Не спит!
Не спит!
От испуга меня на секунду парализовало. Слабость в теле, подкреплённая голодом и никакой вестибуляркой, дала по зрению чёрными завитушками, и я попыталась успокоить встревоженный донельзя организм, сбито выдохнув, попутно соображая — что это сейчас было?.. Вроде получилось. — Кто говорит?! — сама того не ожидав, гаркнула я, имитируя смелость, хотя кажется побелела раз в десять. — А ну покажись! Но ничего сверхъестественного в следующие секунды не произошло. Неприметный ларчик на полке противоположной стены остался неподвижным, лишь стал маячить перед глазами резьбой — чёрными выпаянными кругами. Странно, но вроде бы я когда-то такой где-то видела. Очередной презент из прошлого? Всё ещё в напряжении я убедила себя проверить — что там, ступив на пол, но шкатулка вдруг чертыхнулась, с щелчком приоткрылась её крышка, и смелость улетучилась, как и силы в размякших в миг стопах. От того, что происходило дальше, волосы на руках встали дыбом, и единственное, что я успела сделать — это запрыгнуть обратно на своё лежбище, едва не свалившись, прежде чем сменяющаяся красками словно пластилин в мультике масса выползла из своего «домика» и поползла ко мне. — Стой! Не подходи! — взвизгнула как породистая свинья. — СПЛЕНДОР!.. Тише!Тише!
Не кричите!
Звучащие повсюду голоса вдруг стали более громкие и чёткие. Масса застыла в необъяснимой форме, собственно, как и я, трижды чертыхнувшаяся от того, кого воззвала на помощь. Безвольная овца… «Я начну. Нет, я! Ах, помолчи! Ты ещё мал!» — затараторили они, приобретая разные тембры. «Пластилиновый» сгусток зашевелился, поднялся невысоким столбом, отрастил некое подобие конечностей… Не веря чуть плывущему зрению, я смотрела на происходящие метаморфозы с немым ужасом. Вся творящаяся психоделика уложилась в какие-то секунды, и как только на белом лике стал вырисовываться рот, нечто с женским голосом произнесло: — Будьте так любезны, не наводите панику! Хозяин сейчас встречает гостей, не стоит его тревожить. А я всё ещё смотрела и не могла поверить, что сформировавшееся до размеров ребёнка существо действительно что-то говорит, и голод со спутанностью разума тут не при чём. Оно в свою очередь тоже смотрело на меня, если имело на то способность. По крайней мере какой-то незримый, но призрачным ощущением сложившийся на бугорках переносицы и носогубных складках укор читался на бледном лице… Кого-то, похожего на куклу. Её чёрные глазки и алое пятнышко — нарисованный рот — застыли, совершенно не двигались, и весь неживой вид миниатюрного тела был покрыт чешуйками краски, как то бывало у антикварных игрушек стародавних времён. Кружевной ворот и аляпистый наряд из блёклого платья ударял пол, едва заметно поблёскивали полированные носки крошечных туфель. Практически прозрачные завитки тёмных, нарисованных на овале головы волос уходили под золотую феску. — Почему не притрагиваетесь к пище? — вдруг зашевелились в возмущении яркие губки и слишком искусственно дёрнулась с указанием на стол шарнирная рука. — Существенно заверяю Вас — она не отравлена. Но на тот момент меня слабо волновали претензии и слишком внезапно повалившиеся вопросы. Всё ещё вздрагивая, балансируя при этом на желейном матрасе, я лупала глазами и пыталась найти хоть какое-нибудь логичное объяснение происходящему. Хоть и прекрасно при этом понимала: в «Карнавале», как и в моей жизни, нет никакой логики. — Вы… Кто? — выдавила на худой конец я.Хи-хи!.. Даже не представилась!
Моветон…
Вновь заклокотали голоса. Всё происходящее выглядело нелепым сном, что настигает только с отъявленного бодуна, а миниатюрные пальчики создания тем временем зашевелились, нервно затеребили подол юбки, и щёки на физиологически не естественном, осунувшемся лице театрально надулись. Не зная, чего ещё ожидать, я продолжила своё подражание статуе, надеясь, что вот-вот конечность схватит судорога и всё станет на круги своя, но «барышня» так и оставалась реальной, и её детский голосок зазвучал нотами необычайной торжественности: — Прошу прощения за бестактность, дорогая гостья! — разошлась в глубоком реверансе она. — Моё имя Альжбетка. Меня… Нас представили к Вам в качестве слуг. Любили, однако, обитатели сего измерения всё усложнять… На ум не пришло случая такого особого стремления уважить в детские годы пребывания здесь и не виделось смысла тому сейчас. Уж чего-чего, но такого поворота событий от своего «закадычного друга» я не ожидала. Подобный «подарочек» не вызывал душещипательного восторга. В слугах, что на самом деле представляли из себя обыкновенных стукачей, а тем более в подлинном их намерении — задержать меня здесь и облагоразумить — я не нуждалась. — Кого — нас? — с нескрываемой иронией и от всего происходящего в целом, и от нелепости ситуации, чуть осмелев, задала я вопрос. Альжбетка, пустые и нахмуренные глаза которой за счёт прямых линий — бровей — смотрелись весьма сурово, вдруг драматично схватилась растопыренной ладонью о висок, уставившись взглядом вверх настолько театрально, что почудился непонятный укол совести. — Ох, — с напыщенным раздражением опустила она голову и совсем нехотя сдалась: — Покажитесь!.. Зрелище оказалось мерзким. В то же мгновение подол её одежд растекся по ковру серой лужей, а сама кукла, будто состоя из снега или чего-то жидкого, растаяла, став ещё меньше, и по две стороны её деформированного тела образовались два неясных комка. Это происходило быстро, почти моментально, но ком нарастающей тошноты подкатывал к горлу также стремительно, как отрастали у силуэтов конечности и головы… В конце всей отвратительной сцены я едва сумела проглотить то, что начало кислить во рту от длительного голода. — Иржи и Игнас. Мои компаньоны. — любезно представила двух подобных ей Альжбетка. — Если что-то потребуется, мы будем счастливы помочь. Да… Такого я ещё не видела. Грешу — бывало, конечно, Сплендор развлекал меня своими подданными в случаях, когда ему требовалось в силу каких-либо обстоятельств увильнуть. Помню, были непропорциональные карлики, что импровизировали всем известную сказку на ночь, искусные жонглёры в пышных жабо и венецианских масках, милые кутята лабрадора в большой красной корзине в конце концов… Но эти трое из ларца были далеки от всего, что можно назвать прелестным. Скорее, их знатно помотала жизнь, а может даже и несколько… Альжбетка, внешний вид которой казался старинным и несколько будуарным, оказалась среди своих «компаньонов» самой маленькой и самой неприметной. По левую сторону от неё, статно опираясь на трость, в лохмотьях некогда благородного сюртука и плешивым наростом волос стояло кукольное подобие мужчины — вылитого представителя века так девятнадцатого. По крайней мере характерная тому знаменитому событию «Наполеоновская» шляпа зияла в его руке, костную составляющую которой заменял переплёт лески, а белые панталоны подчёркивали острые икры ног, кожа которых также была покрыта крошащейся краской. — Рад знакомству! — воскликнул самый моложавый из троицы, стоящий справа. Если правильно запомнила — Иржи. Светловолосый мальчуган в синей гимнастёрке с золотистыми манжетами, чьи чешки алели также, как и одутловатые щёки на круглом лице. — Mademoiselle! — пробасил с акцентом Игнас, склоняясь и складно размахивая перистой «двууголкой». От подобного обращения я замешкалась. Не каждый день к тебе проявляют такое почтение, тем более такая курьёзная свита. Дёргано присела в ответном поклоне — это первое, что пришло мне на ум, но куклы в ответ замешкались куда больше, чем я: Алжбетка в удивлённом оханье потянула к грудке руки, Иржи недоумённо почесал затылок, а у Игнаса полезли глаза вверх так, что смялась в складках лба залысина. Кажется, что-то пошло не так… — Меня зовут Арина… — на акцент клуба анонимных свихнувшихся, начала было виновато я, пытаясь тем самым извиниться не понятно за что, но в тот же момент образумилась и поспешила потребовать: — Мне нужно отсюда выйти. Троица переглянулась. Хитрый жест их нарисованных глаз задержался друг на друге, и будто поделившись между собой мыслями, куклы восторженно затараторили, переговаривая один другого: — Хозяин будет рад такой новости!.. С удовольствием проводим Вас в читальный зал, в галерею… Куда захотите! — Нет, вы не поняли. — осознав двойственность желаемого, слишком грубо прервала их верещание я. Стоило более конкретно сформулировать мысль, иначе не поймут. — Мне нужно вернуться в «свой» мир. И снова игра в гляделки. Как ни крути, а подвох подстерегал знатный. Не нужно было шибко разбираться в психологии, чтобы распознать это в их примитивных и слишком назойливых действиях. Эх, Арина… Из всего набора характерных изъянов этот — рубить с плеча — оказался самым неуместным в данном случае. Научиться лавировать в зависимости от ситуации хитростью, лукавостью или самым банальным — притворством, ты так и не научилась… А оно бы как нельзя лучше понадобилось. — Chéri, всенепременно! — смерив загадочным взглядом себе подобных, начал Игнас, делая шаг вперед и почтительно склоняя голову. — Как только господин закончит свои обязанности, — глаза у него вертелись предательски настороженно… — Он вновь предложит Вам единственную возможную вариацию, и стоит только согласиться… — Как — единственную?! — воскликнул, словно услышав отрицание явно существующего, витающий доселе в облаках Иржи. — Игнас, друг мой, что с твоей памятью? А как же «договор»?.. Вот вы и попались, голубчики. — Какой договор? — встряла я, закипая от нетерпения загнать их обратно в свой гнилой ларь. Растерянности всем троим в тот момент было не занимать. Пульсирующее в вздыбленных жилках возмущение закипело в Альжбетке первой и, словно ужаленная, она схватила мальца за портки, лупя так, что ворох белой пыли посыпался с макушки. — Дырявая ты голова! Диверсант! Скройся с глаз моих!.. — вопила она, пока Игнас, топорща и без того широкие глазища, не знал, куда себя деть. А мне уже было далеко не до ступора. — Немедленно говорите, — тихо, едва совладея с гневом, отчеканила я, но никто кроме провинившегося француза меня не слышал. Рука сама потянулась за опустошённым стаканом, и как только хрупкое стекло разбилось о косяк кровати, все трое обратили в сторону треска свои головы. Боли от пореза руки не почувствовалось. — Или я за себя не ручаюсь. Скудными струями по изгибу локтя покатилась кровь, несколько её капель рухнули к босым ногам, когда стержень оставшегося в цепких пальцах осколка приблизился к сонной артерии. Не в их компетенции было терять ту, за жизнь которой они ручались, и Игнас — самый старший на вид, сообразил это первым. — Non-non! Прошу, не совершайте необдуманных действий! — воззвал, размахивая руками в успокоительном жесте. — Ох, ne te souffle pas la tête!.. Если хозяин возьмёт Вас к себе на работу, то нужда жертвовать девочкой отпадёт. Но срок не определён! Он может быть любым… Как и сама работа. Всё-таки рано я в себя поверила. Место разреза заныло, затрепетало от сдавливания инородного тела. От дискомфорта сбились все мысли, сбилась уверенность. Значит, работа… Кого сейчас ей напугаешь, особенно после месячной вахты на Приразломном*. Буквально сквозь зубы, дабы не зашипеть от нарастающей боли, я спросила: — И как его определяют? И кто-то, чья аура заполнила пространство холодом, по левую сторону плеча утвердил: — Жребием. Словно испуганные крысы, куклы, обернувшись исходной массой, ринулись в убежище. То клацнуло створкой так быстро, что гнетущая тишина, оставшаяся после них, накрыла голову тяжёлым куполом, и звон её залил уши. Царящая вокруг атмосфера перестала казаться располагающей: стала шаткой, обманчивой, зыбкой. Его голос в встревоженной пучине сего мира впервые прозвучал так оглушающе тихо, что замерло всё. Предчувствуя нечто опасное, я не посмела обратить к нему взгляд, потому что… Боялась. А те, кто дал дёру, наверняка лучше знали, на что способен их хозяин. Неспешно веду взглядом в сторону появившегося, замечаю привычный крой костюма, острые черты лица и тёмный взгляд, едва различимый за бортами приспущенного цилиндра. Сплендор не двигается. За него говорит то давящее ощущение напряжения, опустошения, горького разочарования. Всеми точками тела я чувствую, как вибрирует воздух. Как ледяная вспышка мурашек атакует кожу, внедряется в солнечное сплетение, и мне совершенно не по себе, ибо ситуация полна неизвестности и безысходности. По прошествии стольких лет я позабыла, как трепетны и в то же время отвратительны его чёрные путы — тонкие и мягкие отростки, острые концы которых обвивают, сдавливают кожу, вынуждая выдавить и выронить единственное спасение — стеклянный фрагмент, что зашёл в плоть достаточно глубоко и надёжно, чтобы сдавленный стон сорвался с губ вместе с двояким ощущением освобождения. Только вполоборота я понимаю, что за счёт опоры кровати смотрю в его лицо прямо, в точности наравне, и тревога сменяется доселе незнакомым сожалением. Он по-прежнему торжественен: вид статен, руки напряжённо сжимают вековую трость, ткань «бабочки» из моих капроновых бантиков зажата массивной брошью, но лицо исполнено мукой и ожиданием. Я смотрю в его необычные глаза с абсолютным понимаем того, что мы оба обречены. Обратной дороги нет. — Ты так измождённо выглядишь… Когда непропорционально огромная ладонь в белом одеянии перчаток накрывает лицо, я вздрагиваю. В груди разрывается беспокойное сердце, трясутся поджилки, но состояние необъяснимой эйфории невольно разливается вдоль позвоночника, стекает по плечам и оседает в животе. На предательскую долю вечности я застываю в умиротворении, забываю всю ту злость, всё разочарование и трясину преисподней, в которой нахожусь, выдыхаю, расслабляюсь… Пока здравый смысл и раздирающая пульсация в изувеченной конечности не возвращают к реальности. Но я не отстраняюсь. Напротив, накрываю его ладонь своей, вдыхаю ностальгический запах прошедших, но самых счастливых лет, и только потом говорю: — Больше нет смысла что-либо скрывать, Спленди. Он хмурит бровные дуги, рыскает взглядом по полу, но терпение, как и подохшее моё, стремится к нулю, и я совершенно не сопротивляюсь, когда кроткое надавливание на затылок влечёт прижаться к груди, где глухими ударами стучит беспокойное сердце. Слишком гулко, чтобы казаться ко всему равнодушным. — Я пытался сделать как лучше. — знаю. Иначе ты — был бы не ты… — Лучше уже никогда не будет… — шепчу в рубашку, пока голову ласкают осторожные касания. — Это место не предназначено для людей… — словно цепляясь за каждую способную остановить меня ниточку, пытается отговорить он. — Я не могу гарантировать, что ты когда-то вернёшься домой, Ариша. Не думаю об этом. Я не думаю совершенно ни о чём. Ноги совсем ватные, расслабленные. Только сейчас я соглашаюсь с тем, что обессилила донельзя. Вешу на носках, пока Спленди, его руки и щупальца придерживают за туловище и плечи. Мне просто хочется верить в лучшее, как никогда. На гнусливую секундочку побыть той размазнёй. Сопливой маленькой девочкой. — Просто пообещай, что пока я буду верна всем условиям — Алина будет в безопасности. Остальное приложится. Объятия становятся ещё крепче. Убитый голос утешает: — Разумеется… Снова притягательное состояние невесомости. Там, куда он перемещает нас, воздух тяжелее и гуще обычного. Землистый душок витает в бесконечности пространства туманной дымкой. После плотной алой массы комнаты зелёное свечение — как лучи раннего солнца среди облаков — воздушное, прозрачное, таинственное. Не знаю, почему я так приукрашиваю момент неизбежного… Возможно, потому что осознаю его значимость, его невозвратность. Я пытаюсь запомнить всё: запах, свет, тепло ладони в моей дрожащей, вспотевшей и щиплющей от раны руке — символы необъяснимой сакральности во всём окружающем. Кровь ещё понадобится — убеждает Сплендор, и я дёргано киваю удручающему утверждению в ответ. Пол залит серой поверхностью. В облачном столпе невозможно понять, насколько просторно или сжато это место. Неясными перешёптываниями слышатся чьи-то голоса, преследует тягучее эхо. В центре я вижу многоуровневое горизонтальное колесо с цветовыми секторами. При более внимательном осмотре виднеется диск — середина с готическим, выцарапанным полукругом «Carrus navalis» на ней. Когда уровни с грохотом начинают вращаться в разные стороны, замедленное трещание реле ставит все догадки на места. Игра, в которую Гриша профукал все деньги и моё так и не ставшее обручальным кольцо. Рулетка… Неумолимое отчаяние, гнетущая пустота подпирает к глотке, и мне до чёртиков становится не по себе. Здесь очень зябко, но я будто на раскалённых углях… Сплендор резко отпускает меня, и я еле встаю на ноги, переминаясь с одной стопы на другую. До чего же беспокойно… — Тебе нужно сделать всего один бросок, — равнодушно объявляет безликий, снимая с головы цилиндр и вытягивая его вперёд. Здесь он мне больше не друг — тот, кто решит мою судьбу. Палач. Бог. Хозяин… — Цифра — количество заключаемых лет. Весельчаку явно не по душе наигранный фарс, вынужденное обязательство, с коим он обращается, и моя горькая усмешка вызывает в чёрной пелене глаз уйму эмоций, которых, впрочем, он хладнокровно держит под контролем. Странно, но я смотрю на него сейчас совершенно по-другому… Внутри, где-то в районе лёгких и позвоночника настолько гадко, что мне требуется ещё пара секунд, чтобы понять, чего он от меня хочет. Была не была… — Прошу тебя, подумай. — хватает за кисть в ничтожных сантиметрах от чёрной бездны головного убора. И снова бессмысленное молчание. Слова застревают в глотке, и я всё же признаюсь в своей слабости, беспомощности… Да что таить — гнусности, ведь грязные помыслы бросить всё и повернуть назад зудят в мозгах и мне хочется плакать. В цепкой хватке Сплендора конечность немеет, но всё кажется таким несущественным по сравнению с тем, что ещё предстоит. Финишная прямая… — Я согласна на любой исход, — отвечаю, не веря самой себе. Самое то поблагодарить своего «спасителя» и освободиться: — Спасибо, что пошёл мне навстречу. И тут же опускаю руку в шляпу. Нащупываю, вынимаю. Маленький игральный шарик улыбается мне линией спайки, будто смеётся, и дьявольское желание поддаться истеричному хохоту подталкивает на хилый смешок. Затянувшаяся рана снова кровоточит, и как только белизна шара становится алой, я делаю несмелый шаг к колесу, замахиваюсь, подавляю мешающую дрожь и бросаю, не глядя, что есть силы. В лицо бьются потоки гонимого уровнями воздуха. Трещит колесо… Когда-то я очень хотела семью. Дружную, любящую, верную. Судьба каждый раз обманывала меня, водила вокруг да около, играла фальшивками, вынуждая поверить, что кто-то — это именно то. Самый безжалостный фарс, дарованный ею — потерянный ребёнок. Мой ребёнок. Я так мечтала стать матерью… Подарить кому-то более лучшую, более счастливую жизнь, чем была у меня. Чем была у брата. После гибели плода на восьмой неделе мне казалось, что всё напрасно. Мне хотелось умереть, хотелось от души распрощаться с мраком, живущем в сердце, но теперь я понимаю, что была рождена для другого. Для иного спасения. Зелёным огоньком проносится мимо выемка с заветным «зеро», но черные и красные линии съедают его своей бесконечностью. Сквозь слёзы я улавливаю число «пять», «шестнадцать», «тридцать» и теряюсь, когда начинают мелькать сотни и их десятки… Ты прав, пап. Я дура. Пустоголовый болванчик, но душа моя свободна, хоть оковы уже стягивают тугим узлом, лишая всего ради чьего-то будущего. И пусть у неё оно будет светлым и томительно долгим. Жаль, что я уже не скажу тебе этого лично... Алина... Плечи вздрагивают. Тишина охватывает уши, пищит ультразвуком, и как умалишённая я срываюсь на вопль, заполняющий пространство, отбирающий любую противоречивую надежду, ведь это конец. Падаю на колени. Хозяин подписывает негласный договор: — Я принимаю тебя на сорок лет. По их истечению ты будешь свободна.