Луна сегодня так прекрасна

****** Он прикрывает глаза, откидывает голову на спинку дивана и пытается заглушить отчаянные вопли собственного сердца, что бьют по перепонкам и понимает, что среди всего этого загнившего и извращенного до костей мира, он вышел на новый уровень эгоизма и безумия, потому что хочет, чтобы его простили. Так Чонопа еще не наказывали. Он призраком блуждает по комнате, прячась от мира за плотными шторами, которые не позволяют ему смотреть на луну и убивать себя воспоминаниями, причиняющими боль. Чоноп так и не смог тогда последовать за Ендже, не смог сдвинуться с места пригвожденный его словами. Он даже не смог проводить его взглядом, Мун просто остался в моменте, который буквально разгромил его сознание, уничтожил те маленькие крупицы надежды, что он хранил и лелеял как самое драгоценное что у него было. «Клянусь, больше никогда не произносить твое имя» Голос Ендже преследует его везде, не дает мыслить, не дает функционировать, не дает дышать. Эта фраза — как проклятье, как возмездие, как долгожданная кара небесная, обрушивается на него снова и снова огромной разрушительной лавиной, которая не оставляет после себя даже пылинки, сметая все на своем пути. Он принимает ее, как наказание за грех, который ему и за все семь жизней не искупить. Чоноп не спит ночами, стоит только прикрыть веки, как перед глазами всплывает образ пустого и уничтоженного его же поступками Ендже, что хочется вырвать глаза и прогнать образ, напоминающий о его ничтожности. Трус, который заперся в собственной комнате и не желающий просить, молить о прощении, потому что знает, что не достоин прощения, не достоин даже дышать рядом. Он задыхается. Эта комната бьет его воспоминаниями о первой ночи, об откровении, которое Шрамированный доверил ему, ни на секунду не задумываясь, о том, что его могут вот так просто предать. Эта комната напоминает ему о том доверии, которое он получил от Ендже, в знак того, что смог пробраться в его душу и расположиться там, как новый хозяин, чувствуя себя как дома. Эта постель давит на него воспоминаниями о теплой коже и о пульсирующем сердцебиении под ребрами, которое он ощущал, когда так трепетно прикасался к Шрамированному. Огонь в камине сердится на хозяина и плюется кадрами, когда Чоноп сидел за спиной Ендже и обнимал, выжигая все его нутро тихими, интимными шепотками. Мун прикрывает уши от оглушительно громкой тишины, которая бьет так сильно, наотмашь, что выбивает весь воздух, не давая возможности дышать. Он хочет кричать. «Не убивай меня» — шепотом по израненному сознанию Чонопа. Испытания нужны для того, чтобы слабый стал сильным и мог постоять за себя, а не затем, чтобы его обматывали колючей проволокой и сжимали так, что шипы безжалостно впивались в израненное тело и ломали кости. Он убил. Он убил Ендже своим эгоистичным молчанием и тем, что думал, что его раны, которые он выставил на всеобщее обозрение, говоря, чтобы не подходили и не трогали, ничего не значат. Он так стремительно погряз в своих желаниях и новых ощущениях полета рядом со Шрамированным, что не заметил, как его внезапно выросшие крылья — это отобранные надежды Ендже. Чоноп чувствовал. Чоноп знал. Ведь Шрамированный постоянно говорил, предупреждал его не вторгаться в его пространство, не заполнять собой и не учить его любить. Чоноп вторгся без разрешения, установил свои правила в чужом доме, притворился хозяином и, втеревшись в доверие, убил. А сейчас, сейчас он просто думает, как бы снова выровнять температуру, которой даже крематорий позавидует. Его агония ничто, по сравнению с тем, что возможно сейчас происходит с Ендже. Прошло два дня с тех пор, как пустота поселилась в глазах Ендже, но Чонопу слишком страшно снова смотреть в эти бездонные дыры. Они продолжают преследовать его: в отражении зеркал, в каждом шорохе листьев за окном, звуком проезжающих мимо его дома машин, тихим шепотом монстра под кроватью, который так и хочет поздороваться за руку с таким же монстром, который сумел вырваться и с успехом теперь причиняет людям боль. Этот монстр под кроватью поет колыбельную, тихую, понятную только самому Чонопу, песню. Чоноп подпевает. Изрыгает из себя эти мелодии и улыбается как самый настоящий псих, который наконец-то понял, что это не он больной, а мир сошел с ума и пытается навязать ему свои правила. Чоноп смеется. Смеется над самим собой, зарываясь ладонями в волосы и скручиваясь в позе эмбриона на холодном полу у камина. Мозг воспроизводит картинку, где на этом же полу, Мун сидел, обнимая парня со спины и шептал какую-то никому теперь не понятную жуть, которую никому не понять, словно это было произнесено на никому не понятном языке. «Я выжгу тебя дотла» Голосом монстра в голове. Выжег. Убил. Уничтожил. Эти слова сказанные в порыве страсти и огромного желания, теперь имеют совсем другое значение. Они должны были стать синонимами к таким словам как: нежность, нужность, желание, прикосновения, страсть, любовь… Но теперь… теперь это закономерное: предательство, обман, фальшь, страдание, убийство. Двойное убийство. Чоноп понимает, что, если Шрамированного не станет, не станет и его. Это понимание дается ему с такой легкостью, что смеяться в истерике уже не получается. Губы просто изогнулись в кривой ухмылке, а мозг принял новую команду и сохранил эти данные до момента, когда хозяин сделает запрос и нажмет на кнопку «ОК». Чувство вины перестает затапливать его с головой, давая возможность поразмыслить. Но всякое желание размышлять отпадает, он хватается за пачку сигарет, закуривает прямо в комнате. Первый спасительный вдох получается немного болезненным, Мун кашляет пару раз, но быстро привыкнув, затягивается вновь. Едкий дым заполняет легкие и Чоноп прикрывает глаза, чувствуя некую свободу. Зачем он это чувствует? Зачем хочет облегчить свои мучения? К чему все это? Сигарета поможет? Она сможет заменить его руки, глаза, его голос, прикосновения и взгляд, полный любви и обожания? Сигарета сможет заменить ему Шрамированного? Она сможет также отдаваться, также смеяться и говорить также как Ендже? Она сможет заменить Ендже? Она сможет заменить ему мир? Да. Ендже его мир. — Мне не нужны заменители мира. — шепот проходит по холодной комнате Муна и эхом тысячи голосов возвращается обратно. — Почему? — Муну не нужно оборачиваться, чтобы понять кому принадлежит этот голос. Джун. Его младший брат. И кажется он зол. Чоноп не понимает, к чему этот вопрос. Почему? Хах, у него нет на это ответа. — Это всего лишь игра. — делая затяг, произносит Чоноп. Что от него хотят услышать? Что ему жаль? Или, что он так больше не будет делать? Но он же не ребенок из песочницы, который отобрал любимую игрушку у другого мальчика, он всего лишь… …всего лишь отобрал жизнь… — Игра? — Мун не понимает зачем переспрашивать, зачем возвращать ему его же слова, только пропитанные злобой и желанием проехаться по лицу кулаком. От них больно. Больно не видеть шрама на пол лица, больно не видеть улыбающихся глаз, больно закрывая глаза видеть его, а открывая понимать, что его нет. И опять боль. Боль. Боль. Боль. Одна бесконечная, сплошная боль. — Игра. — безжизненно произносит Мун, наблюдая за тем, как исчезает дым. — Будь готов к шести, отец скоро приедет. — Джун никогда не умел говорить нужные слова или поддержать кого-то в трудную минуту. Он не жалел никого. Никто в его глазах не заслуживал его жалости. Каждый должен был выбираться из своего дерьма сам, не умоляя кого-то о помощи и не делая из этого трагедию мира. За это и любил его Чоноп. Безжалостный ублюдок. На часах пять минут шестого, это значит, что отец приедет через двадцать минут и зайдет в его комнату с проверкой, готов ли его сын к очередной показухе, где они — примерный отец и послушный сын. Джун что-то говорил о выставке, о благотворительности, об очередном лизании задниц высшего общества. Надоело. Черный приталенный костюм уже висел в шкафу, любезно приготовленный прислугой. «как на похороны» — подумал Мун и это было его главной ошибкой, потому что он снова запустил эту цепочку мыслей. Похороны — смерть — кладбище — луна — Ендже. Мрачные мысли о кладбище и смерти заставляли его улыбаться, он улыбался тому сравнению, что так точно могли описать его мысли касательно Ендже. Он думал о нем, как о цветке лотоса, который цветет на болоте. — Ты теперь еще и куришь? — голос отца вывел его из раздумий. — Я уже устал в тебе разочаровываться. — брезгливо произносит мистер Мун. О, если бы только он знал, как сам Чоноп от этого устал. Мун усмехается, он хотел бы вспомнить первое разочарование отца, но это было настолько давно, что мозг отказывается капаться в этом дерьме. «Капаться…» — и образы Ендже орудующего лопатой на кладбище. Хах, это кажется уже смешным. Теперь что, даже думать запрещено? — Делай все, как всегда. — строгий голос отца, должен был, по обыкновению, впустить страх или дрожать при взгляде на него, но он больше не ощущает ничего. К отцу у него теперь лишь пустота. Незнакомый человек, кажущийся отдаленно родным, связанные лишь кровью и больше ничем. Посторонний, что решил, будто может указывать Чонопу что делать дальше. Беззлобная усмешка, что не покидает лица Муна, нервирует старшего, но тот любезно предпочитает оставить это без внимания. Чоноп не замечает как отец скрывается за дверью и уходит. Он осматривает себя в зеркале и на мгновение ему кажется, что отражение дает трещину. Трещина разрастается, он следит за тем, как она поглощает его полностью и со звоном разбитого стекла осыпается под ноги, царапая лакированные, сделанные на заказ мастером из Италии, туфли. Руки непроизвольно снова тянутся за пачкой сигарет, он закуривает в надежде заполнить дымом дыру в груди и унять наконец, какое-то жжение. Он был уже на этой выставке. Чоноп помнит эти картины. Они слишком знакомы. Среди гомона болтающих ни о чем людей, он не может оторваться от той самой картины, что сейчас висит на стене. «Луна сегодня так прекрасна» — автор неизвестен. Интересно, кто тот человек, что скрывается за этой картиной? Кто нарисовал то, что должен был видеть только он — Чоноп? Кто тот человек, что смог разглядеть в нем Луну, до него? Выставка не имеет значения. Люди вокруг не имеют значения. — Картина понравилась? — Чоноп вздрогнул. Он помнит этот голос. Странно слышать его за спиной и так близко. Он подходит ближе и становится рядом. Одет с иголочки, совсем другой. Он помнит его другим. В домашней одежде, с улыбкой на все лицо, с тупыми шутками и бархатным, низким голосом. А этот официоз ему не к лицу. Этот Енгук пугает. Чоноп ждет удара, обвинений, чего угодно. Он готов. С легкостью примет все, что даст ему Енгук. Но ничего не происходит. Парень также стоит и смотрит на картину. — «Луна сегодня так прекрасна» — читает Енгук и болезненно усмехается, как тогда, в тот вечер, когда он поведал тайну Шрамированного. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает, словно ничего не произошло и они все еще друзья. Мун хотел бы чтобы так было, он хотел бы оставаться его другом, но ничего уже не изменить. — Эта картина, она тебе никого не напоминает? — снова спрашивает. Енгук все знает, все прекрасно видит, тогда зачем он спрашивает, зачем так давит? Или это его наказание? — Тот парень, — Чоноп понимает сразу, о ком говорит Енгук, — Ендже наказал его… — Мун заметил, что в последнее время усмешки Енгука слишком болезненны, — Он до сих пор наказан и расплачивается за то, что сделал. — Я… я… Слова вдруг стали такими ненужными, что он на миг забыл их значение. Что он должен сказать? Как оправдаться? — Ендже всегда говорит, что его шрам — это напоминание, — продолжает Енгук. — но это не так. Тот парень — его напоминание. Что это значит? — Ч-что? — Мун все же находит силы спросить. — Шрам — несчастный случай, настоящую боль приносит ему тот парень, до сих пор. — Енгук не усмехается, его лицо не выражает ничего. Пустая оболочка. — Одна боль на двоих, знаешь такое? — это не было вопросом, также, как и темой для размышлений, просто констатация факта. — Тот парень умолял простить его, дать ему шанс, начать все сначала и Ендже позволил. Чоноп замер. — Его разрешение — было его наказанием. Знаешь каково это, каждый день видеть то, что сделал собственными руками? Знаешь, как это, каждый день видеть призрака и понимать, что ничего не изменить, ничего не справить? Каждый день утопать в попытках все исправить, но понимать, что делаешь хуже? Каждый божий день, делать вид что смирился, а на самом деле, убивать себя угрызениями совести, знаешь? — вновь эта болезненная усмешка появляется на губах Енгука. — Тот парень знает. Гранитная тишина. Гробовая. Тяжелым грузом медленно ложится на плечи Чонопа. Он возвращает внимание картине. Горло сдавливает комом, а в груди все также ноет и зудит. — Это его картина. — не вопрос. Утверждение. — Эта картина — признание своей никчемности. Он жалок до мозга костей и мне очень жаль, что ты оказался таким же. Ты мне нравился. Ты не был похожим на него, и я думал, думал, что Ендже еще можно будет вернуть, что ты его вернешь… Чоноп опускает голову, невозможно смотреть на картину, невозможно смотреть на Енгука и слушать его. Но стоит ему прикрыть глаза и прокрутить в голове монолог Енгука, как все кусочки пазла собираются воедино и выдают ему полноценную картину. Он резко смотрит на Енгука. Очерчивает его профиль тяжелым взглядом, вдыхает как можно больше кислорода, чтобы на выдохе не ошибиться со словами. — Это не его картина. Это ТВОЯ картина. Тот парень — это ты. — Рыбак рыбака видит из далека, да? — Хватит этих поговорок, хватит! — Мун вообще-то не имеет права кричать на Енгука, но он повышает голос. Смотрит на него бешенными глазами и не может понять, как это возможно? Как такое возможно? Где эта грань между человечностью и безжалостностью, бездушностью, где она? Чоноп не понимает, как выбегает из галереи, как оказывается на улице, пытается вдохнуть больше кислорода, но попадает лишь плавленый свинец, что так беспощадно дерет его горло. Хрип, что должен был быть криком, застревает внутри и сдавливает все органы, словно шар, что вот-вот лопнет, разрывая все на своем пути, как граната. Дышать становится все труднее, будто кто-то или что-то так сильно сдавливает его горло, как ошейник или браслет. Гранатовый браслет. Вот он садится за руль. Вот он проезжает мимо знакомого клуба. Вот он выезжает за пределы города. Вот и кладбище. Самое нужное, самое важное сейчас место. Мун вылетает из машины, скидывает с себя душащий галстук, стягивающий движения, пиджак и идет внутрь. Из-за вырытых могил не осталось свободного места. Он стоял там. Такой одинокий. Запредельно далекий. Глядел на луну. В одной тонкой футболке, а ветер так беспощадно выл, что Мун съежился от холода. Ендже был здесь. — Ты пришел? — спрашивает Ендже, не оборачиваясь, словно почувствовал. Мун без слов, подходит ближе и опускается на колени, это единственно правильная поза перед Шрамированным. Чоноп всю жизнь так и должен стоять перед ним и вымаливать прощение. Но этого так мало. Недостаточно просто опуститься на колени. Не поможет. — Прости меня. — На что вы поспорили? — Ендже игнорирует Муна. — Ендже… — Я просто хочу знать, сколько стоит твое предательство. Слова не могут причинять столько боли. Ее стало так много, что дышать не то что трудно, дышать и вовсе не хочется. Шрамированный оборачивается. Он смотрит так, будто тосковал, будто скучал. До боли в груди, до душераздирающих криков тосковал по нему, по самому большому предателю в мире. Мун запрещает себе так думать, запрещает надеяться и мечтать в присутствии Ендже. Это неправильно. — У меня сейчас мощнейшее дежавю, знаешь? — он сверху вниз смотрит на парня на коленях, с опущенной головой и сгорбленной спиной. Ендже хмурится. — Встань! Мне не нужны твои извинения. — А что нужно? — смелеет Мун и спрашивает, ведь он в действительности готов сделать все, что скажет ему Шрамированный. — Дом. Мне нужен дом. — тихо говорит Ендже и смотрит на луну, которая светит ярче, не смотря на сильный ветер. — Место, где меня ждут и куда я могу вернуться. Хотя… знаешь, что я понял? Дом — это не место. Дом — это человек. Я думал, что я нашел свой дом, но оказалось я поверил в иллюзию, которая развеялась, стоило взмахнуть рукой. Шрамированный говорил тихо, словно хотел, чтобы его и вовсе никто не слышал, но ветер доносил до Чонопа его слова, врывался сильным порывом в душу и кромсал его ножами убийцами, чтобы смысл слов дошел до этого предателя. — Я всегда был один. Один среди толпы. Одинокий, никому не нужный отшельник, который каждый день боролся за место под солнцем. Каждый день разбивал очередную преграду головой, ломался, собирал себя снова, склеивал старым пластырем и снова шел в бой. Строил иллюзии того, что меня можно любить, меня можно терпеть. Жил этими иллюзиями, подпитывался твоими словами, превратил ложь в правду, а теперь… — он усмехается. — … а теперь, иллюзия рассыпалась и превратилась в грязь на моих ладонях. — Ендже смотрит на свои ладони, которые по локоть в застывшей грязи. — Но знаешь, что самое страшное, нет, не твое предательство, не твоя ложь о любви, не твой спор, нет. Страшно, что теперь так будет всегда, что эта очередная ночь из сотни таких же ночей что были и что будут еще. Страшно, что ничего не изменится и мне придется все также волочить свое жалкое существование до тех пор, пока одна из этих могил не станет моим домом. Чоноп не смел прерывать монолог Ендже. Это казалось преступлением перебить его сейчас. Он молчал. Впитывал в себя все сказанные слова и молчал. Единственно правильное что он мог сейчас сделать. — Я не подопытный. — устало проговаривает Ендже. — Перестаньте причинять мне боль. Мой стержень истончился до волоска, еще немного и переломается. Разве этот шрам вам не о чем не говорит? Что ты видишь, глядя на него? — спрашивает. Мун смотрит, очерчивает до боли любимое лицо, любимый шрам и борется с желанием подойти, спрятать от ветра и обнять. — Тебя. — И все? — снова вопрос. — Только меня? — обвиняюще. — А боль мою ты не видишь в этом шраме? Мое отчаяние, мой страх, мое одиночество? Что заставляет тебя думать, что дыра в моей груди ничего не значит, а тот булыжник, который вы вешаете на меня каждый день, ничего не весит? — Шрамированный и сам не замечает, как слезы начинают течь по его лицу. Ветер так сильно начинает выть, пробираясь под кожу, в кости, в самую душу, выворачивая ее наизнанку, что Чоноп тоже не замечает того, как пытается обвинить во всем ни в чем не повинный ветер. Мун хотел бы сказать что-то, ответить, но язык так не вовремя прилип к нёбу, что на выдохе получился задушенный хрип. Он сжал кулаки так сильно, что можно было услышать звук трескающихся костей. — Я… я… — все что мог произнести Мун, откровение Ендже обезоруживает и заставляет ненавидеть себя и весь гребаный мир, что посмел даже косо смотреть на Шрамированного. — Я жил в надежде что станет лучше. — продолжает Ендже, игнорируя Муна. Будто его и нет здесь. Монолог бесконечен. Ендже говорит с самим собой, обращаясь ко всей вселенной. Он хочет, чтобы его услышали. — Поменяю город, друзей, место жительства, номер телефона, поменяю имя и можно будет начать все с начала. — хриплый смех доносится до ушей Муна и заставляет его сжать кулаки сильнее, потому что его раздирает от желания обнять парня и спрятать от всего мира. — Ничего не меняется. Абсолютно. — Ендже поднимает голову к луне, которая возможно захотела согреть его в эту минуту, но все что ей можно, это просто наблюдать как парень истончается и почти превращается в призрак из-за глупости людей, что убивают ради забавы. — Знаешь, это ведь целая наука, заставить людей доверять тебе, хотя ты скорее всего и знаешь. — снова этот хриплый смех. Он так не приятен Чонопу, что хочется зажать уши и прекратить это слышать. — Ты отобрал все, за счет чего, я все еще держался. Твой мнимый свет поглотил единственную искру, что поддерживала меня и заставляла открывать глаза по утрам. Я перестал верить в «надежду на лучшее», потому что, это «лучшее», было отобрано тобой. — Ендже… пожалуйста… — как такое возможно? Как человек может ощущать столько боли? — Пожалуйста… дай мне… — Дать тебе что? — кривая ухмылка. — У меня больше ничего не осталось. Я пуст. И пустота будто накрывает и Муна. Он снова просит. Не смея посмотреть в глаза Шрамированного, он просит его о возможности все исправить, получить шанс и доказать, что он не самый большой двуличный мерзавец этого мира. Чоноп хочет показать, что тоже любит. «Тоже» Хах, он так уверенно думает, что Ендже любит его в ответ после такого предательства, что скулы сводит от мыслей что не любим теперь. Мун старается не замечать с каким пренебрежением Ендже разговаривает с ним, это пренебрежение в момент исчезает, руки Шрамированного сжимаются, жилы на шее вздуваются, а глаза горят ярче этой луны на небе. А воздух все также морозит, только на этот раз обжигающе морозит. — Ты действительно разрушителен. «Я болен тобой» — вспыхивает и висит над головой словно гильотина. Откровение Ендже той ночью, когда он сделал Чонопа самым счастливым человеком во вселенной. — Сны теперь не те. — продолжает Ендже. Мун помнит эти сны. — Теперь я окончательно запутался где сон, а где реальность, потому что больно в обоих мирах. Больно везде. — Ендже вдруг словно бы сдувается, будто ветер выкачал из него все жизненные силы и уносит прочь. Но это не ветер, это Чоноп высушил и испил его до дна. А теперь смотрит как этот парнишка исчезает прямо на глазах. «Я будто помешался» — еще одна из воспоминаний что бьет прямо в цель, на поражение. Без жалости. Без пощады. — Это безумие. — усмехается Ендже. «Тебя во мне слишком много, я не справляюсь» — хотел бы закончить за него Мун, но в прошлый раз это имело совсем другое значение. В прошлый раз эти слова приносили блаженство достойное целой вселенной и покой что искала мятежная душа. А теперь в них только холод и не никакого трепета, лишь желание чтобы эти слова так и остались непроизнесенными. Это действительно выглядит как безумие, когда он видит, как Шрамированный с пустыми глазами, пытается выдавить из себя что-то мало-мальски напоминающее улыбку. Слова что звучали как обещание, как клятва быть вместе и в следующих жизнях, тоже трескаются, как его отражение не так давно в комнате перед зеркалом. — «Она» слишком часто дышит мне в затылок. Кто она? — Просит перестать держаться за этот мир, где меня не любят и не признают, как человека. «Она — смерть.» — понимает Чоноп. — А я каждый день приходил сюда и выкапывал могилы, каждый раз собирался с силами и думал, что вот сейчас, что сегодня останусь здесь и боль перестанет мучить и преследовать меня, но знаешь, каждый день находилось что-то… Что-то, а не кто-то, замечает Мун. — … что-то маленькое и незначительное, не бросающееся в глаза, причина чтобы не умирать в этот день. Я откладывал свою смерть на завтра и это завтра никак не наступало. — Ендже, пожалуйста… — Уходи. Я действительно ничего не хочу. Хватит. Лжи и боли в моей жизни и так через край. Мне нужно как обычно просто перетерпеть и боль притупится, а потом и вовсе исчезнет, проходил уже. Это как игра, но знаешь, никто не желает играть со мной во взаимность. Тоже звучит как факт, как клятва, как правда — горькая на вкус и больная, как само воплощение безумия. И Ендже прикрывает глаза, откидывает голову назад и будто старается заглушить все звуки это гребанного мира, что причиняют боль, и понимает, что среди всех этих серых людей и бумажных городов, что прогнили до мозга костей, он вышел на новый уровень маниакального безумия, потому что действительно хочет простить. — А знаешь, что самое отвратительное во всем этом дерьме? — спрашивает Ендже. — Что это проклятая луна сегодня, все еще так прекрасна. А за спиной Шрамированного показываются первые лучи солнца и нет никакой луны.