***
— Гадкий обормот! — сквозь зубы прошипела я, с утра выходя из своих имений. Утро было не менее гадким: тучи висели низко, густой утренний туман, уже успевший осесть ниже колен, неприятно обдавал холодом и влагой. Я нутром почувствовала что-то неладное ещё вчера, когда на другом конце трубки оказался названный братец — грязный мужлан, всем своим видом опротивевший всему дому Димитреску. Как нагло он мог расхаживать в дни редких посещений моего замка, как надменно корчил свою рожу, игрался своей здоровой игрушкой, как малое дитя. Выслуживался перед матерью Мирандой, хотя любой, даже самый недалёкий деревенщина мог распознать дешёвую игру. Звонок от него посреди дня не мог сулить ничего приятного, и я без вопросов согласилась на встречу. — Вы только гляньте, кто пришел, — механически забормотали динамики, повисшие на трухлявых столбах вокруг фабрики. — А я тебя издалека заприметил — какое зрение! — Открывай, Гейзенберг, — уставши от нелепых прелюдий, я строго повысила голос. — Проходи, дорогая. Я не любила дни, когда приходилось покидать дом. Особенно не любила приходить сюда: беспорядочная иллюстрация стимпанка, воцарившаяся посреди грязной пустоши. Ещё издалека можно было услышать вонь, грязными тучами исходившую из промышленных труб. Логово поехавшего бродяги. Тут и там лежали кучи металла, проволоки и пластика, где-то пробитого, где-то поломанного — следы любимого хобби хозяина. Строит себе безмозглых дружков, вправду называя себя создателем. Какая пошлая безвкусица. Отперев дверь, в грязном и холодном холле он встретил меня. Одетый, как всегда, в прожжённый сваркой грязный плащ, рубашку, брюки и сапоги, многовековая грязь на которых скрывала их возраст. — Чаю? Может, кофе? — он в своей глупой манере поклонился и посмотрел на меня из-под полей мятой шляпы. — К делу, братец, — я недоверчиво провела перчаткой по стоявшему неподалёку стулу. Убедившись в своих мыслях, садиться я не стала. — Во-первых, Альсина, — он тут же сменился в тоне, как ребенок, с которым отказались играться, — последнее тело, — под ногой его лежал связанный юный парень лет шестнадцати. Смазливое личико, усыпанное прыщами, выдавало в нём юный возраст, но щуплое тело никуда не годилось. Мальчик бессознательно лежал на грязном полу, левая часть лица была покрыта пылью и засохшей грязью. — Это — да за целое тело? Потянет, может, только на половину, — я всё ещё смотрела на грязную перчатку, пальцами стараясь размазать пыль. — Нет-нет-нет, милая, так не пойдет, — он раздражённо зарычал, отмахиваясь от меня головой. — Уговор был на количество тел, а не на их качество. К тому же тот каду, который ты мне дала, оказался глупее, чем ты о нём отзывалась. Он справился с нагрузкой, но не без косяков — херня теперь ничего не видит. — Ты сам его у меня просил, и сам согласился на сделку, — я повернулась к Карлу и с неприязнью посмотрела вниз. Напряжение электричеством разрасталось у костяшек, в месте, откуда выползали когти. — Так он тебе вообще был не нужен, сука ты громадная! — он уже постепенно выходил из себя, в повышении голоса вставая со стопы на носочки. Какая прелестная картина. Карл начал нервно расхаживать из стороны в сторону широкими шагами, потирая и закручивая лохматые усы. — Окей-окей, тогда давай так. Если оцениваешь этого в полтела, то тогда я оцениваю прошлую девку в полтора — и мы в расчёте. Я задумалась, выдержала манерную паузу, поводя глазами из стороны в сторону, и кивнула. Хоть он не в том положении, чтобы диктовать условия, но видеть этого мужика хотя бы раз в неделю уже было наказанием. — Неужели, блять, — он запрыгнул на металлический ящик, ударив по тонкой дверце пятками, и закурил дешёвый табак. — Кстати, как тебе она — та девка? — Нормально. — Нормально?! Скажу честно, у меня были мыслишки оставить её у себя. Если б я ещё знал, как ты её оценишь... Ой, ладно, — смачная затяжка пролетела по его горлу, оставляя после себя неприятное сипение. — Есть ещё что-то или я пришла сюда ради подросткового тельца? — находиться здесь более было сложно. Обычно я не приходила сюда, Карл услужливо завозил тела домой. — Я думаю, это удача, что я тогда нашёл девчонку. — Что ты имеешь ввиду? — внутри сверкнул интерес. — А вот, — он сильнее ударил по той же дверце, и ящик открылся. Из него выпал жёлтый чемоданчик и рюкзак. Её? — Нашёл в машине. Я не ебу, чё она здесь забыла, но красотка точно оказалась тут не с проста. Край рюкзака был на верёвочках, со временем уже мягко развязавшихся и опустившихся. Из его нутра на пол выпали документы и карта — на ней было отмечено место неподалёку от наших имений. Я с любопытством начала разглядывать её, открывать документы. Элизабет Уайатт, значит. Из Молдовы. Соплячка показала себя, когда обратилась ко мне «мисс» — в последний раз я слышала такое в тридцатых годах, когда мы ездили к графу Шотландии. Гейзенберг хоть и был чýток, как пень от дуба, но всё же, кажется, увидел смятение в моём лице. — Дорогуша, — музыкально протянул он, — ты же не хочешь сказать, что она ещё жива? — Мы освежевали её в первый же день. Даниэла передала тебе пламенное «спасибо», — он ещё секунду с недоверием посмотрел на меня. — Ты уже один раз подвела нас, сестрица, — промычал он неестественно для себя тихо и серьезно, протягивая каждый слог. Линзы очков блеснули в темноте. — Не досмотрела. — Пришлю тебе бутылочку свежего вина, братец, — я сквозь зубы шикнула на него, недовольно расширив ноздри. Он же в ответ решил промолчать и вскинуть свои коротенькие грязные ручки. — На этом разговор окончен? — Да, дорогая, ты свободна. — Я пришлю к тебе вечером Бэлу за вещами, — я согнулась проходя через хлипкую металлическую дверь. — И руки свои держи при себе. Чувство отвращения к грязному мужлану только усиливалось, но его вмиг перекрыл секрет Элизабет — девчонка нагло лгала, смотрела прямо в глаза, скуля рассказывая о бабуле. Как будто я не чувствовала, как в страхе забивается её сердце прямо подо мной. Ненависть клокотала в груди, поднималась всё выше, отдавая резкими ударами в висках. Но в то же время, где-то внизу что-то скулило. Сомнения терзали — девчонка очень неплохо справляется с работой, на лету схватывает и не требует долгих разжевываний. Держа на фабрике кусочек пластика с её именем, хотелось тут же влететь в замок и пустить сошке кровь — примкнуть губами к дёргающемуся телу, выпить до конца, отдав затем дочерям на их игры. Но что-то в ней было такое — то ли дело в мимике, меняющейся от тихой робости до всепоглощающей заинтересованности, то ли в крови — так отчаянно она напоминала мне нечто знакомое. Déjà vu, словно слышишь мелодию и изо всех сил стараешься вспомнить, что это за композиция, где её уже слышала. Такое же чувство было во мне, когда я сидела в спальной перед зеркалом и разглядывала своё отражение — бледная кожа, иссохшая от такого времени, огромный череп — всё слегка напоминало мне о той, кого я помнила. Живая и красивая. Кровь тогда ещё текла по телу, заставляла потеть и согревала по ночам. Тело дышало и пахло жизнью. Челюсти сжимались, но чем ближе я подходила к дому, тем спокойнее становилась. По приходу необходимо было расслабиться и с холодной головой продумать наказание. Уже в собственных имениях мне встретилась Даниэла, разгуливающая по причудливому увядающему в последних летних днях саду. — Что ты здесь делаешь, солнце? — я мягко подошла к ней сзади, положив кисть на плечо. Оно чуть отпряло крылышками в испуге. — Мамочка! — она улыбнулась, сморщив носик. — Сёстры ушли в деревню, а я сторожу замок. — От кого же? — От побега, — она взглянула на дверь за фонтаном. — Бэла не доверяет Лиззи. Она закрыла все двери, кроме этой, и велела мне сторожить. — Вы очень аккуратны, милые, — её моська сверкнула детской улыбкой под моей перчаткой. Я наслаждалась такими моментами, бушевавший ещё недавно гнев почти полностью скрылся. — Как там дядюшка Карл? — Ох, дитя, — я устало закатила глаза, вспоминая его хитрую рожу. — Вечером Бэла принесёт вам подарок. — А он красивый? — Тебе понравится. Всё так же обнимая её за плечи, мы пошли домой.***
Замок был умиротворяюще тихим без семьи Димитреску: пустовала и лестница, настолько фигурная, что каждый раз, глядя на неё, казалось, что оттуда вот-вот непременно кто-то должен спуститься: сначала появиться сверху, взяться за перила и горделиво оглядеть свои владения, затем мягким стуком каблуков выйти в зал под огромной люстрой. Но сегодня никого — даже слуги, изредка показывающиеся в дверях, сегодня решили отдохнуть и спрятаться в своих комнатушках. Мне наконец-то выдался шанс погулять здесь, рассмотреть картины и вазы, резьбу и фрески. Старинный рояль — педали его уже нажимались с усилием, а некоторые клавиши слегка истёрлись в первозданном блеске, но это сделало его только лучше, как будто придавало шарма. Звук раздавался настолько звонкий и громкий, что сначала я опешила и одёрнула руку, но то, как он следом охватил комнату, заглядывая в вазочки и теряясь в мягкой мебели... Тихий восторг окутывал меня. Чувствуя себя маленьким шкодным ребёнком, без спроса отошедшим далеко от дома, я увлечённо блуждала по долгим коридорам замка, знакомясь с ним в первый раз, и мысленно — на всякий случай — запоминала все двери, заранее проверяя, открыты ли они и не ведут ли в тупик. Толкнув одну из дверей и поднимая взгляд, я на секунду замерла, ведь не заметила, как оказалась у покоев Госпожи. Проход чуть приоткрылся передо мной, но делать шаг я не решалась — то ли от уважения, то ли от страха. Надо осмотреться вокруг. Никого. Я робко охватываю пальцами скульптурную ручку и двигаю дверь дальше. Здесь всё, как и тогда — разве что аромат слегка выветрился в отсутствии своей хозяйки, плотно осев в тканях вокруг. Комната казалась живой и спокойной. На стоилке с зеркалом лежала бардовая помада и тушь, плохо закрученная. На обивке кресла у окна помято лежала кашемировая накидка, всё ещё не выпрямившись в складках от тела Госпожи. У двери в ванную стоял большой комод. Я подошла к нему на носочках и решила открыть первый ящик, там аккуратно лежали жемчужные украшения: браслеты, колье. Всё разложено по размерам и предназначению. В глубине ящика, в углу была шкатулка, сделанная из цельного зелёного камня. Сверху на крышке — золотая ящерка с глазами-камушками. Я открыла её, изнутри она была обшита красным бархатом. Складывалось ощущение, что она почти не вспоминалась хозяйкой. Там лежала пара писем, бумага пожелтела, а чернила потускнели и расплылись в некоторых местах. Только я взяла верхнее письмо, сложенное четыре раза, как из приоткрытой двери послышался шум — хлопнула входная дверь. Внизу замка послышались голоса — то были Димитреску и, по всей видимости, Даниэла. — Оповести меня, милая, когда сёстры вернутся. Мне надо отдохнуть, — раздалось внизу. Холодный пот в секунду прошиб меня, дыхание в лёгких закончилось в испуганной истерике. Я резко и бесшумно закрыла шкатулку и комод, шмыгнула к одной из дверей комнаты — закрыто. Я оглянула комнату, прятаться за мебелью было рискованно — не знаю, куда она пойдет первым делом. Выбегать из комнаты привычным входом тоже было опасно — рядом больше нет комнат, около которых мы могли бы пересечься. Единственный выход — ванная комната. В немой надежде на то, что Госпожа даже не поднимется сюда, я юркнула за дверь. Комната была светлой и просторной, в центре стояла огромная ванная с золотыми кранами и узорчатым рисунком. Рядом раковина и туалетный столик с многогранным зеркалом у окна. В самом темном углу стояла высокая трёхстворчатая ширма, отодвинутая, видимо, за ненадобностью. Выбора не было. Я прыгнула за нее, вжавшись калачиком в угол стены и заткнула обеими ладонями рот и нос, чтобы дефицитом кислорода попытаться контролировать дыхание и не поддаваться одышке. Дверь в покои со скрипом открылась и захлопнулась, сердце едва ли не выскакивало из горла. Послышались каблуки. В одну сторону, в другую. Какой-то шорох у шкафа — я слышала стук деревянных плечиков о металлическую балку. Хотелось провалиться в пол, хотелось, чтобы сердце остановилось, лишь бы не встретиться с ней. Руки тряслись и вжимались в щёки окоченелыми пальцами. Дверь ванной комнаты распахнулась и щёлкнула железным затвором. По холодной керамике прошуршали мягкие пушистые тапочки, из которых тут же выскользили босые ступни хозяйки. Подол шелкового халата, укрывавший белоснежные щиколотки, скользнул по ним вниз, упав на пол. Димитреску ногой откинула ткань, и она мягко отлетела в край комнаты. Следом прозвучал скрип рукой о керамику — женщина оперлась о край ванны и проверила температуру воды. Я видела, как сначала поднялась одна нога, а затем вторая, на небольшой высоте вытягиваясь в носочке. Судя по времени и звукам плесков, ванная была наполнена примерно на половину, если не на треть. Керамика под телом женщины скрипнула, послышался умиротворенный вздох. В щели ширмы мне виднелось зеркало, а в нем я видела мощные руки, слабо обхватившие края изогнутой ванны. Тёмные волосы, слегка взмокшие от влажности, начали маленькими змейками расползаться от лица к шее, они огибали плавные изгибы черепа — скулы, линию челюсти. Голова Димитреску была опрокинута назад и в бок — она безучастно смотрела в окно, медленно разминая шею в ленивом перекатывании головы. На небольшом столике, стоявшим справа от неё, стояло с десяток разнокалиберных баночек и пипеток — то были масла, бальзамы и кремы, соседствующие с веточками лаванды и хвои, а также железным золотистым портсигаром. Альсина потянулась к нему мягко изогнутой рукой, металл цокнул и коробочка открылась. Достав одну сигарету и поместив её в мундштук, Госпожа зажгла спичку и провела ею у бумажного кончика. Через верхний край ширмы я видела, как к потолку поднимался горячий пар, смешанный с более лёгким сигаретным дымом — пахло мягко и вкусно. Тлеющая бумага и табак смешивались в тесной связи глубокой затяжки где-то у обескровленных лёгких, выдавая на выходе терпкий аромат яблока и сухой травы. Она затягивалась через тонкое дерево и мягко сползала по ванной чуть ниже, а выдыхала через ноздри, пуская дым полупрозрачным покрывалом себе на грудь, свободную от корсетов и бюстгальтеров. Почти докурив сигарету, каждую секунду смакуя ощущения на нёбе, леди убрала мундштук на фарфоровое блюдце, стоящее на нижней полке столика. Оттуда же в руках её что-то блеснуло — солнечный зайчик отразился от сверкающего предмета, ударился в зеркало и прыгнул мне в глаза, ослепив на мгновение. Когда зрение нормализовалось, я увидела как Димитреску аккуратно доводила языком по подушечкам пальцев. Госпожа ещё ниже опустилась в ванной: волосы — уже достаточно сырые — укрыли тёмной дорожкой изголовье, макушка едва виднелась из-за краёв, предплечья и локти также скрылись за белой керамикой, оставив лишь кисти на закругленных изгибах. Ноги же наоборот плавным движением приподнялись сначала к центру ванны и крану, переминаясь с носка на пятку, а затем грациозно скользнули в разные стороны, обхватывая коленями бортики. Длинные стопы свисли в десятке сантиметров от белоснежной узорчатой плитки. По кончикам пальцев от колен неспеша стекали небольшие капельки, оставляющие после себя влажные дорожки на коже, к которым тут же примыкали другие. В какой-то момент в комнате, тишину которой нарушали лишь негромкие всплески, послышалось дыхание — оно было тяжёлым, коротким, резким и — я уверена — обжигающим, согретым изнутри разгоряченной водой. Я чувствовала и слышала, как плавно шевелится её плечо, ритмично и нежно. Пальчики на ногах начали инстинктивно сжиматься, стопы выгибаться ближе к голени. Не видя ничего, я могла лишь только слышать, как губы Госпожи с причмокиванием открываются, поджимаются к зубам, прикусываются ею же самой. Чем дольше мы были в комнате, тем резче и быстрее становились движения рук, тем тягостнее становилось дыхание, бесцеремонными обрывками вырывающееся то через нос, то через рот. В какой-то момент оно стало таким тяжелым, что перешло на горьковато-сладкий стон, исходящий из области диафрагмы. Тонкие пальцы с почерневшими заостренными ногтями сосредоточенно вцепились в бортик ванны. Одна нога скользнула и носочком уперлась во внутреннюю кромку. Движения уже потеряли ритм в взбитом дыханием помещении, стали только хаотично ускоряться. Голос Димитреску звучал уже беспрерывно, но всё так же тихо, не желая ни с кем делить интимный ритуал. Яркий всплеск воды и поджатые ноги представили моему воображению прогиб в пояснице — движения женщины вмиг прекратились, а сама она приподнялась и раскатом упёрлась лопатками в изголовье. Руки вновь хотели было взяться за бортики, но ухватиться не было сил, и они вяло провисли через них. Слегка распаренное жаром лицо расслабилось в измученном выражении, челюсть опустилась, глаза были прикрыты, а брови мягко подняты ко лбу. По лицу скоро текли капли пара и воды, теряясь под вздымающейся грудью. Я, боясь пошевелиться, сидела в молчаливом восхищении перед зверем, уставшим и забитом в лёгкой одышке. Зверь же растекался в наслаждении, медленно приходя в себя. Когда дыхание вновь стало ровным, а в конечности вернулась сила, Димитреску взялась за вторую сигарету, попутно вставая из ванной. Зажав амбушюр в зубах, она прошла к шкафу у двери, взяла оттуда полотенце и, мягко в него укутавшись, с довольным выдохом вышла из запаренной комнаты. Я осталась на полу, прокручивая в голове плавность движений и прислушиваясь к каждому скрипу половицы — подниматься было до безумия страшно. Услышав через стену, как Госпожу позвала Даниэла, а та покорно проследила за ней, и убедившись в полной тишине, я встала на затекшие ноги и на цыпочках исчезла в коридоре.***
Забежав в свою комнату, я прыгнула в кровать и укрылась тонким покрывалом — тут слезы брызнули из глаз и горло в одышке захрипело. Я была так близко к ней, я уже заочно чувствовала скорую смерть от лезвий. Видела её, укрывшуюся ото всех в своём акте расслабления — такую тонкую и чуткую к себе. До смерти испугавшись, беспардонно смотрела на ванную — на неё в ней, успокаивалась тишиной и запахом. Буря эмоций вырывалась из солнечного сплетения, горячим течением подымаясь к голове, будоража всё на своём пути. Зубы стучали друг о друга, челюсть сводило. Я услышала, как открылась моя дверь. — Элизабет, дитя, — густой голос пролетел сквозь покрывало. Я головой высунулась из своего штабика. Это была Госпожа. — Что случилось? — лицо её светилось в недопонимании. — Т-т-такое б-бывает, — во времена панических атак я начинала заикаться. — Чего ты боишься, бебелуш? — она мягко уселась возле меня и положила руку на талию. От этого я лишь больше зарыдала — к урагану эмоций присоединились ещё и воспоминания о маме. Её руки были такими же малиново-нежными, и даже пахло так знакомо, как будто я уже слышала запах этих цветов и дерева. Не выдержав, я упала ей на колени, покрывало слетело, а платье моё заголилось на ляжках. — Что это? Перчатка госпожи скользнула по моим бёдрам, усыпанных множеством белых коротких полосочек — вечное напоминание мне о моих истериках и переломных моментах. Когда долгие слёзы отпускали меня и сил не оставалось настолько, что казалось и чувств нет и никогда не будет, я бралась за лезвия в ванной. Деликатно скользя ими по солёной коже, я ждала, как какое-то время спустя на коже появлялись сначала мелкие капельки, а потом и линии красной крови. Я была глупым подростком, и тогда это правда казалось панацеей. К сожалению, это вошло в привычку, во взрослом возрасте сменившись на менее радикальное покусывание заусенцев до крови. Я не гордилась этим и старалась скрыть — подняла за край пододеяльник на себя. Лёжа на коленях, я чувствовала спокойствие — родное и долгожданное, как в воспоминаниях из детства. Димитреску размеренно проводила рукой по волосам, поддевая пальцами некоторые прядки и незаметно всматриваясь в их цвет. Силы вместе с напряжением покидали меня, я всецело растворилась в мягкости движений и аромате.____________________________
*Брэм Стокер — ирландский писатель, автор романа «Дра́кула».