***
В кромешной темноте, обуявшей и поглотившей всё вокруг, крохотным проблеском замаячила полоска света — настолько насыщенно-багровая, что всеми фибрами ощущалась опасность: смертельная и заманчивая. С первым моим робким шагом быша вдали будто бы услышала меня, отозвалась, на секунду сияя чуть ярче. Комната за дверью, от которой и исходило свечение, ждала меня, подзывала к себе, дразнясь переменчивым сиянием изнутри. Несмелые шаги отзывались тихим всплеском с пола, отражаясь от стен и снова падая под ноги, выстилая рябую дорожку за мной. Я толкнула дверь, что под массой своей недовольно скрипнула, и передо мной воцарилась та же комната, что и в прошлый раз, только сейчас будто вдвое выросшая в своих масштабах. Всё казалось странным: непропорциональные размеры, искаженные и закругленные кверху колонны, освещение, будто выкрученное в своём контрасте, и запах — прилипчивый и настойчивый, забирающийся глубоко в пазухи и дурманящий нотками петитгрейна, тмина и дубового мха, отсыревшего в крови. От такого душного букета стало не по себе — я была уверена, что во сне, но никогда не было со мной такого, чтобы ощущения были такими острыми, такими живыми. В воцарившейся в полу купальне сидела женщина — её напряженная спина плавала в изгибах и сведении лопаток, широкие плечи медленно и даже как-то кокетливо ходили вверх-вниз. Это было похоже на танец: ленивый и скрытый от лишних глаз, представляющий себя только в редкие моменты слабости — когда можно было сидеть вот так, в неглиже, посреди давящей абстрактностью комнаты и поддаваться движениям. Атланты у стен совсем уже ослабли, почти сползли на колени на трясущихся ногах. Лица их совсем исказились в героических мучениях и принятии своей безысходности, повисшей длинной лианой на плечах. Из бортиков ванны стремительно выходила вода, волнами разбиваясь о мраморный пол: она текла по комнате, подползала к ногам каменных статуй, делая пол под ними скользким. Они — молчали. И вот, когда «вода» уже почти коснулась и моих ног, тело в ванной резко замерло в неестественной позе, голова, обрамленная сырыми, зачесанными назад волосами, повернулась в профиль, и послышалось тихое: — Элизабет?***
— Тебе и правда настолько нравится, или ты просто бредишь во сне? — справа от меня нарисовалась Бэла, уместившись на жёстком каркасе кровати. Солнце уже виднелось в окне и было недалеко от своего зенита — я уснула, да так быстро и крепко, что едва ли не проспала рабочий день. — Доброе утро, — хриплый голос спросонья сменился широким зевком. — Мне никак не даёт покоя этот Август, — руки заскользили по отёкшему ото сна лицу. — Да, он действительно был славным мальчиком. — Ну расскажи мне о нём! — я развернулась на коленях так резко, что острые плечи Бэлы вздрогнули, отдавая тихими взмахами крылышек насекомых. Девушка измученно вздохнула, как будто поняла, что я от неё не отстану. — Мы с сёстрами держались от него поодаль, как и всякий здесь — он был лишь слугой, хоть был и совершенно другого поля ягодой. Мать относилась к нему иначе. Они проводили много времени вместе: до вечера работали в кабинете, а в сумерках сидели в гостиной. Он играл ей любимые увертюры, рассказывал про Глюка и Скарлатти, про немецкий романтизм. Она, кажется, упивалась их общением, — взгляд дочери притупился и застрял на руках. — Август многим нравился, что тут скрывать. Вы чем-то похожи. — Я не думаю, что у меня здесь хорошая репутация. — А я такого не говорила, — её лицо вдруг изменилось в улыбке: хитрой и провокационной. — Вы схожи в другом: как готовы из кожи вон лезть, лишь бы угодить своей госпоже. Сделать работу хорошо, как делают все остальные, и исчезнуть — недостаточно. Надо довести всё до идеала, какой только возможен, сдуть пылинки, отрегулировать все рычажки, придать вид — и, может, даже получится услышать или... увидеть похвалу. Только аккуратно, милая Лиззи, — Бэла встала с кровати, горделиво расправляя узкие и острые плечи, и подошла к двери, озираясь через плечо, пока нижняя часть тела начала стремительно разлетаться шумным роем, — помни, где сейчас Август. Не заигрывайся. Какой вздор! Позывы отлично выполнять работу, порученную мне, были вовсе не от желания выслужиться — это чистой воды перфекционизм, отточенный годами практики, и синдром отличницы, крепко въевшийся в мозг ещё в юном возрасте. Я зацикливалась на деталях, что крошечными муравьями расползались вверх по рукам: старалась отловить их, расположить каждого туда, где он должен быть, и зафиксировать, раздраженно, но аккуратно вдавливая его уставшими пальцами. Я боялась леди, но точно не хотела впечатлить её — точная работа, и всё тут. Задумавшись о работе, я вспомнила, который час, схватила дневник и направилась к кабинету. Замок сегодня был особенно добр к своим жителям: через окна светило яркое солнце, лучи которого отражались от уже слегка пожелтевших деревьев, оповещая нас о ярком начале осени. Свет мягко стекал по винтовой лестнице цвета мореного дуба, заставляя её заиграть новыми красками, оживить узоры на своём дереве и распустить их в хаотичном течении амальгамы. Пыль, поднимаемая от тяжелых шагов, крохотными снежинками кружила в лучезарном танце, прямо под потолком с большим витражом — забавно, а ведь я его даже не замечала до сих пор. Какой сегодня, однако, спокойной казалась картина: мрачный лик, кропотливо прописанный как по Эдгару Аллану По, моментально сменился отличным в своей доброте панно. Даже служанки, проплывавшие мимо в родной им суете, казались сегодня чуть любезнее и приветливее. Я вошла в закрытую дверь кабинета. — Дитя, — леди, не оборачиваясь, сухо поприветствовала меня. — Ты уже лучше себя чувствуешь? — В последние дни меня одолевает бессонница, госпожа. Как только удается уснуть, так сразу начинают терзать кошмары, отчего сон больше не кажется мне местом спокойным. Женщина едва заметно приподняла кисти от стола, выпуская из пальцев длинное, позолоченное перо, и опустила голову, подбородком едва не касаясь приподнятого плеча. — И что за кошмары? — К сожалению, запомнить ничего не удалось, — я растерянно повернулась к шкафу и потянулась за фартуком. — Помню только ощущения — приятного мало, — позади послышалось тихое хмыканье, будто бы подвергающее мои слова скепсису. Кончик пера вновь нетерпимо зацарапал по бумаге. — Ты ела? — голос начал звучать уже как-то устало, гласные вытягивались и заранее пропадали на окончании. — Сегодня нет, — я подошла к своему столу, включая местный свет и открывая измученный дневник. — И не хочешь? — послышалось, скорее, утвердительно. — Мне хочется есть, но, как дело доходит до ужина, желание тотчас же отпадает. — Интересно, — женщина позади откинулась на спинку и закинула голову назад, опуская очки на грудь и массируя переносицу. — Постучи по вентиляции. Не сразу поняв просьбу, я неуверенно посмотрела на потолок — прямо под ним располагалась медная фигурная рамочка вентиляции. Неторопливо взобравшись на стол, я сделала несколько ударов костяшками о раму, и — почти сразу же! — оттуда послышались громкие раскаты рояля. Очевидно, что расположение кабинета было связано вентиляционной шахтой с главной залой, что обеспечивало отличную акустику, пускай и не такую хлесткую и слегка отдающую эхом. — Соната Агрикола, — Димитреску прикрыла глаза, словно улавливая каждый прыжок ноты в звонкой энтальпии. — Чудесно, — перчатка потянулась к углу стола, скрытому настольной лампой, и только сейчас на глаза мои попался высокий бронзовый кубок, стоящий в тени. Женщина водила им у лица, аккуратно следуя носом по незримой дорожке в воздухе. Кровь из сосуда мягко сотрясалась внутри него, маленькими волнами обволакивая стенки и оставляя на них свои прозрачно-багровые рисунки. Аромат металла, смешанный с терпким, кисло-сладким гранатом, доносился и до меня — и впервые этот запах не слышался мне отвратительным, напоминающим деймос, что воцарился в местных подвалах и творил там ужасные, кровавые и бесчеловечные деяния. Сейчас аромат обуял меня, окутал своей дымкой шею, забрался в носоглотку и начал спускаться ниже, заставляя внутренности сжиматься в голодном спазме. Такая эмоция напугала меня, но инстинкты всё же брали вверх. Я совершенно ненарочно громко сглотнула. Леди услышала это и обернулась, одаривая меня насмешливой улыбкой. Отодвинув ящик при столе, она достала оттуда ещё один кубок — гораздо скромнее и меньше, и плеснула туда немного напитка из бутылки. — Попробуй, — протянутая рука застыла в воздухе, рельефом своим напоминая мраморную статую. — Боюсь испортить вам аппетит, — я отринула на шаг назад, рука же не дрогнула. — Попробуй, — пальцы сжались в кубок чуть сильнее, а в глазах металлом засиял интерес. Я подошла и взялась за бокал: с виду то же вино, только гуще, а запах мешал дольше противиться. Робко поднеся сосуд ко рту, я заметила, как приоткрылись в сладком ожидании и губы госпожи. Увидев, что я медлю, она плавно поднесла свою руку к основанию и мягко наклонила его, отчего губы тотчас обдало прохладой, стекающей по впадинам к подбородку. Мелкий глоток осел сначала на языке, потом приподнялся до десен и нёба: густота его приятно обволакивала и окутывала всё от горла и до пищевода. Чем ниже он опускался, тем сильнее настигало меня желание прикоснуться к кубку ещё раз — по шее к вискам прилил жар, отдаваясь ритмичными ударами в груди. Пальцы охватила приятная дрожь, а спазм скрутил пуще прежнего: чувство голода на момент сменилось насыщением, но сразу же ударило с новой силой. Рот наполнился слюной, и я подалась чуть вперед. — Еда представляет собой величайшее препятствие для самоконтроля, — лицо женщины разгорелось в довольной улыбке, показывающей окровавленные зубы, — она порождает страсть. Её рука метнулась к нагрудному карману и достала оттуда небольшой платочек с ручной вышивкой и кружевной каёмкой. Плотный хлопок прикоснулся к моему подбородку, а затем и к шее, выводя мягкую дорожку снизу вверх. Дыхание перехватило, и холодные от вина губы задрожали. Она стянула с правой руки перчатку и провела тыльной стороной ладони по моему лбу, скуле и челюсти, в конце большим и указательным пальцем обхватив меня за подбородок. Димитреску сильно давила на кожу, отводя вниз нижнюю губу, всматривалась заинтересованно и горделиво снизу вверх, заглядывала в глаза, желала найти в них что-то. Глаза зверя сверкали золотом — настолько ярким, что всеми фибрами ощущалась опасность: смертельная и заманчивая. Сияние слышало моё дыхание и, дразнясь, отвечало на него слабыми вспышками. Кто-то за ними ждал меня. Кончика носа коснулся слабый аромат тмина, петитгрейна и дубового мха. Звук из вентиляции усилился, зацарапал о металлические стенки вентиляции, забил всей своей силой по фигурной рамке. Пальцы, охватившие меня, сжались в последний раз и небрежно слетели с подбородка, слегка откидывая лицо в сторону. — Приятно теперь вкушать то, к чему приложила руку? — Это была кровь? — успокаиваясь от истерики и приходя в себя от помутневших чувств, спросила я. — Дитя, я тебя умоляю, — она усмехнулась, подбирая очки с груди и вновь их надевая. Верхняя губа отодвинулась под движением языка и звонко щелкнула. — Как там твои успехи с журналом? — Уф-ф-ф, — я окончательно пришла в сознание и попыталась найти страницу с вопросами в своём дневнике, изредка косясь на бутылку с вином. — Я читала главу симбиоза, и вот момент — так... Nekrose... der parasit... auf-fres-sen... der muskel? Да, кажется, оно. Вот, — я указала пальцем на абзац в журнале Августа, передавая его в руки госпоже, что отодвинула очки на кончик носа и безмолвно зашевелила губами. — Какой вопрос? — Правильно я понимаю, что Август описывает здесь полную атрофию мышц из-за контроля их Каду? — Ты правильно понимаешь. — Но это же противоречит целой главе ранее, где рассказывается, как Каду помогает телу? — Изначально Август был настроен оптимистично. — Ничего не понимаю, — я разочарованно плюхнулась на стул позади так, что он проскользил пару сантиметров вместе со мной. — Элизабет, — женщина повернулась ко мне, оперевшись локтями на широко расставленные колени и сжав пальцы в замок. Вид её был настолько сосредоточен, что я на секунду опешила и быстро выпрямилась в осанке. — Ты стараешься смотреть на всё с точки зрения своей медицины — и это похвально, но постарайся на секунду вспомнить, где ты сейчас: как ты опишешь это место со своей точки зрения? Многие ли ты вещи сможешь связать воедино так, чтобы убедить себя? В конце концов, Каду — это игра на двоих: aut Caesar, aut nihil¹. — Игра, где один заведомо в проигрыше, а результат только определяет меру? — У тебя всегда стакан наполовину пуст. — А Август проиграл? — мой взгляд зафиксировался на лице госпожи, стараясь уловить её мимику. Она оторопела на секунду от моей смелости, но виду старалась не подавать. — Он глупо рискнул. Не было в нём того, что способно было противостоять Каду, — она откинулась на спинку, медленно закидывая одну ногу на вторую, подвела стоявший на столе кубок к губам. — Ещё вопросы? — Получается, он сам пошел на это? — Я ожидала, что ты уже поняла, насколько предан он был своему делу, — она сделала глоток, озирая меня провокационным взглядом. Точь-в-точь как у Бэлы с утра — воистину как мать, так и дитя. — Расскажите мне о нем, — честно сказать, я ожидала услышать смех в ответ и какой-нибудь язвительный комментарий, но Димитреску, помолчав с несколько секунд, отложила кубок и скрестила руки на груди.***
То было послевоенное время — по всей Европе слышались победные песни, ночами небо привычно озаряли залпы фейерверков, страны начинали приходить в себя, выстраиваться по-новому, прихорашиваться. Но — как известно — во всякой войне есть проигравший, и эта война была не исключением. Германия, буквально, только что идущая впереди всей планеты и сеющая своё радикальное семя по близлежащим странам, стала ныне казаться худой и немощной, забитой своим же хлыстом. Люди тогда говорили: «То было время, когда мы в Германии занимались вычислениями, согласно которым на душу населения приходилось раз в пять лет по одной тарелке, раз в двенадцать лет — пара ботинок, раз в пятьдесят лет — по одному костюму». И что-то из этого было действительно похожим на правду. И хотя Германия вела себя отвратительно в последние годы, не буду отрицать того, что я имела там много хороших друзей, успевших повидать меня в мои лучшие лета. Там были и философы, рьяно спорящие со мной о новом тогда термине осевого времени, и музыканты, изредка навещающие меня, желая представить свой новый шедевр, и, конечно, выдающиеся учёные. Одним из таких был гер² Александер Бюлов — совершенно выдающийся врач в каком уже поколении, острый ум которого спас не один десяток жизней на войне. Но в то же время совершенно не выдающийся человек, любящий спокойствие и тишину, а любимый досуг его был уход за домашним садом и чтение французской классики. Мы познакомились с его семьей далеко до войны, когда он еще был молод, и лицо его не было исполосано грубыми и глубокими морщинами: на пышном балу в Австрии нас принял его дядя — писатель, полиглот и просто мерзкий мужчина. На его пышном и дешёвом представлении, актеры которого тщательно выплясывали лестные пируэты в сторону друг друга, скромный юноша Бюлов показался мне глотком свежего воздуха. Мы до утра распивали дешёвое шампанское, разлитое по дорогому хрусталю, и беседовали обо всем — тогда же и решили, что будем поддерживать связь. Когда же война настала, mein junger mann был в большом смятении: он уже возмужал, обзавёлся именем и дорогим имуществом, семьёй, в конце концов, и терять это всё во имя пропаганды ему не хотелось. Но характер дал слабину, и вот он — обер-штабсарцт Бюлов. С тех пор я ещё долго не получала от него письма. Пока однажды мои слуги не приволокли ко мне два запуганных и замерзших тела: — Госпожа Димитреску, поглядите-ка, — сильный мужлан, имени которого я уже не вспомню, вытянул на мощной руке, как котёнка, поседевшего и осунувшегося мужчину — честно, мне понадобилось время, чтобы узнать в нём моего старого знакомого. — Шныряли тут, балаболили на своём: «Димитреску! Димитреску!». Я бы вас не беспокоил и грохнул бы обоих сразу, но больно уж они с иголочки выглядят. — Herr Bülow, bist du das? — я привстала из-за рабочего стола, подходя и вглядываясь в зажмуренные глазки, спрятанные под сильными диоптриями очков. — Ja, meine Liebe Frau! — прерывисто сорвалось с его губ. Я крепко обняла его, думая, что давно лишилась такого друга, и вдруг из-за спины его показался непропорционально вытянутый мальчишка: руки его свисали обмяклыми валиками вдоль тела, казалось, почти до колен, огромные уши и нос ещё большей тенью выстраивали шарж на стене. Лицо было по-зелёному бледным, а впалые щеки делали вид его ещё более нездоровым и жалким. Как выяснилось, то был его четырнадцатилетний сын Август. Они поделились со мной долгой и мрачной историей: как он по долгу службы приблизился к самому фюреру, как позже некоторые радикальные группы выискивали их семью по всей Германии и даже вышли на след жены, что ныне считается без вести пропавшей. Как бежали они по Европе в надежде найти спасение, и как дошли до меня по старым письмам. С того времени они жили у меня на правах привилегированных слуг: Александер стал штатным медиком, учил точным наукам моих дочерей — правда, увы, предрасположенности в них не оказалось — и своего сына, что вечерами занимался тяжелой работой, а перед сном практиковался в чтении нот. Примерно тогда же я ему купила раритетный рояль, что ныне стоит в главной зале, и хобби его превратилось в чудесный досуг для всех жителей замка. Время шло, сезоны за окном менялись. Август рос и мужал резкими скачками: сначала тело его, благодаря работе в замке, стало олицетворением витрувианского человека, затем заструились до плечей длинные кучерявые волосы, которые он так любил оставлять на плечах во время музицирования — смотрелось и правда эффектно! — а ближе к двадцати годам его крупные черты лица, карие глаза и густые брови, которые совсем не канонично лежали на бледном вытянутом лице, стали его главным достоинством, так характерно подчеркивающим его прекрасную остроумную натуру. В то же время покинул нас его отец: он скончался в тихом сне — как всегда и мечтал — от продолжительной и вялотекущей болезни, что осталась напоминанием о грязной войне. Тогда Август взял на себя все обязанности отца, что столько лет выучивал его на идеальную работу. Помимо работы мы с ним, конечно, много говорили. Он был человеком, которого мне бы хотелось назвать своим сыном: умный и воспитанный юноша, прекрасно развивший многие свои навыки. От этого я ему доверяла многое. Мы часами напролет обсуждали Миранду и её работы — он то критиковал, то хвалил, совершенно не скупясь на жесты и восторженные отзывы. Он рассказывал мне вещи из «большого мира» — хотя и повидал, казалось бы, всего ничего. Август уважал науку и любил музыку: и обеих он лелеял, вынашивал на руках с первой нотки, с первой сказочной гипотезы до огромного ручного труда, поражавшего меня до глубины души. Однажды в один из вечеров, когда он сидел за роялем, а я лежала на диване с вином и тихо подпевала ему очередной романс, он разгоряченно брякнул тонкими кистями по клавишам и закинул голову, отбрасывая волосы от лица: — Альсина, ну позволь мне! Ты не представляешь, Каду во мне ещё нет, но все мысли мои о нём! — он начал нервно загибать пальцы перед своим лицом. — Я не сплю ночами, я плохо ем, я жить больше так не могу. — Разговор был закончен ещё днем, — он давно мне говорил про свою идею по вживлению Каду, но я каждый раз давала ему твёрдый ответ. — Мы не можем позволить такого, — я встала с дивана, желая покинуть комнату, но он воцарился передо мной в дверном проёме, закидывая голову и стараясь смотреть прямо в глаза. — Мы должны позволить случиться этому, — его хрупкое маленькое тело супилось и вздымалось в плечах. — Вы знаете, фрау, мы не можем оттягивать. — Я говорю тебе в последний раз: мы будем оттягивать ровно до тех пор, пока не найдется подходящее тело, — раздражение клокотало на кончиках пальцев. Каду хотел вырваться, показать свою силу, ввергнуть мальчишку в ужас, чтобы разговора такого больше никогда не звучало в замке, но мы держались. — А что, если ваша гипотеза неверна? И это Каду подстраивается под тело, а не тело под Каду? Вспомните Моро — тоже мне, витринный образец! Да следуя вашим словам, Моро бы умер ещё на фазе вживления. А вы с вашей болезнью? — Август! — рука невольно дёрнулась к двери, но я успела сменить траекторию и так крепко ударила ладонью по дверному косяку, что из-под него частой крошкой посыпалась стена. Желваки заиграли в попытках смирения с наглостью мальчишки. Он был мал и слаб здоровьем, но храбрости ему было не занимать. — Госпожа, — голос его стал тихим и мягким, он сделал шаг ко мне, по-телячьи заглядывая в глаза, — вы знаете, что нет и не будет кандидата лучше меня. Мои знания помогут бороться с Каду, помогать ему. Простите за бестактность, но, учитывая посещаемость вашего замка за все то время, что я здесь, я не уверен, что успею застать подходящего для этого кандидата. Альсина, я прошу вас. В тот вечер я ушла, а он до самого утра бил по клавишам: агрессивная мелодия менялась слабой и медленной, снова нарастая в своём темпе и громкости до небывалых высот — и так подряд. Всё во мне говорило, что не стоит поддаваться детским разговорам, что права тут только я — и нет даже смысла вдаваться в дискуссию. Но что-то всё-таки заставляло сидеть в бесшумной ночи совершенно неподвижно, всматриваться в окно по полчаса и поддаваться сомнениям: а вдруг он прав, и такой ум, получивший силу и возможности Каду, станет изящным орудием в моих руках? А вдруг... — и так подряд. Тогда он перестал со мной разговаривать, и я больше укрепилась в мыслях о его незрелости характера. Он видел это, и, кажется, злость и увлечения начали сжирать его изнутри: тело снова сгорбилось и приняло вид погибающего дерева, щеки впали, отчего крупные черты снова стали отталкивающими и чересчур острыми. Волосы на голове и лице обрели неопрятный вид — он не тратил и минуты на свой туалет, отчего его чудесные толстые локоны, висящие у плечей, скатались в один общий колтун и сосульками облепили юношеский череп. Я видела его в кабинете: он сидел там сутками напролёт, подняв костлявые колени к груди и нервно покусывая ногти на руках до состояния мяса. В его повадках тоже появилось что-то звериное, неясное мне: он то бил себя по голове, то хохотал в полном одиночестве, и жуткий смех его разносился по вентиляционным шахтам. Все служанки, некогда влюбленные в него поголовно, теперь стали обходить стороной и его, и его покои, говоря, что там уж больно грустная картина — комната его сорванными обоями и наволочками кричала о том, как стремительно хозяин её лишается своего перманентного пристанища. В одну зимнюю ночь, когда за окном бушевал давно не напоминавший о себе буран, а снежные тучи висели так низко, что дном своим царапались об острые флигеля высоких башен замка, рассыпая из новообразованных дыр хлопья снега, я вспоминала слова Августа. Вспоминала, с какой страстью он мне это говорил, как горели его глаза. И как низко он пал сейчас — плавая по замку в полном одиночестве, в зримом сне бормоча с самим собой. Я вспоминала его ребёнком — неказистого и смешного, но до восхищения талантливого и упертого. Воспоминания о его отце, о нашей дружбе не на шутку растрогали меня, и я решила, что будучи взрослым человеком, мне надо сделать первый шаг. Выйдя из своих покоев и пройдя первый пролёт лестницы, я увидела, что дверь кабинете приоткрыта, и из неё виднеется слабый свет: — Август? — я тихо и низко спросила в тишину, боясь испугать его, увлеченного своим делом. Ответа не последовало. Странное чувство зародилось где-то внизу горла, мышцы в напряжении своем затвердели, а шаги ускорились. Я толкнула дверь, не желая заходить. По лицу, где-то между переносицей и глазами пробежала острая молния, слабой судорогой отдаваясь в подергивании верхней губы. В кабинете, на откинутом кресле спиной ко мне лежал юноша — чистые волосы, наконец, расчесанные, блестящими завитками висли с головы, неестественно закинутой назад так, что моему взору представала верхняя часть лица: это были глаза, едва приоткрытые — белка почти не было видно под плотным одеялом полопавшихся сосудов, на которых слабо виднелась застывшая на последнем кадре грязно-болотная радужка. Веки, прикрывшие испуганный и измученный взгляд, лежали уже затвердевшими, передавая всю трагедию молодого юноши, превратившегося в статую Вестминстерского аббатства. По обеим рукам, раскинутым по подлокотникам в предсмертной агонии, длинной рекой тянулась черная полоска, а в устье её — катетер с иглой, что вели к сосуду с веществом с Паразитом. Он сожрал его почти мгновенно, даже не давая возможности привыкнуть — ударил по сердцу, воцарился в мозгу, раскидал свои споры по крови, что токсичным ручьем начала пробивать себе непротоптанные пути, приветствуя новое вкусное тело, которое не готово было дать ответ. Август знал это и предполагал такой исход, но, как и всякий мужчина такого возраста, не желал даже и думать, что может оказаться смертным. Я молча осмотрела тело — тут не было и шанса. Совершенно спокойно пролистала общий дневник, и увидела последние записи, гласящие о дозировке препарата и об ожиданиях действий, что пришли к нему чересчур скоро. Взяв в руку металлическое перо, лежавшее под его креслом, я закончила страницу:«АБ. Посттрансфузионные осложнения, бактериальный шок. Время смерти, — я взглянула на тонкий ремешок, обрамлявший его холодное запястье, — 03:24. Время воскрешения: —».
***
Госпожа говорила, может, час, может — два, я абсолютно сбилась со счета, растворясь в её тихом голосе, прыгающем иногда на повышенные тона. В остальном, я в ней видела спокойную женщину, делящуюся своей трагедией — гибелью друга, коллеги, члена семьи. Говорила она абсолютно хладнокровно, как и подобает каждой леди. Смерть Августа больше не казалась мне смертью слуги, обреченного на страдания и гибель в подвалах. Он был чистой воды авантюристом, и теперь слова о его глупом риске до конца выстроили мою картину. Человек, подаривший дому музыку и науку. Юноша, отдавший себя Паразиту по своей воле. Когда история закончилась, тишина воцарилась в нашем кабинете — даже рояль больше не громыхал в вентиляции, а медленно и тихо тёк по краям фигурной рамки. Димитреску устала — не говорить, а, скорее, вспоминать. Достав рабочую трубку, она провела спичкой у табака и затянулась под приятное мурлыкание смолы. Нам обеим нужно было отдохнуть. Но наше молчание прервал надоедливый треск телефона на верхних этажах. Госпожа закусила дерево мундштука и стремительно исчезла, будто бы давно ждала предлога выйти из комнаты так, чтобы мне ненароком не показалось это слабостью. Через несколько минут она вернулась, стоя какое-то время в проёме дверной арки и по стаммелю трубки отбивая ногтями скорый ритм, повторяющий ранние сонаты. — Завтра ты должна будешь выглядеть хорошо, — она провела подозрительным взглядом по моим выбившемся от времени прядям и заношенной одежде. — Распусти волосы, но не оставляй их себе на уме — вид должен быть опрятный. И оденься. Не как слуга. — У меня больше ничего нет, — я растерянно смотрела на неё, не понимая, зачем мне как-то меня свой внешний вид. — Пройдем. Мы поднимались по скрипучему дубу наверх, в покои Госпожи. В них — на удивление — всё осталось ровно так, как мне запомнилось с прошлой нашей встречи: обломки разбитого зеркала лежали на полу причудливым калейдоскопом, стул с подбитыми ножками лежит на боку у кровати. Единственное — не было больше ковра, испорченного кровью, а места паркета, где разливалась моя кровь, были начисто вымыты. Стоять теперь здесь, живой и здоровой, казалось настоящим чудом, но по спине взбиралось чувство тревоги, мелкими и острыми когтями царапая кожу. Госпожа встала у одной из ранее закрытой двери, открывая её и приглашая меня первой: это оказалась просторная комната, вмещающая себя целый театральный гардероб. На высоких манекенах панцирем висели плотные корсеты, из шкафов под натиском ткани выбивались прозрачные вуали «русского шика», а на полу стройным рядом был выстроен десяток туфлей: от ар деко до массивных платформ. От огромного раскрытого комода с нижним бельем и украшениями тонким флёром тянуло двадцать вторым Chanel. Леди сняла свою шляпу, аккуратно подняв её за широкий бэнд, и небрежно закинула её наверх. — Боюсь, с размерами будет не так легко, — она подошла к одному из шкафов, приоткрывая его дверь, и провела руками по защитным чехлам. — Но что-то точно должно здесь найтись. Присядь на пуф, это надолго, — не оборачиваясь, сказала она. В зеркале я увидела багровые губы, расплывшиеся в улыбке.____________________________
¹Aut Caesar, aut nihil (от лат.) — пословица «или Цезарь, или ничто». Альтернатива: «либо пан, либо пропал». ²Гер (Herr) (от нем.) — вежливое обращение к взрослому мужчине в Германии, альтернатива нашего «господин».