Sybarite

«И пройдут великие столетия Но в моих глазах твой облик вечный В нем ты дьявольским видением Мучаешь и просишь умереть». Жизнь — подобие игры. Жизнь — желание чувствовать себя победителем. И оно охватывает безвозвратно. Тянет в сыпучие глубины абсолютно каждого игрока. И абсолютно каждому хочется одного. Страх потерять в этой гонке и себя настоящего, никак не страшит. В мире масок и театральных красок своего родного уже нет. Оно постепенно растворяется. То, что сохраняет в людях, ту самую человечность, без малейшего шанса теряется, оставляя за собой лишь пустую бездонную пропасть. А там душа. В темном омуте невольно кутается чернотой. И в ней же погибает. Желание противостоять ей, начинается с пары обидных фраз — еще с детства. Он не сломается. Попытка доказать, что он тоже может ломать, так же, как ломают и его. Все в нем зародилось еще будучи мелким. Обычный. Сопливый. Вечно ноющий. Противный. Выродок. Он боролся. И вдруг все заканчивается осознанием того, что ты по локоть в крови. И именно тогда Чонгук понял, он победил жизнь. Вышел из этой жесткой игры с заветным до невозможности призом — стал тем, кто теперь может сравниться с богами. Он тот, кому принадлежат жизни тысячи душ, тот, кто в праве отбирать жизни других слабаков, ибо отныне он их хозяин. Жизнь хотела сломать его. Но он ломал больнее. И Чонгук отдал все, за то, чтобы больше никогда не быть уязвимым. Убил в себе абсолютно все живое, избавил себя от всего слабого. Чувств нет. Сердце вырвал. А душу очернил. Он вышел из этой игры победителем. Но ему вновь приходится стоять у подножья обрыва, и с поисками ответов, смотреть в вязкое болото своего самого нежеланного и противного. Вернулся туда, куда больше никогда не хотел возвращаться. Сука. Прелестно. Пиздец. Ты жалок Чон Чонгук, ибо твое желание выбраться из этого огромного дерьма, такое же жалкое, как и ты сам. Хотел забыть? Вот оно. Подавись. Меж пальцев, дрожащих от холода, зажимает уже вовсю изведённую тоненькую сигарету. И сквозь выпаленный из губ, темный дымок, неслышно смеется. Зажимает внутреннюю сторону щеки острыми зубами, парой минут теряясь в разговорах с самим собой. Чонгук думал, что пути в этой жизни бывает лишь два. Ты, либо тебя. И он предпочел быть в роли нападающего. Что не сказать о других. Один человек, видно решил быть в шкуре овцы пожизненно. Это привычка такая? Быть жалким и абсолютно никчемным… Это приятно? Но сука-судьба, совсем несправедливо сталкивает и этих двоих. Чонгук оставил все в прошлом, однако, та самая «никчемная» продолжает беспокоить его и сейчас. И даже в этой жизни, они не могут просто забыть о существовании друг друга. Даже тогда, когда казалось бы, все наконец кончено, раны на старо затянутых шрамах, вновь расцветают кровавыми лилиями. Боль кажется в десятки раз невыносимее, ужаснее и свирепее. И они ломаются уже безвозвратно. Это его наказание. Она — и есть его наказание. Чонгук делает долгую затяжку, неотрывно следя за переменчивыми волнами неспокойной реки. Образ наступающей осени, дополняют и ледяные порывы ветров, которые подхватывают за собой и темные, как смола волосы. Где-то за спиной отвлекает свет от машинных фар. Несколько шагов. Щелчок знакомой зажигалки. — Тоже думаешь, что идея остаться жить в Лондоне, была не такой уж и плохой? — уперто смотря в темную даль перед собой, спрашивает брюнет. — Видимо — обреченно заключает. Чуть беглым взглядом, Хосок смотрит на брюнета. Ничего кроме угрюмого серого на лице его брата не найти. Чонгук для него словно в тумане. Он слишком задумчив, такой же поникший, как и гремучее небо над их головами. Он знает? Хосок понимает. Но ему абсолютно не хочется видеть в Чонгуке, то, как сильно ломают его слабости. Почему он поддается им? Что вдруг стало? Возможно ему не дано прочувствовать то, что колотит сердце младшему. Да. — Что бы ты сделал на моем месте? — хрипловатым голосом шепчет. — То, что должен — на одном дыхании выдает, не быстро поднося к губам, свежую сигару — сам знаешь — невзначай утверждает — так почему вдруг меня спрашиваешь? Чонгук ловя на себе рассудительный взгляд, отвечает ухмылкой. — Думаю — кивая шепчет — поступить, как тварь — задумчиво — или же сволочь. — В тебе уже давно то и другое — саркастически подмечает Хосок, на минуту застывая на пейзажах реки перед ногами — но ты должен помнить. Какой сволочью бы ты не был, в первую очередь ты Глава. И безопасность твоего клана, зависит лишь от одного шага какой-то девчонки. Какой-то той самой девчонки. Раньше, минутой до этого самого момента, Чонгук абсолютно серьезно подходил к любому решению, появившейся перед ним проблемы. Обдумывал каждое действие, прокручивал в голове десятками раз, и находил ключи к любому замку. Ибо того требовал разум. Минутой раньше. До этого момента. И впервые он поступит, не думая своей головой. К черту. В нем до охерительного невозможного много уверенности. Что-то в нем просто толкает в обрыв. Он сделает это. Потому что чувствует. Того требует сердце. Последний раз успокаивая себя никотиновым вкусом, кидает испепеленный окурок на мокрый асфальт. По привычке, давит его носком лофер. Вдруг, довольно долгую тишину прерывает множественным машинным ревом за их спинами. Становится в десятки раз светлее. Хосок озадаченно обводит взглядом дорогу. Десятки мерседесов тормозят большой линией неподалеку от места их разговора. Это люди клана. И их много. Стремительно быстро покидают свои автомобили и ровным строем приветствуют Главу, опуская головы книзу. — Господин Глава — подбегает ближе — мы готовы. В ладонях мужчины лежит пистолет. Держит до последнего, пока его не возьмут. Чёрные глаза цепляются задумчивым взглядом за чёрную сталь. Чонгук берет его в руки. Зажимает ствол в прохладных руках и чуть давит, до красноты украшая костяшки. Окидывает неоднозначным взглядом Хосока. И после минуты молчания вдруг уходит, скрываясь за рулем черного мерседеса. Чонгук сделал свой выбор. Ну что, сыграем лисенок? *** В комнате, с повисшим тяжелым безмолвием, слышны лишь приглушенные вздохи задумчивого шатена. Серые оттенки интерьера невольно давить начинают, действуют на нервы и без того, чем-то обременённого парня. Волосы не щадя сжимает меж пальцев, моментами проводя ладонью от макушки до затылка. Тэхен прислушивается к тишине, и находит в ней что-то сильно пугающее. Но в этой тишине находит и то, в чем сейчас так нуждается. Смотрит себе под ноги и лишь изредка закрывает тяжелые веки, что бы на пары секунд забыться в реальности, растягивая две-три секунды, в десятки минут. Ким прислушивается к абсолютно любому шороху рядом с собой, пытаясь не дать себе окончательно поддаться, сжигающим изнутри чувствам тревоги и грусти. Внутри грудь сводит непривычно, а головная боль, все никак не дает прийти в себя с самого третьего часа прошедшей ночи. Он не знает, сколько сейчас времени. Не хочет. И когда, казалось бы, сжирающая его мигрень изнутри, вновь колит болезненно, Тэхен только жмурится, старательно игнорируя ноющую пульсацию у переносицы. Сидя на краю помятой постели, провел так всю ночь. Ни сон, ни желание отдохнуть, так и не помогли ему хоть на пары минут позабыть об этих неприятных, ломящих чувствах. Лишь когда рядом раздается громкий звонящий гудок, Тэхен чуть приходит в себя. Будильник. Устало разминает затекшую шею, и лениво тянется к телефону, одним касанием прерывая слишком неугомонную мелодию песни. Тяжёлым взглядом пробегается по дисплею, нет и семи часов утра. И вдруг болезненно вцепляется глазами в центр экрана. А там, на календаре ярко светится дата. 31 августа. Тридцать первое число хренового августа. Пошёл уже, как третий год, с того самого момента, когда он навсегда невзлюбил эту дату. Теперь оно для него вечно красным крестом помечено в памятках жизни, и с каждым разом все сильнее убивает, заставляя его невольно возвращаться туда, где жизнь его безвозвратно застыла. Этот день забрал слишком родного ему человека. Отнял то, что было для него абсолютно бесценным. Частичка его плоти и сердца. Тёплая улыбка родной матери. Ее объятия и нежные прикосновения. Понимая, что просидев так, ещё несколько минут окончательно сойдёт с ума, резко поднимается с теплой постели. Только сейчас осознает то, что в комнате, пропитанной тяжелой аурой, еще и темно, плотно задвинутые шторы не пропускают внутрь и пары лучиков утреннего солнца. Вокруг лишь тишина и страшная пустота. И ему вдруг стало катастрофически необходимо тепло своей родной частички. Если ее не почувствует, то поголовно застрянет в этом паршивом состоянии. Ее присутствие успокаивает. Ким наконец смог почувствовать, нечто большее, чем просто холод. Тэхви спит маленьким котеночком, клубочком свернувшись на краю кровати. Сжимает подушки в своих объятиях до красноты костяшек. И ей сон выходит с трудом. Целую ночь мучается от страшных кошмаров. И успокаивается бедная только тогда, когда брат нежным касанием поправляет ее спавшие локоны. И как бы в этом мире им не было тяжко, Спасение находят лишь в объятиях друг друга. Тэхен знает, без сестры, он бы точно свихнулся. Серый Сеул ужасно давит. Смотря на него через затемнённые стёкла, лишь хмуро обводит каждого, не менее серого жителя корейского городка. Погода Сеула не радует. Лето послало к чертям собачьим, радуя-не радуя людей, слишком затянувшимися дождями. Тэхен ненавидит дождь. Тормозит у светофора, головой оперившись о спинку сидения, тяжело вздыхает. Дороги пустые. И лишь где-то на краю обочины вдруг замечает. Под небольшим деревцем сидит маленькая бабушка, старательно укрывающая свои невзрачные цветы, от шумного ветра. Морщинистое лицо старушки вдруг застывает, когда рядом замечает чью-то черную обувь. Поднимая капюшон щурится, пытаясь, как можно внимательнее рассмотреть юношу перед собой. Тот стоит тихо, беглым взглядом обводит маленькие букетики полевых лилий. Но та лишь с нотками грусти вздыхает. Такой господин никогда не посмотрит на ее жалкое подобие цветов. Обречённо опускает глаза, касаясь взглядом стеклянной лужи под ногами. — Я возьму это — вдруг севшим голосом привлекает к себе внимание старенькой, указывая на два самых крайних букетиков с белыми лилиями. — Ох… — в растерянном шоке от маленькой радости тянет — конечно, Господин. Сейчас, одну минуточку пожалуйста. На секунду, голос молодого парня показался старушке уж слишком печальным. В нем слишком много тоски и тяжелой горечи. Но возможно, ее цветы его чем-то успокоят? А Ким даже на цветы и не смотрит, лишь грустными глазами следит за побитой временем бабушкой. Ее руки дрожат. Перчатки шерстяные уже рвутся, еле спасают от противного холода. И сколько она тут просидела? Видно слишком много, раз так сильно стучит зубами. Быстро-быстро собирает букетики, лишь бы скорее вручить их желанному покупателю. — Всего три тысячи вон, Господин, но вам отдам за две — женщина теплой улыбкой смотрит сквозь редкие капли дождя на симпатичного юношу — сегодня вы первый покупатель. Принимая из теплых рук маленькие цветочки, Тэхен молчаливо передает три купюры. — Благодарю — кивает принимая деньги — секунду — просит пытаясь залезть в карман за сдачей. Но замирает, раскладывая три бумажки у себя на ладонях. Сто пятьдесят тысяч корейских вон. — Не сидите здесь долго, аджума, простудитесь. И лишь после недолгих секунд, приходит в себя, вдруг поднимает голову собираясь сказать слово, но вокруг никого. Проверяет сначала одну сторону улицы, после другую. Но шатена нет. А в памяти ее все так и остался, этот до боли терзающий и усталый взгляд красивого юноши. Его глаза уж слишком красивые, чтобы нести в себе такое большое чувство горечи и тоски. Его появление было слишком приятным. И слишком памятным для обычной старушки. *** Припаркованное между высокими темными ивами авто, стоит неприметно чужому глазу. Спрятавшись за густыми ветвями деревьев, Хосок чувствует себя уединенно. В салоне машины слишком темно, лучи просыпающегося на небе солнца, все еще не в силах пробиться сквозь верхушки высоких зелёных гигантов, от чего вынужденно оставляют паренька наедине, с так желанной ему тишиной, в неприглядной темноте. Запах табака с каждой новой секундой все сильнее впивается в дорогую мебель салона, а незаметный серый дымок от горящего кончика сигары, медленной змейкой рассекает воздух, пропитанный тяжелой и слишком угрюмой атмосферой красноволосого. Хосок лениво подносит к губам сигарету, продолжая подушечками пальцев, медленно поглаживать гладкую поверхность небольшого снимка в руках. Он ненавидит это фото. До красных чертиков невзлюбил. Он ненавидит ту, на которую почему-то продолжает смотреть часами. Силуэт худощавой девушки выглядит размыто, но даже так понятно, Чон, точно знает ее. Самым привлекательным на этом фото он видит лишь очерк лунного отражения в водах реки Хан, и это единственное, что сейчас помогает ему окончательно не потерять рассудок. Ведь стоит лишь одним мимолетным движением взглянуть на нее, внутри все начинает колотить бешено и неконтролируемо. Почему именно она? И почему именно он? Черт. Хосок тяжело вздыхает, оттягивая руку с сигаретой на край руля. Облокачивается головой о спинку сидения и погружается в пучину надоедливых мыслей, где в голове возникают нежеланные картинки недавнего разговора. — Хотите… — мужские губы плотно смыкаются в линию, с тяжелым рыком, пытается собрать силы в кучу — хотите закончить это дело моими руками? — Единственное чего я хочу, так это лишь быть в уверенности — медленно протягивая отвечает второй — уверенности в том, что клан, которому я посвятил всю свою жизнь, вновь не подвергнется большой и нежеланной угрозе. Но я предполагаю, что именно тебе могу доверить… — голос звучит все ниже, прожигая красноволосого своим басом — устранить эту угрозу. — Я похож на шавку? Похож на того, кто может предать? — Хосок усмехается, ему очень смешно, но кулаки почему-то сжаты, а на ладонях кровь немеет болезненно. — Ты похож на человека, у которого есть амбиции. И я тот, кто может помочь тебе в этом — старик Чон прочищает горло, опуская руки на подлокотник кожаного кресла, внимательно следит за лицом племянника, умело растягивая время в свою пользу — то, что произошло с моим братом Кёнду. Было лишь неприятностью… И я не хочу, чтобы твое будущее было запятнано, как сына «предателей». Хосоку сносит крышу. Кажется, кожа под напором стягивается новыми кровавыми ранами. Ему до потемнения в рассудке, становится тяжело дышать, он чувствует, как с каждой секундой все сильнее теряет контроль над собой. Урод. И сейчас, стискивая ладонями обвивку руля, Хосок понимает. Это грязное пятно очернило его поголовно. Стало его больным местом, делая для врагов слишком уязвимым. Сын предателя? Он всегда был такой. И вовсе забыл. — Мои родители предстали перед советом и понесли наказание. И вам ни к чему поднимать прошлое — сдавливая раздражение в голосе проговаривает, пытаясь удержать в себе пылкое чувство гнева — жить мне с клеймом предателя или нет, не ваша забота. — Однако ты человек моего сына — поднимая голос грубее отрезает — и я должен быть уверен в том, что его окружают верные ему люди. — Вы же знаете, чем все это обернется, если Чонгук узнает — Хосок облокачивается о спинку дивана, выдавливая на лице едкую улыбку — эта девчонка слишком много для него значит — стреляет глазами по обременённому задумчивому лицу старика и пускает смешок — слишком. — Именно поэтому я вижу в этой девчонке слишком большую угрозу. Я все еще нахожу в глазах Чона то, что сильно тянет его к недопустимому. И пока это простое желание не переросло в нечто большее, мы должны остановить это. Даже ценой ее жизни. Взгляд Хосока на последнем воспоминании притупляется. В секунды становится более темным и слишком поникшим. А окурок сигары в руках под натиском пальцев, сдавливается в небольшой комок. Эта ситуация для него кажется слишком безвыходной. Предать брата, но во благо. Разве это не один из смертных грехов? Нет. Но для Чонгука факт достаточный, чтобы навсегда выкинуть брата из собственной жизни. Хосок точно знает, Чонгук может простить в жизни абсолютно все, но лишь одно у него вызывает животное отвращение… Предатели ему противны, до невозможного грязны и нечестивы. Мин Нариэлла нечто ценное, что-то для Чонгука неприкосновенное, то, что для других запретительное. Он не может понять, ищет подсказки но ответа так и не находит. Но возможно Ённам прав в одном. Неприятность нужно искоренять, пока она не переросла в большую проблему. *** Мужская рука аккуратно касается горлышка дорогого коньяка, и совсем медленно наклоняет бутылку к прозрачному бокальчику. Запах горького и одновременно приятного сластит губы, когда тихими глотками седоволосый, чуть отпивает сладкую жидкость. Вокруг небольшого круглого стола заседают четверо мужчин. Их морщинистые и весьма побитые временем лица, то и делают, что сияют от слишком пытливого чувства вожделения и чрезмерного цинизма. Один взгляд хитрее второго. А их улыбки коварнее предыдущей. — Однако — скользким голосом нарушает тишину один из сидящих, опираясь о мягкую спинку удобного сидения — произошло то, что вы, Председатель, считали невозможными. И теперь, когда существование Чоновского клана под большой угрозой, вы снова хотите нашей поддержки? Смуглые и толстые пальцы, медленно, раз за разом стучат по поверхности звонкого бокала. Словно часами, отбивают пролетающие мимо секунды. Седоволосый мужчина оставляет собеседника без ответа. Своими карими глазами смотрит лишь в притемненное панорамное окно, и расслабленно следит за мелькающими внизу яркими огнями. — Вы хоть понимаете, насколько серьезными могут быть последствия, если все станет известно? — подает свой голос уже второй. — Именно поэтому я и собрал вас — отрывая взгляд от противоположного вида, чуть отстраняется в сторону — мы должны обсудить это вместе, друзья. Это общая проблема. — Но именно по вашей прихоти мы оказались в нее втянуты. — Ровно девять лет назад — медленно оборачиваясь, мужчина ставит бокал на стол, поднимая голову в сторону тех — вы сами втянули себя в это дело, тем самым подписав себе приговор. Девять лет — задумчиво тянет — срок отнюдь небольшой, чтобы об этом забыть. — И для общественности эти года словно ничто. Помнят и будут помнить словно вчера… — зло шепча восклицает — то, какой страшной смертью пал правительственный клан. И страшно представить, какой бунт поднимется, если станет известно про его выжившего ребенка. Мы провозгласили его мертвым — еще тише но грубее шепчет — понимаете? — Это будет конец абсолютно всему, и тогда войны между кланами не миновать! — Подобного не будет — тут же грубо отрезая, Чон нервно отворачивает голову вбок, смыкая тяжелые веки на пары секунд — девчонку найдут быстрее, нежели она успеет опомниться. — А что насчет Главы? — самый молчаливый из всех, неожиданно подает свой голос, и едва уловимой улыбкой растягивает губы — насколько стало известно, поиски ведутся несколькими отрядами. Двое из которых — переводит взгляд на главного — не наши люди. Ённам неожиданно сводит брови в виде немого вопроса. Чуть смеется, заменяя ухмылку незаметным оскалом. — Министр Хан, я нахожу в вашем голосе долю сомнения, к чему эти вопросы? — пытливо тянет Чон. — Глава Чон, не разделяет с вами одни и те же интересы, они у него, однако, совсем другие. Вопрос в том, что именно так важно ему — подперев пальцем подбородок, Хан чуть поджимает губы, заставляя главного задуматься от его же слов. — Вы выстоите в гонке с Главой, Председатель? — брюнет тянет голос, прожигая в Чоне большую дыру своим пристальным взглядом — вы же понимаете, что если они перехватят девчонку первыми, то проблема не будет искоренена? Угроза есть, пока Мин жива. Чон Ённам слишком долго молчал, слушая каждого. Крутил бокал в своих ладонях мучительно долго, обдумывая в голове все происходящее. Он и без всяких лишних слов понимает. Осознавал это еще давно, но почему-то именно сейчас в этом окончательно убедился. Мин и есть угроза. Угроза его многолетней власти и огромному влиянию. Эта девочка слишком много значит для всей страны, и ее история может поставить под сомнение существеннее многовекового клана Чон. Но он не позволит этому случиться. То, чему он посвятил всю свою жизнь и все свои силы, не посмеет пасть, только лишь из-за появления какой-то девчонки. Мин Нариэлла мертва давно. Он лишь позволил ей пожить чуть больше, проявил большое милосердие и сочувствие, оставив ее будучи ребенком под своим крылом. Потерял доверие родного сына, но позволил ей быть рядом. И даже когда, от него отвернулись абсолютно все, Ённам все еще продолжал улыбаться, смотря в слишком неприятные ему, чистые и невинные голубые глаза. В них он всегда видел нечто больше, чем просто ребёнка. В них было то, что нельзя было нарекать простым безобидным. Слишком много было утаено одним лишь ее взглядом. И слишком много, он позволял себе снисходительности, игнорируя подступающую угрозу год за годом. Ённам от усталости только тяжело вздыхает, громко опускает стакан на стол и вновь подходит к просторному окну, желая отвлечься от всех нагнетающих мыслей в голове. Остальные четверо видят, как слишком озадаченно ведёт себя бывший лидер их клана. Молчат и смиренно ждут. — Что, если я уже нашёл девчонку? — вдруг мимолетная серость на лице Чона сменяется слишком хитрой улыбкой, а глаза загораются новыми искрами. *** Мир, в котором, как казалось, будет слишком безопасно, одним ударом рухнул. Великие стены, ограждающие ее маленький непорочный мир вдруг пали. Рассыпались мгновенно, теряясь в серой полотне воцарившегося хауса. Они открыли для невинной горизонт бескрайних, не оставляющих надежд своим черным безмолвием, огромных простор. В них казалось очень одиноко. В них ей было больно. В них она смогла почувствовать себя ненужной. Слишком чужой и непринятой этим миром. И эта пустота отравляя ее изнутри, породила в некогда невинном создании, слишком много жуткого и недопустимого. Здесь, очутившись на земле протухшей гнилью, становишься подобной им. Подобно монстрам, что страшными видениями опаляют кожу знойным холодом. Чувство отравы заполняет тело и сознание, разливая по горячим сосудам горькое желание податься, оказаться под властью своего желанного страха и стать частью этого грязного мира. Нари потеряна, внутри все разбито, а на глазах засохшая пелена соленных слез. Когда она успела потерять в этом мире свое родное? Почему она вдруг осталась в этом мире одна? Никого. Рядом лишь пустота. Жалкая. До смерти жалкая и убогая. А душа все скребет, больно вонзается когтями в грудь и заставляет от боли метаться. Смотри. Смотри. Ты никто. И даже природа, мелькая перед ней своими темными образами, злорадствует. Нари пытается отмахнуться. Выбрасывает из головы все пугающие мысли, с каждой секундой принижая свой быстрый бег. Бежевые лодочки медленно касаются грязного асфальта, замирая у края бордюра. А на лице, окутанном прохладными каплями ливня, тонкие губы смыкаются в линию. Мин смотрит вперед, вдруг понимая. Место, в котором живет смерть, ей кажется домом. И когда в сердце больно тревожит усталое, спасение свое Мин находит лишь в красиво мерцающей Хан. Надо же, эта река прекраснее, чем ее описывали в книгах, и она куда величественнее, нежели помнится ей с далекого детства. Жизнь ее стала настолько жалкой и однотипной, что даже, казалось бы, в совсем неприметной глазу реке, находит нечто манящее и действительно прекрасное. Медленными шагами, Мин потягивает носочками лодочек, неуверенно оседая неподалеку от мерцающего водоема. И почему-то отражение, которое она видит перед собой, кажется совсем не тем. Бледное лицо расплывается непослушными линиями, но даже так можно увидеть слишком неживой отблеск серости в некогда сияющих голубых глазах. Невинный румянец потерял свою бывалую свежесть, а губы на фарфоровом личике все бледнее обычного. Небо и звезды, они просто прекрасны. Но Нари считает себя лишней на фоне этих красот. В ней больше нет того, что она могла бы полюбить. Все давно завяло. Цветам свойственно терять свой красивый облик, и ее время тоже пришло. Когда-то, ее тоже не станет. Но… разве это я? — самая настоящая я. В детстве рядом с семьей Нари по-настоящему дышала, каждое утро и вечер провожала с легкой улыбкой на губах, а люди ее окружающие, дарили лучики небывалого солнца, и она в них чувствовала себя самой счастливой. Тогда, у нее было все. За спиной было большое богатство, и речь не о грязных бумажках, а о чем-то более ценном. Богатство заключалось в людях, ею любимыми. В тех, в ком она видела целую вселенную. Улыбка матери, теплый взгляд отца и немая защита в глазах брата — это все было. Но всего этого не стало и картинка счастливой жизни распалась. Тяжело вдыхая освежающий прохладный воздух, Нари прикрывает глаза. Хочется все забыть. На миг. Лишь на секунду. На мгновение ощутить себя в облике чужом, придумать место, в котором больше никого. Лишь одна она и тишина. В мире ее желанном, нет кланов, нет смертей и чужих лиц. В нем нет зверя. Нет того самого, который кромсая ее на кусочки, желает сломать и подавить. Просто представь. Этот мир твой и ты в нем одна. Легкие забиваются небывалой свежестью, редко она это чувствует. Никогда. И в нем не так холодно, как в родном. Здесь, не так пусто, как сейчас. Но это не спасает. Стоит лишь чуть задержать дыхание, призраки ее преследующие, вновь подкрадываются хитро. Из головы не выходят. Тревожат, нашептывая медленно ее самое больное. Простые мечты не в силах заглушить ту боль, которая неподатливо ее мольбам, кусает все сильнее, терзает и мучает. И когда накрывшая тревога, поголовно окуная ее в пучину темных воспоминаний, вдруг выбивает из груди последние частички воздуха, Мин по-настоящему пугается. Распахивает веки и смотрит в глаза жуткого мрака. Замирая в дыхании, неразрывно глядит в отражение темных вод перед собой. А там лишь ее испуганный взгляд. И позади чьи-то слишком черные, пугающие своей бездонностью, чужие глаза. Но вдруг неприятный гул в голове добивает окончательно. Большим неугомонным свистом превращается в звон. И все, что тревожило минутами ранее, на глазах начинает растворяться в тумане. Связь с миром теряется мгновенно, и лишь когда воздуха в легких становится ничтожно мало, Мин пытается губами подхватить его последние крупицы. Но мир в глазах чернеет. Окончательно пропадая в темноте, с ее последним вздохом. *** Серебристый Бентли тормозит у чёрных выкованных ворот, за которыми шатен видит лишь одни серые памятники. И даже окружающая вокруг зелень, не смягчает тяжёлую картину, ждущую его впереди. Но Ким опускает голову, облокачивается на кожаный руль, руками стягивая скользкую ткань. Для него это место приносит слишком много больного. Здесь, он оставил часть своего самого ценного, потеряв и себя. И даже появляясь в этом месте лишь раз в год, каждое двадцать девятое число августа, ему все ещё тяжко. На душе, раны ещё не затянулись, все ещё кровоточат так же сильно и больно, как и в тот самый день. Словно вчера. На сидении лежат два букетика лилий, один из которых, Ким аккуратно берет в руки. Маленькие камни шуршат под ногами, сбивая тяжёлую глушь слишком усталыми шагами. Тэхен смотрит лишь прямо, наблюдая за порхающими над облаками птицами, цепляется глазами за каждое движение их крыльев и расслабляется. Старательно игнорирует траурные плиты вокруг, совсем не желая касаться их своим взглядом. Звуки от подошвы звучат все реже. А земля под ногами хрустит все тише. Тэхен чуть сглатывает, безнадёжно опуская голову книзу. Сам того не замечая, смыкает аккуратненький букетик в собственных же руках. Длинными пальцами мнёт его в ладонях, отчасти забываясь в своих мыслях. — Я пришёл… — голос предательски дрогает, он выглядит слишком никчемно — черт — шипит опуская голову. Ощущение материнского тепла вдруг накрывает его плечи, тут, он словно вновь может чувствовать. Может поверить и обмануться, приняв выдуманные иллюзии за действительную реальность. Сегодня он может. Ким же обещал. Он не позволит себе быть слабым, засунет свою боль куда-то подальше, но не покажет миру насколько ужасно сломлен. Ради матери. Ради Тэхви. Он обещал быть сильным. Но почему-то стоя здесь, его накрывает все ещё большей волной. Словно та боль, что тревожила его годами, переросла в неудержимую ломку, выбивая из него все живое. Теряя в себе силы, Ким сильнее поджимает цветы в ладонях, старательно смыкая тяжелые веки. Лицо матери у черной плиты его сводит с ума. Ее улыбка слишком красивая. В точности, как и его. Счастливая, в моментах забавная квадратная улыбка. И вдруг теплая улыбка касается губ Тэхена. Его грустные глаза устало опускаются вниз, а за ними и горькая сердцу ухмылка. Хорошо, что он не взял младшую с собой, Тэхви не придётся заставать его в слишком разбитом состоянии, в котором, к слову, видит его не так часто. Сейчас он позволит себе побыть маленьким ребенком. Рядом с мамой ему этого хочется. Нежно укладывает красивые лилии около светлой рамочки, задерживаясь в сидячем положении на несколько минут. Ему не хватает. Катастрофически не хватает своего любимого родителя. Это для Тэхена то, что не сравнится со всей вселенной. Любовь матери для него была и есть нечто совсем нерушимое, нереально великое и вечное. Но теперь и этого нет. Тэхен поднимает голову кверху, закатывая глаза от слишком яркого солнечного света. Легким вдохом затягивает запах свежей листвы, пытаясь потопить в себе усталую боль. *** [Anthem For The Broken — Missio] В беспросветной темноте путь освещает лишь слабый свет от высоких фонарей, ночная дорога горит желтыми огнями, протягиваясь к горизонту неразборчивой линией света. Машины одна за другой проезжают мимо заброшенных зданий, а прохожие увлеченно вовлекаясь в беседы друг с другом, спешат побыстрее домой, не особо вникая в то, что происходит за границей темноты, поглотившей закоулки прохладных улиц. Слишком много людей и слишком много историй, которые каждый из них, спешит принести в свой дом и поделиться с родными. Взрослые и дети, устремленные лицами в свои ядовитые гаджеты, шагают по улицам города совсем отчужденно. Им лишь бы побыстрее забить место на ближайшей остановке и подловить нужный автобус, пока туча на небе, предвещающая скорейший дождь, вновь не загромоздила приятное сияние лунного полумесяца. Небо нетерпеливо гонит людей по своим теплым домам. Недовольно ворчит голосом гроз, выпуская на земли ледяные капли декабрьского ливня. С каждой новой секундой добавляет порывы сильного ветра, злорадствуя улыбается, наблюдая за тем, как быстро некогда живые улицы, становятся страшно пустыми. Но звон от железных цепей все еще скребёт по воздуху, нарушая приятную тишину, накрывшую пустынный район. Леденящий ветер обветривает участки кожи, а кровь, просачивающаяся сквозь свежие раны, засыхает, оставляя за собой багровые следы. Брюнет, хрипло вздыхая, сжимает губы и пальцами размыкает больные ладони. Их сжимать ему трудно, до невыносимого больно, от чего невольно шипит, когда вновь пытается их свести вместе. На них следы от ударов плетью. Он помнит, как это было больно. Помнит, как моляще стонал, когда с каждым новым ударом, мужской голос приводил его в чувства. Сукин сын        — его сын.             Первый удар. Ты должен запомнить, что ты лишь отродье       — и это он помнил.             Второй и третий взмах плетью. Мой сын. Просто помни, что ты мой сын.             Такой же гнилой и грязный. Бешенным ритмом взрываясь, сердце начинает колоть. Пятнадцать. Ему сука только пятнадцать, а его тело уже похоже на тело убийцы. Его уродуют старые шрамы, поверх которых красуются уже новые. Это нормально. Ему так привычно. И сидя на прохладном бетоне ему уже не кажется это каким-то безумством. То, что с ним происходит, это лишь ломка. Кости сломаются — но заживут. Раны поноют — но затянутся. А ты выродком так и останешься. И когда слезы предательски застилают глаза, губы дрожаще смыкает. Шум и гул в голове сводят с ума, а он все продолжает вдалбливать пальцы в кровавые раны. Трет руки все быстрее и сильнее, думая, что так сможет побыстрее смыть с себя эту противную до дрожи грязь. Не останавливается. А позади слышен цокот от маленьких туфелек. Бежит. Неуклюже, но слишком быстро. — Чонгук! Пальцы брюнета замирают, а ладони пропадают в чужих. Теплых. До недопустимого родных. Не касайся. Тебе нельзя. Но этот голос, он сводит с ума. Чонгук не двигается, молчит и тогда, когда мягкие руки, окуная его в теплые объятия, зажимают крепко-крепко. Потому что боится… Рыжеволосая боится вновь распахнуть глаза и не найти его рядом. Боится, что его снова могут забрать и она больше его не найдет. Нет. Она не позволит. Нашла и больше не отпустит. — Прости, пожалуйста прости — жалобно хнычет, подаваясь волне слез — если я сделала что-то не так, то мне действительно жаль. Но… — девочка дрожаще глотает воздух, пальцами потуже впиваясь в плечи брюнета — но только не уходи. Не оставляй меня, Чонгук, не оставляй одну… Крепко сжатое сердце в тисках ноет. Чонгуку хреново. Чувствует себя уродом, ибо не может ответить, не может позволить себе в ответ сжать это хилое тело и крепко обнять. А он так в этом нуждается. Лисенок не плачь. Не проси прощения. Проблема во мне. И это ломает. — Босс! — громкий голос сбивает с глаз темную картинку, заставляя брюнета вдруг переключиться. Отголоски прошлого уступают настоящему, и теперь в руках Чона лишь потухшая от дождя сигарета, тот только пару раз смыкает тяжелые веки, пытаясь окончательно выкинуть из головы надоедливые картинки. Рядом оказывается обременённый шатен. Он принижая свой шаг, громко сглатывает, нервно дернув край пиджака. — Мы ничего не нашли. И его уже начинает бросать в дрожь, лишь от одного взгляда черных глаз. Верные псы, окружая хозяина тоже замокли, замерев в долгом ожидании. Беглым взглядом наблюдают за притихшим брюнетом, тот стоит у капота мерса, медленно поднимая свою голову в сторону шума. — Что? — низким голосом проговаривает. — Мне жаль, но архивы пусты — а его сильно дрожит. Вдруг легкие в груди тяжело сдавливаются, а в месте солнечного сплетения становится невыносимо больно. Не удерживаясь на ногах, шатен пару шагов протаптывает назад и падает на колени, оперившись ладонями о слякотную землю. Опуская голову вниз, сдавленно дышит, пытаясь развидеть мимолетную темноту в глазах. Впереди себя может разобрать лишь чьи-то ноги. Дорогие лаковые туфли становятся чуть ли не у его носа, замирая медленным шагом. Брюнет смотрит на него сверху вниз, выдавая на лице подобие оскала. — Урод — разражено шипя вскидывает голову — и это все, что ты мне скажешь? Тот лишь испуганно опускается ниже, почти полностью приплюснув свое тело к земле. Ледяной взгляд Главы пробивающе стреляет по лежащему у его ног уродца, дырявит черными глазами дрожащий затылок, подавляя в себе желание приставить к нему дупло своего револьвера. Тяжело вздыхает сквозь зубы — сигнал того, что главарь взбешен до предела. — Записи удалили — не осмеливаясь поднимать глаза, мужчина неуверенно сглатывает и еле шепчет — возможно кто-то уже пытался войти в систему… Не «кто-то» тупица. Чонгук отходя на шаг, окидывает сидящего на коленях, своим сердитым взглядом и смыкает звонко зубные ряды. Играя желваками хмурится, выставляя вперед нижнюю челюсть. Его ломит от мыслей, что с ним поигрались. Вдобавок его обыграли и выставили посмешищем. И трех попыток не пригодится, чтобы сразу догадаться, чьих это рук дело. Отец. Как далеко он задумал зайти? Неужели в этой погоне у него нет ни границ, ни краев? Нервно усмехнувшись Чонгук оттопыривает край колючего воротника и забывая о дрожащем псе, посвящает все свое внимание черному небу над головой. Хмурые тучи гуляют по сердитому небосводу, который встречает Чонгука нескончаемыми громовыми шелестами, похожими больше на осуждающий шепот. Минуткой тишины, брюнет погружается в густую пучины беспросветного мрака и замирает. Неожиданно Чонгука посещает страшная мысль — Ённам знает. Он знает, где Мин. Лишь секунда, и Чонгук снова теряет над собой контроль. Внутри брюнета все возгорается пламенным огнем, а животное внутри цепко колотит когтями. Сжимая ладони в твердый кулак, Чон резко разворачивается, ускоряя свой шаг с каждой новой секундой. Вот сука. Чонгук конкретно ошибся, облажался по самое жалкое. И ведь это была замануха. Чон прогадал. Все это было, лишь нелепым театром, проигранном специально для отвлечения его внимания. Ённаму нужно было время. И Чонгук дал ему это время. Неосознанно, но все же дал. У человека немеющем совести, ничего святого нет. Собственно, как и у Чонгука. Поэтому Чон сдавленно прорычав, отталкивает водителя от дверца машины и сам садится за водительское сидение. Вставляет ключи и дергает ручник. Подобно животному реву, машинные диски с визгом скользят по влажному асфальту, выруливая с обочины на проезжую часть. Черный мерседес нагло встраивается между оживленной линией взбудораженных авто, игнорируя недовольные крики их хозяев. Побитые пальцы вжимаясь в кожу руля, дергают и разворачивают машину в противоположную сторону. Времени на часах становится ничтожно мало. Но оскал на сером лице становится все зверепее и животнее. *** Дорогие золотые Ролексы ярко сверкают, отражая на своём стекле ослепляющие лучики солнца. Мужчина хмурится, подольше рассматривая бегущую стрелку часов, по чёрному циферблату. Как жаль, но эта дата станет сегодня финальной. Время, когда стрелки пробьют полдень, их жизни вернутся к бывалой, некогда ими забытой, спокойной и непринужденной жизни. Этот финал — самое лучшее, что могло бы произойти с ними. Так всем будет намного проще. Это единственный выход, из слишком вязкого и глубокого болота, из которого, выйдут не все. Это жизнь. И она заставляет идти на безрассудные действия, они делают из тебя монстра. Но лишь обличием монстра ты и спасаешься. Это единственное одеяние, в котором мир тебя принимает. Чон Ённам опускает руки в карманы брюк шоколадного цвета, и устремлённо ведёт взглядом в конец обрыва, над которым стоит уже больше часа. Рядом охрана. Один из подчинённых вдруг подходит к мужчине, и кланяется, долго думая над своими словами. — Председатель — выпрямляет спину и чуть задерживает дыхание — Мы готовы. Ждём ваших указаний — тот смыкает губы и складывает руки в замок, опуская голову в ожидании. Все замолкли, держат свои серьёзные лица, и когда по территории карьера раздаётся громоподобный хохот, зарождающий внутри остальных доли смятения. Мужчина вдруг начинает смеяться. И голос его звучит громко, вдоволь удовлетворенно и весело. Низкий голос отбивается звонким эхом, скатываясь вниз по резкому скату обрыва, туда с этим басом пропадает и прошлое, усталое и тяжёлое. То, от чего теперь с большой радостью расстанется навсегда. Так чувствуется победителю. Он наконец положит конец нескончаемой истории. Остановит то, чему когда-то дал начало. — Убейте девчонку. Слишком просто. Принижая свой голос, прочищает горло и вновь замолкает, но победная улыбка, все еще не сходит с лица. И даже, когда тишину разрывает чужой свист колес, мужчина не дергается. Спиной стоит к поднявшемуся шуму, считая себя заинтересованным в видах природных пейзажей. Все равно. Подчиненный старика, не успевая сообразить, вдруг оказывается в лапах разъярённого зверя, что схватив его за шкирку подобно овце, проталкивает обратно, заставляя неуклюже попятиться назад и упасть лицом в грязь. И все люди вокруг меняются молниеносно. Страх порабощает их разум, заставляя низко приклонить головы перед появлением черного зверя. Чонгук никого вокруг не видит. Перед глазами лишь расплывчатый силуэт человека, его породившего. Не видит лица, но даже так понимает, отец. Точно отец. — Останови это. До ушей доходит голос сердитый, требующий беспрекословно повиноваться и не признающий упреков. У Чонгука он такой, как всегда грубый, халатный, несдержанный. Но мужчину тревожит лишь одно — в нем слышит нотки чрезмерной тревожности. Не его это голос. — Обратной дороги нет — Чон старший выпрямляет плечи и тяжело вздыхает — отступить — значит сдаться. — Немедленно — слишком ядовитый голос опаляет всех присутствующих, а глаза Чонгука пугают всех своим красным оттенком — это последнее предупреждение. Отец — цедит сквозь зубы. Напряжение в воздухе возгорается до невозможного. Каждый из них, невольно завис в страхе. — В конце концов, ты должен быть мне благодарен — Ённам не признавая предупреждения сына, лишь спокойно хрустит шеей, и подает свой голос слишком расслабленно — какой бы сволочью я сейчас не выглядел, все это делается ради будущего нашего клана. Верность клану доказывается не словами, а кровью — не меняя интонацию, говорит старик — я готов пролить кровь, а ты? Чон слышит звук защелки и свода курка, что сопровождается злобным рычанием, подобно дикому зверю. — Готов убить собственного отца? — Если я пролью кровь собственного отца, не лучшее ли это доказательство в беспрекословной верности, принадлежащему мне клану? В глазах черных, синее пламя становится буйственным, приобретает с каждой секундой все более страшные образы, в которых сгорают каждые облики, здесь присутствующие. Их головы смиренно опущены вниз, а глаза жадно впиваются себе под ноги, лишь бы не встретиться с его дьявольскими. — Чего ты боишься Чонгук? — задумчиво спрашивает Чон, а в ответ получает тишину. У него нет страхов. Боится потерять. Ее. Сука боится. Ведь только сейчас понял. Он не может. Не сейчас. Не может ее отпустить. Он ничего не боится. — Лишь искоренив свои страхи ты будешь тем, кто станет могущим. Неуязвимым. И то, за что ты борешься, приобретёт высшую цену — Ённам хрипло вздыхает и вдруг чуть приклоняет голову вбок — Вопрос лишь в том, за что ты борешься, сын — касается своим взглядом с чужим, и невольно обжигается, теряясь в диком взгляде ему незнакомом — что тебе мешает? Твои убеждения или же нелепая привязанность к этой девчонке? Это не зависимость — но самая настоящая. Он не зависим. Но тогда как назвать то, что с ним происходит? Чонгук ломает ребра, долго втягивая в себя спёртый вкус воздуха. — Ты готов противостоять той войне, которая может начаться? Бросишь все, только ради нее? — Я уничтожу любого, посмевшего встать против меня в этой войне — Чонгук выпускает с губ шепот змеиный и направляет прицел в спину отца — и если ты не хочешь, чтобы это произошло, то ты скажешь где Мин. *** [Breakdown — Paweł Błaszczak] Когда-то, земля усыпанная яркими и божественными цветами, окутывала нежно и слишком приятно. Родное тепло растекалось по горячим венкам, стоило только глотнуть свежего вкуса весенних ромашек. Их белоснежные, как снег, лепестки, нежно касались молочной кожи и, казалось бы, своим теплом уносили за собой всю усталость и бывалую горечь. Их касания казались трепетными, в них было слишком много желанного уюта, слишком много родного. На дрожащих губах не чувствует крови, на них сладкий приторный аромат свежести. Вкус рая на губах, кажется слаще желанной смерти. И Нари нравится. Ей нравится потопать в обмане желанных видений, и предвкушать горечь, ожидающей ее смерти. Ноги сами ведут к пропасти. И даже, когда глаза накрывает непробудная мгла темноты, чувство страха не съедает. Лишь опьяняет. Лишает рассудка и заставляет податься желанию в ней раствориться. Нари знает — это грех. Желать смерти и молить небеса о скорейшей встречи с тем миром, самая настоящая погрешность. Но частичка души с каждой новой секундой все отмирает, сдавливается в сердце неутомимой болью и страшно терзает, и лишь только тогда немая мольба в глазах нежных, сменяется на более темное, это то, что убивает окончательно. Господь простит, небеса помилуют — но так просто она не умрет. Грудная клетка вздымается вверх, и Мин наконец хватает губами большой сгусток свежего воздуха. Черная грязь касается осаждённого участка молочной кожи, а колени устало взывают от боли. Она наконец чувствует мир под ногами. Тот самый гадкий, прогнивший и промозглый чужими тенями. Алых губ нежно касается запах ядовитого трупного, а на кончике языка сбавляется свёрток горького железа. Вкус крови приводит в сознание, а черное полотно мигом сменяется ослепляющим светом. Ты все еще дышишь. Распахивая тяжелые веки Мин щурится, перед собой видит лишь чёрную плитку и изрисованные ранами, тонкие запястья. На них черной змейкой ветвится ядовитое железо, больно вжимается в кожу и лишает свободных движений. Рыжая копна волос плавной линией спадает на острые плечи, порыв ветра открывает голую шею для поцелуев прохладного ливня, заставляя бедную чуть искривиться. Нари все еще не понимает где она. Не может разобрать перед собой тяжелую местность, а черные плиты, окружающие вокруг, окончательно выводят ее из спокойствия. Но вдруг испуганные глаза замирают, а лазурное сияние в них меркнет, оставляя за собой лишь пустую серость и одинокое чувство утраты. Нари погибает новый тысячный раз. Воскресает и вновь умирает. А сердце окончательно застывает. На надгробье выбито, черно-белым. — Мин Хи Сонён. Одинокая слеза спадет с длинных ресниц, а дрожащие губы смыкаются в плотную линию. Слишком горький и болезненный стон вырывается из груди, а Мин себя теряет, в накрывшей ее боли теряет рассудок. Мертвую гладь разрывает утробным рычанием, и девичий крик, что больше похож на животный скулеж, опаляет ветви деревьев горячим ударом. — Мама… — пелена слез накрывает глаза, но руки все еще тянутся к черному силуэту, туда, где кажется видит ее — мамочка. Падая вновь перед материнским надгробьем, Мин стирает до крови ладони, разрывает затянутые шрамы на коже, но все еще смотрит вперед. Нет. Это ведь мамочка. Ее родная и самая сладкая. Нет. Ее больше нет. Ребенок внутри Мин страшно рыдает. Рвет на клочья ее изнутри и просит к своей самой любимой. Она здесь. Наконец нашла ее, долгие годы искала, страдая от нечеловеческой боли и страшных терзаний. Я пришла к тебе мамочка. С тобой, я тебя чувствую. Рядом. Рядом. Рядом. И стоило ей чуть попытаться, рука матери вот-вот бы коснулась ладони. Но ее забирают. Мин силой толкают назад и она падает вниз. Словно не в себе просит остановиться, и даже не реагирует на грубо сжимающие ее плечи ладони. Сильные руки не дают и шанса на малейшее движение, отбивают каждую попытку освободиться, протаскивая слабое тело все дальше, туда, где пути ей больше не видно. — Ты умрешь на глазах своей семьи — чей-то низкий голос опаляет уши, а она все еще боится открыть глаза — считай это своим благословеньем. Вокруг нее четыре надгробья. Отец, мама, брат. И она. Нет. Все это страшный сон. Это не явь. Нет. Она далеко-далеко, там где всего этого нет. Больше не чувствует боли ее терзающей. Ее не толкают на землю. В локтях не болит, а кожа уже не ссадит. Звук защелки не прорезает слух, а голова не гудит, от приставленного ствола автомата. Этот сон станет для неё самым сладким, таким же, как и объятия матери. — Сладость — нежный шепот взбудораживает сознание Она закрывает глаза и замирает. Раз. — Ты самая сильная девочка — ласково и трепетно. Отпускает всю боль и легко вздыхает. Два. — Мы с папой гордимся тобой — горячее тепло опаляет желанно. И легкая улыбка касается губ. Три. Ей больше не больно.