил, что это за песня, Лемке, не глядя на него, ответил: «Лива». Это было непонятное слово. Потом он привык. Каждое утро он уходил на поиски пищи в полупустом селе, а Лемке всё лежал на своём месте и бормотал. Он, похоже, не видел никакого смысла в происходящем. Сначала Лемке перестал ориентироваться во времени и пространстве, потом стал путать слова. Поняв, что не может даже вспомнить своей фамилии, он окончательно потерял надежду и решил остаться в этом селе надолго. Ясь надёжно спрятал золото, но не мог его ни обменять, ни потратить. Он надеялся связаться с подпольем хоть как-то, чтобы перехватить на пути из Сочи свою дорогую Магду. Но сделать это было не так просто, как он предполагал. Однажды Лемке стал совсем плох. На первый взгляд казалось, что в нём не осталось ничего человеческого. Он жил только воспоминаниями о прошлом и больше ни о чём. Иногда, в бреду, он порывался что-то вспомнить, но у него не хватало сил даже на то, чтобы открыть глаза. Самым страшным было то, что спустя некоторое время Лемке перестал узнавать Яся и думал, что это не он, а мираж. Тогда-то Ясь и решился отдать Лемке монахам местной церквушки. «Попроси бога, чтобы он простил мне моё преступление!» — сказал он умирающему. Но никакие мольбы не могли заставить его вспомнить что-нибудь. По щеке Лемке скатилась мутная слеза. Она размазалась по его грязному лицу и растеклась тонкой холодной лужицей по бревенчатому полу. Ясь вздрогнул, но вовремя опомнился. Вскоре Ясю назначили встречу в местном кабаке. Перед ней вернулся тот кашель, последствие Первой Мировой, когда Ясь пару месяцев пролежал на больничной койке после тяжелого контузии. Теперь кашель мучил его куда реже, но оставался прежним. Так что сейчас он только напомнил себе о своем телесном недостатке. Ясь оделся в сохранившийся у него довоенный сюртук, плохо отутюженный, но чистый. Костюм был ему тесноват, но, на его взгляд, держался отлично. Черная шляпа и высокие сапоги делали его похожим на кого-то из английских премьер-министров. Он аккуратно застегнул черный атласный жилет и посмотрел на свое отражение в зеркале. Зеркало не обмануло. Среди отражений и теней, которыми был богат окружающий мир, Ясь выглядел бледным, худым и каким-то несуразным. Ясь пригладил волосы гребнем, притворился, что очень доволен собой, и важно спустился вниз, где его уже ждали. В кабаке было тесно, накурено. За стойкой, куда со своей стороны входили посетители, сразу начиналась драка — потому что это был нижний зал. Сквозь сизые клубы табачного дыма и чёрные пятна шелухи от семечек разносилась разухабистая песня. Пели о каком-то друге, который погиб под Лембергом, и было непонятно, откуда она известна в тихом провинциальном ресторанчике. Кое-как протолкавшись в глубь зала, Ясь сел на стул у стены. Вслед за ним туда уселись четверо других сидящих. Во главе была мадам Кура — женщина лет сорока с маленькой, но хорошо откормленной грудью, а вокруг неё сидели двое харьковских биндюжников в одинаковых чёрных косоворотках с красными лацканами. Оба сосредоточенно жевали и пили, пуская через нос густые кольца дыма. На лице мадам Куры играла улыбочка, и весь её облик говорил о том, что она на короткой ноге с вышибалами и ничем не отличается от них, а разговаривает, улыбается и курит, чтобы развеяться от скуки. Ей было весело. Видно было, что она довольна собой и жизнью, а разговор её подобен стихам, которые она учила по книге: короткий, но красивый. Но слушать её было интересно. Ясь не понимал, как мадам Кура может так спокойно говорить о тёмных делишках белогвардейского общества. Мадам Кура носила дорогую французскую шляпку с вуалью, и хотя над её головой курился лёгкий аромат духов, Ясь почему-то подумал, что на самом деле за шляпкой не скрывается ничего, кроме нескольких квадратных метров кожи, сжатой лифом её платья. Хотя на вид она казалась вполне утончённой дамой, хотя, судя по простонародной разговорчивости и взрывному нраву, вряд ли это было так. Мадам Куре удалось немного повоевать в войну, была даже фотокарточка, где она, раненная в руку, прижимала к груди большой, красивый и очень далёкий от этого мира пакет с белым крестом. Когда война закончилась и Ясь увидел её снова, он не узнал её: лицо было бледным и каким-то одутловатым, а в волосах появилась перхоть. Мадам Кура тогда ещё не носила норковой шубки. Она ходила в темно-серой суконной шинели, которую ей подарил генерал, а под ней — в гимнастёрке, под которой не было ничего, кроме бинтов. — Скажи нам, Ясь, дорогой, — начала мадам, закуривая свою неизменную папиросу, — ты правда ненавидишь большевиков? Или только притворяешься? Я помню, что ты ходил в ровненскую гимназию и даже был зачислен в костёл. Ты же потомственный офицер, выросший в Ровно, да? Может, ты и сам служишь в ГПУ? — Какие глупости, мадам, — сказал Ясь, наливая себе водки. — С чего это вы решили, что я — большевик? Зачем мне стараться им быть? Пусть себе убивают друг друга немцы и коммунисты. А мне в моей жизни и так неплохо. — Да, понимаю, — кивнула мадам. — А кассу кто тогда передал чекистам? Мы же теперь с тобой совсем бедны. Ничего, что я называю тебя на ты? Не верю, что знаменитый подпольщик Ясь не смог украсть ценности. Скажи нам, дорогой, где золото, и я скажу, где твоя ненаглядная Магдочка. Клянусь богами, я никогда не была против такого красивого и умного жениха. Ведь вы же согласитесь, ребята? Хотя Магда говорит, что на тебя даже смотреть противно. Очень интересный мужчина, мне даже иногда кажется, что ты с Луны свалился, Ясь. Мадам Кура сделала глоток водки и затянулась. Такое выражение лица у мадам появлялось всякий раз, когда она просила кого-нибудь сделать ей приятное.