К. Н. А. Х.

— Папа!.. ну тут диагноз на лицо — старческое… глухота или слабоумие, хрен редьки не слаще, как говорится… Танюш, я понимаю, сорок лет — это срок, но не настолько! По крайней мере я глохнуть начала только в сорок семь! — на пороге возникла вездесущая Степанцова. — Выспалась? — Да куда там, — фыркнула она, — Не дают. — Кто посмел! Покажи нахала! — проходя в кухню, шумела, смеясь, Катерина Михайловна, замирая в дверях с пакетами. На скульптурном и эмоциональном лице очаровательной женщины пятидесяти лет, с маленькими круглыми и широко распахнутыми глазками, обрамленном мягким русым каре, застыло изумление. Катерина Михайловна вдруг предстала перед студенткой в совершенно другом свете — дружелюбной, весёлой, живой. Она будто спрыгнула со страниц романа Донцовой. Не замаринованной в ОПОП и устав университета, а подружкой, товарищем, девчонкой! С изумленными глазами, с морщинками на лбу от высоко поднятых бровей, с опущенными руками с пакетами и в домашних тапочках. Отголоском преподской жизни является только идеально зачёсанные волосы набок и блузка с бантиком на шее. — …Батина? — Здравствуйте… — давя кривенькую улыбку сжалась девушка. На секунду девушка испугалась, что сейчас её выгонят, ведь и правда, ей тут не место. Степанцова и Брыжинская — подруги, а кто Тая? — Привет-привет, — кивнула она, отмирая. Отводит лицо в сторону, чтобы скрыть удивление, но не протестует. Поток событий её будто не касается, она лишь покорный участник. Это удивляет и трогает, даёт уверенности. — Ты что ли тут мучаешь Татьяну Сергеевну? — …Не мучает, просто в гости зашла, — вдруг подала голос Татьяна Сергеевна тихонько и мягко, заглядывая в пакеты краем глаза. — Как и ты кстати… Без приглашения! — Ну значит мы тут на равных правах, — подметила Екатерина, хихикая и уступая место подруге за столом. — Птичьих! Возмутилась она, потому что так положено, но, кажется, уже сдалась. Подруга сделала свое — теперь выгнать никого невозможно. Удивительно даже! Тая почувствовала такое странное и непривычное удовлетворение от слов, сказанных женщинами — они тут на равных правах, и ни Степанцова, ни Брыжинская не превращают девушку в мебель. Говорят с ней, шутят и защищают, слушают и уважают. Она такой же полноправный актёр пьесы, как и каждая из них, и это воодушевляет и пропитывает всё тело теплом. Далёкие и недосягаемые преподы стали обычными женщинами, которых можно потрогать, сесть рядом, поучаствовать в разговоре на равных, и не быть выгнанным за «детский стол». Никто не отмахивается от общества студентки. — В цепи эволюции это уже выше букашки, так что нормально. Ну, чем кормят?.. — с улыбкой начала хозяйничать на кухне преподавательница общей химии. Безвольная Брыжинская опустилась за стол, подпирая голову рукой печально, как на картине Васнецова. Алёнушка чистой воды. — А ты что стоишь? Пришла в гости — помогай! Татьяне Сергеевне сегодня работать противопоказано! — Рано же вы меня похоронили, — её голос, как молоко, разбавлял эту гремучую смесь из Степанцовой, внезапно весёлой и радостной, и куда более активной, чем на парах. Она и там была окружена вниманием и смехом за счет своей неугомонной дружелюбности, оптимистичности и эрудированности, в том числе и бытовой, но с подругой на кухне это было что-то с чем-то. Не хуже Женьки, подумалось Тае, и она улыбнулась. — Если вы хотите меня порадовать, девочки, то давайте хотя бы не шумите, голова и без вас чугунная, — она склонила голову к столу, опадая как листья, глядя на обеих снизу. Худенькая Татьяна Сергеевна сидела, склонив голову и сложив тонкие руки перед собой. Такая хрупкая и тонкая, а лицо печальное, хотелось её спрятать, согреть, защитить. Тонкие черты, как эфы на скрипке, как завиток на её макушке — вся Брыжинская была такой, а сидя дома у себя на кухне... это все перешло в удивительную свою хрустальную вариацию, звенящую от каждого звука, резонируя на фальш. Её нужно было трогать аккуратно. Преподская неприкосновенность и важность отвалились скорлупой, оставляя полупрозрачное хрупкое существо, с большими, опущенными в пол, фарфоровыми глазищами, полными чего-то необъяснимого, невыразимого, но отзывающегося внутри. Тая смотрела туда, и не могла оторвать взгляда, потому что в хрустальной глубине доверчивых и усталых глаз она видела тихую просьбу и трогательное доверие к ней — к студентке, к девчонке. А ведь женщина не должна на неё так смотреть — она преподаватель, она строга и собрана, но в этих глазах откуда-то было столько личного и искреннего, робко просящего быть услышанным и понятым, что девушка не могла не исполнить эту просьбу. — Все для тебя… Ну-ка, Батина… Хотя нет. Сначала дай слово комсомольца, что все, что произойдет на этой кухне, останется на этой кухне, — Тая стояла перед куратором совершенно серьезная и чувствовала на себе наблюдательный взгляд Брыжинской. Не видела его, но ощущала кожей. Женщина молчала, сидя за столом, и смотрела снизу вверх, как наблюдатель, хотя в этом молчаливом наблюдении была вся исполинская сила Брыжинской. Молчать, наблюдать, делать выводы. Если она вам не верит, значит был повод — вы уже упустили шанс, который она вам дала. … А со стороны просто отщипывает по виноградинке и кладёт в рот, наблюдая за двумя женщинами. Сама простота! Не принуждала ни к чему, не угрожала взглядом, только смотрела, ожидая, чем же это кончится. Будто знала, что Тая никогда и ничем не посягнет на её спокойствие, наоборот, будет бросаться, как дикая кошка в защиту. — Даю, — кивнула она. В воздухе разлилось облегчение. Как будто она только что обещала Татьяне Сергеевне, подтвердила её выводы, и она стала чуточку счастливее и умиротворённее от того, что её мозг не обманул сам себя и ожидания подтвердились. Тае можно верить. Оцепенение спало, и женщина, откусывая клубничку, опустила взгляд, будто снова вернулась к своим размышлениям.

***

Нож тихонько стучал по доске, шипел телевизор, из окна раздавались звуки дороги на улице цветочной, довольно малолюдной. Поэтому на кухне царила тишина и покой. — Сморило Татьяну Сергеевну… Старость, что делать, — улыбнулась Степанцова, откладывая нож. — Спишь, ласточка? Ты б у Таи то спросила разрешения. — Мягко подметила женщина, будя Брыжинскую, ласковым тоном, будто вступаясь за девушку, которая не могла сказать ни слова, залитая по самые уши алой краской. — Ох… я что-то…— мурчит она сладким полусонным голосом, приподнимаясь с плеча девушки, на котором задремала, съехав по спинке стула набок. Телевизор тихонько шумел на фоне, в бесконечном щебетании подруги Татьяна участвовать не хотела, Тая изредка отвечала куратору, но тоже нехотя, стеснялась. А Катерина Михайловна ничего не стеснялась, болтала без умолку что-то у всех спрашивая, что-то рассказывая, шинковала овощи для салата, и не замолкала ни на минуту. А Татьяна Сергеевна, подняв глаза наверх, наблюдала за телевизором, и пила чай, отхлёбывая из бокала. Взгляд прозрачных и уставших глаз был устремлён вверх, к аппарату на холодильнике, из которого шли новости, и она, не обращала внимания ни на что вокруг, смотрела задумчиво и отстранённо, пока в какой-то момент, не откинулась на спинку, проваливаясь в глубокое кресло, сложив руки на груди. Затем уставшее лицо склонилось вниз, темные густые и мягкие волосы красиво упали ей на лицо, пушистые ресницы накрыли щёки. Ноги в тапочках разъехались под столом, а грудь с животом спокойно вздымались и опадали, поднимая за собой колечки волос, лежащие на плечах, руки, сложенные крестом. Очки съехали на самый кончик носа, еле-еле держась на висках. Послышалось сопение и едва слышный храп забитого носа. — Я что-то… — быстрым жестом поправляя очки, подтягивает их на переносице. — Ничего страшного, — первым же делом отвечает девушка, придерживая за локоть и получая в ответ тихое, предназначенное только ей, «спасибо». До этого она как-то не особо обращала внимания на студентку, но это «спасибо», проскользнувшее в неостановимом потоке событий, утащило за собой девушку, заставляя улыбнуться испуганно и внезапно, замирая и отмирая только тогда, когда тихий голос просит её подвинуться, чтобы пройти, и тонкие кончики пальцев касаются её плечей, чтобы не рухнуть на неё сверху. Темные локоны покачиваются сверху, лицо пусто. Она опирается на девушку, протискиваясь между ней и столом, и приятная тяжесть давит сверху, она едва слышно охает, поджимая губы, и старается едва-едва касаться, заставляя краснеть всё сильнее, поднимать руки, придерживая за локти, чтобы хоть как-то отвлечь внимание от лица, полыхавшего пожаром, и получить «спасибо» ещё раз, в этот раз куда более тихое и озабоченное, но не менее приятное. Тая провожает её взглядом. Какая же она удивительная — не идеальная, но особенная. Тихая и мягкая, даже издалека, даже не для тебя, она ласковая, нежная, внимательная. Ты всегда знаешь, что она чувствует тебя и доказательство этому — каждое касание, пропитанное участием и женским теплом, которое она стремится отдать, каждое обращение — как она только не называет людей: и чижи, и щеглы и гаврики — это особенно тонкая материя, которой она укрывает людям плечи и головы от холода. — Что у тебя за привычка спать с моей студенткой, а, Танюш? — не переставала улыбаться Катерина Михайловна. — Не твоя студентка, а общая, это во-первых. А во-вторых, извини, пожалуйста, — покачала головой она, зачесывая пальцами волосы назад, быстро коснувшись рукой Таи. На лице скепсис и недовольство, совсем ей не свойственное. — Спала очень плохо сегодня, прям вырубаюсь уже… — Иди приляг. Я присмотрю за детсадом, — кивнула на девушку Степанцова. — Видимо придется… Не наклюкайтесь тут. Знаю я вас, — пригрозила она пальчиком, уже шаркая в сторону спальни и тихо прикрывая за собой дверь. — Вы это… — лицо снова показалось. Вцепившись в ручку двери для опоры, она стояла на пороге. — Ночевать останетесь? Гостьи переглянулись. Настроение было схожее — Степанцова только пришла, а Батина не хотела уходить априори. Поэтому обе пожали плечами, получая уставшую отмашку от Брыжинской. — Ладно… короче… — женщина осмотрелась по сторонам, снова поправляя очки. — Ты, — указывает в Катерину Михайловну. — Где что лежит знаешь. Найдёшь, — пригрозив пальцем, отметила она, смахивая волосы с лица, — а ты, — палец, как дуло переметнулся на Батину, заставляя её чуть ли не вскочить, поднимая руки и сдаваясь. «Не стреляйте ради бога!» — Выстукивало сердце в груди девушки, видя нацеленный на неё палец, но кажется сердечный приступ бахнет раньше. Она сглотнула, глядя на Татьяну Сергеевну, о чём-то усиленно думающую. — Ты ночью не смей уходить. Или жди утра, я отвезу. Или вон с ней, — кивнув на Степанцову, отметила она, ещё раз, после небольшой заминки, погрозив пальцев и, кажется, всё сказав, кивнула, и ушла, тихо прикрывая за собой дверь. — Она ещё хорошо сегодня, — печально осела Степанцова за стол, роняя голову на руки. Такая резкая перемена в настроении напугала студентку. Женщина вдруг потемнела в лице и казалось вот-вот заплачет, хотя секунду назад искрила шутками. — Утром я звонила, была совсем никакая… А, — опомнилась она, поднимая глаза на девушку. — Ты же… Ну ладно. — Вдруг отмахнулась она, так ничего толком и не сказав. — Главное, что ты тут! Молодец, Батина, уважаю! Поступила, как настоящий друг, — одобрительно отчеканила она, вставая. — Если бы друг… — Вздохнула она. — Ну до любовников вам пока далековато, хотя попытки, как я поняла, предпринимались. Напоила мне Таню, спасибо, что не клофелином! — Улыбнулась она задумчиво. — Да ты не волнуйся, она не злится… Рассказывала про похождения свои к вам. А я думаю, написала, адрес спросила, и пропала. Чай не пытают они её там ради зачёта. А то кто вас знает! Привязали к батарее и не кормят, телефон отобрали. Даже интересно, что она могла рассказать. И самое главное — каким тоном. Очень живо в голове рисовалась картина возмущённой тирады, однако судя по настрою Екатерины Михайловны тот разговор был окрашен в светлые цвета. Неужели строгая и жестокая садистка-Брыжинская шутила и хвасталась, улыбалась, говоря о Батиной и её странных попытках выходить преподавательницу? — Да Мы б Таню… Татьяну Сергеевну то есть, — мгновенно поправилась девушка. — Да никогда. Честно. — Да это и без твоих клятв видно, — улыбается, будто все на свете знает. И что это за преподавательская привычка. — Танюшка умная. — знаю… Мечтательный голос девушки заставил Степанцову обернуться, заглядывая через плечо с улыбкой. Попалась с поличным. Раскрасневшись, она отвернулась, спиной чувствуя ухмылку куратора. — Ты её любишь…? Вопрос был провокационный, как и тон. Она, кажется, не спрашивала утверждала, но взгляд был вопросительный. Тая, поймана с поличным, растерянно заикалась, глядя по сторонам, пока Степанцова смотрела на неё серьезно и повседневно так же, как глядела каждый раз я когда подписывала справки. — Ну… Ну, да. — Вот и я её тоже очень люблю, — покачала головой она, подпирая подбородок рукой. — Ты её не стесняйся. Она не кусается. Агрится часто, ругается, ворчит… Может и подзатыльник дать. — Перечисляла она задумчиво, — но это только в педагогических целях. Как девчонка она хорошая. — Это да… Да куда мне. Я ж… Студенточка, — хмыкнула она, убирая за ухо выпавшую прядь. — А она что, студенточкой не была? Плавали, знаем, — кивнула она в подтверждение своих слов. — Все мы родом из детства… Ночевать останешься. — Что? — Что-что. Что слышала. Я поеду. А ты попробуй. Может она повеселеет к утру. — Чем же мне её ночью развлекать? — Позволила себе остроту девушка, щуря глаза. Никогда не позволяла за три года, а сегодня первый раз увидела в кураторе человека с живым и понятным чувством юмора и верно расставленными границами. — Это уж сама решай, — пожала она плечами, многозначительно закатывая глаза и повышая тон интригующе. — У вас девичья фамилия не Григорьева? что-то вы мне смутно тёзку напоминаете… — Может и Григорьева. Давно так было, не помню, — улыбнулась она, хихикая. — Давай, Тая. Хотя бы один тост за счастье именинницы, где бы оно ни было, — протягивая фужер говорит она. — За такое я бы дважды выпила. — Не. Давай потом. За два меня Татьяна Сергеевна прихлопнет. За тебя-то… Я, конечно, старше, но она пострашнее будет в этом плане. Педантка... Ну, вздрогнем!