К. Н. А. Х.

Меня всю изрядно потряхивает, начиная откуда-то из низа живота так, что крутит всё тело. Обнимая одну кисть другой, из всех сил прижимая их друг к другу, стою, недоверчиво глядя на Вас, растворяясь в звуке звонкого немного гнусавого голоса. — …Спасибо, мне приятно. Правда, — говоришь спокойно, с понимающей полуулыбкой, стоя напротив с моей голубой папкой в руках, а у меня в ушах тарабанит сердце, оглушая звоном и разрываясь на кусочки. Всё сознание будто застелило пеленой, такой липкой и плотной, как паутина, сквозь которую получается еле-еле пробраться. Да и не хочется, если честно — я сама виновница своих сладких мучений. Кривя губы, улыбаюсь. Жалкое подобие улыбки. Внутри что-то останавливает меня от того, чтобы показать ей всю свою радость и нежность, поэтому улыбка выходит кособокой — уголки смотрят вниз, линия губ кривая, как будто меня разбил инсульт, щеки алые, как маковые бутоны. Не могу поднять глаз от пола, потому что на плечи тяжелой ношей лёг невесомый взгляд понимающей Брыжинской. История получилась глупая, в какой-то степени даже наивная. Такой я её сделала. Я заглянула на кафедру после третьей пары, тихонько постучав своей тонкой костлявой рукой, стук вышел неуверенный и жалкий, поэтому даже хорошо, что его никто не слышал. Помещение было абсолютно пустым и тихим, в том числе и стол Брыжинской. На нём все было так, будто она вот-вот вернётся к работе — компьютер в спящем режиме, приоткрытое как будто бы только что окно, распотрошённый пенал с ручками, в котором она, видимо, искала письменную принадлежность перед уходом, большая, кстати, редкость для преподавателей, но Ты ходишь на работу с маленьким тканевым пеналом. На краю стола готовый, но не тронутый чай, темная поверхность которого покрылась тонкой плёнкой. Бедный человечек, даже позавтракать не успела. Или забыла, забегалась. Так, из-за блузки, которую разглядывала перед уходом, чтобы оценить масштабы трагедии, что не успела проследить за временем и глянув на часы, пошла на пару, напрочь забыв о чае. Я зашла оставить папку с наработками НИРа, заранее под первую прозрачную страницу мультифоры приклеив желтенький стикер. На нём была необходимая информация и ещё кое-что.

«Батина Тая 377 гр. НИР

Утро было ужасным, и мне очень жаль,

Но вы все равно замечательно выглядите.»

Прокравшись, как мышка, оставляю его на столе, аккуратно подсовывая, будто воришка. Я очень хотела её поддержать. Мне была очень приятна мысль о том, что Брыжинская вернётся с занятий, на которых она сейчас; меня, в университете уже, конечно, не будет, но она, найдя на углу стола аккуратно оставленную папочку голубого цвета, откроет её и улыбнётся, закатит глаза, фыркнет, но это будет хоть что-то милое в этом отвратительном дне. — Не за что… — выдавливаю кое-как. Это вызывает у неё какую-то эмоцию, не совсем ту, на которую я рассчитывала, но уже что-то. Расслабив лицо, она мягко кивает, поджимая губы — я как будто оправдала её незавышенные ожидания. — Всё в порядке? — спрашиваю для приличия. Самой себе стыдно признаться, а уж Вы наверняка и так понимаете, просто глядя на меня, что мне просто был нужен повод, чтобы задать этот вопрос. Наверно поэтому улыбаетесь так, будто говоря своими внимательными глазами: «Я все знаю, дорогая». И для Вас так же очевидно, что в любой другой день я бы ни за что не задала этот вопрос, потому что понимаю, что это совсем не моё дело. И она могла бы мне указать на это с легкостью, но сегодня эта женщина только хмыкнула, улыбнувшись, и, мелко кивнув, смотрит понимающим взглядом, стоя вплотную напротив. Её хочется понимать, потому что она понимает тебя. Потому что не стыдит за проявлении нежности и человечности, а благодарит, давая понять, что хорошо и правильно — быть человеком, хоть и относится к таким вещам очень скептично. — Татьяна Сергеевна… Господи, хотите поцелую?! — красный от волнения, вскочил на ноги Саша, когда ты молчаливо поставила ему три, закрывая тем самым последний хвост и спасая от отчисления. — Не надо меня целовать. Приберегите для военкома; меня в следующий раз рядом может не оказаться, — сказала ты мягко, протягивая зачётку. — Да, спасибо, — кивает, небрежно крутя на безымянном пальце ключик от аудитории четыреста двенадцать. — В общем… прочитала твою работу. Нормально. Более или менее. Я сделала пометки на полях. Думаю, ты можешь и впредь так оставлять работу, только подписывай, чтобы я не потеряла. Если мне понадобится что-то лично, я напишу. Киваю, киваешь в ответ с легкой полуулыбкой, и мы расходимся по коридору. Господи. Неужели я это и правда провернула… Все тело потряхивает, как будто меня только что вывернуло наизнанку, лицо горит пожаром. Ты мне доверяешь? Разрешаешь заходить, касаться своего неприкосновенного стола? Говоришь, слушаешь? Понимаешь? Вы все понимаете, все знаете. Знаете, что от меня можно не ждать ничего плохого, потому что у меня бы никогда не поднялась рука на что-то Ваше, поэтому даёте добро на попытки быть самостоятельной рядом с вами. Брать часть Вашей работы на себя. Сжимаю папку, которую она мне только что вручила, из всех сил, чтобы сдержать тремор восторга и нетерпения, и не взорваться счастьем. Брыжинская не такая уж и грымза, как её малюют.