К. Н. А. Х.

Женщина сидела, сложив руки в замок и прислонив тонкие и прохладные пальцы к лицу. Смотрела на девушку, спящую на кровати перед ней, раскинув руки и приоткрыв рот. Сидела и думала, какие же чувства вызывает в ней это чудо, что она до сих пор не выгнала её, не отругала, не отчислила… Ввалилась к ней ночью, рухнула на кровать рядом и уснула. Но вопросы о состоянии девушки будут заданы не ей, а Катерине Михайловне, Кате, которая уехала, оставляя женщину наедине с этой юлой. Определиться со своими чувствами женщина пока не могла, вроде злиться положено — ворвалась, ни здрасьте не до свидания, захмелевшая, весёлая и сонная-я… Мама не горюй, храпела рядом похлеще Тани. А злиться не может, даже если заставлять — не получается. Что сейчас, что ночью. Казалось бы, какое раздолье для скандала, ори сколько есть сил и гонора, а нет… — …Б.Б-атина? — запинаясь, пробубнила Брыжинская, поднимаясь на локтях. Хмурилась и щурилась, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-то. Рядом на соседней подушке дремала самым сладким сном младенца девушка, обнимая эту же подушку. Взялась как из ниоткуда — Татьяна засыпала под тихие разговоры на кухне, проснулась — во всем доме света нет, людей нет, только рядом сопит носом чудо в перьях. Проснулась от того, как что-то тяжёлое рухнуло рядом, содрогая кровать до основания. Слабенькая и худенькая Татьяна Сергеевна аж подпрыгнула рядом, просыпаясь. — Батина, ты чего? — не решаясь кричать, шёпотом поинтересовалась, именно поинтересовалась, Брыжинская, хмурясь и тянясь рукой через девушку за очками, оставленными на тумбочке. В голосе должно было быть возмущение, но она не смогла выдавить из себя и грамма недовольства. — М-м… мам, — пробурчала она, проглатывая половину слов, и, перевернувшись лицом от женщины, снова притихла, зарываясь в одеяло, которое отбирала у женщины самым наглым образом, буквально раздевая её. Она сидела и не двигалась. Не снится ли это ей? Огляделась по сторонам — всё как всегда: на тумбочке рядом стоит нетронутый чай, внутри которого плавают наивные ромашки, который она приготовила и не выпила, потому что перед сном не было никакого желания его даже нюхать; на спинке стула висит пыльный и безвкусный, на взгляд всех студенток-модниц, вязаный кардиган. Кофточка из шерсти, что женщина носит, когда у неё лекции в холодной аудитории номер пятьсот два, продуваемой всеми ветрами. Там даже эхо звучит звонче от холода. Студенты-то там на полтора часа, а потом сразу в буфет, а у женщины иногда и три и четыре пары подряд около одинокой доски. Не снится. Брыжинская улыбнулась, закатив глаза, и села, натягивая одеяло до груди, как если бы она была голая, пытаясь его стащить со студентки. На ней была пижама, да и смотреть было особо некому — единственный зритель спал, как сурок, но все же было как-то неловко и глупо. Куда глупее, чем привыкла кандидат химических наук Брыжинская. Протянув руку, она погладила девушку по волосам. От кожи шел сонный жар, казалось, что каждый капилляр пульсирует у Таи в щеках — следствие расширенных от алкоголя сосудов, и только от мягкого касания прохладной шелковистой руки Татьяны Сергеевны успокаивается, трезвеет и стынет. Хотя трезвеет — спорный вопрос, лицо растягивается в улыбке, зарываясь носом в постель. Брыжинская подбирает ноги, поджимая колени суетливо, потому что этот крот роет в её сторону, прислоняясь плечом к бедру, и замирая там же. Ну и ночка… Пристроилась рядышком. Целый телёнок. Но тем не менее женщина улыбалась, видя, как беспокойный сон взрослого ребенка утихает от её прикосновений, и думала про это жеваное «мам» сорвавшееся с языка девушки. Ни за что бы в жизни она не поверила, что девушка будет видеть в ней что-то настолько доброе и светлое, чтобы так её называть. Татьяна знала, что она ворчунья и скряга, садистка, вредина, все что угодно на этом свете, даже скрипучая телега… А для девушки она была чем-то на одной ступени с мамой — самым нежным и светлым образом. Рядом с ней она улыбалась во сне, не стеснялась растянуться на кровати во весь свой исполинский рост, и не шарахалась от прикосновений Брыжинской, как от прокаженной. Большой ребёнок. Расскажешь — не поверят! Была в этом какая-то магия. Женщина и сама спала очень часто плохо, а глядя на Таю как будто было проще даже просто сидеть в спальне. Эти четыре стены уже так осточертели, а с ней все как будто совсем другое. Как будто в этом месте появилась жизнь, хотя ещё недавно женщине казалось, что жизни нет не то, что в квартире, в ней самой она теплится с трудом. А это чудо в перьях, эта егоза, эти тридцать три несчастья, уснув, тут перевернуло все с ног на голову, и на неё за это даже не получается злиться, потому что с ней стало теплее и полнее. Она бы так и сидела, гладя её по волосам, но что-то внутри толкало от девушки. «нельзя» — вертелось в голове тут и там, и женщина хотела бы отмахнуться от этого, как от назойливой мухи, но не могла найти причин. Как будто, если она будет продолжать, то… что подумает Тая, когда проснётся и увидит эту нежность? Посмеётся над грымзой-преподавательницей? Куда вам, Татьяна Сергеевна, до нежных чувств, если Вы двойки ставите, студентов выгоняете и не пускаете на пары за опоздания? Вам ли говорить о ласке? Фыркаете, злитесь, ехидничаете. Вот и варитесь дальше в своей желчи. Остаётся только усмехнуться. А быть высмеянной — последнее, чего хотелось бы женщине. Она и так уже очень много всякого слышала себе в спину, а в глаза она бы не пережила. Сама бы не пережила — с её-то гордостью. Поднявшись, женщина скинула с ног, свисающих с края кровати, тапочки — вот зараза Тая — даже не скинула тапки с пяток, спасибо, что не с ними в кровать залезла. Накинув на плечи вязаный кардиган, оставленный висеть на стуле с вечера, женщина сходила в другую комнату и, стараясь не хлопать шкафчиками, достала одеяло, устало кряхтя, когда приседала и вытягивала залежавшееся на полке бельё. Раздевать её? Ладно джинсы, а толстовка уличная, ещё и теплая… — Та-ая… Котенок, надо снять кофту, — тихо позвала её женщина, поглаживая по волосам. В ответ получилось только послушное кивание и усталое, неуклюжее поднимание самой себя на руках. Девушка решила пропустить этап пробуждения, и села так, покачиваясь во сне. Что делать? Усмехнувшись, Брыжинская, покачала головой, поправила кардиган на плечах, подтягивая его повыше, и с трудом, помогла девушке вытащить голову и руки из худи, из которого она буквально выпала, падая снова на подушку, издавая странный тихий стон, взлетающий вверх ядовитым проспиртованым облаком. У женщины глаза на лоб полезли, и с трудом вздохнув, она поморщила нос, откашливаясь в сторону. Ну и вонища... Мало того, что в гостях, так ещё и хозяйка за ней ухаживает, где это видано? Но Брыжинской даже нравится. Смешно. — Ты меня умиляешь, Батина. Утром расскажу! — Проворчала она себе под нос. Сложив кофту рядом на стуле, она расправила одеяло, накрывая девушку, тем же жестом, каким накрывают столы скатертью. И, подтягивая повыше на плечи, почувствовала, как рука, высунувшаяся откуда-то снизу, потянула её за край пижамы к себе. Сколько же выпили эти кукушки? — Мам… Опускаясь рядом, женщина снова подтянула кофту, спадающую с голых худых плечей, и посмотрела прямо на Таю, опуская лицо и улыбаясь тому, какая она сейчас смешная. Такая милая, беззащитная и глупенькая. Как ребёнок. Глаза сложились щелчками, и паутинка морщинок покрыла веки женщины. Это была та самая улыбка, которой улыбаются все взрослые женщины, когда их что-то умиляет до сумасшествия — искренняя, робкая и тихая. — Что такое? Ответа не было. Наверно и вопроса тоже, она просто потянула её поближе, опуская руку куда-то, где в теории должен быть человек. Не прогадала — кисть попала прямо в руку Татьяны Сергеевны, которая мягко обхватила её ладонями. Откровенно говоря, она сама взяла её за руку, мягко отвечая на её странную просьбу. Она так сидела какое-то время, глядя, как девушка вдыхает и выдыхает, уткнувшись щекой в подушку, которую самым наглым образом отобрала у женщины. — Спи. Я пойду, — погладила она по волосам девушку и поднялась, забирая с собой свое одеяло. Хотелось выть волком. Она уехала. Оставила девушку одну у себя дома. Когда на телефоне студентки начал трезвонить назойливый будильник, заведённый на шесть сорок, дома уже никого не было. На кухне всё ещё на окне стоял букет белых лилий, который женщина обозвала веником, всё было убрано, стол идеально чистый, на плите завтрак, накрытый полотенцем — ещё тёплый. Чай стоит уже заваренный, и выставлены на видное место тарелка, один стакан и вилка, видимо на тот случай, если девушка постесняется взять самостоятельно из шкафчика. Как декорация к фильму. Всё приготовила и уехала. Даже говорить не стала, не дождалась, пока проснётся, не написала, не позвонила, исчезла, как будто её тут никогда и не было. Тая позавтракала, в тишине позвякивая посудой, вымыла за собой всё, сходила в туалет, и, найдя на двери, прямо под глазком, записку — единственное, что выдавало присутствие хозяйки дома сегодня — ушла, поступив именно так, как там было написано:

«Ключи оставь соседке.»