«...жизни не было, ты знаешь. Мы много говорили об этом, и я прекрасно чувствовала, что ты не поймешь, не отпустишь. Поэтому пришлось поступить так. Я никогда не раскрою вашей тайны — будь спокойна. Однажды она уйдёт со мной. Всё будет так, как и должно быть. Но пока я живу — я обещаю — я буду помнить, буду бережно хранить эту историю. Буду любить. В конце я не буду просить прощения — знаю, шансов нет. Могу лишь надеяться, что когда-нибудь однажды ты сможешь меня понять.
Прощай, Альсина, mamour. Всегда твоя, Иванеску. »
— Откуда... это у тебя? — в голосе слышался надлом и смятение. Я бессильно закрыла глаза. — Отвечай. — Иванес-ку, — рот уже почти не открывался, сон стремительно окутывал меня, — Ивана... — Элизабет! — голос стал громче, как будто ближе. Плечо сдавили в хватке. — Брашовяну. Мам... Последний слог вырвался одновременно с последним выдохом. Тело окончательно обмякло и полностью повалилось на пол. Холодные руки плюхнулись в горячую лужу и застыли. Голова завалилась в шее и затылком встала в остатки столика. Напоследок по голове и горлу прошелся какой-то приятный спазм, как в моменты, когда летишь вниз по рельсам американских горок. А потом в одну секунду пропало всё: и голос, и боль, и чувства. Всё исчезло так быстро и бесследно, будто и не было никогда. Умиротворенность и свобода от боли победили — так меня не стало.***
Было холодно. Пальцы, скрещенные в замке на животе, затвердели и онемели. Всё тело ныло и как-то странно болело: боль уже не была острой, она словно отступила, но мышцы и кожа всё ещё её помнили, держались в жёстком спазме. Я открыла глаза — всё сразу же защипало, слабый свет ударил по зрачкам так, будто я его не видела несколько дней. Комната вокруг была не моей: гораздо меньше и беднее. Вокруг от силы было метров десять, стоявшая мебель казалось старой и дешёвой: затрепанный шкаф из пористого дерева, одноместная скромная кровать и табуретка рядом. — Бэла, — я постаралась встать на локти и подозвать кого-нибудь, но тут же обессиленно плюхнулась обратно на постель. Всё вокруг поплыло и будто выросло в своей высоте, закругляясь к потолку. Вены гудели. Живот ныл от голода, но в то же время съёживался в отвратительном спазме от мыслей о еде. На секунду закрыв глаза, всё снова провалилось в сон. Мне снились сны, похожие на видения и галлюцинации: тени шныряли вокруг меня, что-то шептали и рычали. По конечностям ползли холодные и чёрные щупальца, сжимали и разжимали вены и суставы. Кости трещали и ходили ходуном. Я видела всё от первого лица, но было стойкое ощущение, что тело не моё — какой-то слизняк, безжизненно распластавшийся на холодном металле. Силуэты вокруг темнели и расплывались комнате с выкрученным контрасте. Было изнуряюще жарко. Было до оледенения холодно. И так бесконечными кругами. В какой-то момент сны отпустили. Я разминала кисти рук в лёгкой дреме, шурша под толстым одеялом. Послышался скрип двери — в проёме показалась Даниэла, замершая в радостном удивлении. — Лиззи, — она на тихо метнулась ко мне, обрамляя лицо ладонями. — Как ты себя чувствуешь, крошка? — Н-нормально? — Ты плохо выглядишь. Но это уже победа. Сейчас позову маму. Маму. Я смутно помнила, что произошло, и как я оказалась тут. Но от одной мысли о ней всё внутри сжалось. Слыша торопливый стук каблуков за дверью, я почувствовала, как пальцы бессознательно схватились за одеяло, как страх пробирал меня до самых пяток. Согнувшись, Госпожа взялась обеими руками за косяк и прошла в комнату: тесную и неприятную для неё. Она не проронила ни слова, лишь подошла ко мне, внимательно прощупала пульс, посмотрела на тёмные синяки. — Взгляд вверх, — сухо сказала она, пальцем отодвигая моё веко и светя фонариком в глаза. — Теперь прямо. Её сосредоточенное лицо было холодным и не менялось в эмоциях. Она не смотрела на меня, не проявляла и толики эмпатии. — Что произошло? — я решилась на тихий вопрос. — Она слаба. Ей надо поесть, — она отошла от кровати и встала у дочери. — Я не хочу, спасибо. — Даниэла, принеси ей набор из кабинета и захвати, пожалуйста, чего-нибудь горячего, — и всё. Она ушла из комнаты. Девушка посмотрела на меня с сожалением, и на какое-то время отлучилась, придя в комнату с подносом и кружкой кофе. — Даниэла, хоть ты расскажи мне... — Она сказала, что сама с тобой поговорит, — девушка присела на кровать, отложила поднос на табуретку и взяла меня за руку. — Я не хочу есть. — Ты не ела неделю, — она округлила глаза и сильнее сжала кисть. — Совсем растаешь, если не поешь. Пожалуйста. Я косо посмотрела вбок: на подносе лежало два яблока и плитка шоколада на фарфоровом блюдце. Что-то вокруг прожужжало, и в комнате появились Кассандра и Бэла. Обе стояли в стороне и недоверчиво смотрели на меня. Я кое-как поднялась повыше, взяла яблоко и сделала первый укус. — Что с ним? — тут же выплюнув кусочек в руку, я посмотрела на сестёр. Яблоко было твердым и сочным, но вкус был такой, будто я выловила фрукты из забродившего бабушкиного компота. — Попробуй шоколад, — Бэла скрестила руки на груди и прищурилась. После яблока экспериментировать больше не хотелось, но я видела, что просто так от меня бы не отстали. Сначала я взялась за кофе — кислый и горячий он тут же беспардонно обжёг мне язык. Отломив кривой квадратик от плитки, я медленно положила его на язык. Притуплённый ожогом горько-сливочный вкус сразу обуял всё во рту: рыхлая текстура тут же начала распадаться на крошки, впитываясь сахаром в слизистую. Всё сестры переглянулись и молча вышли из комнаты. Старшая остановилась у выхода и посмотрела на меня: — Ты в огромном долгу перед своей Госпожой. Не проебись в этот раз, —дверь звонко хлопнула.***
Дни медленно перетекали в друг друга: какое-то время я просто проводила время в своей «новой спальне» — этой крохотной кладовке. Все ждали, когда я поправлюсь, когда ссадины сползут с рук и синяки окончательно рассосутся. Было странно вспоминать те страшны события, те незнакомые ощущения, которые я сочла за смерть, и смотреть теперь на свои руки — как скоро затягивались глубокие разрывы, как не беспокоили кости, перелом которых я чувствовала даже после пробуждения. Видимо, болевой шок сыграл со мной злую шутку и в воображении дорисовал страшные сцены. Каждый новый день я чувствовала себя лучше: сначала полностью прекратилась боль, потом пришла сила, и мне разрешили выйти на работу. Но больше я не занималась исследованиями. Сёстры намекнули, что Госпожа не доверяет. И степень её обиды была довольно очевидна — за всё то время после нашей встречи я не видела её ни разу: ни в кабинете, ни в коридоре или столовой. Всё вокруг опустело и замолчало, как будто на густой лес опустилась тёмная ночь, и все-все жители его попрятались по своим норкам. Ты гуляешь по нему, и не страшно совсем, но внутри-то всё равно всё елозит, ёжится и сжимается. Те редкие вечера, когда я не приходила бессильно в комнату, я старалась проводить в замке — захаживать в узкие коридорчики, маленькие комнатки, большие залы, смотреть вокруг. Окружение моё больше не казалось мне музеем — теперь везде я отчётливо видела руку хозяйки. Вот огромная купальня, вокруг — самодельные свечи и масла. Вот просторная столовая с высокими столом и стульями, а почти подо всеми — маленькие табуреточки. Было забавно представлять, что однажды ей так осточертело смотреть, как дочери и прихожане тщетно и долго карабкаются на мебель, что она велела соорудить это. Откровенно говоря, в какой-то момент я поймала себя на мысли, что скучаю. По чему конкретно — понятно было сложно. То ли по живо текущим разговорам в кабинете, то ли по работе, так всецело окунающей в неизвестные пока науки, то ли по самой Димитреску. Особенно сильно тоска клокотала по ночам: оттого, что я больше не уставала на работе, мне редко хотелось спать. Я ворочалась на скрипучей кровати из стороны в сторону, закрывала глаза и представляла, чем занята сейчас она. В воображении яркими мазками неведомого художника тут же возникали образы. Как сидит она, например, в своей библиотеке, где каждая книга — результат педантичного и строгого отбора острого ума и вкуса. В расслабленных руках, упавших на золотистые подлокотники из велюрового шиншила, лежит медицинский учебник: уставший от своего возраста и достаточный в своём содержании на термины, ручные исправления и заметки. Лицо женщины спокойно и внимательно. Позади трещат поленья в камине, изредка чихая сверкающими искрами на мраморный пол. Страницы копотливо шуршат под плотной кожей перчаток, а в блюдечко на тумбе крошится пепел ароматного табака и тлеющей бумаги. Я представляла её в этом тёплом и тихом полумраке, слышала аромат её масел и пудры, тщательно вырисовывала в голове все светотени, все-все складочки на платье, змейками ползающими в танце огня. И когда Морфей все-таки побеждал в нашей с ним ленивой борьбе, он, улыбаясь, всегда проделывал со мной одну и ту же шутку: назначал встречу с Госпожой во сне. Когда мне всё-таки удалось поддаться Морфею, он решил надо мной подшутить и — ввиду моего воображения — назначить нам встречу с ней во сне. Это было тесное помещение, расположенное на цоколе замка: у невысоких потолков виднелись окна с причудливым витражом, свет в которых играл только лишь в ясные ночи, впуская и усиливая лунные лучи сквозь красные стеклышки. У стен в напряжении своём застыли атланты, держа на плечах колонны, украшенные ботаникой — ядовитым и витиеватым цветом. Окаменелые гроздья винограда переплетались друг с другом, пышными плодами свисая вниз. В обрамленном подсвечниками полу, в самом центре комнаты, громоздилась просторная купель, выбитая, казалось, из цельного оникса. В купели — женщина, обнажённая и расслабленная. Монументальные руки мягко лежали на краях холодного камня, длинные ноги были слегка согнуты в коленях и изящно переплетены друг с другом. Анемично бледная кожа в таком свете выглядела, буквально, матово-мраморной, придавая хозяйке своей ещё большее ощущение сказочности. Она выглядела здесь, словно сошла с полотен Рубенса и Рембрандта, воспевая своим видом человеческое тело, женскую красоту и природу. Лебединая шея обнажала перед моим взором синевато-бледную паутинку вен, уложившихся на тугих мышцах. Лицо её, как и всегда, казалось мягким и спокойным, передающим всю теплоту своего естества, но остающимся всё таким же отречённым. Во сне я смотрела на картину своими глазами, хотя и в комнате себя не ощущала — была эдаким сторонним наблюдателем, словно физически стою в музее на острове Эллис, но в мыслях я где-то на задворках эпохи барокко, прячусь среди пышного сада картины, всматриваясь в каждую деталь и боясь спугнуть момент. Здесь было также. Только один момент — всеми своими фибрами я чувствовала, что леди знает обо мне. Это висело в воздухе, бликовало в полированном камне, сверкало в её янтаре и отражалось в хитрой улыбке, выжидающей в мрачной тиши осыпь камушков под ногами. Потом обычно слышался шум — скрипели краны, пентаклем вбитые в камень. По стенкам тут же бежали струи горячей воды, меняющейся затем в цвете с прозрачного на бледно красный. Чем дольше я наблюдала, тем более преобладал тёмный цвет в воде, возрастая почти до тёмно-багрового. Уровень стремительно рос, поглощая в себе формы женщины, сидящей неподвижно, а затем и вовсе выходя за рамки купели, расползаясь по полу. Грохот воды становился всё громче, усиливаясь грудным смехом леди. Я видела, как в этой агонии даже каменные атланты ещё более сгибались в коленях от невыносимости ноши, как бесконтрольно разрастались каменные лозы растений, перекрывая своим цветом крохотные витражи под потолком. И вот в момент, когда, казалось, громче и жарче быть уже не может, вакуум моментально сжирал всё вокруг, не оставляя и следа. Я открывала глаза — затрёпанный шкаф и табуретка рядом с лежащей на ней плиткой шоколада. Наступало утро.***
Мой кабинет за время моего отсутствия почти никак не изменился — разве что пришлось тщательно промыть и продуть все трубочки аппарата, полностью избавиться от засохших сгустков крови в нём. Время шло неспешно. Прислуга приносила кровь очередной жертвы, я уже машинально разливала её по пакетикам и обрабатывала. Иногда сверху надо мной слышались тяжёлые шаги — в такие моменты всё внутри замирало, но уже не от инстинктивного страха, а, скорее, от волнения — может, она идёт ко мне? Обычно надежды мои казались ложными, ведь в следующие минуты шаги прекращались, а о потолок раскатами разбивались ноты разрастающейся на рояле увертюры — в последнее время он слышался всё чаще. В перерывах работы я усаживалась за стол и в слабом свете керосиновой лампы доставала журнал Августа. Надежды на возвращение в кабинет Димитреску были крайне малы, но сейчас я занималась чтением в первую очередь из интереса. Научная фантастика, реальный результат который воочию представал передо мной в этом замке — это то, что действительно подстрекало мой интерес. За неделю чтения картина сложилась в моей голове полностью: Каду хоть и был создан здесь, но крайне редко поддавался местным лордам. Было дело в рамках интеллекта господ или в неконтролируемой прогрессии паразита — до конца не ясно. Понятно одно: все были заинтересованы в удачных экспериментах, на которые хозяйка замка тратила так много времени. Поэтому только, видимо, меня и оставили в живых — она увидела во мне что-то, что дало ей понять, что работа со мной пойдет, сдвинется с мёртвой точки. Проверила меня на аппарате с кровью и была довольна этим. И сейчас, во что бы то ни стало, мне нужно было снова доказать свою преданность, свой быстрый и гибкий ум, своё желание. Я жадно вчитывалась в строчки текста, выписывала особо сложные моменты на свой листок, проводила аналогии с экземплярами, с которыми мне удалось поработать. Жизнь здесь — с этим маленьким журналом — заиграла новыми красками и могла казаться не такой мрачной безнадёжной. Поздние вечера всегда были одинаковыми: когда в кабинете догонялась последняя партии крови, а глаза начинало щипать от долгого чтения в мрачной комнате, я убирала все сосуды в холодильник и, не забыв с собой дневник, уходила в спальню. В этот вечер всё было так же, за исключением единственной детали — моя забытая и нелюдимая комнатка сегодня успела встретить гостей в моё отсутствие. Они оставили после себя тонкую, почти растаявшую в воздухе дорожку парфюма, смятое покрывало и письмо на столе. Старое письмо, на краях своих уже окончательно испорченное. Письмо той ночи. Я смотрела на клочок бумаги, всё так же согнутый в четыре раза, и старалась вообразить себе: чего бы не произошло, сумей я в тот день сдержать свой интерес. Не было бы разбитых вдребезги костей и пораженных гематомами тканей, не случилось бы ссор и разочарований, одиноких скитаний по замку и желания из кожи вон лезть, лишь бы заметили. Но, как говорят, история не имеет сослагательного наклонения. И посему вот я, побитая и уставшая, и вот письмо, всё ещё мне непонятное, кажущееся каким-то фантастическим совпадением или неудавшейся шуткой. И ещё есть чувство — как будто я шкодная мелкая девочка, в тайне залезшая в родительских шкаф и испугавшаяся скелетов, спрятанных там, да ещё и настолько сильно, что оно — письмо это — даже издалека казалось настолько страшным и отталкивающим теперь, что даже подумать о его прочтении было физически некомфортно. Постаревшая бумага, которая и без меня доживала свои не лучшие времена, заметно потрепалась: в некоторых местах промокла настолько, что тонкие волокна дерева дали слабину и прохудились. Хотя, проворачивая конвертик в руках, я заметила, как бережно его старались просушить, вывести багровую кровь и восстановить потрепанные отрывки. Удалось плохо. За дверью комнаты послышался ритмичный цокот каблуков о камень — внутри меня будто рухнул камень, прямо из горла в низ живота, обдирая своими острыми краями весь свой путь. Старые петли жалостно захрипели, позади послышались шаги, застывшее от меня на расстоянии. Вошедший в комнату молчал, ждал от меня, оцепеневшей и испуганной, хоть какой-то реакции. Тишина напряжённо давила на виски, тягуче стягивала ноги в щиколотках, прохладно поднимаясь мурашками выше — по пояснице и спине. В какой-то момент что-то щёлкнуло, и спустя какие-то секунды сзади послышалось горение бумаги и тяжёлый выдох: — Здравствуй. Я развернулась на пятке, ещё сильнее сжимая в пальцах бумагу. В дверях, оперевшись на косяк и скрестив руки под грудью, стояла госпожа Димитреску. Её острый подбородок величаво смотрел немного вбок от меня, демонстрируя нежелание говорить, но желание узнать. — Ты помнишь, что тогда произошло? — Да, — мутные синячки болью лязгнули по нервам, придавая воспоминаниям краску. — Помнишь всё? — она, всё так же смотря в сторону, повела бровью. — Помню, как вы позвали меня к себе, и вашу комнату. А затем — только эту кладовку. — Хорошо, — задумчиво протянула женщина, выдыхая дым вниз по подбородку. — Как продвигаются твои успехи внизу? — Сказать честно, почти всё своё время я трачу на журнал Каду, попутно веду свой. Сложно разобраться с такой тяжёлой информацией. — Понимаю, — лицо сменилось в хитрой улыбке, и что-то блеснуло в тени полей шляпы — она посмотрела на меня, недоверчиво прищуриваясь в своём обыкновении. — Элизабет, я могу помочь тебе найти интересующие тебя вопросы, но при условии, что ты ответишь тем же. Мой первый вопрос — кто ты? Я присела на край кровати и начала свою долгую историю: где я работаю, и что привело меня сюда. Рассказала об учебе Молдове и изучении языков, нелепой командировке и её результатах. А потом — о семье. И, пускай мои по крупицам собранные факты звучали скудно и в половине из них я не была уверена, я видела в стоящей напротив женщине что-то резонирует, отзывается, отдалённым эхом отображаясь на лице: в какие-то моменты она кротко улыбалась, в какие-то — поднимала на меня огорченный и вопросительный знак, мол неужели правда всё то, что я говорю. Она стояла молча и зажато — так, какой я её ещё никогда не видела. Руки нервозно ползали по бёдрам, теребили цветок на груди и неловко скрещивались попутно моему рассказу. — ...и теперь я тут, — тяжёлый выдох прослужил мелодичным эпилогом моих скромных мемуаров. Димитреску грузным движением провела пальцами по виску. — Второй мой вопрос — скорее риторический — как письмо оказалось у тебя, но, — она как-то устало улыбнулась и подошла к моей кровати, мягко присаживаясь рядом, — наверное, лучше будет промолчать, ведь второй такой реанимации твоё тело вряд ли выдержит. Она приоткрыла губы и внимательно всмотрелась в моё лицо, рукой мягко отводя от скул выбившуюся прядь волос. Дыхание перехватило — но не от страха, как обычно, а, скорее, от неожиданности момента: ещё никогда так близко я не видела это скульптурное лицо, его плавных линий и такой мягкой, хрупкой мимики. Сладкий аромат пудры щекотал нос и взбирался глубоко-глубоко, оседая там и плотно вбиваясь в память. Мне казалось, что женщина, смотревшая на меня свысока, совсем потерялась в своих воспоминаниях, рассматривая меня, как фотографию, спрятанную в истории настолько надёжно, что она затерялась совсем и тут внезапно всплыла, ошарашивая своим заявлением. — Я сразу услышала её в тебе, — она слегка отстранилась, — но мысль тогда показалась абсурдной, — кровать взвыла под давлением, и женщина выпрямилась в своём гордом стане, подходя к двери. — Госпожа, я, — что-то отчаянное вырвалось из груди, и рука моя неосознанно метнулась в сторону отдаляющегося силуэта. — Ты можешь завтра прийти в кабинет. Не забудь журнал, — голос казался мягким и добрым, но призрачно намекал на смятение, одолевшее его хозяйку. Кожаная перчатка скользнула по не до конца закрытой двери, и шаги снаружи больше почти не слышались — тихо, даже как-то растеряно цокали, со временем теряясь в коридорах. Я совершенно глупо и истощённо уткнулась взглядом в ладони, развернула письмо, и принялась заново его перечитывать. Ещё. И ещё.____________________________
¹À charge de revanche (от франц.) — поговорка во французском языке, применяющая в отношении взятия долга с кого-либо. Альтернатива: «с тебя должок».