К. Н. А. Х.

На весь холл первого этажа, прямо от тяжелого совкого мраморного пола, по которому преподаватели стучали каблуками, а студенты шаркали кроссовками и ботиками, вдоль ледяных каменных стен, покрытых серой штукатуркой, до потолка, с которого светили рядами старые люминесцентные лампочки, освещавшие холодным и неживым белым светом, продуваемое всеми сквозняками и одинокое помещение с большими трехметровыми окнами, на подоконниках которых обычно сидели студенты, уминающие булки, читающие учебники, болтающие о горестях своей жизни, сидя меж сумок и своих курток, белея химическими халатами, под которыми прятались свитера, худаки и кофты, раздавался звук, который не заметить в суете было невозможно — все, кто стоял вдоль стен, сидел на подоконниках громадных окон, сновал вдоль турникета и толкался около гардероба и зеркал, повернулись на звук, разрывающий обычный шум перерыва — женский голос. Ахнув внезапно и необычно сильно, он привлек к себе внимание. Брыжинская, держа в руке телефон и ключ, вошла в холл с улицы, отрясая воду с зонта на пол и складывая его. В руках, помимо каким-то неведомым образом умещавшимся между пальцами телефона и вышеупомянутых ключей от машины, был ещё бумажный стаканчик с крышечкой. Татьяна Сергеевна, сложив зонт, отошла к вахте, чтобы взять ключ от аудитории, и несколько секунд быстрым и небрежным движением расписывалась в журнале, когда обернувшись — это произошло в одну секунду — только-только совершив поворот на сто восемьдесят градусов, уже делая шаг вперёд, чтобы скорее зайти потому что на часах было без десяти девять, столкнулась лоб в лоб, грудь в грудь с охранницей, несшей к мусорке какую-то бумажку. Раздалось громкое: «Ах!», Татьяна Сергеевна, прикрыла глаза, жмурясь от неожиданности, женщина в форме напряглась, на пол посыпались зонт, звучно шарахнувшийся наконечником о мрамор, ключи и очки. Стаканчик смялся меж двух тел, крышка, щелкнув, слетела, и поток теплой темной жидкости обрызгал лица и одежду. Темные пятна поползли по тканям, увеличиваясь. Со стороны охранницы раздалось недовольное ворчание, и она, смахивая с формы жидкость руками, сделала шаг назад, отступая. Под каблуком хрустнули очки, быстро и тихо, в шуме и гаме холла перед первой парой, когда все опаздывают и бегут, никто и не услышал этого тихого «щелк». — Вы надо мной издеваетесь, девять утра, — голос раздраженный, усталый и для подобного тона слишком тихий. — А что вы под ноги не смотрите? — это была охранница. Судя по тону, уступать она не собиралась, тем более Брыжинской, ещё бы! Она даже ключ без служебки не даст, будь ты хоть староста, хоть папа римский. — Что мне до ног, если вы мне очки испортили? — тоном куда более спокойным и усталым произносит она, приседая, чуть покачиваясь, и поднимая с пола что-то, что когда-то было очками - тонкая и изящная металлическая оправа погнулась напрочь, правое стекло треснуло. — У-у-у, это что там, Брыжинская? — как мартовский кот, разыгравшимся от удовольствия голосом протянула Женя, вытягивая шею, чтобы поверх замеревшей толпы, посмотреть. Она, как и все, не могла, как зеваки, броситься смотреть на конфуз, но очень хотела, поэтому только делала вид, что ей не интересно, а сама слушала каждое слово. Благо, это было удобно, потому что все вокруг поутихли, глядя на маленькую фигурку вдали. — А вот смотреть надо, я тут, между прочим, всю ночь, а вы со своим кофе. — Это чай. — поправила её тихо Брыжинская, доставая салфетку и начиная вытирать пальцы, как будто они были важнее женщины напротив: высшая мера оскорбления. Адская женщина, змеиное терпение. — У меня, между прочим, рабочий день впереди, хоть бы извинились, ни завтрака, ни блузки… ни очков, — тише добавила она, не глядя на охранницу — вытирала руки и шею от остатков крепкого чёрного чая, которым теперь пахло даже сильнее, чем пылью и деревом. — А передо мной извиняться не надо? Всю форму мне испортили. — Пошла вода горячая… — хихикнула Женька. Я только огрела её недовольным взглядом, на что она закатила глаза, мол «ой, что вы, что вы». Мы стояли около зеркал, надевали халаты. Женя теребила ворот, поддерживая бессмысленный разговор ни о чём, пока я, сложив руки на груди, чувствуя, как шерстяной воротник розового свитера колет мне мягкую кожу, молча наблюдала за всей этой сценой. Я стояла, глядя исподлобья, и чувствовала свою обязанность отвести взгляд, поэтому смотрела куда-то между полом и Татьяной Сергеевной, хмуря брови. Было неприятно и стыдно за этим наблюдать с таким интересом. — Знаете, если у вас не хватает совести извиниться, то это делаю я: извините, — мягким и тихим голосом произнесла она. — Должен же хоть кто-то тут выглядеть по-человечески, — выдохнула она, начиная рыться в сумке за пропуском. От турникетов отхлынула толпа, возобновились разговоры; я отвернулась окончательно — в совершенно другую сторону, резким движением перекидывая свой тонкий светлый хвост на другое плечо. — В следующий раз смотрите по сторонам, пожалуйста, а не под ноги. Тогда подобных ситуаций получится избежать, — она сделала шаг, уже говоря это в пол оборота, всё ещё глядя в сумку и копаясь в ней. И тут произошло самое ужасное — карта, которую она достала, быстрым движением руки оказалась на датчике турникета, она сделала шаг, даже не услышав, что система просигналила красным, и она на полном ходу уперлась в твердое железо, преграждавшее путь, по инерции выплеснув остатки чая из мятого стаканчика, который до этого уже пострадал от рук Веры Павловны, и на белой блузке и сером пальто коричневое пятно обновилось, расплываясь ещё шире. Лицо Брыжинской скривилось от испуга. Зажмурившись и ахнув, она отпрянула назад, оставляя под пропускной системой приличное пятно только что звучно вылившейся туда жидкости. Стояла страшная тишина. Все делали вид, будто это не их дело, но для девяти утра тут было неприлично тихо — никогда не говорили тут шёпотом, никогда не сновали, как мышки, стараясь подольше задержаться. Брыжинская выпрямилась, поджав губы, подняла карту к глазам и прищурившись осмотрела её. Потеря очков сказалась на ней — банковская карта, которую она минуту пристально разглядывала близорукими глазами, стала причиной очередной аварии. Поняв, что ошиблась, она сжала её в ладони, вместе с ключами от аудитории, которые взяла ранее, и телефоном, а второй рукой окончательно смяла стакан небрежно и равнодушно бросая его в мусорку. Тыльной стороной руки вытерев под носом и губами капли, осмотрела себя ещё раз, сбрасывая с пальцев капли. Ситуация была неловкая, интересная, печальная. Брыжинская то ли в силу своего профессионализма, то ли из-за устоявшейся репутации не произвела впечатления пострадавшего, наоборот — вышла, не привлекая лишнего внимания, но… Наверно из-за Женькиных комментариев, будь она неладна. О Брыжинской надо отзываться с трепетом, и ровно эти чувства я и испытывала, поэтому, когда в сознание ворвался насмешливый комментарий Евгении, больше всего на свете захотелось Брыжинскую спрятать; не для того, чтобы защитить, а для того, чтобы лишить её этого оскорбительного отношения. Я была безучастной массовкой. Стояла в пол-оборота к зеркалу, ждала пока Женя налюбуется на себя, но слышала, чувствовала спиной каждый ох, ах, и вздох Брыжинской. Как она что-то тихо бормотала себе под нос гнусаво и шмыгнула носом. Мне не нужно было её видеть, чтобы живо представлять фигуру, согнувшуюся к сумке в поисках пропуска, упавшие вперёд волосы, умный взгляд, который сейчас получала её сумка. Коротким движением тихо и спокойно я скользнула своей картой по датчику. Сама не знаю, как вышло, получилось так легко и ловко, как будто само собой разумеющееся действие. Я даже взгляда от пола не подняла, оставляя глаза задумчиво-полуприкрытыми, продолжая держать руки в карманах. Пока Брыжинская вытирала тонкими пальцами лицо, как будто не обращая на все вокруг внимания, система отреагировала зелёным, равнодушно и механически пикнула, открывая путь. Это был такой привычный и будничный звук, что никто и не обратил внимания, как открылась эта дверь. Женщина подняла глаза, продолжая нервно жевать по какой-то стариковской привычке губы. Она так делала, когда думала, и сейчас по инерции продолжила, но, видя зелёный сигнал, мягко расслабляя рот, выдохнула, отпуская розовые тонкие губки с белой каёмочкой. Мой взгляд скользил на неё через плечо. Она была не в духе. — Спасибо, — едва слышно произнесла она ради приличия, шевеля одними губами, даже не посмотрев в мою сторону, когда проходила мимо. Её точёный профиль, словно острый нос корабля, рассек воздух, как бушующие волны, и скрылся где-то за хребтами людской пучины, поглощая. Она быстрым шагом, опустив лицо, вошла внутрь, пробиваясь сквозь толпу людей плечом и пытаясь удержать в руке оставшиеся сзади пакет и сумку. Все снова вернулось на круги своя. Я сделала это не потому, что хотела быть героем всей истории. Тогда бы я, наверно, не прятала руки в карманах, не отводила глаза и не хотела бы казаться совершенно безучастной к этому всему. Как ни крути, я уважала Татьяну Сергеевну. Было в ней что-то такое, от чего её невозможно не понимать. По крайней мере мне казалось, что я могу, или, как минимум, хочу понять этого человека, и сегодняшняя ситуация доказала мне, что я имею на это право. У меня есть что-то такое, что позволяет не видеть в ней объект ненависти или насмешек, будто я одна допускаю мысль, что её можно понять. И я хочу, чтобы эта женщина была мне понятна на том уровне, который она создала для себя, который постигает только она, где пока что одна, потому что там нет места толпе.