К. Н. А. Х.

На город опустилась темнота, но страшно не было — на кафедре выключили свет, кампус надо было освободить до восьми вечера. Оставили только одну настольную лампу, чтобы их не выгнали охранницы. Наверное, все на свете были уже дома, потому что часы на столе гнусаво и педантично пропищали восемь раз несколько минут назад, заставляя их обеих замолчать. Тая со страхом замирала, слушая каждый неизбежно накрывающий писк, боясь, что перешла уже очень давно все на свете границы, и пора бы уже и откланяться и пойти домой, но Татьяна Сергеевна только мягко улыбнулась с некоторым даже участием и лаской глядя на часы, будто она нисколько не удивлена, что уже так поздно. Она так внимательно и умильно смотрела на часы с бокалом чая в руках, который она сделала для них, замерла в воздухе на несколько писков, с их окончанием снова поднесла ко рту ободок и отхлебнула. Она ни капли не смутилась. — Не детское уже время. — Тогда хорошо, что я с Вами, — улыбнулась девушка, тоже отпивая из бокала и ловя на себе улыбающийся взгляд. А Брыжинская вдруг стала совсем другой — улыбалась, сидя напротив. Непонятно почему, но ей молчаливое участие было таким трогательным и приятным, несмотря на то что в обычной жизни Брыжинская была довольно категоричной и саркастичной, сейчас она с каким-то Тургеневским робким молчанием вытаскивала из стола чашки и пакетики заварки, с виноватой и извиняющейся улыбкой ставя на стол какой-то совсем дешёвый чай, отдающий горечью. «Чем богаты» — говорили её улыбающейся глаза, на что девушка молча улыбалась в ответ, вызывая ещё большую радость у своей собеседницы по молчанию — нижние веки покрылись пресловутыми морщинками, мелкими и частыми. — Сто лет не была на таких мероприятиях!.. — На чаепитии? — На свидании… шучу, — у девушки в один миг округлились глаза, на что женщина усмехнулась, ещё раз с большим аппетитом отпивая чай и следом облизывая губы от мелких травяных чаинок. — Но выглядит и правда похоже. — Наверно, — пожала плечами девушка. — Я не знаю. — Ой, святая простота! Это про меня уже можно думать, что я на свиданиях никогда не была, потому что таких, как я, не приглашают или, что уже не считается за давностью лет, а ты ещё… самый самолёт!.. Вон Брагин как же? — Да как-то у нас без свиданий получалось… — переминая пакетик пальцами, призналась она. — Что ж вы, сразу в постель? — женщина, кусая, покосилась на девушку, которая молча смотрела прямо на неё, не мигая. Широко распахнув глаза, она наклонилась резко вперёд, вытягивая шею: — Какое безбожие! В моё время такого не было… — Секса? — Что вы с Катериной Михалной заладили! Ну я не настолько старая… — покачала головой она, — В моё время… цветы дарили, в кино водили, звонили по выходным, разговаривали… по домашнему телефону! Стоишь два часа, крутишь провод этот, не отойти, или на полу сидишь… Девушка улыбнулась. Представила, как преподавательница, будучи девушкой, такой вот как она, двадцатилетней, приходила после университета, скидывала туфли, и садилась прямо в платье, не жалея одежды, на пол, вытягивая ноги в тапочках и говорила. Интересно, какой она была? С длинными волосами или как сейчас? Или ещё короче, каре? А фигура? была она маленькой и хрупкой? Да, наверняка. Как иначе? Все такие, как она, были когда-то милыми девчушками, болтливыми, с писклявыми голосами, носиками-пуговками… и Большими очками с толстыми линзами. Наверняка Брыжинская была заучкой. По ней видно — такие как раз и вырастают в красивых и статных женщин, за которыми хочется идти. — А вы… ну… — девушка подняла глаза, чтобы оценить уместность вопроса, и по лицу Брыжинской поняла, что она готова, кажется, говорить обо всём, чем угодно, уж во всяком случае её добродушно открытое лицо этому не противоречило. — Влюблялась?.. ну бывало… или ты про другое спросить хотела? — Ну я догадываюсь. — Неужели я такое впечатление произвожу? — бесхитростно восклицает она, даже смеясь как-то невинно просто, тихо и куда-то в нос, опуская взгляд. Куда только делась та Брыжинская? Или она такой была всегда, просто Тая не замечала. — Неизгладимое! —Не поднимает глаз от чая, в котором кажется их прятала, но чувствуется, что эта фраза что-то подогревает у преподавательницы внутри. — Я бы больше удивилась, если нет! — Ну спасибо-спасибо… порадовала на старости лет, — тихо посмеивается, не в силах сдержаться, и, почесав под носом, наверно, от неловкости, продолжает, как ни в чём не бывало. — Странно только, что ты была уверена в этом, а про влюблённость решила уточнить. Как будто я прям зверь какой-то. — Да нет, я… — робея, поправила себя девушка, — ну это самое без любви не редкость, а любовь… — «Это самое»… мы с тобой с одного профсоюза, — покачивает головой. — А вообще ты права. Сейчас любви в мире маловато. Правда странно, что ты об этом думаешь, интересные у тебя в двадцать-то лет приоритеты. Это мне уже положено думать о любви, одиночестве, охать на подобные пуританства, хотеть гнездовья… — …А что, хочется? — Ну что значит хочется, — опускает плечи, как будто всерьёз задумавшись, весёлый и простодушный тон замедляется. — Пелёнок мне не надо, мужа-каменную-стену тоже… — пожимает плечами, причём настолько равнодушно и буднично, что ничего внутри даже не дёргается её жалеть. Ей это и правда не надо, и желать ей подобного — это желать тюрьмы. — Всегда хотелось друга… Хорошего. Товарища, — продолжает размышлять. — А Катерина Михална как же? — Ну! Это другое, — отхлебывая, отвечает она, поправляя в уголке губ что-то. — Она подружка, не знаешь ты что ли её? Ей всего не доверишь, она и… Застыдить может. А хочется такого друга вот чтоб даже если все на свете тебя не любят, он тебя все равно за руку взял. Не утайкой, не тет-а-тет, а вот чтоб при всех мог… у вас, молодых, такое и тут и там, вон твоя Григорьева… с шилом в пятой точке, зато… — многозначительно замолкает, поднимая указательный палец, — Друг! Вздрагивает. Под её расслабленную руку лежащую на колене подползают тонкие, как паучьи лапки, пальчики, проникая между её и сжимают. Женщина улыбается. Молчит. И смотрит на Таю. Она поняла её слишком буквально, но это даже приятнее, потому что это как раз то, о чем она говорит — игнорирование стеснения и общественного порицания ради счастья и спокойствия другого. — Хотите, я с вами буду дружить? — самым наивным тоном интересуется она. — Хочу, — подтверждает внезапно, улыбаясь. Шутка переросла во что-то совсем нереальное. — А ты-то хочешь, что б я с тобой дружила? — Хочу. — Я старая, — напоминает она, будто отмахиваясь. Девушка уверенно повторяет свой ответ. — И вредная, — снова. — И скобка. И скряга. И… — Хочу, — безапелляционно заявляет она, прерывая её пререкания, и женщина начинает смеяться, сначала тихонько и звонко, а потом громче и громче, наконец заливаясь и хохоча самым счастливым звуком. — Ты меня умиляешь! Какая ты замечательная всё-таки! — Думаете? Да? Правда? Правда-правда? — девушка уже начинает переговариваться, женщина ей, конечно, отвечала, спокойно кивала, поддакивала, пока в какой-то момент серьёзный и строгий взгляд не упал на неё тенью, заставляя её замолчать. Замолчать, но не отступиться, потому что спор продолжался игрой в гляделки ещё несколько секунд в странном молчании, казалось ещё чуть-чуть и искры полетят. — Ты невыносима! — Закатывает глаза с улыбкой. — Ой, а это что? — касается кончиками пальцев торчащей из кармана девушки этикетки. — А я ведь я… — вдруг опомнилась девочка, подскакивая, — я ведь принесла. — Что это? — Вздрогнув, произносит она, когда прямо перед лицом оказывается что-то, заставляя её хмурится. — Это я в магазине увидела, сразу о Вас подумала. — Покорно благодарю, — отвечает, сглатывая комок из горла, который подпрыгнул туда, одновременно с ей вздрагиванием. В руках у неё вертелась тканевая игрушка-антистресс в виде лягушки, у которой выпучивалось что-нибудь, если на неё нажать. — А это ты по какому принципу выбирала, внешняя схожесть или пожелания на будущее?.. — На щеках двумя морщинками возникают ямочки. Взгляд неопределённый, пустой, как будто ей такого дарить нельзя, умная и взрослая женщина, ей нужен миллион алых роз, бутылка шампанского, а не… лягушка. — …Вы цветы не любите, и я хотела вам… вас порадовать, — женщина подняла взгляд. Молчит, глядя на девушку, поджав губы. — Зачем?.. — Вдруг тихо-тихо и робко спрашивает, глядя откуда-то снизу своими большими потупившимися глазами. И… вдруг улыбается своей особенной улыбкой. Она у неё удивительная — детская. Все, когда улыбаются, щурятся, как от солнца, а она шире распащивает глаза, краснея, свежея. Поджимает губы, потому что нижний кривоватый ряд зубов её видимо смущает, и безмолвно, замирая от радости, как от страха, смотрит на собеседника едва ощутимо трепеща от волнения. Только в её улыбке можно почувствовать, как стучит ей суровое педантичное сердце, не в силах запретить себе пропускать удары. Тая не может выдержать натиска её взгляда, и опускает глаза вниз, теребя край рукава. — Вот так вот, — пробубнила она, еле разжимая губы. — Покупала зачем?.. — Смотреть на неё невозможно, потому что только по интонации понятно, что эта самая улыбка, которая пробивается, как пресловутый одуванчик через асфальт, никуда не ушла, и если девушка хотя бы на секунду увидит её, то наверно растает, расплачется глядя на неё, но будет обожать женщину только за эту улыбку, светящую, как солнце. — В следующий раз, если захочешь меня порадовать, ничего не покупай, пожалуйста… Принеси мне на кафедру нормального чая, — произносит с тихой улыбкой. — Хорошо? — Хорошо.